Дорога. Белая раскаленная пыль. Удушливый аромат. Это цветущий клевер.
Ярко-лиловые соцветия, пугающе круглые, живые, будто глаза. Они следят за мной, провожают взглядом. Небо — жаркое, бесцветное. Полдень.
Я один. Силюсь понять. Все не так. Все было не так. Я знаю, что будет дальше. На этой дороге меня ждет Мария. Моя дочь. Живая.
Мне остаётся сделать шаг. Мелкие камешки впиваются, жалят. Откуда это камешки, если под ногами только белая пыль? Это пустяки.
Я спустился на обочину, хотел сорвать один из лиловых, глазастых соцветий. Вот и зачерпнул. Мне велики башмаки. Я двигаюсь медленно. Воздух тяжелый и вязкий. Скорей бы поворот. Там, где дорога изгибается, где нарушает свою прямолинейность, Мария.
Она ждёт. Она испугается, если я опоздаю. Опаздывать нельзя. Пытаюсь ускорить шаг, но вязну, задыхаюсь. Запах цветущих трав нестерпим. От него воздух густеет и даже клубится.
Вот и она. Мария. Бежит мне навстречу. Одна. Почему одна? Почему она здесь? Среди сотен глаз, которые поворачиваются к ней. Следят за ней. Получается сделать шаг.
Она бежит легко, густой, благоухающий воздух ей не помеха. Она вскидывает ручки. Летит. Я подставляю ладони. Но она не спешит оказаться в них. Она парит, как те странные многокрылые существа над лиловыми цветами.
Этих существ я принял за бабочек, но они нечто иное, слишком разумные, наблюдающие. С черной бахромой по краю разверстых, лимонно-желтых крыльев. Мария держится в этом вязком воздухе, в облаке пыльцы, как на водной глади, разгоняя воздух волнами и кругами.
Сквозь её разметавшиеся волосы проглядывает солнце. Она смеется, упоенная странным полетом, топорщит пальчики, чтобы упереться в невидимое плечо налетевшего ветра. Но рук я не опускаю, ибо она непременно вернется ко мне.
Вот сейчас её детское тельце нальется тяжестью, земля потребует возвращения, и полет прекратится. Но я не дам ей упасть, подхвачу и вновь позволю испытать радость парения.
Она действительно оказывается в моих руках, быстрее, чем я ожидал. Воздух лишился своей жаркой упругости. И тело Марии становится вдруг невыносимо тяжелым. Как камень, как свинцовый шар.
Её личико только что светлое, смеющееся, вдруг застывает, как фарфоровая маска. А через мгновение идет трещинами. Её лобик, щечки, шейку покрывает темная паутина, узор её замысловат и грозен.
Разбегаясь, этот узор усложняется, ветвится, петляет. Паутина густеет и разрастается. У моей дочери больше нет лица. Есть пепельный сгусток, ещё сохраняющий форму детской головы.
Я вижу, как проваливаются её глаза, как ветер срывает темные локоны, как рассыпается в прах, бежит как песок сквозь пальцы, ее тельце, только что живое, парящее.
Я пытаюсь схватить, удержать, укрыть в ладонях то, что осталось. Отогнать злостно озорничающий ветер. Но усилия моя тщетны. Пепельные хлопья разлетаются.
Ветер швыряет их горстями, кружит над зеленеющим полем. Я вижу свои ладони. Они пусты. Отчаяние столь велико, что разрастается криком. Но крик застревает где-то в горле, душит, как проглоченный шерстяной ком.
Этот крик нарастает и зреет в груди, как облако, обремененное грозой. Этот крик должен был расколоть небо, потрясти основы, но с губ срывается жалкий, придушенный стон.
0
0