Почему я вспоминаю это сейчас, оглядывая ежащихся под ударами снежной бури своих товарищей?
Света совсем сдала, жалась к Максу, но и того не хватало, чтобы противостоять стихии, мы отложили старт к кафе и пережидали, переводя дыхание, заряд на остановке, не могшей защитить ни от снега, ни от ветра, ни от чего бы то ни было вообще.
– Жаль, что так случилось, – произнесла, раздышавшись и Света, почуяв мое состояние; она всегда говорила, что чувствует и мои мысли, и мое настроение, и вообще много чего чувствует, именно поэтому и пришла тогда ко мне жить, пережидая, пытаясь найти успокоение, даже нет, пытаясь бежать успокоения, переждать затишье перед бурей.
Ведь она всегда любила только одного, мои чувства в расчет не брались. Да и были ли они, эти чувства, я и сам толком понять не мог.
И сейчас, когда все вроде бы устаканилось, ушло в прошлое, холодным, не совсем холодным но немного отстраненным взором глядя на перипетии наших взаимоотношений на протяжении истекших в небытие лет, я не могу ответить даже на столь простой вопрос.
Казалось бы, очень простой.
Она всегда нравилась, своей неуемной, неукротимой, необузданной жаждой жизни.
Я питался ей, что греха таить, все мы подпитывались этой светлой энергией, дававшей удивительное напряжение нашим сердцам, чтобы продолжать биться в ритме ста двадцати ударов в минуту при встречах, вольных или невольных: как та, когда она пришла ко мне жить во грехе, и в добавление, в утверждение своих слов, притянула к себе и поцеловала, настойчиво, непреклонно, – невозможно не ответить тем же.
И даже тогда, когда она лежала, переломанная, в больнице, спустя год после аварии только начавшая приходить в себя, она свершила ту же процедуру, заставив сердце заходиться ходуном, когда я глядел на худенькое тело, почти сплошь покрытое бинтами, на лицо, в мелких железных оспинах, которые так хотелось стереть ладонью.
А, нет, это было раньше, много раньше, едва ее перевели из реанимации в бокс, и Макс, он, конечно, прибыл первый, покинул нас, а следом удалился и Вася, все почувствовав, оставив нас наедине.
Света открыла глаза, немедленно заставив мое сердце биться так, как она того желала.
Говорить она не могла, но глаза приказывали.
Или это позднее. Я не помню, события того года мешаются в памяти – слишком уж страшен он был, тот холодный, беспамятный тысячу девятьсот шестьдесят седьмой.
Для нас, для Зари, да просто страшный год.
Все надеялись, что следующий будет непременно лучше. Об этом говорил и Главный, в шестидесятом, вызывав нас к себе и говоря, что это был самый сложный год в его жизни, и что следующий непременно станет удачливей.
Просто потому, что иначе не может быть. Вот только в шестьдесят седьмом сказать так он не мог – умер в самом начале предыдущего, не менее тяжкого.
А его слова так нужны были нам всем.
В конце декабря новый запуск.
Инженеры перебрали все системы корабля вручную, не доверяя технике, прозвонили километры кабелей.
Должно было сработать.
Наверное.
Подвела ракета.
Рвалось не где тонко, а где хотелось, словно в издевку.
Корабль совершил суборбитальный полет и рухнул в сибирскую глухомань, искали его долго, очень долго, а когда нашли – не поверили своим глазам.
Обе собаки несмотря на лютый холод выжили, истошным лаем встретив поисковую экспедицию.
Их вернули в Зарю, каждый хотел убедиться собственными глазами, что такое тоже возможно.
Их тискали, ласкали, прижимали к груди, кажется, подобное испытание было посерьезней всего, что они пережили за прошедшие три месяца.
А потом собак забрали в Москву.
Персонал Зари поспешил начать сборку и доводку новых кораблей – на этот раз трех, на кону стояло слишком многое, все три старта обязаны были получиться, ведь последним должен полететь человек.
Я, кажется, не верил в это до самого нового старта.
Перестал веровать, успокоился и спокойно вработался в новый ритм жизни нового года, обещавшего стать судьбоносным – или для нас, или для наших противников.
К марту и у них, и у нас все было готово.
Это спокойствие сыграло со мной шутку.
Я стал непрошибаем, отдав пальму первенства Васе, тревожился лишь за него, все остальное выбросив из головы.
Последние заключительные испытания на выживание казались рутиной, чем-то обязательным, но не тревожащим строй мыслей.
Прежде я плелся в хвосте нашей четверки, сейчас же, не испытывая того стресса, в коем жили остальные, нежданно вырвался вперед, обойдя даже Васю.
Тот факт, что оба «Спутника», девятый и десятый, удачно выполнили программу, кажется, едва коснулся моего затормозившегося сознания.
Я словно все еще пребывал в невесомости, той, что создавалась на полминуты на самолете, когда мы могли хоть в какой-то мере, пока оставались выключены двигатели, представить каково это – вечно падать на космическом корабле на планету и все время промахиваться.
Не удивился даже вызову Главного, он пригласил на собеседование меня и Васю и вкратце разъяснил, что же случится между одиннадцатым и семнадцатым апреля.
Во время третьего старта.
Помню, я еще спросил тогда: «А как же Света?», так, будто это меня волновало куда больше. Главный посмотрел на меня, прищурившись, покачал головой.
И заметил сухо.
– Я не могу рисковать.
Я никогда не говорил ей об этом коротком разговоре.
Смолчал и Вася.
И дело вовсе не в том, какой ответ последует очевидно, нет, она бы поняла, ни тогда, ни позже мне не хотелось тревожить ту взволнованно интимную атмосферу, внезапно родившуюся между нами.
Как будто повторившуюся, когда она пришла ко мне жить.
С разницей в семь лет и одну жизнь.
Сколько ж их у нас было.
Вроде бы простые смертные, но всегда мерили себя так, словно стали неподвластны решениям богов. Отдельно о Свете, ее жизнь куда как отличались от наших. Особенно тогда, после катастрофы, буквально перекроившей и ее, да и всех нас заодно.
К декабрю Света научилась заново ходить. Врачи не надеялись, готовили стационар, на первом этаже общежития, где она должна была провести остаток дней в инвалидной коляске – и то в лучшем случае, ежели прилежно станет исполнять рекомендации докторов.
Она не стала, не такая.
Осталась наедине с тренером, массажистом, ну и Максом, разумеется.
И отгородившись стеною ото всех остальных, выкарабкивалась, вытаскивала себя на зубах, стиснув зубы до скрежета, боролась за каждый вздох, каждый шаг, каждый осиленный метр или поднятый килограмм.
Она научилась жить заново, при этом удивительным образом оставшись сама собой.
Казалось, происшествие не отразилось на ее душевной составляющей.
Да, она стала спокойней, уравновешенней, бескомпромиссная стремительность исчезла, но в остальном это была все та же хорошо нам знакомая девушка первого отряда, единственная в своем роде для всех нас троих.
0
0