Наставник сначала вёл его по переулкам, затем завел в темный вонючий подъезд и далее наверх, по скрипучей лестнице. Максимилиан спотыкался и замирал в предчувствии тайны, которую ему обещали.
Они миновали все пролёты и остановились у приставной лестницы, ведущей к черному прямоугольнику неба.
Подросток взобрался легко, как цирковая обезьянка, которую Максимилиан видел у владельца зверинца, и сверху поманил его. Первая перекладина была высоко, и Максимилиан повис на ней, едва дотянувшись.
Подросток захихикал. Он отпустил ругательство, сплюнул и снова спустился, грубо схватил малыша за шиворот и поставил на первую ступень.
— Дальше сам, малёк!
И опять полез на крышу. Вторая перекладина упиралась Максимилиану в подбородок, поэтому взобраться на неё было легче. Пришлось работать руками и ногами.
Он цеплялся, повисал, подтягивался. Занозил ладошки, ушиб колено. Но не издал ни звука. Хотя из глаз слезы, он упрямо их смахнул.
Третья перекладина, четвёртая.
Подросток наверху одобрительно хмыкнул и протянул руку, но Максимилиан выбрался сам.
От усталости у него дрожали колени. В лицо ударил гулявший по крышам ветер. Серой тенью метнулась кошка. Подросток уходил по узкому желобу.
Максимилиан попробовал следовать за ним, ступая по тому же водосточному желобу. Это было страшно. Из-под ног уходили черепичные скаты. Он сначала цеплялся за трубу, но затем ему пришлось оторваться и балансировать под налетающим ветром.
Каминные трубы росли, как толстые уродливые деревья без ветвей и листьев. Он уже почти добрался до одного такого ствола, щербатого, с железным погнутым венцом, как вдруг навстречу ему дернулись какие-то тени и завизжали, замяукали.
Это была компания тех самых озорников, кого он призван был развлечь.
Максимилиан потерял равновесие, закачался, замахал руками. Он полетел бы вниз, если бы не ухватился за торчавшую из тела трубы скобу. На эту скобу опирался чистильщик, когда заглядывал со своей гирькой в черное печное жерло.
Подростки захохотали. Но Максимилиан уже их не слышал. Он закинул голову и увидел небо. Ночное, бездонное, звёздное.
Там, внизу, где скользким голодным червем текла жизнь, неба как будто и не было вовсе.
С наступлением утра в узких мутных прорезях окон чернота сменялась на разбавленный полумрак, иногда с бледным золотистым бликом посередине.
Небо, если задрать голову, нависало грязно-синей, чаще серой или бесцветной тряпицей, которую кто-то по нерадивости вшил как заплатку меж кровлями домов.
Максимилиан никогда не смотрел вверх, на небо, потому что не любил его. С неба шел дождь, заливал и без того хлюпающие мостовые. С неба падал снег, холодный и колючий, укрывая город смерзшимся саваном. Откуда-то с неба взирал равнодушный Бог…
Нет, Максимилиан головы не поднимал и за тающим облаком не следил.
А уж ночью для него небо и вовсе обращалось в огромный непроницаемый колпак, который сбрасывал на землю все тот же раздраженный Бог.
Мальчик только мельком видел Луну, серебристый диск со странными пятнами, будто пораженный плесенью сыр. Этот диск, полусъеденный, иногда цеплялся за конек крыши напротив.
Но про звёзды Максимилиан ничего не знал. Он не знал, что мрак ночи не однороден, как пролитая смола. Он не знал, что мрак этот прозрачен и полон таинственных фигурных обитателей, что он похож на плащ вельможи, расшитый блестками, что это не опрокинутый колпак, не угольная твердь, а нечто бездонное и зовущее.
Он уже не слышал глумливого смеха. Он смотрел вверх, на мерцающие серебристые огоньки. Одни ярче, как будто в них подлили масла, другие совсем тусклые, едва различимые.
Кое-где эти огоньки поддерживали строй, а где-то совсем не признавали порядка. Что это может? Кто зажег там эти огни? Может быть, кто-то очень высокий, да ещё забравшись на лестницу, развесил там на нитях стекляшки?
Или это обломки того серебристого диска с грязными разводами, который он несколько раз видел, зацепившимся за соседнюю крышу?
У Максимилиана не было объяснений. Наверно, он мог бы спросить у кого-нибудь из взрослых, но он давно оставил попытки задавать вопросы матери или ее сожителю.
А больше спрашивать было некого. Те мальчики, что заманили его на крышу и всё ещё пытаются его напугать, тоже ничего не знают. Они глупые и злые.
Убедившись, что плакать и звать на помощь он не будет, подростки исчезли. Один за другим, гуськом двинулись по желобу в свой полночный рейд, а Максимилиана оставили там, у трубы, повисшего на скобе.
Он уже стал замерзать, но покидать крышу не спешил. Ему понравилась эта ничем не ограниченная продуваемая свобода и весь мир неожиданно раздался в своих границах, в ширину и высоту. И там наверху было тихо, не было брани, проклятий, пьяной отрыжки.
И воздух, не густой, застывший, с помойным привкусом, а сладкий и чистый. Максимилиан ощупью добрался до чердачного окна, из которого вылез, вновь повис на шаткой перекладине. Уже с лестницы бросил последний взгляд на звезды.
Он еще вернётся и будет смотреть на них. Он будет думать. Он придумает, откуда они появляются, или выследит того, кто их зажигает.
С той ночи Максимилиан, выброшенный на лестницу, лежа на спине, представлял ночное небо.
Его утешало то, что от бездонного простора с волшебными сияющими камешками его отделяет только ветхая крыша, и кое-где меж рассохшихся балок и разбитых непогодой черепичных бляшек просачивается серебристый свет.
Они там, думал Максимилиан, неуловимые, разноцветные. Они всегда там. И он их увидит.
Однажды, когда стал старше, смекалистей, он заметил под крышей несколько продольно расположенных досок, указывающих на существование чердачной лестницы.
В их старом доме тоже был чердак, но лестница давно распалась, перекладины выпали, как гнилые зубы, и торчали только острые обломанные корни.
Ни один взрослый никогда бы не решился опереться на один из них.
Трухлявое дерево немедленно треснуло бы под его тяжестью, оставив в ладонях россыпь заноз.
Но вес ребёнка был этим обломкам по силам. Максимилиан с превеликой осторожностью повисал на каждом из них, ожидая скрипучего предательского разлома. Он боялся не заноз или переломов костей, а шума, какой мог наделать своим падением. И последующей трёпки.
Но старое дерево охотно стало его союзником, как будто почтительная осторожность мальчика не усилила, а исцелила ревматический недуг.
Максимилиан добрался до верхней перекладины и обнаружил дверцу, забитую ржавым гвоздем. Прошло немало времени прежде чем он раздобыл клещи в скобяной лавке и вынул этот гвоздь.
В каждую из ночей своего изгнания он взбирался по обломкам и осторожно расшатывал гнутый штырь. Однажды сорвался, но чудом зацепился, повис на поперечной балке. Снова ободрал ладони. Но взобрался и принялся за работу.
Этот забитый люк манил его будто древняя сокровищница. Он не знал, что найдет там, приведет ли его это ржавая загогулина к ожидаемой свободе, да и не называл так свою конечную цель, ибо свобода не оформилась в его детском невежестве до определяющей ценности.
Это был подспудный зов, ведомый всем живым существам, зов, толкающий зерна к набуханию и росту, корни к движению сквозь каменистую твердь, цветы — поперек мартовского льда, а птенцов сквозь костяную преграду.
Зов к преодолению и преображению, зов к разрушению установленных пределов.
Ему удалось, в конце концов, вынуть гвоздь, и дверца открылась. Проход был узкий, но достаточный для ребёнка. Там действительно оказался чердак под самой крышей.
Особо скупые и расчетливые домовладельцы сдавали внаем каждый угол и каждую нишу, ибо население Парижа неуклонно возрастало.
Но по каким-то причинам, по недосмотру строителей или самого домовладельца, этот чердак не мог быть сдан, ибо не позволял встать в полный рост.
Максимилиан занялся исследованием открывшемуся ему пространства и вскоре нашел себе неплохое убежище под самым коньком крыши. Своей вылазкой он собрал на себя все паучьи сети и следы голубиных ночлежек, но убежищем остался доволен.
Треугольный закуток оказался оснащен слуховым окошком с обломанным крючком. Максимилиан оттянул створку и высунулся наружу.
Вновь была ночь. Вновь прошитый серебряными камешками купол нависал над крышами, небо слишком красивое и чистое для того бурлящего жадного голодного нароста, что волновался на черной земле.
Справа Максимилиан заметил громаду колокольни Нотр-Дам, а слева – тень Дворца Правосудия, прямо перед ним синел холм св. Женевьевы.
Максимилиан вздохнул. На него снизошло спокойствие. Теперь он скрывался там, в своем убежище, когда пьяная мать или бочар выставляли его за дверь.
У старьёвщика Брюэлля с Рыночной площади он разжился солдатским тюфяком и походным одеялом. У жестянщика за пару дней работы выпросил масляную лампу, кувшин, залатанную миску и нож.
Он даже раздумывал над тем, как оборудовать в своем убежище печку и как законопатить смолянистой паклей щели. В дождь неплотно прилегающие друг к другу черепичные плитки служили плохой защитой, и зимой Максимилиан чаще дрожал от холода на своем тюфяке, прислушиваясь к настойчивой капели.
Чтобы согреться, ему однажды удалось заволочь наверх медный горшок с пылающими угольями.
Но с наступлением весны все разительно изменилось. С рассвета солнце хамовато протискивалось во все щели и оставалось там, даже перевалив полуденный рубеж.
Черепица разогревалась будто оставленная на огне сковорода. Максимилиан уже опасался, что летом он будет чувствовать себя, как грешник запертый в аду.
Но это скорее радовало, чем пугало, ибо он так намерзся за все предшествующие годы, что не мог вообразить излишек тепла, как излишек еды.
Он с нетерпением ждал лета.
— Послушай — сказал он девочке, когда она перестала хныкать — сейчас я отведу тебя в одно безопасное место, и там ты меня подождешь.
— Мы пойдем искать папу?
— Да — ответил он – Но сначала нужно узнать, где его искать.
Девочка заколебалась. Она бросила тоскливый взгляд на гудящую, пыльную, цокающую улицу, где все было таким пугающим и огромным. Потом обратила свой взгляд на нежданного спасителя и вздохнула.
— Ладно — сказала она – Я подожду.
Чтобы не попадаться на глаза матери и соседям, Максимилиан давно уже нашел другой путь к жилищу, путь короткий и опасный – по водосточной трубе.
Пока он вел девочку до квартала Сите, наступил вечер. Несмотря на всю свою отвагу, девочка уже начала уставать, и по дороге им пришлось несколько раз останавливаться, чтобы она могла передохнуть.
Когда они проходили мимо Лувра, Максимилиан указал ей на сторожевые башни. Решетки ворот были подняты, и оттуда выходил отряд вооруженных алебардами швейцарцев.
— Ты сказала, что твой папа живет во дворце. Вот дворец, самый настоящий. Тут живет король.
Мария внимательно оглядела бастионы, ров, наполненный затхлой водой, пыльные дворцовые окна, толпящихся во дворе людей и покачала головой.
— Нет, мой папа здесь не живет. Тут глязно!
Максимилиан пожал плечами и повел её дальше. По дороге он строил планы. Как найти этого таинственного отца? Хотя, чем больше он узнавал об этом отце, тем меньше в него верил.
Более достижимой ему представлялась другая цель: найти дом, откуда эта девочка сбежала, дом её бабушки.
Ушла девчонка недалеко, шла вся время прямо, следовательно, дом её бабушки расположен где-то на улице Сен-Дени.
Он мог наведаться на эту улицу и понаблюдать, порасспросить мальчишек, послушать разговоры кумушек и узнать, в каком доме пропал ребёнок, девочка, и вернуть её за вознаграждение.
Пожалуй, он так и сделает, если этот таинственный отец так и не найдется.
В квартале Сите, в лабиринте узких улочек Мария пугливо вертела головой. Она старалась не наступать в черные вязкие лужи и крепко держалась за руку Максимилиана.
— Здесь воняет — пожаловалась она.
— Терпи. Там наверху воздух чистый.
Он свернул с улицы Суконщиков на улицу Звероловов и приблизился к дому, где жила мать, со стороны набережной, там, где берег был завален старыми лодками и гниющими сетями.
Пробравшись между двух деревянных остовов Максимилиан нащупал трубу. Мария уже дрожала от страха и холода.
— Сейчас ты заберешься ко мне на спину и будешь крепко держать меня за шею. Понятно, малявка?
Она кивнула. Максимилиан повернулся к ней спиной и присел на корточки.
— Цепляйся. Руками и ногами. Как обезьянка. Видала в бродячем цирке обезьянку? Забавная такая зверюга. Держись изо всех сил, а то свалишься.
Она вновь кивнула. Взбираться по водосточной трубе с ношей ему было не впервой. Поэтому он действовал уверенно, ловко и привычно цепляясь за выступы и перемычки, упираясь то носком, то пяткой о торчащий из кладки кирпич.
Девочка за спиной не шевелилась. Видимо, совсем задеревенела от страха. Но ни разу ни пискнула и не охнула. Жмурилась, наверно. Твердо встав обеими ногами на карниз, он пошевелил плечами.
— Слезай! Она не сразу поняла.
— Слезай!
Наконец, она осмелилась разжать сцепленные ручки, и ее ножки в опрятных кожаных башмачках ступили на шаткий карниз. Максимилиан тут же ловко ухватил ее за шиворот, чтобы она не успела посмотреть вниз.
— Закрой глаза, мелюзга!
И осторожно повел за собой к слуховому окошку, которое давно утеплил куском лошадиной попоны.
Девочка шла послушно, держась за его руку, старательно ставила ножку одну перед другой и команду закрыть глаза выполнила охотно, ибо чувствовала рядом скат крыши, ведущий в пропасть.