В Северной провинции снег выпадает рано, в последней декаде октября или первой ноября. К декабрю большая часть континента, лежащая в верхних планетарных широтах, превращается в безмолвную снежную декорацию. Величественную и прекрасную. Знаменитые геральдийские кедры, укутанные в снежные меха, стоят в дремотном глубинном оцепенении. Жизнь в бескрайних лесах уходит глубоко, ближе к теплой земле, ютясь и перебиваясь летними запасами. Медведи и щетинистые волки впадают в спячку, свирепые единороги мигрируют в южные широты. Более мелкие пушные хищники роют норы и лишь изредка выходят на поверхность. Царит звенящая морозная тишина.
Мартин запрокинул голову и посмотрел вверх. Дни стали короткими, темнело рано. Небо уже несколько часов как обратилось в черное стекло с вкраплениями звезд. Стекло совершенно прозрачное, без мути и взвесей. Огромная линза, позволяющая заглянуть в самые истоки вселенной, прочесть звездные письмена, провести новые линии и придумать новые созвездия.
Местное время: 20:44
Локация: 50°21′12″ с.ш. 7°34′43″ в.д.
Высота над уровнем моря: 75 м
Влажность: 14%
Скорость ветра: 0,7 км/ч
Температура: -34°С
Мартин зачерпнул горсть сверкающей снежной пыли. Одна из лун Геральдики накануне вошла в полную силу и висела над снежным безмолвием как всевидящий надзиратель, транслируя в наступившую ночь отраженную волю ушедшего за горизонт Аттилы. Даже в таком смягченном зеркальном варианте нрав звезды выливался в серебристое сияние ледяных песчинок, отвечающих небесному деспоту многократной пародией.
Снег шел все предшествующие дни. Снежинки были огромными, влажными. Когда закружились первые хлопья, Мартин выскочил из дома, чтобы разглядеть их поближе. Он ловил их на тыльную сторону ладони, будто с неба спускались не фигурные кристаллики льда, а уставшие после долгого перелета бабочки. Но снежинки быстро таяли и стекали уже в изменившемся агрегатном состоянии к своим кристаллизованным собратьям. Мартин не успевал их разглядеть. Он не ожидал, что они такие хрупкие. Те смерзшиеся частички газа на планетоиде, которые он видел, были совсем другими. В мертвой своей устойчивости они сохраняли форму, даже если попадали под выхлоп маневрового двигателя. Мартин уже совсем собрался понизить температуру тела, чтобы снежинки не так быстро таяли, когда Корделия, приоткрыв дверь, крикнула:
— Варежки надень, бестолочь!
Мартин растерянно посмотрел на очередную уже расползшуюся звездочку. И правда! Чего это он? Все же так просто. Вовсе не обязательно вычислять оптимальную температуру кожного покрова, при котором снежинка еще некоторое время сможет сохранять свою звездообразную форму. Достаточно надеть варежки.
Снежинки были такими красивыми. И таким разными. Тончайшие ледяные нити сплетались в сложные, но строго выверенные узоры, как будто кто-то невидимый, заоблачный, вытачивал их с ювелирной дотошностью из космического хрусталя. Мартин с радостным азартом пытался уличить этого небесного «камнереза» в копировании, с детским упрямством опровергнуть эту изобретательность. Не может этот самоделкин каждый раз создавать что-то новое. Он должен повториться! Должен скопировать у самого себя. Мартин исследовал пару сотен снежинок. Он отходил от дома подальше, приближался вплотную, огибал то с южной стороны, то с северной, добирался до леса, менял дислокацию еще раз десять, пытаясь вот таким немудреным способом выяснить границы небесной креативности. Но, где бы он не находился и где бы не расставлял ловушки, изловленные им снежинки не подвели своего творца.
На следующий день Мартин в погоне за «сестрами близнецами» воспользовался грависанями, которые на днях доставили из Лютеции. Правда, осваивая фигурное вождение по пересеченной местности, Мартин немного отвлекся от первоначальной цели. Испытывая возможности двигателя и свои собственные, он несколько раз перевернулся, пару раз свалился в овраг, распугал на километры вокруг всю мелкую живность и, в конце концов, вернулся домой пешком, потому что в грависанях кончилось топливо.
Хозяйка встретила его, скрестив руки на груди и грозно сдвинув брови:
— Так, — многозначительно протянула она, изучая пришельца. — И кто тут у нас? Геральдийский йети? Хорош!
Мартин попытался раскрыть глаза пошире, чтобы изобразить придурковатую преданность (у Дэна научился), но сделать это было непросто — ресницы смерзлись. Потом он начал оттаивать, и вскоре на полу образовалась лужа. Корделия ругалась на чем свет стоит. Сначала погнала его отогреваться в горячей ванне, а потом отпаивала какао с молоком.
Снег шел всю ночь, и наутро Мартин, вооружившись лопатой («Никаких роботов-уборщиков! Ты наказан!»), три часа разгребал образовавшиеся сугробы. («Ты же хотел посмотреть что такое зима? Вот, смотри!»). Работа, несмотря на ее монотонность, ему нравилась. Снег был такой белый, такой сверкучий, и он так напоминал мороженое! Время от времени Мартин бросал лопату и сам валился в сугроб, чтобы обратится в его подобие. После чего снова получал нагоняй и очередной наряд на расчистку дорожек. Он не протестовал. Это же был его дом, и дорожки он расчищал тоже к своему дому. Своему приюту, своему единственному убежищу. В этом доме он впервые проснулся счастливым. В этом доме он обрел безопасность. И потому он готов был разгребать снег каждый день.
Мартин снова посмотрел вверх. Небо чистое, бездонное. Звезды яркие. Висят низко, будто созревшие плоды на утомленной их тяжестью ветке. Звезды уже не кажутся недосягаемыми и враждебно-равнодушными, какими были когда-то. Они стали близкими, приветливыми и даже дружелюбными. И загадочности в них поубавилось. Да и какая может быть загадочность, если поблизости от каждой висит станция «гашения», а пассажирский лайнер с рутинной определенностью, перемещается от одной звездной системы к другой, как маршрутный аэробус. Конечно, облететь их все невозможно… В одной только галактике Млечный Путь их до четырехсот миллиардов, а есть еще другие галактики — Малое Магелланово Облако, Большое, Подсолнух, Головастик… Дух захватывает. Мартин зажмурился. От представшей на внутреннем экране выраженной в цифровом эквиваленте перспективы закружилась голова.
Он задержал дыхание и медленно выдохнул. На морозе дыхание стало видимым. Живое тепло его легких порхнуло облачком.
— Эй, звездочет, ужинать.
Мартин оглянулся. Сквозь прозрачные стены лился мягкий свет. Счастье вдруг стало осязаемым, острым и даже слегка болезненным. Там в доме в странном плавающем камине пылал огонь. На столе ждал ужин. Он видел силуэт хозяйки… нет, человека, женщины, которую любил.
Мартин пошарил в кармане своей меховой куртки. В кармане лежал предмет, ради которого он, собственно, и вышел из дома. Это был тот самый серебристый комм, который Дэн сорвал у него с запястья. После схватки на «КМ» Станислав Федотыч спрятал комм в сейф и отдал только месяц спустя на Короне, где была назначена встреча с «Подругой смерти». Комм был деактивирован, поврежден, но функции свои не утратил. По-прежнему хранил смертоносную начинку. Мартин бросил его на дно своей дорожной сумки и, кажется, забыл. Нашел уже здесь, на Геральдике, когда разбирал вещи. Вот сегодня вновь обнаружил. Украдкой сунул в карман и вышел прогуляться.
— Так, считаю до трех. На счет три «Жанет» блокирует двери, и геральдийский йети останется голодным. Раз…
— Иду! Уже иду!
Мартин вытащил из кармана комм, зашвырнул его в самый дальний сугроб и побежал к дому. Там его не отыщут даже самые завистливые и жестокие боги.
В столице четвертый день творился форменный беспредел. Библиотекарь Рид как раз шел в западное крыло, чтобы побеседовать с бывшим в опале начальником.
— Домашний арест! — да как они смеют, да там такое творится! — Шарэль грузно ходил по скрипящему в тон ворчания дощатому полу. Дом его состоял из священного для магистров количества комнат, тринадцатая представляла собой мраморную сауну, отделанную в вервальском стиле. Рид понимающе улыбнулся.
— Как твоя голова? — начальство с хозяйской непосредственностью потянулось к повязке и стало разматывать.
— Почти не болит, господин. — Библиотекарь потер висок, оставив длинный белый, без единого пятна крови, плат в руках Шарэля.
— Мари! Мари!!! — усатый лысеющий начальник параполиции в опале сделал два неуклюжих ошарашенных шага назад, наткнулся на стул, и уже целенаправленно пошел в противоположную сторону комнатки к дубельному шкафу с древними пергаментами. — Мари! Скажи Тремар на месте?
Вбежавшая секретарша, на ходу поправляя тугой пучок, на секунду задумалась, вспоминая только вчера полученную книгу шифров. Зрительная память выдавала ряды чернильных букв, поделенных на абзацы. Девушка вздрогнула, затем, ослепительно улыбнувшись, кивнула, глядя на парнишку библиотекаря самым обворожительным образом.
— Конечно, господин. Вам пуншу, как обычно? — в руках секретарши магическим образом появился таблит с голубым светящимся экраном. — Сейчас передам ему ваш заказ.
— Лучше сразу с десертом, моя дорогая, — немного успокоившись, сообщил Шарэль.
— Для десерта требуется немного времени… — проговорила Мари, отходя задом, ближе к кафедре.
— Не стоит, я совершенно не голоден. — Проговорил Рид, внезапно оглядев комнату абсолютно красными кровавыми глазами без зрачков.
Пара кнопок, и таблит в руках Мари сменил цвет на мигающий красный. Зазвучала сирена.
— Тогда хотя бы пунш. — Шарэль резко открыл тяжеленную дверцу непобедимого антимагического шкафа, упираясь в нее локтем, и, готовясь ко взрыву. Мари уже целиком скрылась за массивной кафедрой, а на сектор «С», где стоял посетитель спешил опуститься «десерт», в виде прозрачного ликвид-купола.
Через пятнадцать минут на место вызова явился отряд уборщиков. Нижняя часть комнаты, будто творение незадачливого интерьерщика, была покрыта жуткой зеленой жижей с красными кровавыми прожилками.
— Руками не трогать! — командовал Шарэль, — здесь кровь демона и какая-то гипнотическая дрянь.
— Я старший. — Отрапортовал мужчина в черном костюме и перчатках, опуская повязку с носа, глядя на свое начальство ярко-красными глазами.
— Да, что ты говоришь? — взрыв всей дюжины бойцов окончательно испортил внешний вид маленького кабинета. Шарэль победно улыбнулся, брезгливо поглядывая на это все, мигнул, блестя проэкторными полосами, затем сунул коричневую толстую сигару в зубы и окончательно погас. Пусть считают покушение успешным.
В городе действительно творился беспредел. Закрытый мэром отдел параполиции был расформирован, отсиживающиеся по домам сотрудники на любой стук вскидывали, кто табельное оружие, а кто руку с заклинанием. Требования отставки Шарэля были выполнены сразу. Оверт ждал дальнейших указаний, уже не радуясь своему продвижению во время такой неразберихи, но требований не выдвигали.
— Что там настоящий библиотекарь? — спросил опальный начальник секретаршу.
— Он в больнице, перевели в особый сектор сегодня, состояние без улучшений. Голова проломлена из-за падения на мраморный приотик в вашем кабинете.
— Да-да, экстренный телепорт Редвела. Это я помню. Отправь-ка беднягу в монастырь Крампла.
— Слушаюсь, господин. — Сказала Мари, приобретая вид медсестры, и, поправляя очки. Ей из-за стола улыбалась пятисотлетняя старуха Незида, покусывая свою незажженную сигару.
Красивый черноволосый парень в одежде отца настоятеля сидел прямо на верхушке каменной толстой кладки, заменявшей монастырю забор.
— Здравствуйте, отче! Позвольте покаяться. — Трость, цокая, прошлась по нескольким камушкам стены. На дороге стоял мужчина средних лет, в идеально сидящем черном костюме, в белых перчатках и пенсне на правом глазу. Его черный хвост до лопаток играл на солнце синеватыми бликами и был перетянут кожаным шнурком.
— Проходите, пожалуйста, — взгляд грустный и задумчивый, без тени узнавания, — сейчас начнется месса.
— Нет, пожалуй. — Раздраженно ответил посетитель, — я здесь искал кое-кого…
Дни ползли один за другим, складываясь в их вторую неделю в коттедже.
Настроение у Азирафеля, казалось, постоянно было приятно жизнерадостным, что выводило Кроули из себя. Его как будто вовсе не заботила серьезность ситуации, в которой они находились, и он уходил полоть клумбы каждый раз, когда демон заговаривал о рае. Азирафель, кроме того, проводил большую часть дня, разгуливая по деревне, по-видимому, знакомясь со своими новыми соседями. Иногда он пытался пересказать то, что узнал, Кроули, но, так как демон не показывал ни капли интереса, ангел бросил это занятие.
В эти дни Кроули просто расхаживал по дому, умирая от желания сделать хоть что-то. Что угодно. Азирафель выглядел совершенно довольным, экспериментируя с блендерами и покупая столы – настроение, которое ускользало от демона. Как Азирафель мог быть таким спокойным по отношению ко всему?
Он видел, что его беспокойность тревожит ангела, и, когда становилось особенно плохо, он шёл гулять и патрулировал – иногда раз за разом – периметр действия заклинания на предмет божественного или дьявольского вмешательства. Он никогда не находил их, но это ничего не значило.
Сейчас Кроули возвращался с одного из таких обходов, целенаправленно шагая по деревне. День клонился к вечеру, солнце лениво катилось к горизонту за серо-стальной стеной туч. Было немного зябко, первые порывы августа шумели в древесной листве.
Он добрался до Сомерсет-Лейн как раз тогда, когда начали падать первые капли, и вскоре уже шел по гравию подъездной дорожки к коттеджу, камешки похрустывали у него под ногами. Азирафель хорошо потрудился над клумбами, и они теперь были аккуратно прополоты, темная почва взрыхлена и ожидала ростков.
Кроули на мгновение замер у двери, глядя вниз на покрытые комьями земли терпеливые участки.
Затем он толкнул дверь и вошел. Слабо пахло чем-то горелым, и, когда он направился в кухню, он услышал, как Азирафель бормочет себе под нос. Даже внутри коттеджа гулял холодный ветер, и, когда он сунул голову в кухню, он увидел, что ангел открыл окно и махал в его направлении полотенцем в попытках прогнать запах.
– Ты тут все сжег, что собирался? – спросил Кроули с сарказмом. Было очень похоже, что в последнее время ангел вознамерился полностью изменить запах в коттедже.
Азирафель вздрогнул и повернулся к нему, выражение его лица было не то виноватым, не то раздраженным.
– Еще не приноровился к таймеру, – пробормотал ангел, поворачиваясь, чтобы захлопнуть духовку.
– Что ж, не спали нам дом, – мягко сказал Кроули, и побрел назад в гостиную. Он рухнул на безразмерный диван, который Азирафель приобрел когда-то на прошлой неделе. И мрачно уставился на пепел в камине.
Азирафель явно пытался немного украсить комнату, добавив несколько дешевых репродукций пейзажей семидесятых и стопочку книг, поставленных на одну из полок, но место было все равно до ужаса мерзким. Он осознал, что очень скучает по своей изящной, современной лондонской квартире.
Порыв холодного ветра пронесся по комнате из кухни и слегка взметнул пепел в камине. Снаружи дождь легко забарабанил по крыше.
Стены коттеджа начинали давить на Кроули – вся эта уныло некрашеная штукатурка и подержанные украшения. Комната вдруг показалась слишком маленькой, и Кроули рывком встал на ноги, не в состоянии больше сидеть без дела. Он прошелся до двери, а потом в другую сторону, не имея возможности разогнаться на относительно тесном пространстве. Он услышал, как Азирафель что-то неловко бросил в раковину на кухне.
Кроули развернулся, чтобы зашагать в другом направлении, чувствуя себя, как зверь в клетке. Он был в западне – заперт здесь, в этом бессмысленном крошечном человеческом домике, где Азирафель, не переставая, перевешивал три бесцветные картины на стенах и сжигал все, что только попадало на кухню.
Он услышал, что ангел вошел в гостиную, и снова повернулся на каблуках.
– Что мы здесь делаем, Зира? – спросил он, чувствуя себя напряженным и взвинченным.
Азирафель посмотрел на него долгим, нечитаемым взглядом, а демон продолжил возбужденно мерить шагами комнату.
– Прячемся от рая, – проговорил Азирафель, наконец. – Ты это знаешь.
– Но почему… – Кроули резко остановился, пытаясь донести мысль. Он широким жестом указал на коттедж. – Почему мы здесь? Почему мы… мы… сидим тут играем в домик? Мы должны искать лекарство, способ обращения, что… что… что-нибудь, что вернуло бы тебя. Что поправило бы твои крылья.
– Я вернулся, – прорычал Азирафель, и в его голосе послышался гнев. – Это я, Кроули. Я стою здесь.
– Не глупи, – огрызнулся Кроули. – Ты знаешь, о чем я.
– Это невозможно сделать, Кроули. Я уже говорил тебе.
– Нет, возможно, – упрямо настаивал демон. – Должно быть что-то – заклинание, процесс, что угодно. Или кто-то еще, с кем можно поговорить. Мы могли бы что-нибудь придумать, – Кроули повернулся и зашагал в другом направлении. – Но ты… ты просто… просто сдаешься! – упрекнул демон, яростно махнув рукой в сторону кухни.
Азирафель сверкнул на него глазами.
– Ты ведешь себя, как один из них, – упорно продолжал Кроули. – Эти люди… они не такие, как мы. Ты просто гуляешь по деревне целыми днями, занимаясь Бо… чёр… шут знает, чем, когда мы должны искать способ исправить твои крылья!
– Хватит о крыльях! – взорвался Азирафель. Кроули слегка вздрогнул, когда Азирафель устремился к нему, с лицом мрачнее тучи. Было видно, что ангел по-настоящему зол, злее, чем Кроули когда-либо видел его.
Азирафель поднял руки с досадой, когда оказался рядом с демоном, наполовину сжав кулаки перед собой, как если бы он хотел схватить Кроули за плечи, но остановил себя, в шаге от него. Он подчеркивал каждый слог гневным взмахом рук.
– У меня. Больше. Нет. Крыльев.
Кроули почувствовал, как у него подскочило давление, когда он выпрямился в полный рост и выплюнул в ответ ангелу:
– Как ты можешь быть так уверен? Может быть, они просто во внеземном плане, как мои…
– Нет, не как твои! – с резким жестом выкрикнул Азирафель. – У тебя все еще есть крылья… они там, ты можешь их чувствовать, они просто другого цвета…
– Твои тоже почернели! – сердито возразил Кроули. – И, может быть, ты просто прямо сейчас их не чувствуешь…
На этот раз Азирафель все-таки грубо схватил его за плечи.
– Нет. Нет! Я чувствовал их… они… они горели, Кроули, – глаза Азирафеля впивались в его глаза, и теперь в них была боль, смешанная с гневом. – Я чувствовал, как они горят. Твои крылья не горели, когда ты Пал. Крылья Люцифера не горели.
Кроули вспомнил свое собственное Падение – медленнее, чем у Азирафеля – и вспомнил Падение Люцифера. Перья Кроули уже были черными, когда он опускался вниз в зареве заходящего солнца, но они все-таки не горели. В отличие от крыльев Азирафеля. Он вспомнил божественное пламя. Он вспомнил крик.
– И у тебя… у тебя все еще есть твоя магия, – горько продолжал Азирафель. – Ты можешь исцелять, творить чудеса. А я что могу? Ничего. Ничего. Я человек, Кроули. Ты думаешь… думаешь, мне это нравится? –Азирафель отпустил плечи Кроули и махнул рукой вокруг себя, делая пару шагов в сторону кухни и сердито указывая на нее. – Думаешь, мне нравится, что я не в состоянии разобраться с чертовой плитой? Но мне приходится – приходится, потому что иначе я умру от голода. А температура! В этом проклятом доме постоянно жуткий холод, и я не знаю, как это исправить, – он яростно зашагал в противоположном направлении.– Я должен есть, Кроули, каждый чертов день. Я должен спать каждую ночь, вот только я не могу ни минуты отдохнуть, потому что не успеваю я закрыть глаза, как мне снится какой-нибудь гребаный жуткий кошмар. И посмотри на меня! – он повернулся к Кроули и в ярости указал на себя. – Сколько лет, по-твоему, этому телу? Пятьдесят? Пятьдесят пять? Я буду стареть, Кроули, а потом я умру, и у меня есть всего лет сорок на этой земле, потому что во мне не осталось ни капли силы, чтобы сохранять себе жизнь. Ни грамма. В отличие от тебя.
Азирафель сердито развернулся и зашагал прочь от места, где Кроули стоял, потрясенный. Он никогда раньше не видел, чтобы Азирафель вот так вот взрывался.
– Когда я Пал, я почувствовал это… поверь мне, там ничего не осталось. Ни одного гребаного дюйма божественности, нигде. Мне… мне… навязали это… это… смертное тело, и все, что не умещалось, было отнято и сожжено. Я бесполезен, Кроули, это просто и ясно. Не могу вылечить даже порез от бумаги, не могу приготовить себе еду из чертовых полуфабрикатов, не смогу защитить себя, если Михаил постучит в дверь, едва могу даже помочь тебе вылечить твои собственные крылья. Во мне нет… нет… во мне нет никакого смысла. На что я кому-нибудь нужен, падший ангел?
Азирафель рассмеялся, громко и горько.
– Но я пытаюсь все равно, видишь ли, потому что по какой-то причине, Богу было угодно заставить меня умирать медленно. Потому что я теперь человек, и больше мне, черт подери, ничего не остается. Я не могу даже уехать из этой проклятой деревни. Я просто застрял здесь, прячась, как беспомощный трус, каковым я и являюсь.
Азирафель метался взад-вперед по комнате, со все большей и большей горечью.
– И я знаю, ты ненавидишь это место – не отрицай, это написано у тебя на лице – так что ты можешь спокойно уходить прямо сейчас. Не понимаю, почему ты вообще так надолго задержался. Я больше ничем не могу тебе помочь, и я здесь в ловушке, но ты можешь уйти. Улетай, ведь у тебя-то крылья еще есть. Мне все равно.
Кроули почувствовал, как его захлестнула новая волна гнева.
– Я здесь в такой же ловушке, как и ты, – резко ответил он. – Наверху хотят и моей смерти, забыл?
– Ой, я тебя умоляю, – выплюнул Азирафель, и яд в его голосе жалил. – Они держали тебя там несколько недель. Они знают, что ни черта ты не делал. А я Пал – нельзя заставить ангела Пасть. Если бы это было заклятие – или что они там за чушь мололи – я бы не Пал, потому что это был бы не мой выбор. Они наверняка об этом уже догадались. Они знают, что это был не ты. Но я… Ты знаешь, сколько своих братьев – наших братьев – я убил? Хм? Для них я новый Люцифер. Может быть, хуже. Я предатель, коротко и ясно, но в книгах нет инструкции, что со мной делать. Никакого непостижимого плана. Я джокер в колоде, перебежчик, и это делает меня угрозой. Нет, они не будут преследовать тебя, – в голосе ангела снова послышалась горечь.
Кроули яростно посмотрел на Азирафеля, ненавидя правду в словах ангела.
– Просто возвращайся в Лондон, – рявкнул Азирафель, вдруг разозлившись на него. – Возвращайся к своей квартире и к Бентли, блокируй какие-нибудь телефонные линии, или чем ты там теперь занимаешься. Расскажи в красках Внизу историю о том, как ты пережил худшие муки Небес – тебя, вероятно, повысят. Или еще лучше: скажи им, что ты убил меня. Лучше для всех.
Кроули яростно вздохнул, чувствуя, как руки, опущенные вдоль тела, сжимаются в кулаки.
– Просто уходи уже! – закричал на него Азирафель, резко указав на дверь, голос становился все громче. – Я же знаю, ты хочешь. Возвращайся к своей жизни, раз она настолько лучше человеческой.
– Ты знаешь, может, и уйду, – ядовито бросил в ответ Кроули, делая пару шагов в сторону ангела.
– Да? Ну, так уходи, – рявкнул Азирафель, его голос скакнул на октаву вверх и сломался.
– Ухожу! – крикнул Кроули, резко повернулся и зашагал к двери коттеджа. Он рывком открыл ее, вышел в холодные, дождливые сумерки и хлопнул за собой дверью так сильно, что услышал, как со стены что-то упало на пол и разбилось.
Демон пронесся прочь по покрытой гравием подъездной дорожке, дождь хлестал его, когда он добрался до улицы и пошел по ней вниз, оставляя коттедж и Азирафеля позади.
В его голове был круговорот из мыслей и эмоций, мечущийся между злостью, горечью, беспомощностью, сожалением и чем-то, что могло быть страхом. Он не знал, что чувствует, не знал, что хотел чувствовать. Ему просто нужно было оказаться подальше от Азирафеля.
Солнце опускалось к горизонту в зареве оранжевого и пурпурного, когда Кроули понял, что ноги принесли его к маленькому пруду на окраине деревни. Он долго неуверенно смотрел на него, дождь смазывал краски, делая всю сцену серой, и, наконец, он спустился к берегу.
Он прошелся по пирсу и некоторое время стоял там, на самом краю. Кроули сел, свесив ноги, болтавшиеся примерно в футе над серо-стальной водой. Он вскоре насквозь промок от дождя, но не трудился высушиваться с помощью магии.
Он долго сидел молча, давая пламени злости потухнуть, полностью опустошив и истощив его.
Впервые он позволил себе по-настоящему задуматься над тем, что должно было означать Падение для Азирафеля.
Кроули недолго был ангелом до того, как Пал, и, так как около половины Небес делало то же самое в то же время, это казалось, скорее, бунтом, чем проклятием. Это было в большей степени отрицание Папочки и вступление в группу, чем совершение великого зла и наказание за него. Но Азирафель… он был ангелом шесть тысяч лет. Это было все, что он знал. А потом – быть лишённым всего этого… такое невыносимо было даже представить.
В сравнении с ангелами и демонами люди были невероятно хрупкими. Им нужны были особая температура и давление, они нуждались в постоянном питании, воде, кислороде и сне. В течение времени Кроули и Азирафель попробовали все эти вещи, потому что люди усовершенствовали многие из них, превратив в своего рода искусства, но это всегда были скорее хобби, чтобы поразвлечься, чем серьезные обязательства.
Даже сейчас – осознал Кроули – он пользовался привилегией, которой у Азирафеля больше никогда не будет. Он мог сидеть здесь на холоде и дожде посреди ночи и не чувствовать их, если он этого не хотел. Благодаря его демоническим силам, для него лишь досадным неудобством было то, что могло бы представлять серьезную опасность для людей.
Он вспомнил день, когда они с Азирафелем приехали в деревню и как, когда они познакомились с Донни, ангел все таскал печенье. И позже в тот вечер Азирафель съел и свой бургер, и бургер демона в пабе. Теперь, когда Кроули думал обо всем этом, он испуганно осознал, что они в тот день не обедали, занятые заселением в коттедж. Кроули даже в голову это не пришло, но он теперь понимал, что Азирафель наверняка был очень голоден, особенно учитывая, что он все еще не до конца выздоровел. Как Кроули мог не заметить?
А потом еще недавнее увлечение Азирафеля готовкой. Кроули просто предположил, что это был побочный эффект того, что у него появилась кухня, а стало быть было где экспериментировать. Он ни разу не сложил два и два, ни разу не позволил себе думать так далеко вперед.
Он знал, почему, разумеется. Потому что быть человеком означало быть смертным. А Кроули отказывался это принять. Азирафель был для него никем иным как Стражем Восточных Ворот, защитником Земли во время Апокалипсиса и чуточку суетливым владельцем книжного магазина. Он был ангелом от и до, был им всегда и всегда останется. Просто такой он есть.
Сидя там и глядя на лёгкую рябь, которую дождь пускал по поверхности пруда, Кроули теперь видел, что ангел пытался приспособиться как только мог: учась готовить, украшая коттедж, гуляя и разговаривая с другими деревенскими жителями. Это была ужасная ситуация, и Азирафель пытался извлечь из неё как можно больше хорошего. Быть человеком означало смертный приговор, а Азирафель старался превратить его в шанс пожить. Тем временем Кроули только и делал, что напоминал ему о том, что случится в итоге. Но, конечно, в конце концов, Кроули не обязан был с этим мириться. Не обязан был, на самом деле, и Азирафель, но в любом случае именно ангелу в итоге придётся платить.
Он вспомнил жизнерадостность Азирафеля с того самого момента, как Кроули вылечил его в доме Пульциферов. Тогда он подумал, что она показная, теперь он знал, что так оно и было. Он размышлял о вспышке Азирафеля в коттедже, о том, как тяжело быть человеком, о целой простыне вещей, которые он ни разу не упомянул при Кроули и которые демон никогда даже не подумал принять во внимание. Может быть, Кроули не так уж хорошо умел читать настроение Азирафеля, как он думал. Или, может быть, ангел скрывал все эти вещи намеренно, притворяясь, что он справляется лучше, чем было в действительности. Может быть, он делал это ради Кроули. Это было как раз очень похоже на то, что мог бы сделать ангел.
Кроули угрюмо глядел поверх воды на последние отблески фиолетового, утопающие за горизонтом, частично скрытые косым дождём.
Азирафель все же был прав насчет многих вещей. Кроули, вероятно, был в безопасности от Небес и, если бы он вел себя тихо, он, пожалуй, мог бы вернуться в Лондон. Мысль о том чтобы снова сесть в Бентли, кольнула его, но он отогнал ее, потому что Азирафель был прав еще кое в чем: у него осталось не так много времени. Даже если Кроули будет поддерживать здоровье ангела с помощью магии, было сомнительно, что он протянет больше девяноста. Магия демонов была печально известна своей ненадежностью, когда дело касалось естественных заболеваний.
Какие-то сорок лет, сказал Азирафель. Это был такой невозможно короткий отрезок времени для того, кто однажды взял отпуск на целое столетие, чтобы приятно вздремнуть. Кроули подумал обо всех тех веках, обо всех тысячелетиях, что он знал Азирафеля. Теперь, когда часы тикали, казалось, что они упустили так много времени.
Но сорок лет – это вечность для человека, с надеждой размышлял Кроули. Для человека восемьдесят или девяносто лет – это все, на что он может надеяться, так что все остальное измеряется относительно этой цифры. Сорок лет – это половина жизни. Очень долгое время – для них.
Кроули вглядывался в горизонт. Сорок лет восходов и закатов солнца над этим озером каждый день, думал он. Сорок лет входить и выходить из дома – каждый день. Может быть, если бы он попытался посмотреть на вещи с точки зрения людей… может быть, сорок лет могли бы стать всей жизнью. Может быть, им пришлось бы ею стать.
Кроули пробыл там, неподвижно сидя на краю пирса, очень долго. Последние следы солнца исчезли под водой, и дождь иссяк. Тучи пронеслись над головой, и показались звезды, холодные и безразличные они смотрели на него сверху. Ветер был холодным, но Кроули даже не вздрогнул. Время омывало его, будто волна, но он был не подвержен его влиянию.
Когда он, наконец, встал, солнце снова появлялось с другой стороны горизонта, расстилая бледные, молочные полосы по предрассветному небу. Кроули высушил магией остатки дождя на своем костюме и спокойно пошел в Мидфартинг, кивнув темнокожему мужчине, который бежал трусцой вместе с собакой. Он нашел дорогу в кафе «Мендельсонз» без особого труда и заказал два завтрака с собой.
Пока он ждал, он рассеянно барабанил пальцами по стойке. Несколько человек пили кофе неподалеку, и кто-то поглощал омлет за закрытым столиком в углу, но все было спокойно и тихо. В хорошем настроении Кроули решил бы, что можно назвать это словом «мирно».
Когда завтраки были готовы, он сотворил две десятки, чтобы расплатиться и вышел из кафе. Он направился к Сомерсет-Лейн.
Конечно, он ни за что бы не смог в самом деле оставить Азирафеля здесь одного. Разумеется, он бы лучше вернулся в Лондон, но только не ценой того, чтобы бросить Азирафеля в этом кошмарном коттедже. Не только потому, что дни ангела были сочтены или потому что он больше не сможет проводить время с Азирафелем, когда его время истечет. Не только потому, что он хотел найти способ, как все исправить, или потому что он чувствовал, что должен остаться с ним, так как это изначально произошло по его вине. В основном причина была в том, что ему невыносима была мысль о том, чтобы оставить Азирафеля бороться одного, когда Кроули мог бороться с ним.
Демон прошел по подъездной дорожке к коттеджу и осторожно постучал в дверь. Все дышало свежестью и новизной после дождя, и клумбы выглядели особенно помолодевшими. Кроули неуверенно помялся на пороге, внезапно задумавшись, как его встретят. Он поудобнее перехватил рукой завтрак, и уже собирался постучать еще раз, когда дверь распахнулась.
– Кто… – голос Азирафеля стих. Он уставился на Кроули.
Ангел выглядел ужасно. Его волосы были растрепаны, а глаза слегка покраснели, и под ними залегли темные круги. На мимолетное мгновение он показался совершенно изможденным и испуганным, и таким отчаявшимся, каким Кроули не видел никого и никогда; затем выражение его лица сразу же стало потрясенным.
– Привет, – сказал Кроули с такой жизнерадостностью, какую только сумел осилить. – Можно войти?
Азирафель долгое время глядел на него, а потом, не говоря ни слова, открыл дверь пошире и шагнул в сторону.
– Я принес завтрак, – сказал Кроули, входя внутрь. – Подумал, может, ты проголодался. Это не Ритц, но придется обойтись. – Он положил еду на расшатанный столик и снова повернулся к ангелу, который все еще глядел на него с видом почти полнейшего неверия.
– Ты… вернулся, – медленно сказал Азирафель, закрывая дверь и осторожно приближаясь к Кроули, как если бы он боялся, что демон исчезнет, как мираж, если он подойдет слишком близко.
– Ну, да, – сказал Кроули, пожимая плечами настолько небрежно, насколько мог, в то же время безжалостно давя ту часть себя, которой хотелось изо всех сил обнять потрепанного ангела. Демон переместился в кухню и пошарил в поисках разномастных приборов. – Не мог же я оставить все веселье тебе, правда? – спросил он, все тем же беззаботным голосом, отыскав пару вилок. Он начал накрывать на стол. – К тому же, в Лондоне все равно становилось душновато.
Азирафель помогал ему молчаливо, все с тем же слегка изумленным видом. Вскоре все было готово, и они сели есть.
– Не пойми меня неправильно, – сказал Кроули наконец, вертя в руках вилку. Он поднял взгляд и посмотрел Азирафелю прямо в глаза. – Я все равно собираюсь найти способ вернуть тебе твою божественность. Но до тех пор я остаюсь здесь.
Во взгляде, которым ответил ему Азирафель, была такой глубины благодарность, что Кроули неловко поерзал на стуле.
– Спасибо тебе, Кроули, – сказал ангел.
– Ага-ага, прибереги это для того случая, когда я сделаю что-нибудь стоящее благодарности, – сказал он, махнув вилкой в сторону завтрака ангела и чувствуя, как кончики его ушей горят ярко красным. – А теперь – ешь давай. Ты выглядишь ужасно.
Азирафель грустно улыбнулся и поднял свою вилку, только когда Кроули начал есть свой завтрак. Он не был голоден, разумеется – демоны не чувствуют голода. Но он все равно его съел, и он видел, что Азирафель был ему за это благодарен.
Дорога. Белая раскаленная пыль. Удушливый аромат. Это цветущий клевер.
Ярко-лиловые соцветия, пугающе круглые, живые, будто глаза. Они следят за мной, провожают взглядом. Небо — жаркое, бесцветное. Полдень.
Я один. Силюсь понять. Все не так. Все было не так. Я знаю, что будет дальше. На этой дороге меня ждет Мария. Моя дочь. Живая.
Мне остаётся сделать шаг. Мелкие камешки впиваются, жалят. Откуда это камешки, если под ногами только белая пыль? Это пустяки.
Я спустился на обочину, хотел сорвать один из лиловых, глазастых соцветий. Вот и зачерпнул. Мне велики башмаки. Я двигаюсь медленно. Воздух тяжелый и вязкий. Скорей бы поворот. Там, где дорога изгибается, где нарушает свою прямолинейность, Мария.
Она ждёт. Она испугается, если я опоздаю. Опаздывать нельзя. Пытаюсь ускорить шаг, но вязну, задыхаюсь. Запах цветущих трав нестерпим. От него воздух густеет и даже клубится.
Вот и она. Мария. Бежит мне навстречу. Одна. Почему одна? Почему она здесь? Среди сотен глаз, которые поворачиваются к ней. Следят за ней. Получается сделать шаг.
Она бежит легко, густой, благоухающий воздух ей не помеха. Она вскидывает ручки. Летит. Я подставляю ладони. Но она не спешит оказаться в них. Она парит, как те странные многокрылые существа над лиловыми цветами.
Этих существ я принял за бабочек, но они нечто иное, слишком разумные, наблюдающие. С черной бахромой по краю разверстых, лимонно-желтых крыльев. Мария держится в этом вязком воздухе, в облаке пыльцы, как на водной глади, разгоняя воздух волнами и кругами.
Сквозь её разметавшиеся волосы проглядывает солнце. Она смеется, упоенная странным полетом, топорщит пальчики, чтобы упереться в невидимое плечо налетевшего ветра. Но рук я не опускаю, ибо она непременно вернется ко мне.
Вот сейчас её детское тельце нальется тяжестью, земля потребует возвращения, и полет прекратится. Но я не дам ей упасть, подхвачу и вновь позволю испытать радость парения.
Она действительно оказывается в моих руках, быстрее, чем я ожидал. Воздух лишился своей жаркой упругости. И тело Марии становится вдруг невыносимо тяжелым. Как камень, как свинцовый шар.
Её личико только что светлое, смеющееся, вдруг застывает, как фарфоровая маска. А через мгновение идет трещинами. Её лобик, щечки, шейку покрывает темная паутина, узор её замысловат и грозен.
Разбегаясь, этот узор усложняется, ветвится, петляет. Паутина густеет и разрастается. У моей дочери больше нет лица. Есть пепельный сгусток, ещё сохраняющий форму детской головы.
Я вижу, как проваливаются её глаза, как ветер срывает темные локоны, как рассыпается в прах, бежит как песок сквозь пальцы, ее тельце, только что живое, парящее.
Я пытаюсь схватить, удержать, укрыть в ладонях то, что осталось. Отогнать злостно озорничающий ветер. Но усилия моя тщетны. Пепельные хлопья разлетаются.
Ветер швыряет их горстями, кружит над зеленеющим полем. Я вижу свои ладони. Они пусты. Отчаяние столь велико, что разрастается криком. Но крик застревает где-то в горле, душит, как проглоченный шерстяной ком.
Этот крик нарастает и зреет в груди, как облако, обремененное грозой. Этот крик должен был расколоть небо, потрясти основы, но с губ срывается жалкий, придушенный стон.
Почему я вспоминаю это сейчас, оглядывая ежащихся под ударами снежной бури своих товарищей?
Света совсем сдала, жалась к Максу, но и того не хватало, чтобы противостоять стихии, мы отложили старт к кафе и пережидали, переводя дыхание, заряд на остановке, не могшей защитить ни от снега, ни от ветра, ни от чего бы то ни было вообще.
– Жаль, что так случилось, – произнесла, раздышавшись и Света, почуяв мое состояние; она всегда говорила, что чувствует и мои мысли, и мое настроение, и вообще много чего чувствует, именно поэтому и пришла тогда ко мне жить, пережидая, пытаясь найти успокоение, даже нет, пытаясь бежать успокоения, переждать затишье перед бурей.
Ведь она всегда любила только одного, мои чувства в расчет не брались. Да и были ли они, эти чувства, я и сам толком понять не мог.
И сейчас, когда все вроде бы устаканилось, ушло в прошлое, холодным, не совсем холодным но немного отстраненным взором глядя на перипетии наших взаимоотношений на протяжении истекших в небытие лет, я не могу ответить даже на столь простой вопрос.
Казалось бы, очень простой.
Она всегда нравилась, своей неуемной, неукротимой, необузданной жаждой жизни.
Я питался ей, что греха таить, все мы подпитывались этой светлой энергией, дававшей удивительное напряжение нашим сердцам, чтобы продолжать биться в ритме ста двадцати ударов в минуту при встречах, вольных или невольных: как та, когда она пришла ко мне жить во грехе, и в добавление, в утверждение своих слов, притянула к себе и поцеловала, настойчиво, непреклонно, – невозможно не ответить тем же.
И даже тогда, когда она лежала, переломанная, в больнице, спустя год после аварии только начавшая приходить в себя, она свершила ту же процедуру, заставив сердце заходиться ходуном, когда я глядел на худенькое тело, почти сплошь покрытое бинтами, на лицо, в мелких железных оспинах, которые так хотелось стереть ладонью.
А, нет, это было раньше, много раньше, едва ее перевели из реанимации в бокс, и Макс, он, конечно, прибыл первый, покинул нас, а следом удалился и Вася, все почувствовав, оставив нас наедине.
Света открыла глаза, немедленно заставив мое сердце биться так, как она того желала.
Говорить она не могла, но глаза приказывали.
Или это позднее. Я не помню, события того года мешаются в памяти – слишком уж страшен он был, тот холодный, беспамятный тысячу девятьсот шестьдесят седьмой.
Для нас, для Зари, да просто страшный год.
Все надеялись, что следующий будет непременно лучше. Об этом говорил и Главный, в шестидесятом, вызывав нас к себе и говоря, что это был самый сложный год в его жизни, и что следующий непременно станет удачливей.
Просто потому, что иначе не может быть. Вот только в шестьдесят седьмом сказать так он не мог – умер в самом начале предыдущего, не менее тяжкого.
А его слова так нужны были нам всем.
В конце декабря новый запуск.
Инженеры перебрали все системы корабля вручную, не доверяя технике, прозвонили километры кабелей.
Должно было сработать.
Наверное.
Подвела ракета.
Рвалось не где тонко, а где хотелось, словно в издевку.
Корабль совершил суборбитальный полет и рухнул в сибирскую глухомань, искали его долго, очень долго, а когда нашли – не поверили своим глазам.
Обе собаки несмотря на лютый холод выжили, истошным лаем встретив поисковую экспедицию.
Их вернули в Зарю, каждый хотел убедиться собственными глазами, что такое тоже возможно.
Их тискали, ласкали, прижимали к груди, кажется, подобное испытание было посерьезней всего, что они пережили за прошедшие три месяца.
А потом собак забрали в Москву.
Персонал Зари поспешил начать сборку и доводку новых кораблей – на этот раз трех, на кону стояло слишком многое, все три старта обязаны были получиться, ведь последним должен полететь человек.
Я, кажется, не верил в это до самого нового старта.
Перестал веровать, успокоился и спокойно вработался в новый ритм жизни нового года, обещавшего стать судьбоносным – или для нас, или для наших противников.
К марту и у них, и у нас все было готово.
Это спокойствие сыграло со мной шутку.
Я стал непрошибаем, отдав пальму первенства Васе, тревожился лишь за него, все остальное выбросив из головы.
Последние заключительные испытания на выживание казались рутиной, чем-то обязательным, но не тревожащим строй мыслей.
Прежде я плелся в хвосте нашей четверки, сейчас же, не испытывая того стресса, в коем жили остальные, нежданно вырвался вперед, обойдя даже Васю.
Тот факт, что оба «Спутника», девятый и десятый, удачно выполнили программу, кажется, едва коснулся моего затормозившегося сознания.
Я словно все еще пребывал в невесомости, той, что создавалась на полминуты на самолете, когда мы могли хоть в какой-то мере, пока оставались выключены двигатели, представить каково это – вечно падать на космическом корабле на планету и все время промахиваться.
Не удивился даже вызову Главного, он пригласил на собеседование меня и Васю и вкратце разъяснил, что же случится между одиннадцатым и семнадцатым апреля.
Во время третьего старта.
Помню, я еще спросил тогда: «А как же Света?», так, будто это меня волновало куда больше. Главный посмотрел на меня, прищурившись, покачал головой.
И заметил сухо.
– Я не могу рисковать.
Я никогда не говорил ей об этом коротком разговоре.
Смолчал и Вася.
И дело вовсе не в том, какой ответ последует очевидно, нет, она бы поняла, ни тогда, ни позже мне не хотелось тревожить ту взволнованно интимную атмосферу, внезапно родившуюся между нами.
Как будто повторившуюся, когда она пришла ко мне жить.
С разницей в семь лет и одну жизнь.
Сколько ж их у нас было.
Вроде бы простые смертные, но всегда мерили себя так, словно стали неподвластны решениям богов. Отдельно о Свете, ее жизнь куда как отличались от наших. Особенно тогда, после катастрофы, буквально перекроившей и ее, да и всех нас заодно.
К декабрю Света научилась заново ходить. Врачи не надеялись, готовили стационар, на первом этаже общежития, где она должна была провести остаток дней в инвалидной коляске – и то в лучшем случае, ежели прилежно станет исполнять рекомендации докторов.
Она не стала, не такая.
Осталась наедине с тренером, массажистом, ну и Максом, разумеется.
И отгородившись стеною ото всех остальных, выкарабкивалась, вытаскивала себя на зубах, стиснув зубы до скрежета, боролась за каждый вздох, каждый шаг, каждый осиленный метр или поднятый килограмм.
Она научилась жить заново, при этом удивительным образом оставшись сама собой.
Казалось, происшествие не отразилось на ее душевной составляющей.
Да, она стала спокойней, уравновешенней, бескомпромиссная стремительность исчезла, но в остальном это была все та же хорошо нам знакомая девушка первого отряда, единственная в своем роде для всех нас троих.
Мэр объявляет школу сейсмоопасной зоной, от сероводородного источника пошли разрушения грунта, подвижки, размывы. Под школой каверна, в любой момент может произойти спонтанное обрушение.
Краевед выступает по телеку, карты, схемы.
Краевед:
— Необходимо срочно эвакуировать детей из опасной зоны.
***
смена кадра
***
В школе.
Класс решает не уходить, большинство преподавателей тоже.
В школе не пахнет серой — клининг-фрау АС держит купол, Трудовик поставил на окна фильтры. Осаждающие — в противогазах, а в школе нормально дышат
Дворник гоняет духов.
***
смена кадра
***
Комната Воображалы.
Воображала собирает вещи в чемодан. Когда она заходит в комнату, опекун резко выключает телевизор. Воображала не обращает внимания. Опекуны переглядываются за ее спиной — лучше не трогать.
***
смена кадра
***
Подвал в здании мэрии.
Референтше снизу доставляют ноутбук — один в один похожий на ноут Физика. Физик мнется под дверью.
Мэр:
— Там твой придурок пришел. Зачем он тебе нужен?.
Референтша:
— От придурков иногда куда больше пользы, чем от умников. Придурки не задают лишних вопросов.
Отдает Физику ноут. Тот уходит.
Референтша:
— Он — наш козырь.
Мэр:
— Что в чемоданчике?
Референтша:
— Крайняя мера. Самая крайняя. Тебе лучше не знать.
***
смена кадра
***
Школьный двор, школа.
Физик подъезжает к школе, вокруг — кольцо МЧС. Его машину не хотят пропускать, звонок от Мэра. Пропустили.
Капитан МЧС:
— Все равно не сумеешь пройти, там какое-то поле!
Но его поле пропускает — он свой.
***
смена кадра
***
Вшколе.
Физику рады, он бледный, улыбается вымученно, привез полный багажник еды. В чехле от ноута он проносит данную ему Референтшей бомбу, подключает ее в подвале — теперь ее нельзя тронуть или сдвинуть с места — взорвется.
Ему обещали, что бомба — крайняя мера, и сначала он пытается уговорить всех по-хорошему. Потихоньку пристает ко всем .
Физик:
— Надо уходить. Ребята, против города не попрешь, зачем мы так.
На него смотрят непонимающе.
Светик:
— Да не дрейфь. С фашистами справились, вампиров прогнали, че теперь перед мэром пасовать?
***
смена кадра
***
Салон автомашины.
Воображалу везут в аэропорт.
Такси застревает в пробке — военные организованно уводят жителей из опасного района. Воображала не обращает внимания, смотрит прямо перед собой. Кажется, что она полностью ушла в себя и совершенно безучастна. На самом деле она видит, как все вокруг выцветает, заливается беззвучным огнем гигантского взрыва — и давит это видение, вытягивая сквозь полупрозрачную огненную волну обычные дома, обычный транспорт, обычных людей. Носом у нее идет кровь.
***
смена кадра
***
Школьный двор.
Начальнику МЧС приходит приказ снять осаду и срочно эвакуировать своих людей в безопасное место — через двадцать минут школа будет взорвана.
***
смена кадра
***
Аэропорт.
Воображала идет по аэропорту. Смотрит вокруг, словно пытается зафиксировать отдельные картинки. Мамаша с коляской. Тетка с баулом. Байкер пьет пиво.
***
смена кадра
***
В школе.
Физику не удалось никого уговорить.
Он в панике.
Физик:
— Они все равно взорвут школу, как вы не понимаете! Мы ничего не можем сделать!
Директор:
— Как взорвут? Нашу школу ни один радар не видит, ни одна ракета, ни один самолет не сможет уронить на нее бомбу!
Физик:
— Я сам пронес, она уже тут.
Директор:
— Где?
***
смена кадра
***
Салон самолета.
Воображала сидит в самолете. Просьба пристегнуть ремни, на черном экране перед ней возникает школа в беззвучном взрыве. Воображала закрывает глаза, сворачивает взрыв обратно, экран снова чернеет. Воображала не открывает глаз.
***
смена кадра
***
Школа. Подвал.
Феликс (осмотрев бомбу и прикинув количество шашек):
Такое количество синтекса снесет с лица земли полгорода.
Физик:
— Это не синтекс, это хуже, разработка инфернатуры, нас просто не станет, и все. Все живое рассыпается в пепел, а вещи остаются нетронутыми. Ближайшие районы уже эвакуированы, спишут на учения. Смотри — даже осаду сняли.
Светик:
— Может, и мы успеем?
Директор (физику):
— Сколько у нас времени?
Физик:
— Три часа.
Феликс (отрываясь от изучения шкалы):
— Тебя обманули, тут таймер, осталось три минуты.
Директор:
— Как ее отключить?
Физик:
— Никак. Тысячезнаковый пароль.
Светик:
— Феликс, тебя же обучали в вашей шпионской академии! Должны же были у вас быть какие-то зачеты и по разминированию!
Феликс:
— Обучали. Да. И я всегда проваливал этот зачет.
Более-менее оклемавшуюся Милу перевезли обратно в башню. Толком попрощаться с целителем она не успела — приволокли едва живую Сорину и Зэриану пришлось срочно бросать все и спасать вторую супругу Повелителя. За что ее так отделал Аркал, было не совсем понятно, а опыта жизни в демонском котле у девушки еще не было настолько много, чтобы сложить одно к другому.
Лэртина же сразу поняла, что дело не чисто. Просто так Повелитель своих жен не бил — это все-таки официальные супруги, которые и на балах и пирах присутствуют, и как бы лица государства и все такое… Вот гаремных он дерет в хвост и в гриву, этих через день в больничное крыло штопать таскают, дело привычные. Кому бывает руки-ноги выворачивает, кому шкуру сдирает, кому еще что откручивает… Так что вторая жена здорово провинилась, раз уж дело дошло до рукоприкладства, да еще и в таких объемах.
Но на том все не закончилось. Через двое суток, когда все слуги и охрана спокойно выдохнули и вернулись к привычному быту, Крезету снова выпала роль печального вестника. Слуга принес большой свиток и зачитал официальное приглашение к первой Повелительнице… Вот тут-то все и всполошились.
Азарила редко кого вызывала к себе столь серьезно. Чаще всего она не вмешивалась в гаремные дела, не связывалась ни с кем, кроме своих детей и служанок и предпочитала вести замкнутый образ жизни. Никто не мог похвастаться тем, что застал первую супругу за чем-то непотребным или за каким-то сомнительным знакомством. Она в первую очередь заботилась о своих детях и репутации, а все остальное ее не волновало. Это было тем более странно, если знать о вспыльчивом, порывистом характере Повелительницы и ее особенности — сначала бьет и орет, а потом думает. Быть может именно благодаря такому поведению Азарила избежала участия в многих интригах и ее не приглашали в свой круг остальные супруги и знатные дамы. Какой смысл посвящать ее в интригу, если через час дама психанет и выскажет все свое недовольство первому встречному? А там и до ушей Повелителя недалеко… А быть может такое агрессивное поведение являлось тонким расчетом, чтобы ее не беспокоили с дурацкими провокациями.
В целом, гордячку не трогали да и она тоже особых проблем не доставляла. Ну, побушует маленько, побьет посуду, поорет на служанок или выпорет какую — делов-то? Этим занимались практически все лорды и знать, ничего нового и не обычного. Да и многие демоницы считали, что лучше честная порка за неправильно подобранный цвет серег, чем насилие и принуждение к многим отвратным вещам. Ведь служанки Азарилы служили многие годы не сменяясь, только трое или четверо девушек умудрились отлучаться на несколько десятков лет для ухода за маленькими детьми.
Еще одной особенностью Азарилы было то, что она не давала своих служанок Аркалу. Вообще. Они могли спать с кем угодно, но от Повелителя были защищены. Уже никто не помнил, сколько истерик пришлось устроить и сколько ваз разбить о голову тогда еще молодого Повелителя, чтобы раз и навсегда втолковать ему: служанки Азарилы — собственность Азарилы, и он права не имеет их касаться.
Лэртина очень плохо помнила события такой давности. В те далекие времена она была еще очень юной девушкой и не слишком вникала в серьезные разговоры матери и сестер. Но одно то, что лишь двоюродная сестра смогла устроиться к Азариле и служила верой и правдой до сих пор, было чудом. Вредная Повелительница сама выбирала себе слуг, не надеясь на канцелярию и не спрашивая ни у кого разрешения. Но и сама их защищала, если слуги были преданным всем сердцем.
Лэртине не повезло. Ее не предлагали Азариле из-за юности и сомнительной красоты. Блондинка не была чем-то необычным среди демонов, но и особой привлекательностью в силу худобы и угловатости не отличалась. А на тот момент, как на зло, умерла одна из служанок Сорины и судьба юной демоницы была решена. Поначалу ее устроили чисто горничной — уборка, стирка, смахивание пыли… Все равно от юной девушки никто не ждал ни особой верности, ни покорности — все помнят свою молодость и горячность, а потому серьезных дел не поручали и в секретные дела не посвящали. Иногда Лэртину не пускали даже в сами покои второй Повелительницы, поручая мыть полы где-то на задворках.
Годы шли, Лэртина умнела и начала понемногу разбираться в придворной кухне. Постепенно она дослужилась до личной служанки Повелительницы, став чем-то вроде доверенного лица. Но счастья это не приносило, только больше забот, проблем и головной боли. Сорина не считалась с прислугой, гоняя ту днем и ночью. Порой капризы беременной Повелительницы просто вымораживали. А учитывая, что та несла стабильно каждые десять-двенадцать лет* как по календарю… терпению Лэртина выучилась на отлично.
Другое дело, что не все дети доживали до совершеннолетия. Сорина — паршивая мать, надо признать. Впрочем, сейчас это уже не касается Лэртины. Демоница отбросила глупые тяжелые воспоминания. Сейчас ей стоит подготовить Милу к встрече с настоящим зубром. К той, которая прямо говорит в лицо все, что думает о других. И к той, которая без задней мысли может снести голову за неправильный кивок или взгляд…
__________________________________________________________
В примечания пояснение не влезло, простите, но считаю своим долгом прояснить этот вопрос во избежание непоняток.
* — Поскольку демоны долгоживущие, если не совсем бессмертные, то их рождаемость слегка ограничена самой природой. Зачать ребенка демоница может примерно каждые десять лет в определенный период времени. Зачастую женщина чувствует по своему состоянию, когда именно наступает этот период, и сама решает, как ей следует поступить. (Явление, в чем-то схожее с человеческим ПМС, только появляется до предполагаемого зачатия, а не в отсутствии оного.) Это не касается случаев изнасилований и принудительного секса для служанок. Мнения служанок никто не спрашивает, а поскольку многие из них слабы в магическом плане и/или не обучены, то не могут скастовать противозачаточное заклинание.
Период в десять лет существует для того, чтобы женщина могла спокойно выносить, родить и вырастить ребенка. Поскольку демоны существа магические, то в процессе беременности ребенку отдаются не только питательные вещества и кислород, но и часть маны матери. Десятилетний промежуток существует для того, чтобы, во-первых, достаточно дорастить ребенка для самостоятельной жизни, поскольку новорожденный демон требует своей толики заботы. И во-вторых, в течение этого же времени ребенок подпитывается маной матери. Не в таких количествах, как внутриутробно, но порядочно. В девять-десять лет маленький демон уже может самостоятельно накапливать ману в своем теле и больше не нуждается в материнской подкормке. Чаще всего именно в возрасте десяти лет демонов отлучают от матери и распределяют по учебным заведениям в зависимости от их способностей и возможностей. Такой расклад не касается врожденных слуг или простолюдинов. Эти демоны могут жить в семье столько, сколько считают нужным, а в учебные заведения попадают, чаще всего, в более старшем возрасте, когда семья или сами демоны в состоянии оплатить учебу.
Сама беременность длится примерно шесть местных месяцев, близнецы рождаются редко, но в таком случае процесс будет очень тяжелым как физически, так и магически, поскольку мать будет отдавать вдвое больше сил и маны. Очень часто многие дети и матери простолюдины не выживают в процессе беременности, родов и первого года после родов. Это связано с большими нагрузками на организм матери — декретного отпуска у демонов нет. Работают демоницы до последнего, рожают, некоторое время отлеживаются и снова работают. Так же побои, отравления и издевательства никто не отменял, да. На слугах тестируют наличие ядов в пище, и лордам плевать, беременна их служанка или нет. Также высокая детская смертность, поскольку матерям по большей части некогда смотреть за детьми, тем более если родители слуги. Выживают только самые сильные, самые стойкие и самые здоровые.
Больных, инвалидов или еще каких-либо демонов с отклонениями в этом мире нет. Чаще всего новорожденные с патологиями или генетическими изменениями (от близкородственных связей) не выживают вообще. Многие дети гибнут из-за неосторожности, тяжелых травм, отравлений, побоев родственников. Никто не лечит загибающихся доходяг — Повелителю нужны сильные воины, красивые и здоровые женщины и крепкие слуги. Отрубленные конечности, в том числе и хвосты, у здоровых демонов восстанавливаются очень быстро, в течении нескольких суток или недель, в зависимости от тяжести травм.
При всей кажущейся жестокости это всего лишь естественный природный и социальный отбор, только и всего.
Это все касается сугубо демонов данного мира, в других мирах все может быть совершенно не так.
Что вспоминать приятнее?
Утро! Летнее воскресное утро!
Двор слегка, словно из распылителя, подкрашивают оранжево-зелёные лучи утреннего солнца, настоянные на листве секвойи и баньяна. Ноздри щекочет резковатый аромат полыни, смешанный с запахами липы, клумб, котлет, горячего хлеба и свежевыстиранного белья. Склочницы-белочки в финиковой рощице гневно стрекочут, ссорятся с лемурами и голубями. И ещё проснулись в траве кузнечики, а колибри соперничают с пчёлами в их летней цветочной одиссее…
Лето! Утро! Воскресенье! Последние два года двор оглашался радостными криками:
— Ребя-я-я-я! Все сюда! Гаврош вышел! Ребя-я-я-я! Свинг вышел!
Если Гаврош ленился и спал слишком долго, то надежнее будильника дверной звонок и вопрошающий хор: «Здравствуйте, простите за беспокойство», — мама у Гавроша строгая и давно приучила воскресных визитёров к вежливости, — «а Гаврош выйдет, а он со Свингом выйдет, а полчаса – это сколько, а мы успеем сбегать в булочную, а вы скажете Гаврошу, что мы приходили?»
Гаврош вздыхал и вставал. Натягивал шорты, футболку и кроссовки, умывался, одевал повизгивающего от счастья Свинга в упряжь. И, наконец, чалмик и драк спускались во двор, где их поджидала толпа разнокалиберной детворы.
Гаврош держался солидно, строго, как и подобает почти тринадцатилетнему перцу в компании малышей. Свинг в поддержку хозяина глухо рыкал, раздувал ноздри и хлопал крыльями. Эта показная суровость никого не пугала: мелюзга набрасывалась на друзей как муравьи на гусеницу, валила в траву и Свинга, и его хозяина. Куча мала! Трое маленьких кубинцев из четвёртого дома. Пара малознакомых эстонцев из соседнего двора. Димка, Серёжа, Нгуен, Тишка-тихоня, Леночка, Гюльнара, Эдик, Азиз, Вовка, Сарочка, Фатима и ещё несколько совсем маленьких, не разглядеть за остальными. Рыжие, чернявые, белобрысые, лохматые, смуглые, бледные, тощие, крепенькие. Панамки и каскетки, сандалики и кроссовки, курточки, колготочки, шортики, джинсы, комбинезоны.
Гаврош хохотал и осторожно вырывался. Осторожно. С малышами Гаврош ощущал себя совсем взрослым и относился к ним с нежной осторожностью сильного мужчины. Свинг столь же аккуратно переворачивался на спину, подставлял детям горло и мягкий пушистый живот для почёсывания.
Воскресный утренний ритуал.
Когда дворовая мелкота уставала тискать Свинга, тот вставал, отряхивался. Лизал Гавроша в щёку тёплым языком, елозил мордой по траве: просил снять намордник. Намордник Свингу не нравился, а кому бы он понравился? Если во дворе не случалось нервной бабушки из третьего дома, Гаврош уступал. Свинг радостно мотал головой, хлопал крыльями, припадал на передние лапы и хватал зубами уздечку. Но в этом Гаврош непреклонен: поводок можно отцепить только на холмах, за каналом, где находится официальный выгул. Там, где разрешено летать без паспорта, прав и правил.
Яйцо со Свингом Гаврош принёс домой после своего одиннадцатого дня рожденья, в конце марта. Долго копил деньги, хотел всех обрадовать, да. Только вот бабушка целый час то кричала, то плакала. Папа вернулся, когда кричала, так что автоматически попал в число «виноватых», а Гаврош обзавёлся в его лице весьма серьёзным союзником. Именно папа положил яйцо в печку СВЧ и включил максимальную мощность, так что к маминому появлению Свинг уже вылупился и лакомился пламенем газовой плиты. Мама не кричала. Как только увидела на кухне крохотного кетцалькоатля, ушла в спальню, погасила свет и весь вечер ни с кем не разговаривала. Смотрела в окно.
Потом вернулся с работы дедушка и всех помирил. С дедушками особо не поспоришь.
Вот не совсем обычный факт: хотя в семье Гавроша есть и дедушка, и бабушка, они не муж и жена. Дедушка – папин папа, бабушка – мамина мама, каждый занимает отдельную комнату, и обращаются они друг к другу только на «вы» и по имени-отчеству. Игорь Николаевич и Линь Зунговна.
А Свинг – драк, пернатый змей, кетцалькоатль династии Чичен, питомник «Чемпион». Боевой и охранный драк, пастух, работяга, не для слалома или воздушной акробатики. Оперение цвета пожухлой травы. Длинное гибкое тело — как на старинных уханьских гравюрах, задние лапы мощнее и короче передних, размах крыльев больше четырёх метров. А Гаврош пошёл в маму: круглолицый, чернявый и худенький. Невелик груз для взрослого кетцалькоатля.
Пернатых коатлей, как и всех остальных драков, приобретают в яйце, а чтобы дракошка вылупился, яйцо следует поместить в открытый огонь. От характера пламени зависит и характер будущего драка, а от температуры – его способность к извержению пламени. К примеру гоблины выводят боевых драков в напалме, а драконологи стратегических ВВС — в бешенстве термоядерных реакций. Свинг вылупился в печке СВЧ, подкармливался от газовой плиты с электрозажигалкой, так что плеваться огнём не любил, зато умел пускать разноцветные молнии. На Новый год безо всяких петард и ракет устроил на крыше такой фейерверк! А в грозу всё норовил забраться на громоотвод, и попробуй, пойди, стащи.
Ой, вспоминать можно много и долго…
Как объяснить: что такое «своё» место? Уголок сквера, скамейка на людной площади, неприметный кафетерий на задах гипермаркета, остановка на окраине, обрыв над морем. Да что угодно и где угодно, у каждого — своё. Сердце там стучит как-то иначе, твёрже и увереннее, заботы утрачивают значимость. Для Гавроша со Свингом – это одуванчиковая полянка: круглый пятачок в пригородном ельнике, десяток шагов в поперечнике, не больше.
Полянку обнаружили случайно. Свингу тогда не исполнилось и года, размах крыльев, как у взрослого драка, но в полную силу пернатый змеёныш ещё не вошёл. «Приполянились» вполне прилично, а взлететь без разбега не получалось. После десятка неудачных попыток пух со всех одуванчиков поляны перебрался на шевелюру Гавроша и оперение Свинга, ёлочки изрядно растрепались, а друзья смирились с перспективой пешего пути сквозь бурелом.
Из-за облаков вышло солнце и повисло прямо над полянкой. Огромное солнце, во всё небо! Свинг подобрал крылья, опрокинулся спиной на зелёный матрас густой травы, задрал все четыре лапы и замер. Гаврош? Гаврош не умеет объяснить, но… Время остановилось. А когда оно вновь начало своё неторопливое движение, Свинг легко взлетел с места, вообще без разбега, будто бы провёл это бесконечное мгновение не на солнечной поляне, а в протуберанце сверхновой. Позже Свинг с Гаврошем не раз прилетали сюда, посидеть и посмотреть на солнце.
И когда на такой вот «своей» полянке видишь незваного незнакомца, трудно относиться к нему с симпатией. Тем более, если это незнакомый мальчишка, ростом чуть поменьше, но крепенький, лохматый, в грязной и потрёпанной одежде. Неприятный тип. Он очень не понравился Гаврошу. Особенно тем, что избивал хлыстом своего мелкого драка.
Понятно, что Гаврош не сдержал раздражение:
— Эй, малой, а если я вот сейчас так тебя самого?
Это ёмкое словечко «малой»! Если кто-то позабыл, в мире чалмиков обращение «малой» означает: «я старше и сильнее, если мне что-то не понравится, или просто придёт такая фантазия, то я тебя, малого, обижу, унижу или изобью».
Неприятный тип медленно опустил хлыст и столь же медленно повернулся. О, сколько презрения, какую нескрываемую наглую издёвку могут выразить простые, казалось бы, движения!
Гоблин. Это был вовсе не мальчишка, а кочующий гоблин. Страшилка для детсадовцев. Молоденький: когти на лапах короткие, клыки из-под верхней губы выпирали совсем чуть-чуть. Зато под жалкими кустиками зелёной щетины на щеках багровели грубыми стежками ритуальные шрамы посвящения во взрослые.
Гоблин оскалился и поинтересовался яростным полушёпотом:
— Это меня ты назвал «малым», щенок?
Сквознячок пробежал по спине чалмика… По слухам любой намёк на низкий рост — смертельное оскорбление для гоблина.
Гоблин зашипел, сплюнул, резко пнул Гавроша по голени и с размаха ударил кулаком. В лицо.
Надо сказать, что за годы нормальной, цивилизованной, человеческой жизни Гаврош отвык от подобных «приёмчиков». Не то, чтобы чалмику вовсе не случалось драться… Но эти драки начинались (а чаще и заканчивались) ритуалом взаимных обидностей, пиханием друг друга в плечо, хватанием «за грудки». С принятия боевой стойки, наконец, и обсуждения условий поединка!
Гаврош сам не понял, как оказался на земле. И пропустил тот миг, когда Свинг ринулся на защиту своего чалмика. От удара пернатым крылом гоблин улетел в ёлочки, на чём дело могло и закончиться… Но – этот мелкий драк! Гнусный гоблинский драк! Крылатая зубастая жаба пренебрегала приличиями честного боя в той же мере, что и её хозяин. Тварь прыгнула и вцепилась в плечо Свинга.
Намордник! Гаврош не успел снять с драка намордник…
Свинг взвизгнул от боли, попытался стряхнуть зверюгу, но не сумел. Рычащий ком покатился по поляне. Гоблинский драк мёртвой хваткой впился в плечо пернатого змея, а намордник мешал Свингу пустить в ход собственные клыки или ударить противника молнией.
Теперь уже Гаврош кинулся другу на выручку, но тщетно: что для двух взрослых драков худенький чалмик?
Из зарослей ельника выбрался гоблин и, к чести зеленокожего, без промедлений бросился Гаврошу на помощь. Даже вдвоём они с трудом сумели удержать раненого кетцалькоатля и разжать челюсти гоблинскому дракону.
Потом? Потом…
Вот какие-то события жизни вспоминаются в мельчайших деталях, последовательностях и взаимосвязях. А иные — что смятые в пластилиновый ком фигурки, что бессвязный, обрывочный кошмар — поди разберись, где, что и откуда, да и случилось ли вообще?
Остаток того дня Гаврош помнит плохо, так, будто всё это происходило и не с ним. Гоблин помог и перевязать Свинга, и донести до города. Хорошо, что мама оказалась дома. В районной клинике бурлила скандалами очередь: заканчивался рабочий день, ветеринар велел не занимать… Всё же дождались. Раздражительный красноглазый толстячок бросил брезгливый взгляд на рану и предложил «усыпить».
Помчались в дежурную городскую. Таксист ругался, что Свинг запачкает салон, отказывался лететь, запросил вдвое.
В дежурной ветлечебнице повезло больше: и хирург на месте, и никакой очереди. Операция продолжалась почти два часа. Оказалось, что ветеринарам медсёстры не положены, так что асисистировали Гаврош и мама. Держали маску для наркоза, подавали лекарства, разные страшные инструменты, помогали бинтовать и накладывать шину.
Усталый немолодой доктор промыл рану, удалил осколки кости, поставил спицу, наложил швы. Помог вынести спящего Свинга из лечебницы, закурил, пока ожидали такси. На прощание пожал Гаврошу руку и, пряча глаза, сказал то, что запомнилось дословно:
— Плечо заживёт, но летать не сможет. А без неба драконы долго не живут.
Попробуй, попробуй забыть, не выйдет забыть… Да и вправе ли забывать?
От Эйфеллевой башни до Останкинской верхом на драке не больше пяти минут. Или четверть часа на метро. Или с утра до полудня пешком, если рядом ковыляет пернатый инвалид. Некоторые прохожие ругаются, что без намордника, ну да ладно.
А к морю? С Тверской по Немиге пересечь Манхеттен, потом два квартала Вильгельмштрассе и свернуть на Крещатик. По лестнице, что рядом с фуникулёром, до Монмартра, выйти на Дерибасовскую и по Невскому до Трафальгарской площади. Сразу за Пер-Лашез ограда Останкинского дендропарка, а там – Пуэрта-дель-Соль, рукой подать до пляжа Капарике, полчаса быстрым шагом до Гейрангер-фьорда. Это тем, кто может передвигаться быстрым шагом.
Но чалмик и драк не ходили к скалам. С холмов вид на море ничуть не хуже.
Несмотря на мрачный прогноз, Свинг прожил год. И ещё один. Подолгу сидел на крыше, но в грозу предпочитал прятаться дома, под кухонным столом. Не боялся грозы, просто грустил… Дети любили драка по-прежнему. Хоть и не играли теперь в «кучу-малу», опасались растревожить раненое плечо, но не изменили воскресной традиции утренних встреч.
На третье лето, дождливым вечером в конце августа, пернатый змей вдруг забеспокоился, запросился на улицу. Дожди шли третий день. Свинг хандрил, кушал неохотно, Гаврош подкармливал друга с ладони шоколадом и огоньком зажигалки. На дворе дракон потащил за собой чалмика на задний двор, к запруде у Ниагары.
Когда Гаврош отстегнул поводок, Свинг захлопал крыльями — обоими крыльями! – напролом, сквозь заросли ивы и камыша, прорвался к водопаду, на миг оглянулся и прыгнул. Спланировал метров на тридцать вниз и вперёд, и исчез в пучке разноцветных молний.
Ни в одном музее мира вы не сыщете ни чучела, ни скелета настоящего дракона: после смерти они предпочитают сгорать дотла. В полёте.
Гаврош давно перерос возраст, когда чалмики плачут, это всё дождь, это всё дождь.
Память! Эта непослушная память! Щемящая пустота сквозняком бродила по дому до самой весны, а в начале мая бабушка…
На майские праздники бабушка принесла яйцо кетцалькоатля.
Во второй истории все было сложнее. Новый мир развивался немного иначе, и история его сложилась иначе. Там правили балом демоны. Именно демоны стали главенствующей расой, принялись наводить порядки по-своему и перекраивать мир под себя. Лидером этих красавцев оказался блудный бог, который ранее обязался хранить и защищать этот мир. Но что-то пошло… так и он перешел на темную сторону, где было больше печенек.
Следовало добыть из этого мира остатки людей, эльфов, орков и оборотней. Ситуация осложнялась тем, что чистокровных существ здесь уже не было. Получалась какая-то дикая помесь эльфа с орком, человека с эльфом, орка с оборотнем и так далее, в любых комбинациях. То есть поисковик следовало настраивать сразу на четыре расы и точно знать, что они не чистые, то есть в каждом жителе мира кровь того или иного народа будет присутствовать в разных пропорциях.
Со мной снова шли золотые. После того неудачного похищения золотые стали более серьезны в своей охранной деятельности. В принципе, особо спасать меня не надо, но если что, пара золотых драконов-теневиков лишней никогда не будет. На худой конец их можно определить таскать тяжести или раненых – втроем быстрее, чем в одиночку.
Этот мир горел. Я зависла в воздухе и предупредила драконов, чтобы сделали так же. Наступать на полыхающую лаву желания не было. Накинула парням респираторы – нефиг дышать всяким говном, плавали, знаем, чем заканчивается подобное. Мне не улыбается потом их чистить и отмывать рожи от черной жижи. Плечи передернулись – не кстати вспомнились такие же эльфийки с черной мутью, вытекающей из их тел. Бррр, нафиг, нафиг, идем спасать полукровок.
Чуть дальше огонь слегка ослабел, но черная земля внизу как-то не способствовала хождению по ней. Дым заволок все пространство и ходить без сканера стало практически не реально. Иначе уже все погорелые деревья пересчитали бы носами и лбами. Мы шли строго на север – где-то там должны быть горы, в горах – пещеры, а в пещерах – выжившее население мира. Надеюсь, его немного, куда девать миллионы иномирян и как их перетаскивать, я просто не представляла.
Летели мы достаточно быстро. Левитация очень полезная штука, когда не хочешь наступать на горящую землю. Постепенно сгущался черный выгоревший лес, под ногами уже мелькал не пепел, а сплошные палки. Вдруг один из золотых махнул рукой в сторону большого толстого дерева с закупоренным какой-то мутью дуплом. Я развернулась, старший брат за мной – интересно, что нашел Дэвис в этом обгорелом дереве?
В дереве сидела бледная как смерть эльфийка, прижавшая к животу какие-то тряпки. Мы ее едва выковыряли из дупла с уверениями, что никакой опасности уже нет, хотя девица твердила о демонах. Лично я не чувствовала ни одного демона, о чем ей и сообщила. Эльфийку удалось переправить сразу в ожоговый центр – больно уж у нее спина была обгорелой, а мы с драконами отправились дальше.
Теперь можно было и пешочком пройтись. Я хмыкнула, замечая всунутый кем-то в дерево неплохой меч. Они тут что, играют в короля Артура? А если я вытащу?
— Тихо! – шикнул Шэль и убрал мою руку от меча. – Пойдем дальше, тут лагерь демонов.
Будь я одна, с удовольствием осмотрела бы и лагерь, и демонов, и может забрала б себе кого-то… Но с драконами пришлось согласиться и идти молча. В отместку я пнула сапогом какую-то жирную серую жабу, размером и формой больше напоминающую мопса. Животное невнятно булькнуло и приложилось всем туловищем о какой-то валун. Глухо кавкнуло и на этом его жизненный путь оборвался.
— Она же ядовитая! – старший золотой посмотрел на меня так, что мне сию минуту захотелось устроить жабе пышные похороны и попутно покаяться во всех грехах. Тоже мне, обаяшка!
— Ну и хрен с нею.
Вот только о ядовитых жабах мне думать и не хватало. Следующую расщеплю. Видимо, жабы уловили мою яркую мысль и больше на глаза не попадались. Зато лес поредел и стало возможно снова лететь.
Горы приближались стремительно. Только был густой лес, вот еще покореженные чем-то (может магией) деревья, а тут уже снег, холодные пики и мерцание редких солнечных лучей на льдинах. Тучи пепла неохотно пропускали свет, предпочитая закрывать его и устраивать тьму обетованную.
Я просканировала горы – живые крупные существа отмечались только в одной, но их было много. Так много, что посчитать не удавалось, а сканер для удобства охарактеризовал это все единым образом с подписью «биомасса». Шэль нашел вход в ближайшую к «биомассе» пещеру, и мы отправились на поиски местных жителей.
Как эти все создания умудрились втрамбоваться в столь маленькую пещеру, оставалось загадкой. Чтобы добраться до главаря этой шайки, пришлось переть по стенам и потолку. Ну, мне не привыкать изображать насекомое, драконы тоже не отставали, намудрив что-то с магией, зато добрались не по головам и никого не задавили.
Главарем оказался здоровенный оборотень с острыми эльфийскими ушами, настороженно прислушивающийся к нашим шорохам. Думается, они все здесь прекрасно видят в темноте, поскольку ни одного факела, фонарика или магического светильника не наблюдалось вообще. Я спустилась к главарю, предложила их всех забрать и вывести в другой, более пригодный к жизни мир, но оборотень отреагировал как-то странно.
— Мы сейчас соберемся… — начал мямлить он, разводя дюжими руками и неловко задевая стоящих рядом существ.
— Да что тут собирать? Я сейчас открываю экран и вы проходите… — экран открылся прямо на главную площадь Тьяры. Предупрежденные власти уже подготовили медиков, соцработников и охрану – такое большое количество народу нам еще не доводилось принимать одновременно. – Все необходимое для жизни вам выдадут.
— У нас нечем платить, — снова замялся оборотень.
— Бесплатно! – припечатала я и впихнула его в экран. За главарем потянулся тонкий ручеек аборигенов, но все происходило как-то вяло, заторможено, будто эти несчастные недоэльфы издевались.
Кто-то медленно перекладывал с места на место какие-то баулы, кто-то не шел, а прямо-таки полз со скоростью черепахи, кто-то буксовал у стены, пара женщин затупили прямо перед экраном и я запихнула их тоже, как и главу. Такие темпы спасательных работ меня не устраивали, а эльфы и орки выглядели так, словно они жертвы чьего-то вмешательства в их разум. Ну что ж, клин клином выбивают, господа!
Тысячи ментальных щупов рванули к головам аборигенов и уткнулись в мозги. Я дернулась – впервые проводила такую масштабную процедуру. Малейшая ошибка – песец всем. Аборигенов-полукровок здесь просто море, я даже не знаю, к какой расе они толком относятся. Вести сразу всех было форменным убийством, потому перевожу первую партию в экран.
Эльфы уронили свои баулы, выстроились в ряд по четверо и бравым маршем стали заходить в экран, словно идеальная армия. Разговоры прекратились сами собой. Аборигены шли ровно один за одним, без паники, воплей, потери барахла и всего лишнего. Нескольких особо ушлых детишек я тоже поймала щупами и направила в общий поток. Главное, не допустить давки на самой площади. Порции народа споро распределялись в грузовые электромобили – смешно смотрятся в магическом мире, но работают, как ни странно. Самых пострадавших перехватывали медики, полуживых – некроманты. Эти ребята умели не только убивать и воскрешать, но и помогали целителям. И с довольно явным успехом.
Эльфы все шли и шли, хотя называть это эльфами язык не поворачивался. А силы потихоньку таяли. Я впервые за долгое время могла наблюдать собственный резерв, неумолимо снижающий отметку количества силы. Шар с силой очень медленно, но пустел, и это было так странно, после привычного всегда полного резерва. А народ шел – шли женщины и несли детей, которые сами не могли идти так быстро, шли мужчины, старики и подростки.
Связной амулет призывно вжикнул. Я машинально ткнула в разрешение вызова. В шаре замерцала светлоангельская морда, отдающая пафосом даже через амулет. Белые, словно выбеленные волосы, ярко-синие глаза, прямой нос… Упрямо поджатые губы выдают настырность и вредность. Похож на наших ангелов, только чего нашим-то меня беспокоить? У них все есть…
— Нижайше прошу меня простить, — пропело беловолосое чудовище и тут я полностью уверилась в то, что ангел не наш. Наши обычно сразу орали: «Аврал!», а не занимались расшаркиваниями. Ну и не беспокоили меня, если ситуация не напоминала абсолютный армагадец. – Но я бы хотел попросить аудиенции у вас…
Я отключила амулет, чувствуя, что сейчас лягу тут лужицей и аудиенцию будут давать «котики» вместе с аборигенами. А эти мудаки все шли и шли под действием ментального влияния, колоннами, рядами, ровно до тошноты. Не так я себе это представляла, но без мерзостной способности было не загнать этих упрямцев в экран. Впрочем, они не виноваты, это все местное божество мутит. Богам нужны жертвы, нужны показательные казни – таким богам, как этот козел. Им всегда нужны козлы отпущения, ведьмы, колдуны, нечистокровные, все, кто не отвечает их идеалам. Все те, кого можно уничтожить и самоутвердиться. Не вина полукровок в том, что их божок выбрал себе демонов в армию. Захоти он кого-то другого, выбрал бы орков, эльфов или оборотней и все равно устроил бы резню. Просто потому, что хочет и может.
Я обняла братьев и зарылась лицом в волосы старшего. Если бы у меня были мозги, они бы уже вскипели от непрестанного напряжения. Но мозгов у меня не было, а напряжение распределялось по всему телу, так что я могла ощущать только усталость. Постыдная мыслишка свампирить энергии у драконов была с позором отвергнута – не хватало мне еще так опускаться! Ничего, еще половина резерва, еще хватит вывести всех, а там уже осталось несколько сотен и все, домой. Есть, спать, мыться и тискать драконов.
Кто-то пнул меня под бок, достаточно легко, чтобы это не было больно, и достаточно ощутимо, чтобы я очнулась. Шэль белозубо усмехнулся и ткнул куда-то вверх пальцем. Я подняла глаза, но ничего кроме каменного потолка не разглядела.
— Ольт этого божка так колбасит! – вдохновенно выдохнул дракон и закатил глаза.
— Поздравляю, — хмуро буркнула я и поднялась. Каменная пыль спала со штанов. Пришлось подогнать самых нерасторопных бабулек и занести через экран одного подростка со сломанной ногой. Даже странно, как он сюда доковылял. Как, как… из-за ментального поводка… будь силенок побольше, еще и прибежал бы на одной ноге…
— Дома посмотришь, — согласился золотой, внаглую подхватывая меня за талию и перекидывая на Тьяру. Ладно уж, пользуйся, пока я не в состоянии покусать…
Я вздохнула совсем как человек, затянув в себя воздух полностью, а не только в рот, и убрала все ментальные щупы. Кто-то из аборигенов сразу осел на брусчатку площади, не имея сил сделать даже шаг. Кто-то смог дойти до лавочек или лекарей, сразу похватавших всех приведенных. Сил спорить с драконами не было вовсе. Потому надо домой. На кухню и спать…