Жанет выбирает яркую душистую ягоду в мелких золотых оспинах. Двумя пальцами обрывает зеленую шапочку. Прикрыв глаза, вдыхает влажный запах ягодной свежести.
— Эту клубнику сегодня утром доставили из Лизиньи — говорит она – Там много солнца. Поэтому она такая сладкая и душистая. Попробуй.
Она роняет ягоду на ладонь, чуть сведя её в плавную горстку, и протягивает мне с лукавством Евы, сорвавшей плод.
Её белые пальцы розово просвечивают, ягода соблазнительно блестит алым боком. Я ловлю её руку снизу, чтобы наши ладони совпали, совместились, и беру ягоду губами.
Раскусываю. Ягода действительно сладкая, рыхлая и сочная. Рука Жанет всё ещё совпадает с моей.
Я целую в мягкий бугорок под указательным пальцем.
Жанет берет вторую ягоду, но не кладет на ладонь, а сразу подносит к моим губам. Я принимаю дар, а зеленая шапочка остается в её пальцах.
Я тоже беру ягоду с блюда за короткий черенок, целое бесконечное мгновение любуюсь вытянутой крапчатой сферой.
Щедрость матери-земли в союзе с любовью солнца. Дитя весны. Жанет в ожидании подается вперед, будто предчувствует поцелуй, а не угощение. В нетерпении проводит кончиком языка по нижней губе, от чего мой вздох разбивается на несколько судорожных и мелких.
Я испытываю соблазн поцеловать эти губы, припасть к той же упругой влажности, не ягодной, но живой. Однако, сдерживаюсь, чтобы ее поддразнить.
Провожу прохладной ягодой вслед за пылающим языком. Жанет тут же впивается зубами, срывает плод с зелёного черенка. Но разрушить ягоду не спешит, смыкает зубы медленно, так, чтобы сок скатился в уголок рта.
Я не отрываю глаз от зрелища, что манит и искушает. Дыхание уже не срывается, оно сворачивается как лента. Застревает сухим комком.
Жанет снимает с вершины ягодного холма следующую жертву. Она намерена повторить маневр, плавный, с полукругом, но я не в силах вынести ее сладкую завораживающую медлительность.
Я перехватываю ее руку и резко срываю ягоду с черенка. Жанет тихо смеется.
А затем наши губы сталкиваются, сливаются, плавятся, влажнея и раскрываясь навстречу друг другу. Это за пределами разума, он брошен, отвергнут.
Это могучая жажда, изголодавшаяся жизнь, будто отвалили многопудовый камень, что давил своим весом яростный поток не то света, не то огня, одним словом, стихии, которая, срывая ржавые петли, вдруг прорывается, и теперь волочит за собой, обмотав огненными жгутами руки и ноги.
Поток страстей и желаний, который размывает все истончившееся, покрытое патиной, осадочное, в оковах, в запретах, с шипами и крючьями. Я чувствую, как меня уносит радость того, что так долго было отрицаемо и запретно. Счастье, свобода, любовь…
Да, да, любовь. Любовь, которой я прежде не знал. Наши руки остаются стиснутыми, переплетенными.
Я боюсь ее отпустить, позволить ей отдалиться, пусть даже для того, чтобы вдохнуть, и в то же время хочу прикоснуться к ней, охватить ее голову, почувствовать ее затылок, теплый и беззащитный, под волной рыжих волос, которые будут меня дразнить.
Жанет вдруг отстраняется от меня и делает резкий вдох, как утопающий, которого за волосы выдернули на поверхность. Мы смотрим друг на друга целую вечность, но в действительности несколько ударов сердца. Затем одновременно вскакиваем и бросаемся навстречу.
Теперь уже не только руки, я чувствую ее всю, угадываю до мелочей рельеф тела под тонкой тканью. Могу охватить ее шею, погрузить в волосы пальцы, обнять ее стан так, что ее лицо окажется слегка запрокинутым, и оттого восторженно-растерянным. А я смогу приникнуть к ней, щека к щеке, и так замереть.
Ее руки, с зеркальной нежностью, следуют за моими и так же настойчиво ласкают. С той почти пугающей тождественностью мы смотрим на полуоткрытую во дворик дверь.
Хотим преодолеть те несколько шагов, что отделяют нас от спасительного убежища, где мы могли бы укрыть наше сладостное греховное безумие от небесной укоризны, но совершить эти шаги означает разомкнуть переплетенные руки.
Оторваться друг от друга. Поэтому мы прибегаем к странной полумере: размыкаем объятия, но тут же переплетаем пальцы и каждый путанный, торопливый шаг отмечаем таким же торопливым касанием губ, по очереди срывая поцелуй, как прежде дарованную ягоду.
Вот уже и полутень, укрытие от любопытных глаз. Стены, притолока. Там, в глубине, лестница. А наверху дверь и моя спальня.
Но расстояние непреодолимо, эта кровать с прохладной, жестковатой простыней на самом краю ойкумены, куда придется совершить многодневный поход.
Разлука слишком долгая, невыносимая, чтобы преодолеть, перешагнуть пропасть, следует поглубже вдохнуть, отрастить крылья безумия, которые подхватят и перенесут на противоположный край расколовшейся вселенной.
Жанет протягивает ко мне руки, чтобы успеть удержаться, не вспорхнуть в одиночестве. Я снова ее обнимаю, соскальзываю губами от ушного завитка по шее до ключицы, где светится матовая ямочка.
От странного блаженного головокружения падаю на колени, сминая ее юбки, слышу тонкий крахмальный хруст. Скрип шелкового чулка, в который затянуто ее круглое колено. Шелк восхитительно прохладен.
Моя рука скользит от щиколотки вверх, к полусогнутому колену. Оно податливо укладывается в мою осмелевшую ладонь. Под мизинцем такая же мягкая пологая впадинка, как и над ключицей, хрупкое подкожное сочленение женщины.
Жанет охватывает мою голову, обращает к себе мое лицо. В ее глазах та же неумолимая потребность касаний и действий. Зрачки ее темнеют и расширяются, почти сгоняя зеленую радужку.
— Ты сумасшедший…
Голос ее прерывается. Я вижу, как двигаются ее губы, влажные и молящие. И не могу удержаться, чтобы не прильнуть к этим губам, почти захватнически, стремясь к наивысшей степени ощущения и слияния.
Затем вновь короткая перебежка. Мучительный краткий разрыв. Туманный расплывчатый проем двери. Как долгожданная цель, как далекий берег, где нас ждет покой и прибежище.
Каблучок Жанет цепляется за ступеньку, где-то с легким стуком слетает ее башмачок. Второй еще стойко держится, когда она падает поперек кровати с обреченным протяжным вдохом счастливой жертвы.
А меня этот вздох внезапно отрезвляет. Мое желание внезапно переходит в форму затяжного управляемого пожара.
Когда разум прежде подавляемый и отвергаемый, внезапно находит путь к союзу со своей животной антитезой, когда бушующая стихия, слегка умерив пыл, обращается в созидающую силу.
Я хочу любить ее, эту женщину, хочу ласкать, хочу соблазнить, распалить и утолить.
Нечто подобное может испытывать художник, сгорая от нетерпения над девственным холстом, или скульптор, взирая на сияющий мрамор.
Любовь тоже искусство, мастерство, вдохновение. И тело женщины, как живое полотно, которое от прикосновения и поцелуя заиграет красками, как дикий мрамор, который будет дышать, волноваться и наливаться кровью.
Разум вступает во взаимодействие с чувством, благословляя плоть на акт творчества, на алхимическое слияние двух начал, ведущее к возрождению или погибели.
Без этого вдохновения, дарованного свыше, плоть лишь греховный инструмент, орудие похоти. Я всегда знал, что способен испытывать это вдохновение любовника, но не позволял ему разгореться.
С Мадлен я был вынужден проявлять крайнюю осторожность, ибо она была слишком невинна и набожна.
А в следующие годы из меня это вдохновение выбивали силой. Подобно художнику, стесненному в средствах, я был вынужден делать наброски по заказу вместо того, чтобы запечатлеть на невидимом полотне райские дали и адовы бездны.
Но сейчас я, наконец, ощущаю дарованную мне свободу, свою долго изгоняемую и подавляемую страсть. Я слышу зов и ответную страсть любящей и желанной женщины, зов вселенской женственности.
Такой же неукротимой созидающей силы.
Губы пересохли и сердце страшно бьется. Но я владею собой, я не хочу утратить миг чувственного накала слишком быстро.
Я хочу жить в нем, слышать гул крови, неумолчный грохот каких-то запредельных барабанов и ликующий вой труб.
Жизнь, жизнь, пламенеющая, мятежная, невыносимая в своей причастности, почти изгоняющая душу из тела, ибо та напиталась жаром до невообразимых размеров и готова разорвать телесную скорлупку.
Веки Жанет трепещут. Она наблюдает за мной. Моя неожиданная медлительность вызывает у нее любопытство. Но она терпелива.
Она умеет ждать и наслаждается тем же предчувствием. Когда я снимаю с неё оставшийся башмачок, она коротко вздыхает и пальчики на её ногах слегка расходятся, как будто она ожидает ласки именно там, но я ее обманываю.
Я беру её руку, брошенную, полусогнутую, и начинаю целовать, медленно, от кончиков пальцев, по тыльной стороне, затем от запястья к локтю.
Кожа у нее очень чувствительная, тонкая, и от моих поцелуев мгновенно наливается розоватым теплом. На сгибе локтя особо нежная складочка, готовая разорваться, и когда я касаюсь языком, Жанет вздрагивает.
Я хочу целовать и дальше, но мне мешает рукав. Тогда она другой рукой пытается ослабить шнуровку.
Я помогаю ей распутать узел и освободиться от лифа. Она делает движение, как новорожденная бабочка, чтобы выбраться из нагромождения юбок, как из кокона.
Но я не позволяю ей это сделать потому, что хочу освободить её сам. Добраться до нее, как до жемчужины, задержав дыхание до звона в ушах.
Неловко, путано, с возней, которая еще больше распаляет и оглушает.
Вновь взобраться по скользкому шелковому склону щиколотки, до округлости колена, а затем по бедру, до прохладной трепетной прогалины у границы чулка. И там благоговейно замереть, проведя пальцем вдоль тугого шелкового канта.
И только затем уже ослаблять все узлы, и тянуть вниз прежде занимательные, но уже ненужные шелковые, батистовые, бархатные обертки.
Прежде я видел ее тело только под покровом ночи, в обрывках теней, почти неразгаданное, скрытое, ревниво оберегаемое тусклым вмешательством свечи.
Это было так естественно и понятно. И вдруг я вижу ее при свете дня, без всяких теней, без золотистых отблесков, настоящей, невыразимо прекрасной в своей зрелости и простоте.
Я смотрю, и взгляд мой будто распаленная ладонь касается ее кожи. А потом я начинаю ее целовать, так же медленно и дразняще, мелко и отрывисто, как прежде целовал ее руки.
Она чуть выгибается и приподнимается, спеша подставить еще обделенные плечи и груди, подобно цветку, который, изнемогая от жажды, в долгий полдень ожидает дождь, и когда этот дождь начинает шествие, подставляет лепестки под первые еще несмелые капли.
Под ее кожей мне видится приливающая кровь, около левого соска тонкая жилка прилегает так близко, что я различаю голубоватый оттенок ее присутствия.
А если присмотреться, то находятся и другие глубинные протоки, которые сходятся у нежной розовой вершины. К другой такой же вершине я попадаю через ложбинку, где россыпь золотых пятен уводит вниз.
Это веснушки, такие же дерзкие и озорные, как те, что играют у неё на лбу и крыльях носа. Но не такие вызывающе яркие. Они будто остывающий солнечный след.
Я внезапно чувствую иррациональную полудетскую ревность. Будто это следы поцелуев. Будто солнце, согласно языческим легендам, сошло на землю, облачившись в плоть, чтобы заключить в объятия смертную женщину.
Блистательный Гелиос, нарушив божественный порядок, замедлил свою колесницу, чтобы коснуться губами этой нежной кожи и увековечить свою благосклонность. Как заманчива и как соблазнительна эта дорожка из брошенных искр!
Я знаю, что от затылка между лопаток по желобку убегает такая же дорожка. Я смогу спуститься по ней с той же расчетливой неторопливостью, признавая губами первопричину этих огненных следов, это доказательство солнечного родства.
В темноте их совсем было не видно, а теперь они стали моим достоянием, моим открытием.
Когда я снимаю одежду, Жанет помогает мне так же, как я помогал ей. Она торопит, но не словами, а касанием и лаской.
Я сажусь на край постели, чтобы избавиться от башмаков, а она тут же охватывает меня руками и быстро проводит языком вдоль позвоночника, отчего я вздрагиваю и у меня темнеет в глазах.
Она прижимается так крепко, так ловко сцепляет руки у меня на груди, будто желает впечататься, влиться, а её грудь растекается и жжет мне спину. Она губами ласкает мне шею, проводит языком по кромке волос, именно так, как я желал сделать это с ней сам.
Много раз, глядя на её нежный затылок, когда Жанет убирала волосы наверх, я видел на белой шее короткие завитки, почти невидимые, напоминающие пух, и мечтал пригладить их языком, приручить, причесать, придать им иное направление.
Но Жанет, похоже, намеревается лишить меня авторства. Она зарывается лицом в мои волосы, щекой, подбородком, губами разгоняет пряди и кончиком языка проводит за ухом, вызывая короткую дрожь.
Прихватывает зубами, как разыгравшийся щенок. Перемежает вкрадчивые укусы поцелуями. Я силюсь извернуться, чтобы поймать нежный лукавый рот. Она то приближается, почти касаясь, то вновь откидывает голову.