Рота отбила позицию. Немцы отступили за невысокие холмы, оттуда начался ураганный артиллерийский обстрел. Но русские солдаты уже вжались в пропитанный влагой грунт, закрепились, установили пулемёты. Теперь нас отсюда хрен выковырнешь! Теперь мы зубами будем держаться за эту стылую глину – до последнего патрона, до последнего солдата.
А к вечеру на холм выполз металлический монстр. Дождь, наконец, прекратился, и даже выглянуло ненадолго скупое зимнее солнышко. И вот в косых солнечных лучах бойцы увидели его – лобастого, с могучей литой решёткой на бампере, угловатого, и даже на вид тяжёлого и мощного.
На крыше находилась небольшая круглая башенка, и из неё торчал пулемёт. Потом башенка повернулась вокруг оси, и пулемётов оказалось три. Да с боков, из бойниц – по пулемётному стволу, да впереди, где должно находиться водителю – курсовой ствол.
Монстр стоял и шевелил пулемётами, словно фантастическое животное жалами. Прощупывал окружающее пространство, деля его на невидимые пока сектора обстрела. Чудище приглядывалось, принюхивалось, готовилось к броску.
– Крысиная душонка, – «Эрхардт»! – чуть не застонал подпоручик. – Из штаба сообщали, мол, подтягивает германец технику. В том числе, новейший пулемётный бронеавтомобиль «Эрхардт-4». Его даже снаряд берёт лишь при прямом попадании. А где наша артиллерия? Где?! Так до сих пор и не подошла. Из пулемёта такого не взять…
Куприянов в это время оказался рядом с командиром.
– А если гранатами?.. – предложил он, сам понимая, что на расстояние броска нужно ещё подобраться.
Гаевский даже не откликнулся на столь очевидный факт. Бронеавтомобиль постоял недолго и укатился за холм.
– Это он, Куприянов, осмотреться приезжал, – спокойным, отрешённым каким-то голосом сказал Гаевский. – Тактику завтрашнего прорыва прикинуть. А поутру подкатится к нашим позициям – спокойно, на безопасное расстояние, особо не рискуя, – и начнёт поливать из шести стволов. Прижмёт так, что головы не поднять. А сзади пехота, крысиные душонки, – и плакала наша позиция, такой ценой отбитая.
Гренадер подавленно молчал.
К ночи подошёл поручик Воронцов. Один из немногих оставшихся в живых офицеров, взявший на себя командование остатками батальона. Они сидели в чудом уцелевшем блиндаже, за шатким столом с расстеленной картой местности.
– Приказываю вам, подпоручик, объединить под своим началом остатки взводов второй и третьей роты и держать оборону. Знаю, что трудно, однако подобное положение сейчас по всему растянутому фронту. Видели сегодняшнюю рекогносцировку? – Гаевский кивнул.– Есть сведения, что таких броневиков несколько. Но один точно будет выступать на вашем участке. Пушек, извините, дать не могу. Их по всему батальону осталось лишь несколько штук. Завтра к полудню должно подойти подкрепление из двадцатого стрелкового корпуса. А пока придумайте что-нибудь сами. Позовите гренадеров, они гранатомётчики знатные и ребята сметливые. Может, засада, или ещё что… но рубеж надо удержать, – устало закончил поручик.
Офицеры не знали, – ох уж эта связь в российских войсках! – что сосед справа, 2-й Сибирский корпус не выдержал ударов и отступает к Августову. И левый фланг 20-го корпуса оголился, подставился под пресс 9-й армии генерала фон Эйхгорна, сам еле держится. Уж какое тут подкрепление…
Офицеры знали другое – пока нет приказа к отступлению, надо стоять. Хоть десяток всяких разных «Эрхардтов» будет против.
Воронцов ушёл, Гаевский вызвал Куприянова.
– Что получилось один раз, может сработать и во второй, – сказал фельдфебель.
В блиндаж вызвали Федорчука.
– Не, ваше благородие, – мотнул головой солдат. Простоватое лицо его оставалось ясным и безмятежным – человек чётко знал, что он может, а что нет. – Это батя умел на избу какую крыс напустить. Его раз обидели шибко, так он им… Чтоб знали… Я так не смогу. Я к себе пасюков приманить могу. Дурында эта, она ж по всему полю перед позицией колесить не будет? И вплотную к окопам не сунется. Её ж где-нибудь дождаться можно…
– Это верно, – подтвердил Куприянов, удивляясь смекалистости ефрейтора.
Действительно, машина тяжёлая. В раскисшем поле высок риск увязнуть, а с холма спускается просёлок. По нему броневик, скорее всего и двинет. А метров за двести до окопа всё изрыто воронками от их же, немецких артподготовок. Проходимость у железного чудища так себе, в эту хлябь он тоже не полезет. Значит, станет на границе твёрдой почвы – для пулемётов двести-триста метров отличная дистанция.
– Если с ночи в воронке залечь, дождаться момента, – продолжал Федорчук, – то утром я смогу незаметно пробраться к ней под брюхо. Тогда и подружек можно звать. А уж вы их снарядите.
Снарядим, подумал Куприянов. От слова «снаряд». Война придаёт словам вполне определённое значение.
– Я приказать тебе этого не могу, Федорчук, – сказал, сглотнув, подпоручик. – Только если добровольцем…
– А я и есть доброволец, ваше благородие, – улыбнулся боец. – Сам же предлагаю, добрую свою волю высказываю.
Офицер и гренадер лишь переглянулись.
На этот раз с взрывателями не мудрили. Шашка, огнепроводный шнур на пять секунд и взрыватель. Жёсткий фитиль будет торчать недлинным хвостиком, крысы доберутся до броневика за три, от силы четыре секунды. Так заверил крысовод.
Федорчук приманил пять крыс, сел на землю и достал дудочку. Животные расположились вокруг него полукругом. Куприянов смотрел и не верил своим глазам – ефрейтор общался с крысами, словно с людьми. Что-то растолковывал, внушал тихим голосом, потом начинал насвистывать на дуде и опять говорил. Командир ставит подразделению боевую задачу – ничем иным назвать это было невозможно.
Гренадер догадывался, как бы ни старался Федорчук, во время атаки он сможет лишь призвать пасюков к себе. И те должны оказаться даже не рядом с броневиком, а непосредственно на его корпусе. А ещё лучше – внутри машины. Но как это собирается проделать ефрейтор, понять не мог.
Зато отчётливо понимал другое – завтрашний бой, скорее всего, окажется для бойца последним.
В четыре утра Куприянов вывел Федорчука на передовую. Ещё раз просчитали диспозицию. По всему выходило, поедет пулемётный бронеавтомобиль «Эрхардт-4» по тому самому просёлку. Больше ему деваться некуда. И станет, скорее всего, во-о-т там – показывал Куприянов – видишь? перед воронками от снарядов, на ровной площадке. Или немного правее, там тоже место хорошее. А может, заберёт влево, тогда прдётся преодолеть два метра простреливаемого пространства. Сдюжишь?
Ефрейтора лишь кивнул. Его одели в тулуп, дали кусок брезента – прикрыться.
– Возьми, на всякий случай… – Куприянов подал широкий нож, какими любили пользоваться гренадеры. Можно было дать и наган, да толку и от ножа-то, скорее всего, не будет. Не тот случай.
– Благодарствуйте, господин фельдфебель, – серьёзно ответил Федорчук. – На удачу.
И растаял в промозглой мгле.
Куприянов пошёл к вольеру. Взял с собой унтера Пожарова, тот нёс толстый смоляной фитиль, которому предстояло сыграть роль запальника. Крысы сидели спокойно. Безропотно дали гренадерам прибинтовать к спинам динамитные шашка. Фельдфебель вспомнил детство, как в доме отца, ребёнком пытался он нацепить дворовой собаке самодельное седло. Как пёс не давался, а потом долго скакал козлом и тёрся спиной о землю, пытаясь сбросить то чужеродное, что навесил ему на холку маленький человечек.
Здесь – ничего похожего. Полное повиновение, на миг даже показалось – понимание возложенной миссии. Может, это мы все такие дураки, подумал Куприянов? Ни черта об этой жизни не знаем, не понимаем, бредём во тьме как слепцы. И хорошо умеем только убивать друг друга, не щадя при этом ни окружающий мир, ни себя самих…
А простой парень из маленькой деревеньки под Гомелем видит и чувствует мироздание много шире и острее всех нас, хоть мы с нашивками и погонами.
Близился тусклый февральский рассвет. Бойцы готовились: набивали патронами винтовочные магазины, револьверные барабаны и пулемётные ленты, готовили гранаты, подкладывали грунт на бруствер. Гренадеры изготовили сапёрные лопатки и палаши, копили силы и ненависть для броска. Разговоры в окопе почти прекратились, только всплывали то тут, то там дымки солдатских самокруток.
Лишь показалось солнце, разогнало волглый туман над позицией, проявились зримо и выпукло все выщерблины и неровности истерзанной земли перед траншеей, залитые дождевой водой воронки, обрывки колючей проволоки и, конечно, трупы, свои и чужие, – как только всё это проявилось, будто на фотографической пластине, – на вершине плоского холма появился «Эрхардт».
Уверенно и неотвратимо покатился он по просёлку. Жидкая грязь плескала из-под массивных колёс, сизый выхлоп завивался за кормой, смешиваясь с паром. Проворачивалась то в одну, то в другую сторону пулемётная башня, щерясь стволами МГ-08. Броневик казался символом непобедимой мощи германского оружия и тевтонского духа.
Бойцы смотрели на бронированную громадину зачарованно. Винтовки, револьверы, даже пулемёты Максима казались в сравнении с этой машиной уничтожения детскими игрушками. А вслед броневику появлялись из-за холма, поблёскивая штыками, цепи германской пехоты.
Куприянов разглядывал бронеавтомобиль в бинокль. Совсем близко виделись его клепаные бока, швы, смотровые щели и бойницы. На башне чернел Шварцкройц в белом квадрате – знак имперской армии. Ближе к корме, по бокам расположились громоздкие прямоугольные ящики неясного назначения.
К ужасу своему фельдфебель начинал понимать, что посадка у машины низкая, подлезть под неё будет чрезвычайно трудно. А рядом пехотинцы, попробуй помаячить у борта – вмиг снимут выстрелом. И остро, запоздало пожалел: нужно было послать в засаду гренадера, дать ему гранат побольше, и будь что будет. Но вариант такой рассматривался, был признан бесперспективным – и правильно. Ничего ручные гранаты этакому чудовищу не сделают.
Тем временем «Эрхардт» вёл себя, как и рассчитывалось. Докатился до той самой площадки, что наметили ночью Куприянов с Федорчуком, и стал. И тут же открыл огонь из всех стволов. На передовой все вжались в землю, но фельдфебель выбрал себе такую позицию, что мог продолжать наблюдение. Надо же знать, когда выпускать крыс!
А в следующий миг из воронки метнулась лёгкая тень. Федорчук обманул всех: он не полез под броневик, заскочил на подножку, ухватившись за скобу, и пригнулся. Теперь от стрелков его закрывали те самые квадратные ящики, что висели с обеих сторон машины, а для экипажа он был в «мёртвой» зоне.
– Огонь по башне! – тотчас гаркнул Куприянов, уже не обращая внимания на то, что приказы, вообще-то, должен отдавать подпоручик. – Сбивайте им прицел! Не давайте вольно стрелять!..
Бойцы откликнулись. Защёлкали винтовочные выстрелы. Как бы Федорчука не зацепили, мельком подумал гренадер. Или, не дай бог, шальной рикошет… Но рассуждать было поздно. Давай, крысовод, доставай свою дуду! Ну же!
Будто услышав, боец поднёс руку к лицу, но из амбразуры, что расположилась в каком-то полуметре от солдата, показалась рука с пистолетом. Ствол опасно шарил вдоль борта, полыхнула вспышка выстрела, неслышного за перестуком пулемётов. Но Федорчук молниеносно убрал дуду и выхватил нож. Тот, что подарил ему на счастье Куприянов. Резкий взмах, и вражеская рука, выпустив оружие, спряталась в амбразуре.
А боец вновь извлёк дудку, припал к ней и уже не отрывал губ.
Куприянов бросился к вольеру. Крысы были на взводе – напряглись серые тела, вытянулись хвосты. Метеором промелькнула в голове шальная мысль – сейчас они начнут копытом рыть землю. Крысы!.. Копытом!.. К чёрту!
Гренадер быстро и аккуратно снял верхнюю крышку. Крикнул:
– Пожаров, готов?!
– Так точно! – унтер протянул дымно тлеющий запальник.
Дальше Куприянов действовал как автомат: взять зверька под брюшко – зафиксировать – подать Пожарову – тот запаливает огнепроводный шнур – опустить крысу. Первая рванула от бруствера к броневику.
Вторая рванула…
Третья…
Пятая!
Куприянов разогнулся. Бинокль не понадобился, и без оптики было чудесно видно, как Федорчук стоит на подножке во весь рост, и, гордо запрокинув голову, играет в свою дудочку гимн победы над врагом.
И пусть мелодию эту не слышит никто, кроме его хвостатых подруг. Пусть никто вокруг ещё ничего толком не понял, не осознал происходящего, но Куприянов видел, как быстрые серые молнии влетают в амбразуры германского броневика, проскальзывают в смотровые щели, ныряют под колёса, где наверняка есть зазоры и отверстия, ведущие в кабину.
– Прыгай! Федорчук! Прыгай в воронку! – не помня себя, кричал Куприянов, и голос его тонул в весёлой перекличке пулемётных очередей…
Не прыгнул.
А в следующий миг из всех отверстий «Эрхардта» одновременно ударили столбы пламени. Раздался оглушительный грохот, и броневик начал рассыпаться: взлетела в воздух пулемётная башня с намалёванным Шварцкройцем, трещали и отваливались крупповские бронированные плиты, раскатывались в разные стороны массивные колёса. Ещё миг, и от грозной машины осталась груда обломков, полыхающая чадным пламенем, испуская в серое небо чёрный, жирный дым и копоть.
Тотчас с флангов по германским пехотинцам, оставшимся без защиты, заработали русские «максимы». Усилился ружейный огонь. Смерть находила вражеских солдат везде, и ничто не могло их спасти. Движение цепей замедлилось, а следом они повернули и побежали, подставляя спины русским пулям.
Куприянов, оцепенев, наблюдал картину разгрома. Неожиданно почувствовал – чья-то рука вцепилась ему в плечо. Обернулся – Пожаров:
– Почему он не прыгнул?! Можно ж было попробовать, воронка-то рядом!..
– Потому что командир не бросает своих солдат, – тихо ответил фельдфебель. – Тем более, в последнем бою.
На следующий день 3-й Сибирский корпус получил приказ отступать к Августову. Вновь похолодало, пошёл снег. Обескровленные части шли на соединение с потрёпанным 20-м пехотным и остатками 2-го Сибирского корпусов. Объединившись, держали оборону в заснеженных Августовских лесах, бились не щадя живота. Но двадцатого февраля 10-я русская армия Сиверса вынуждена была согласиться на капитуляцию.
Фельдфебель Куприянов и подпоручик Гаевский уцелели в этой мясорубке. Каждый прожил длинную жизнь, познал и радость побед, и горечь поражений. Каждый прошёл своим нелёгким путём, ниспосланным судьбой. Но никто и никогда больше не слышал от подпоручика некогда любимого его ругательства – крысиная душонка.
Никто больше не слышал. Никогда.