Найт минут двадцать лежал вытянувшись во весь рост, энергии было с избытком. Повреждения, полученные при побеге, постепенно заживали. Да и в целом все было или казалось нормальным. Кроме непривычного ощущения безопасности — раньше ничего подобного испытывать ему не доводилось. А тут всего три человека, вооруженных всего лишь стандартными бластерами, а не мощными лучевиками, которыми можно с одного выстрела прожечь дыру размером с баскетбольный мяч в теле киборга. А от человека после прямого попадания вообще мало что остается: разве только материал для лабораторной идентификации.
Найт вздохнул — вроде бы с одной стороны и выгодно быть нечеловеком, особенно в плане выживания. А вот с другой — если мыслишь как человек, если осознаешь себя человеком, то почему числишься биомеханизмом? Наверное, для кибернетического мозга неправильно задавать подобные вопросы, но ведь процент цифровых имплантов у киборгов тоже различный. Есть ведь настоящие машины с искусственно выращенными органами, предназначение которых дополнить функции имплантированных элементов. Но ведь есть и бионические организмы, где наоборот импланты призваны дополнять, усиливать и усовершенствовать органические процессы. Так тогда почему если имеются два разных подхода в создании «кукол», то всех продолжают грести под одну генкарту? Сколько в нем самом имплантированной начинки, а сколько органической — Найт не знал. Хотя где-нибудь на чипе и хранится подобная информация, вот только носителям она недоступна, только производителям. Но с момента включения или пробуждения — кабы знать, какое слово более уместно по отношению к нему? — он себя чувствовал человеком, а не машиной. Да опции и функционал, да он может легко разобраться со всеми членами этого гражданского экипажа — и ничто человеческое вроде морали или угрызений совести его не побеспокоит, но это ведь не объяснение — а скорее фальсификация данных, согласно которым сбой техники можно считать прямой угрозой жизни органических объектов и, следовательно, уничтожать опасность. Хотя… тут еще спорный вопрос: кто для кого наибольшую опасность представляет? Он ведь может в любой момент активировать программы и файлы архива, чтобы пилотировать эту посудину. А запаса прочности теперь хватит на трое-четверо суток бесперебойной работы.
Найти повернулся на правый бок, подтянул колени к груди и плотнее закутался в одеяло. Тонкое, с простейшей сеткой нагревательных элементов — как раз такое, что можно кинуть незваным гостям. Киборг погладил мягкую ткань, ковырнул воздушный клапан — впрочем, можно и надуть, чтобы получилось мягче. Пусть хоть такая имитация дома, и не важно, что в каютном модуле положенные по стандарту девятнадцать градусов тепла.
Можно было еще поспать — например, активировать режим отдыха с регламентированными временными рамками. Или попытаться уснуть по настоящему, чтобы провалиться в какой-нибудь сон и отдохнуть так, как нужно организму, а не запрограммированный алгоритму короткого и глубокого сна.
Что там делают люди, когда хотят выспаться? Найт стал перебирать алгоритмы, с которыми сталкивался как в своей жизни, так и в подсмотренных сюжетах из видеозаписей. Считают животных или просто считают? А какой смысл? Монотонное повторение обычно наскучивает быстрее, чем успеваешь перебрать все известные числа — он вот например может досчитать до дециллиона за четыре часа и при этом все равно не уснуть. Выпить горячего чаю или разболтать в кружке пару ложек порошкового молока? Тоже глупая затея: на импровизированной кухоньке тусуется экипаж, да и от сладкого чая спать еще ни разу не хотелось. Найт вздохнул и решил усыпить себя программно.
Поначалу ничего не происходило, а потом сероватые стены одноместной каюты отчего побледнели, раздвинулись, открывая большое свободное пространство, наполненное разноцветными панелями и экранами с датчиками. Низкий матовый потолок упорхнул куда-то вверх и тоже перекрасился в чисто-белый. Звуки стали приглушенными, как будто отдалились метров на триста, долетая до звуковых анализаторов через несколько помещений наполненных звукопоглощающей пеной. А потом по глазам резанул сильный теплый свет — и Найт зажмурился, но к горлу подкатил страх: а что же происходит, и он открыл глаза. Свет упорно продолжал светить прямо в лицо, согревая и ослепляя, но при этом был знакомым и понятным — словно он много раз уже находился под этой огромной лампой. Смирившись с обилием света, Найт попытался приподняться, но не получилось. Голова тоже не поворачивалась, зато голоса стали ярче и четче — даже можно было разобрать некоторые слова. В единый, доступный для понимания текст, они не складывались да и ситуацию не проясняли: заблокировать… сценарий… программа… код… поведение… модуль… снято… дубль… резерв… активация…
Найт уже не пытался разобраться в происходящем, просто ждал с какой-то необъяснимой обреченностью что же будет дальше, и что окружающие хотят с делать с ним. В какой именно момент у него возникло ощущение, что он вещь — Найт и сам не помнил. Но как будто переключили каналы восприятия: был человек, который попал… наверное, в больницу, и вдруг объект, который находится в экспериментальном модуле. Откуда возникла такая информация — он тоже не знал. Да и вообще почему вдруг к привычным органам чувств добавился еще один информационный канал? Вопросов было слишком много и ни одного ответа, только свет стал другим, разложился на целый спектр еще более белого и почти черного, и эти фаза как-то неравномерно сменяли друг друга. Он все еще надеялся, что этот ватный кошмар прекратится, что к его ложу подойдут нормальные привычные люди и кто-нибудь с дурацкой улыбкой сообщит, что все произошедшее только розыгрыш и он может встать и пойти заниматься своими делами. Но вместо этого его руки и ноги опутали какие-то провода и по ним в организм стали проскакивать какие-то наночастицы — физически он их не ощущал, но знал даже их количество и ясно видел, что они перестраивают его тело. И при этом он сам давал отчет о своем состоянии. И такое двойственное существование оказалось настолько изматывающим, что н даже не хотел больше жить, только бы все это прекратилось, и мигающий с черного на белое свет, и мельтешащие в организме частицы, и информационный поток, от которого, кажется, взрывался и закипал мозг…
— Хватит! — даже не заорал, а простонал Найт и… проснулся от собственного голоса. Белой огромной комнаты не было, да и назойливого света тоже не наблюдалось. Была одноместная каюта, жилой модуль члена экипажа — вернее, киборга который незаконно проник на корабль.
Три месяца спустя, первые следы весны начали просачиваться в мир, принося нотки зеленого на деревья и траву.
Кроули лежал, вытянувшись на диване и положив ноги на дальний подлокотник, читая одну из тех книг Азирафеля, что поинтереснее (кто бы знал, что деловые практики пятнадцатого века могут быть такими подлыми?), когда он скорее почувствовал, чем услышал, что ангел вошел в комнату позади него.
Повернув голову, Кроули увидел Азирафеля, неуверенно застывшего в дверях.
– День добрый, – сказал он и вернулся к чтению.
Последовала пауза, настолько длинная, что он почти забыл, что Азирафель стоит там, когда ангел сказал очень осторожно:
– Дорогой мой.
– Да? – отозвался Кроули, не меняя своей очень удобной позы на диване.
– По-моему, что-то не так.
Кроули оглянулся на ангела. Если не считать того, что он странно мялся в дверях, он выглядел нормально.
– Что именно?
Азирафель закусил губу.
– Я опять забыл, куда положил свои очки.
Кроули чуть не рассмеялся.
– Это не проблема, ангел, ты это делаешь дважды в неделю, – заметил он. – Посмотри на кухне.
Азирафель не двинулся с места.
– Трижды в неделю.
Кроули моргнул, глядя на него, по-прежнему высовываясь из-за спинки дивана.
– Что?
– Я записывал. Теперь это уже происходит, скорее, три раза в неделю.
Кроули стряхнул с себя внезапный легкий ужас.
– Это не страшно, – сказал он. – Ты стареешь, по людским меркам, так? Люди забывают что-нибудь постоянно, – он снова вернулся к книге, хотя его глаза больше не видели слов на странице.
– Дело не только в этом, – сказал Азирафель, и теперь он обошел диван и встал с другой стороны. Его руки нервно подергивали рукава, и, когда он неловко остановился у своего кресла, его глаза искали лицо Кроули.
Демон посмотрел на него неуверенно.
– Что такое?
Азирафель сглотнул. Его руки перестали одергивать рукава.
– Я, кажется… я забыл… Ох, дорогой мой. Я не могу вспомнить твое имя.
Кроули сел.
– Не то чтобы… Я помню, кто ты, – быстро сказал Азирафель, и его голос вдруг зазвучал очень взволнованно и расстроенно. – И я помню, что ты сделал, и вообще, я только не могу… Я, кажется, не могу…
– Кроули, – сказал демон. – Меня зовут Кроули.
Облегчение от осознания моментально охватило черты Азирафеля.
– Да! Да. Кроули. Боже, Кроули, прости меня. Я просто… Я не знаю, – ангел опустился в свое кресло и вдруг показался очень потерянным. – У меня такое чувство, будто я разваливаюсь по швам. Я просто столького не могу… не могу вспомнить. Обычно все возвращается несколько часов спустя, но еще никогда… никогда не было ничего подобного.
Кроули в ужасе смотрел на Азирафеля, пытаясь осмыслить то, что говорил ангел.
– Раньше я мог перечислить всех царей древности, – пожаловался Азирафель. – Всех пророков, большую часть кесарей. Я пережил это, Кроули. Но теперь, – ангел покачал головой, внезапно сильно побледнев. – Мне повезет, если я вспомню Юлия Цезаря, а я встречал его. Я хочу сказать, разве вы с ним не зависали какое-то время? Я просто не могу… не могу вспомнить, – Азирафель опустил голову на руки и потер веки костяшками пальцев. – И даже это еще не все. Я не знаю, насколько дело в этом, а насколько просто в старении, но есть обычные вещи, которые… вещи, о которых я не задумываюсь, просто делаю по инерции. Но у меня больше не получается делать их правильно. Например, завязывать шнурки или… или застегивать рубашку. Помнишь тот день? Я честно… я даже не заметил, Кроули. Я как будто бы летел на автопилоте, но управление было сломано.
Азирафель обреченно уставился в пол.
– Сначала я подумал, может быть, я просто теряю воспоминания, потому что нельзя уместить все, что случилось за шесть тысячелетий в человеческий мозг, но многие годы проблем не возникало… Я не…
Кроули ухватился за одну фразу в словах Азирафеля.
– Погоди, «годы»? Как долго это уже продолжается?
Ангел беспомощно пожал плечами.
– Три или четыре года, может? Сложно сказать… долгое время это были просто мелочи, – он показал на свое лицо. – Потеря очков: никто больше так не теряет вещи, как я. Это наверняка ненормально. Мне кажется, ты даже скрепки не посеял за все это время.
Кроули открыл рот, но не нашелся, что сказать. Что он мог сказать?
– Это ухудшается, мне кажется, – угрюмо продолжал Азирафель. – Я пропустил работу на днях. Подумал, что у меня выходной: в итоге, вместо этого пришел, когда не должен был. Я просто… Я не знаю, что происходит и можно ли это остановить, – Азирафель поднял глаза и встретился с Кроули взглядом. Ангел выглядел очень испуганным. – Я не хочу забыть все, что произошло.
Кроули сглотнул.
– Ты не забудешь.
Демон ждал, что Азирафель спросит, как он планирует сделать подобное утверждение правдой, но вместо этого ангел только кивнул, глядя в пол.
– Я… я могу что-нибудь сделать? – спросил Кроули через некоторое время.
Азирафель пожал плечами.
– Не знаю. Не позволяй мне оставлять плиту включенной, я полагаю, – ангел взглянул на Кроули. – Я просто… хотел, чтобы ты знал. На случай, если станет хуже. Прежде чем станет хуже.
Кроули лишь смотрел на ангела растерянно. Он чувствовал себя так, будто его ударили под дых. Он все еще пытался осознать то, что Азирафель рассказал ему. Это казалось нереальным.
Наконец, ангел встал и пошел назад в кухню. Голова Кроули повернулась ему вслед, но у него все еще не было слов.
Когда ангел ушел, Кроули упал обратно на диван, через мгновение осознав, что все еще держит книгу, которую читал. Он закрыл ее, не трудясь запоминать страницу, на которой он остановился, провел рукой по гладкой обложке, чувствуя неровную текстуру под кончиками пальцев.
У него тяжко ныло под ложечкой, веселое настроение, в котором он пребывал ранее, испарилось.
Долгое время он просто глядел вниз на книгу, вновь и вновь пробегая пальцами по ее обложке, вбирая глазами каждую трещинку и изъян. Его пальцы провели по уголкам, где материал начинал изнашиваться и протираться. Спустя неопределенное количество времени он встал и аккуратно положил книгу на диван.
Он прошел через кухню и наверх по лестнице. Он нашел Азирафеля сидящим на краешке кровати, снова пишущим в своей маленькой черной книжке.
Кроули нерешительно постоял в дверях некоторое время, глядя на Азирафеля. В его внешности было так мало отличий по сравнению с тем, когда он был ангелом. На его лице, конечно, появились морщины, и светлые виски прочертили седые пряди, но все остальное было прежним. Его волосы все еще лежали наполовину нечесаным нимбом, и он все также одевался, как профессор из пятидесятых: клетчатые свитера, рубашки и все такое. Даже очки, сидевшие у него на носу, идеально ему подходили. Единственным, чего не хватало, была маленькая искра божественного, аура его спрятанных крыльев, которая, казалось, пропитывала воздух, всегда, когда ангел был рядом. Кроули не чувствовал ее многие годы – он даже перестал замечать ее несколько тысячелетий назад – но сейчас внезапно понял, что очень сильно по ней скучает.
– Ты уверен, что я ничего не могу сделать? – спросил Кроули, и его голос прозвучал мягче обычного даже для его собственных ушей.
Азирафель поднял голову, его ручка тут же замерла на бумаге.
– Нет, я… А вообще-то, – оборвал сам себя ангел, взглянув вниз на книжку в черном переплете, лежавшую у него на коленях. – Ты можешь помочь мне с этим, если хочешь. Возможно, так будет лучше для нас обоих.
Кроули нахмурился, глядя на книжку и подходя ближе.
– Что это?
Ангел писал в ней время от времени уже несколько месяцев, но Азирафель никогда не говорил ему, что это, когда Кроули проявлял интерес.
Азирафель опустил на нее взгляд, пробегая пальцем по уголку.
– Дневник, – сказал он. – Скорее, мемуары, вообще-то, – он поднял глаза на Кроули. – Или автобиография. Это моя жизнь, Кроули, то, что я помню из нее, пока я еще могу ее вспомнить.
Долгое время Кроули мог лишь смотреть на ангела, не говоря ни слова. Потом его глаза упали на книжку, где убористый почерк Азирафеля разливался по страницам. Он дошел до середины тома. Он писал его уже давно.
– О, – сказал, наконец, демон. Он сделал вдох и сел на краешек кровати рядом с Азирафелем. – На какой ты части?
– Мы только что узнали, что Уорлок – не Антихрист.
Кроули резко посмотрел на него:
– Ты уже на Апокалипсисе?
– Нет, я иду от конца к началу, – объяснил Азирафель. – Я помню недавние события лучше всего. Апокалипсис был началом всего этого безобразия: я пишу, начиная оттуда. Потом я выберу другую точку: может быть, Вторую Мировую войну или убийство Кеннеди, и пойду вперед оттуда.
– Кеннеди – хех, это была катастрофа, – сказал Кроули, фыркнув, припоминая происшествие с нежностью. – Поверить не могу, что ты отвел пулю, но она все равно его убила. Вот что называется невезением, а?
– Скорее, саботажем, – парировал ангел. – Кажется, я помню, как кое-кто меня отвлекал.
– Я не виноват, что ты такой сладкоежка без силы воли, – запротестовал Кроули. – и это было очень вкусное бисквитное пирожное.
Ангел издал звук, который не означал несогласие, и Кроули почувствовал, что начинает улыбаться. Тяжесть с груди стала приподниматься.
– Видишь, ты вспомнил это, – указал Кроули с надеждой. – Может быть, все не так плохо, как тебе кажется.
Азирафель улыбнулся, но в его улыбке надежды было мало.
– У меня все ещё есть большая часть воспоминаний. Иногда кристально ясных, иногда – совсем нет. Я надеюсь, что, если запишу, то смогу потом вернуться и напомнить себе, если что-то забуду. Лучше не испытывать судьбу.
– Хорошая идея, – сказал Кроули. – Хотя у тебя всегда есть я, верно? Я же пережил все это с тобой.
– Да, – сказал Азирафель, вдруг немножко повеселев. – Пожалуй, что так.
– Итак, – сказал Кроули, потирая руки и уже гораздо лучше относясь ко всему этому делу. – Уорлок. Мы ехали на Бентли. Слушали лучшие хиты Queen, конечно. А потом Внизу решили связаться со мной…
После этого, казалось, пролетели месяцы. Нагрузка в банке у Кроули увеличилась, а Азирафель чаще обычного проводил время в гостях у жителей деревни. Или, может быть, он не проводил больше времени вне дома, – задумался демон однажды, когда Азирафель ушёл пить чай к одной женщине из швейного кружка. Может быть, просто Кроули стал острее замечать его отсутствие.
Пожалуй, теперь, когда Кроули знал, что могут быть проблемы, он чувствовал потребность оглядеть ангела с ног до головы, прежде чем тот покидал коттедж по какой-либо причине. Обычно Азирафель выглядел довольно прилично и несомненно радостно, когда прощался с демоном, но изредка его волосы были буйными и явно непричесанными, или свитер был надет задом наперёд. Пару раз он даже пытался надеть пальто вверх ногами. Это были мелочи, но они случались достаточно часто, чтобы Кроули никогда не мог забыть об их существовании.
Азирафель мог завязывать шнурки десять минут, или пойти полоть сад, только чтобы вернуться через минуту, обнаружив, что он уже его прополол. И потом, были и более крупные происшествия.
Однажды Кроули вернулся с работы и обнаружил, что Азирафель и Фэй Апхилл, местная швея, пьют чай в гостиной.
Ангел встретил его довольно теплой улыбкой, но Фэй оттащила Кроули в сторонку и сказала ему, что она нашла Азирафеля, который бродил около ее дома на краю деревни, очевидно потерявшись по дороге с работы.
– Он казался в своем уме, только вот будто бы совсем забыл, как вернуться, – сказала она серьезным тоном. – Тебе повезло, что я его нашла. Если бы он пошел дальше, то мог бы уйти прямиком из деревни. Неизвестно, что могло бы с ним случиться. За такими, как он, нужно присматривать, ты знаешь.
Кроули резко посмотрел на нее.
– «Такими, как он»? – повторил он ледяным голосом.
Она ответила на его взгляд укором.
– Ну, знаешь, – сказала она. – Он же вовсе не первой молодости. С нами со всеми бывает, – она повернулась, чтобы бросить взгляд через плечо на Азирафеля. – Он душка, но ему уже много лет, – сказала она немного добрее.
– Много лет, – пробормотал Кроули, зная, что это правда, но при этом с иронией размышляя о том, что ангел внешне был в отличной форме для человека, которому более шести тысяч лет.
– Просто приглядывай за ним, хорошо? Кто знает, куда он забредет в следующий раз, а не все такие внимательные, как я. Повезло, что я оказалась рядом и знала, где вы живете: он не помнил даже адреса.
Она посмотрела на него многозначительно, но смысл этого взгляда остался совершенно не ясен Кроули, а затем она пошла к дверям, на ходу помахав на прощание Азирафелю.
Когда она ушла, Кроули направился туда, где ангел сидел на диване, сложив руки на коленях.
– Прости, – сказал Азирафель прежде, чем Кроули успел раскрыть рот. – Я просто как бы… потерялся и не понял этого, – ангел откинулся на диване, как будто был совершенно готов к тому, что его будут отчитывать. – Я постараюсь быть внимательнее в следующий раз.
Кроули не мог найти в себе силы сердиться на ангела, вместо этого он только вздохнул:
– Просто не покидай деревню, и все будет хорошо, – сказал он. – Но тебе стоит написать наш адрес на бумаге и положить в карман пальто, – он помедлил, а потом добавил. – И напиши там мой номер телефона тоже. Мой личный номер. Просто на всякий случай.
Азизафель бросил на него быстрый взгляд: ангел знал, как надежно Кроули хранил этот номер.
– И ты сможешь позвонить мне, если потеряешься или что-нибудь такое, – сказал Кроули, удерживая голос ровным. – Это правда не проблема.
Азирафель казался слегка неуверенным, но сделал, как его просили.
Ангел продолжил писать свои дневники, закончив том с Апокалипсисом и купив новые, одинаковые книжки для следующих разделов. Обычно он мог вместить около пятидесяти лет в один относительно тонкий томик: на протяжении большей части истории ангел и демон проводили поразительно много времени, просто пытаясь избегать своих обязанностей и неминуемых злоключений, которые им сопутствовали. Кроули полагал, что не очень-то много обедов в Ритце можно описать, прежде чем заключить, что они все были, в общем-то, одинаковыми.
Кроули помогал, где мог, иногда давая лишь дату, имя или какую-то другую деталь, а иногда пересказывая целые эпизоды со своей точки зрения. Он никогда прямо не читал ничего из написанного Азирафелем, хотя у него всегда было общее представление о том, что там происходило: он присутствовал при большинстве этих событий. Правда, иногда он задумывался, сколько добавлял ангел того, что не было просто бесстрастным списком имен, дат и событий. Было полно того, чего Кроули не знал об ангеле, и он поймал себя на том, что рассеянно задумывается, что же он мог бы узнать, если бы прочитал дневники. Азирафель никогда не запрещал ему этого: заканчивая их, он даже надписывал номера в правом верхнем углу на каждой обложке и ставил их друг рядом с другом в шкафу в обратном хронологическом порядке. Они просто стояли там, аккуратные томики в черных переплетах, которые у Кроули чесались руки снять с их полки. Но он никогда этого не делал: это просто казалось неправильным.
Большую часть года ангел и демон жили, исходя из предположения, что то, что происходило с Азирафелем, было просто следствием их обстоятельств. Ангел теперь был смертным, а разум людей рушился с течением времени. Просто так случилось. Учитывая это и тот факт, что в сравнении с обычными людьми, у Азирафеля было гораздо больше воспоминаний, которые он мог потерять, трудности, которые иногда приходилось испытывать ангелу, были неудивительны.
Это изменилось в тот вечер, когда Харпер женился. Кроули и Азирафель вежливо отказались прийти на церемонию, так как ни один из них не желал подходить к приходской церкви ближе, чем на двадцать метров, но празднование проходило в пабе. Берт настоял на том, чтобы его соперник по части кухни пришел в паб, где будет бесплатный обед и напитки, и это привлекло на вечеринку внушительных размеров толпу.
Кроули и Азирафель заняли свои обычные места за барной стойкой, хотя они оба проводили большую часть времени, повернувшись на стульях, чтобы иметь возможность участвовать разговоре и слушать неловкие истории, гулявшие по залу.
Одна особенно личная, касающаяся подростковой победы Харпера, только что прозвучала, вызвав взрыв хохота, прокатившийся по толпе, когда невеста Харпера, в данный момент нахмурившаяся женщина по имени Мара, в шутку шлепнула его по руке.
Кроули хихикнул и отхлебнул из своего стакана. Рядом с ним Азирафель сделал осуждающее лицо, но даже он не мог подавить веселого смешка, после чего моментально повернулся назад, лицом к бару.
– Слушай, Берт, – позвал он. – Можно мне один этот… этот… как обычно, – с грехом пополам закончил ангел.
– Само собой, – сказал Берт, и через минуту Азирафель повернулся с новым стаканом.
На другом конце комнаты брат Харпера, он же его шафер, взмахнул руками, призывая к тишине, и поднял кружку с лагером.
– За моего младшего братишку! – сказал он. – Который был самой здоровенной занозой в заднице, какую только можно представить. И хотя я не хотел бы, чтобы это было иначе, я рад, что отныне он станет занозой в заднице кого-то другого.
Харпер покраснел, но Мара наклонилась и поцеловала его в щеку, что, судя по всему, его подбодрило.
– За счастливую пару! – провозгласил брат Харпера и неряшливо отхлебнул лагера. Вокруг раздались аплодисменты, и Кроули и Азирафель выпили со всеми вместе. На мгновение все стихло, пока все пили, а затем кто-то включил праздничную музыку, и вскоре зал снова загудел от разговоров.
– Пригляди за моим стаканом, я сейчас вернусь, – сказал Азирафель, похлопав демона по плечу, прежде чем направиться через лабиринт из столиков, накрытых белой скатертью, к туалету.
Кроули сделал еще глоток и протянул руку, чтобы поставить свой стакан рядом со стаканом ангела.
– Как у него дела? – спросил Берт, облокотившись о стойку с противоположной стороны.
Кроули обернулся и посмотрел на него.
– У кого?
Бармен кивнул головой в том направлении, куда ушел Азирафель.
– У твоего друга. Зирафеля. С неизвестным именем, – в голосе Берта на мгновение опять проскользнули нотки юмора.
– А, у него все в порядке, – сказал Кроули, уклончиво.
– Он к кому-нибудь с этим ходил?
Кроули повернулся дальше, чтобы смотреть прямо в лицо бармену.
– Ходил к кому-нибудь с чем? – спросил он, порядком озадаченный.
– Ну, ты знаешь, – сказал Берт, и по его голосу вдруг стало заметно, что ему слегка неудобно. – У него же Альцгеймер, да? Что говорят доктора?
Кроули моргнул, глядя на него.
– Погоди, что?
Берт странно на него посмотрел.
– Прости, если я перехожу границы, – сказал он, нервничая. – Я просто заметил… я подумал… – бармен остановился, чтобы собраться с мыслями. – Смотри, он постоянно забывает очки, пытается уйти без них. Забыл, как меня зовут раза два или три. Однажды пытался поговорить со мной о своем друге, Михаиле каком-то. Или, может, это был его бывший начальник, я не совсем разобрал.
Кроули полностью развернулся на стуле, пригвоздив Берта напряженным взглядом.
– Слушай, это не проблема, и это не мое дело, – быстро сказал бармен, поднимая руки, как будто закрываясь от нападения. – Я просто волнуюсь за него, понимаешь? – Берт сглотнул и снова оглянулся в том направлении, куда ушел Азирафель. – У моей мамы был Альцгеймер, очень тяжёлый, и начиналось все именно так. По мелочам: забывала ключи, путала меня и моих братьев. Я знаю, что, если бы раньше показал её врачам, они могли бы больше для неё сделать.
– Погоди, это… Эта забывчивость – это что, болезнь?
Берт выглядел удивлённым:
– Ну, да.
Кроули откинулся на стуле.
– Я думал, это нормально… Я думал, это происходит со всеми лю… со всеми, – быстро поправился он. – Я думал, это естественно.
– Ну, это довольно естественно. Неизвестно, что это вызывает, – сказал Берт. – И иногда забывчивость – это просто забывчивость. Но потом, иногда это может быть деменция или Альцгеймер, или что-нибудь совсем другое. Но он не настолько стар, чтобы просто все забывать, я так не думаю. И лучше не искушать судьбу. Многое может произойти с мозгом, знаешь. Даже рак может быть.
Кроули глядел на него во все глаза, чувствуя растущий ужас. Он не принял во внимание, что человеческие болезни могут быть причиной.
– Но, наверное, это всё-таки не рак, – быстро сказал Берт, неправильно истолковав внезапную бледность демона. – Но серьёзно, он не был у специалиста?
Кроули покачал головой.
– Я не думал… – он опустил голову, его вдруг переполнило осознание огромности этого недосмотра с его стороны, этой ошибки, которая могла иметь ужасные последствия для ангела. – Я просто не подумал.
– Э, не казни себя так, – утешая, сказал Берт, которого встревожило, что Кроули так резко упал духом. – Уверен, все в итоге устроится. Но я бы показал его кому-нибудь, как можно скорее. Должен быть кто-то, кто специализируется в этой области, в Кардиффе, может, в Бристоле. Просто на всякий случай, знаешь?
Кроули безучастно кивнул, осознавая слова Берта. Кардифф. Бристоль. Они были в пятидесяти милях отсюда – слишком далеко, другими словами.
Берт грустно ему улыбнулся.
– Прости, что испортил свадебное веселье, – сказал он, действительно сокрушенным голосом. Казалось, он хочет остаться и еще поговорить, но другой человек у стойки пытался привлечь его внимание, и он неохотно отошел.
Кроули сидел молча, уставившись в свой бокал. Через некоторое время Азирафель упал на стул рядом с ним, радостный, как всегда. Он отхлебнул своего напитка и замер: Кроули почувствовал на себе взгляд ангела.
– Ты в порядке, мой дорогой?
Кроули сделал глубокий вдох и оторвал взгляд от бокала.
– Ага, – солгал он, посмотрев в середину зала, когда поднялся всеобщий рев: Харпер и Мара побаловали толпу поцелуем.
Азирафель проследил за его взглядом.
– Им будет хорошо вместе, – сказал он. – Я встречал Мару пару раз – она милая. Харпер с ума по ней сходит.
Пытаясь мыслями оторваться от разговора с Бертом, Кроули почувствовал, как приподнялся уголок его губ.
– Это по твоей части, да, ангел? – поддразнил он его, хотя и не отдавшись настроению всем сердцем.
– Нет, не совсем, – сказал Азирафель, пожав плечами. – И никогда не было.
– Что, ангел не любит свадеб? Разве наверху не радеют за такие вещи?
– Ну, да, в целом, – сказал Азирафель, наблюдая, как друзья и родственники молодоженов начали тянуть счастливую пару за руки, призывая их потанцевать. – Но это никогда не было моей сферой деятельности. И, к тому же, ангелы на самом деле не… ну, ты знаешь.
Кроули удивленно воззрился на него. Этот разговор принимал неожиданный оборот.
– В смысле, даже став человеком, – продолжал Азирафель, не отрывая взгляда от пары, когда их друзья растащили столы в разные стороны, создав импровизированный танцпол. – Я задумывался, может быть… но нет, – Азирафель пожал плечами и поглядел вниз на свой бокал, но его тон слегка повеселел. – Не мое это.
На танцполе Харпер и его невеста начали медленный танец.
Между ангелом и демоном повисла неловкая пауза.
– Да и не мое тоже, – тихо сказал Кроули через мгновение, чувствуя, как его щеки горят, и нарочно глядя прямо перед собой.
Несколько долгих минут они сидели в немного неловкой тишине, пока романтическая музыка на заднем плане постепенно не стихла. Раздался новый всплеск аплодисментов молодоженам, а потом музыка вдруг резко сменилась на что-то современное с мощным и быстрым ритмом.
Кроули заметил, что его нога рассеянно притоптывает в такт, когда Берт, стоявший у стены, приглушил свет.
Кто-то установил дискотечный шар со светомузыкой ранее, и теперь он начал пускать неоновые цветные отсветы по стенам.
Кроули почувствовал, что ангел толкнул его плечо своим, и поднял глаза. На лице Азирафеля, где играли бирюзовые блики, была хитрая ухмылка. Свет сменился лиловым, когда ангел, лукаво кивнув головой на середину зала, где раздвинули больше столов, спросил:
– Хочешь потанцевать?
Кроули не сдержался и рассмеялся.
– Потанцевать? – спросил он с недоверием. Азирафеля, казалось, не поколебал его ответ, он улыбался, а радуга пронеслась по его лицу и запуталась в волосах. – Азирафель, ты не умеешь танцевать. Единственное, что ты умеешь, это гавот.
– Это танец, – весело сказал Азирафель.
– Восемнадцатого века, – подчеркнул Кроули. – Народный танец.
– Ну, тогда я научусь чему-нибудь новенькому, – сказал Азирафель, голосом, слишком жизнерадостным, чтобы это могло привести к чему-то хорошему.
Кроули открыл рот, чтобы вернуть ангела с небес на землю, его бровь уже изогнулась для реплики, но затем он остановился. Он потихоньку глянул на танцевальную площадку, где стиль танцев содержал много дерганья головой и махания руками. Он понял, что его собственное лицо расплывается в улыбке. Такое ему хотелось бы увидеть.
– Ты хочешь потанцевать? – сказал демон, вставая и одергивая манжеты. – Идет. Давай потанцуем. Внизу все равно самые лучшие движения.
Азирафель улыбнулся и встал, в последний раз глотнув из своего бокала, поставив его обратно на стойку и закатав рукава.
Ангел начал с гавота, как и можно было опасаться. Затем он попытался выучить что-то новенькое.
Все было именно так, как надеялся Кроули.
Итак, он победил. Победил уже за гранью, в беспамятстве, уже скатываясь в омут безумия. Герцогиня уступила.
Девочка была спасена. Впрочем, девочку и не надо было спасать. Она была в доме бабки.
Внезапно Анастази осознала, что это по её вине Геро подвергся истязаниям. Он ничего не знал о судьбе дочери и отчаянно за неё сражался.
Анастази сидела у его ложа, держа в ладонях бесчувственную, изодранную железом руку. Геро всё ещё был в беспамятстве.
Приставленный к нему парень, кажется, Любен, время от времени бережно смачивал водой потрескавшиеся губы пленника.
Анастази тогда одеревенела от раскаяния и скорби. Это она виновата! Она! Это всё из-за неё. Она должна была ему сказать. Должна была успокоить. Он бы тогда не бился так отчаянно, не рвал бы своё сердце.
Анастази постаралась успокоиться. Вообразила тот несостоявшийся разговор.
Она хотела поговорить, ответить на его вопросы, успокоить и услышать…
Что услышать? Слова нежности и благодарности. Да, она не раз это представляла: сначала недоверие, затем изумление, за ними восторг и радостную благодарность. Он был бы ей благодарен!
И как благодарен! Его глаза светились бы радостью, он коснулся бы её руки, он обнял бы её…
Анастази тряхнула головой. Господи, она мечтает о триумфе, о торжестве. Она спасла его девочку, чтобы он, Геро, чувствовал себя благодарным, оказался бы перед ней в долгу.
Нет, никогда. Она ни о чем подобном не думала. Отдавая Марию в руки Наннет, придворная дама ждала его казни.
Геро тогда был преступником, почти убийцей. И единственное, на что она рассчитывала, так это шепнуть ему несколько слов перед смертью, что он, несчастный отец, умер спокойно, с улыбкой на устах, без тревог и угрызений совести.
Но неделей позже Геро был помилован и переведён в Конфлан. Смерть ему уже не грозила.
Почему же она и тогда смолчала? Почему не избавила от мук неизвестности?
Он всё это время терзался, мучимый страхом за покинутую дочь. Воображал её погибающей от голода и холода, брошенной в чужие, неласковые руки, и на это безрассудное противостояние с герцогиней он так же решился из-за тревоги, пошёл на все эти муки ради одной единственной весточки.
И всё это время поблизости от него пребывала некая женщина, обязанная ему жизнью, осведомлённая обо всем лучше самого Господа Бога.
Анастази с силой зажмурилась. Теперь её черёд вслед за герцогиней молить его о прощении. Она берегла свою тайну ради триумфа!
Конечно, она могла бы оправдаться своим заблуждением, своей уверенностью, что Геро, став фаворитом, и не вспомнит о дочери.
В конце концов, она с ним не говорила. Она только строила предположения и догадки, по большей части, ошибочные. Она легко приписала ему тщеславную забывчивость.
Так почему бы не приписать ему и другое, более тяжкое?
«Откуда я могла знать?!» — хотелось ей крикнуть, закинув голову, чтобы вопросить неведомого, сурового судию.
— Должна была знать, — ответил бы ей тот без всякой жалости, с холодным праведным гневом. – Должна была верить в того, кого любит.
Голова Анастази бессильно поникла. Вспомнила его потерянное, застывшее лицо. Его потухшие глаза.
Она могла бы осветить эти глаза одним только словом.
Герцогиня позволила ему увидеться с дочерью. Анастази слышала — она стояла за дверью. Она различала сладкие, манящие нотки в голосе принцессы, почти прозрачные нотки раскаяния.
Её высочество искренне сокрушалась, кляла себя за безрассудство и горячность. Она предлагала мир.
Более того, готова выплатить контрибуцию, возместить ущерб. Уступка неслыханная – она позволит девочке, «этому ублюдку», появиться здесь, в этом храме сословного превосходства, в купели ревности и страсти.
Сюда войдет ребёнок, в чьих жилах течет кровь мертвой, но всё ещё могущественной соперницы.
Что это? Великодушие? Прозрение? Анастази не обольщалась. И Геро, судя по всему, был так же не настолько наивен, чтобы поверить этой прохладной кротости.
Герцогиня уступала, чтобы удвоить долг. Так поступает расчетливый банкир, давая отчаявшемуся кредитору щедрую ссуду. Так поступает коварный игрок, мелким проигрышем ослепляя соперника.
Анастази видела этих мошенников в игорных домах и придорожных харчевнях. Древний, затёртый трюк, которым, вероятно, мошенники пробавлялись ещё в тавернах Ассирии и Вавилона. Трюк действенный и, как подозревала Анастази, вечный. Этот прием будет в ходу до судного дня, ибо природа человека, жаждущая лёгкой победы над ближним, останется неизменной.
Геро несомненно понимал, что дарованное ему свидание — это аванс, предоставленный ростовщиком, но он принял сделку.
Он уже достаточно окреп, когда Анастази сама отправилась в город за девочкой. Она сама вызвалась. Хотела застать старуху Аджани врасплох, заглянуть в её бегающие глазки и насладиться испугом.
Анастази испытывала почти нетерпение, почти воодушевление, чувствовала себя избранной, посланницей небес. В кои-то веки она служит Богу. Она поборница справедливости.
Пусть недолго, пусть несколько часов, но она делает всё правильно. Она предвкушала, как грозно ступит на порог угрюмого дома, как будет взирать на испуганную хозяйку и на её побледневшего мужа, как праведным гневом своим рассечет паутину несчастий.
Чету Аджани она действительно напугала, но в целом картина не выглядела столь уж плачевной. Ребёнка не возвели в ранг законной внучки, но старая нянька хорошо за ней смотрела.
Девочка была ухожена и сыта.
Она даже не испугалась, когда Анастази, высокая, чёрная, мрачная, надвинулась на неё, а взглянула с каким-то даже любопытством. И улыбнулась. Глаза у неё были синие. Как у отца.
Разумеется, тщеславная бабка не могла упустить такой случай – отправиться в замок принцессы крови. Старая ханжа до последнего не могла поверить, что её ненавидимый, нищий зять, «филистимлянин», стал фаворитом столь знатной дамы.
Но перед домом стоял запряженный английской четверкой экипаж с герцогскими гербами. Два роскошных лакея на запятках. Ещё двое верхами. Кучер важный и внушительный. И придворная дама с царственной осанкой.
В отличии от бесстрашной девочки жена ювелира не улыбалась. Всю дорогу из Парижа она сидела прямо, будто проглотила стальную спицу, от волнения покусывая губы.
Анастази нравился её страх. Она тоже волновалась. Как встретятся это двое, разлученные, осиротевшие? Как встретятся отец и дочь?
Девочка ещё так мала. Вдруг она его не узнает?
Но опасения её были напрасны. Малышка, едва научившаяся ходить, узнала его голос. Родной голос. Тот мягкий, утешающий голос, который хранился среди её младенческих воспоминаний.
Её отец изменился. Он был по-другому одет, у него изменилось лицо, изменился взгляд. Он внезапно стал старше, но его бархатистый, глубокий голос остался прежним.
И девочка, которую Анастази вела за руку, сразу же пошла к нему, как лесной, потерянный детёныш, заслышав долгожданный зов.
Анастази поспешно отвернулась. Ей повезло, что Геро, подхватив дочь на руки, скрылся за дверью. Анастази проглотила подступившие к горлу слёзы.
Её глаза болели, будто она неосторожно взглянула на солнце. Но это было не солнце. Это было его лицо. Его глаза. Его счастье.
Как он был прекрасен! Через час он спустился с дочерью в парк.
Анастази не удержалась – подглядывала. Снова испытывала в глазах резь, но всё же смотрела.
И герцогиня смотрела. И тоже пряталась.
Да на них все смотрели. Все, кто был в праздной неопределенности. Ибо зрелище было изумительным, ранящим и неповторимым.
И все завидовали — все! Фрейлины, горничные, лакеи, даже те дворяне, из свиты, которые под страхом смерти не выдали бы эту душевную слабость. Их всех снедала необъяснимая тоска.
Они все чувствовали себя не то обманутым, не то обделёнными. От них что-то скрыли, некую тайну.
Есть какое-то знание, что дает доступ в особую действительность, в секретный мир сердечного счастья, в тот мир, о котором пророчат мистерии и старинные баллады и который сулят святые отцы с амвонов, в некий потерянный рай, бывший совсем рядом, под рукой, но внезапно украденный или утраченный по слепоте и невежеству, тот рай, царство Божие, в которое звал сын Иосифа и Марии.
А те двое в парке всё знали про этот рай. Они знали туда дорогу, и у них даже были ключи. Они имели право оказаться там в любую минуту. Им достаточно было улыбнуться друг другу. И врата немедленно распахнутся, а грозный архангел укроет в ножнах свой пылающий меч.
Зависть, обида рождались в обделённых сердцах. Почему они? Почему эти двое, несмышленая девочка и её отец, безумный, почти юродивый?
Чем они заслужили эту неслыханную милость? Чем отличились в глазах Господа?
Анастази тоже поймала в себе шевеление этой досады. Она тоже завидовала.
Но её зависть была светлой. А герцогиня, пожалуй, сходила с ума от ревности. И от собственного бессилия. Она не могла отнять то, что принадлежало отцу и дочери. Она могла это только разрушить.
Когда истекло отведённое им время, Анастази тоже спустилась в парк. Она двигалась медленно, как гонец со смертным приговором.
Геро сразу всё понял, и взгляд его погас. Он снова стал замерзать, преображаться, обрастать сверкающей позолотой.
Девочка спала у него на руках. Он сам отнес её к месту своей казни.
А потом была та ужасная сцена. Старая ханжа, позеленев от ненависти, оскорбляла его, а Геро, низко опустив голову, собрав все силы, оставался спокоен. Он боялся потревожить дочь.
Анастази хотела ударить старуху, залепить кровавым ошметком её безгубый рот. Но ограничилась холодной угрозой.
Когда карета тронулась, девочка всё ещё спала, но подскочившее на выбоине колесо вернуло её к её сиротству. Она обнаружила пропажу отца, рядом – недобрую женщину. И закричала.
Геро, конечно, услышал этот крик, и те силы, что поддерживали его, разом кончились, оборвались, как струны.
Он бросился за каретой, но его схватили. Он бился, как попавший в ловушку зверь. Его ударили под ребра, чтобы сбить дыхание.
Он упал на колени. Задохнулся. И внезапно затих. Уже не пытался бежать. Анастази взмахом руки отогнала слуг. Геро медленно поднялся и взглянул на неё. Взгляд короткий, беглый, но резанул по сердцу как нож. Глухая, неизбывная боль.
Новая мука – ревность. Нестерпимая, жгучая, разъедающая ревность, прежде ей неведомая, с неистребимой желчной горечью, угнездившейся в сердце. Эту горечь никак было не смыть, не заглушить.
Она расползалась как мокнущее, чешуйчатое пятно, взрыхляя, дырявя истертую плоть. Этот лишай был невидим.
Бессмысленно было обращаться к лекарю с воспалённой и обожжённой глоткой. Этот лишай процветал где-то глубоко внутри, на сердце, на самой поверхности души.
Души вся покрылась гнойными струпьями, безмолвно подгнивала и вяло кровоточила. Это душа источала желчь, которая поднималась к горлу, а затем заливала глаза и стучала в висках. Ревность.
Анастази никогда прежде не знала ревности. Она могла испытывать злость или досаду в то время, когда выгодный, чистый и обходительный клиент доставался её товарке.
Но досада быстро проходила. Это была досада маленького хищника, который был недостаточно ловок, чтобы схватить лакомый кусок.
Но тут было другое, более глубокое и древнее, как болезнь, пришедшая с пергаментных страниц Ветхого завета.
Странно, что эта болезнь проявилась только теперь, когда Геро стал любовником герцогини. Анастази не чувствовала этих симптомов, когда видела его рядом с Мадлен.
Там это было бы уместней. Там он любил и был любим. Была причина изводиться завистью, задавать риторические вопросы. Почему не я? Почему она?
Но, глядя на Мадлен, замечая её восторженный, влюбленный взгляд, обращённый к мужу, Анастази ничего не чувствовала, кроме печали. Мадлен не представлялась ни врагом, ни соперницей.
А Клотильда стала врагом. Геро не любил её, не выбирал. Почему же тогда он достался ей? Почему она имеет право прикасаться к нему?
Клотильда не стеснялась своего торжества. Даже выставляла его напоказ.
Анастази много раз заставала Геро в её будуаре, в кабинете или даже в спальне. И принцесса с ленивой томностью гладила его руку или колено, перебирала его волосы, будто он был комнатным любимцем, которого хозяйка взяла к себе на колени.
Геро покорно сносил эти ласки, а придворная дама едва ли не с презрением размышляла о том, что её высочеству следовало бы скрывать, а не выставлять на показ эту мнимую победу.
Ибо этот молодой мужчина не соблазнен и не очарован, он даже не куплен, он взят силой, взят как трофей на поле боя. «Такой победой мог бы гордиться степной варвар, — печально размышляла Анастази. – Но для красивой, богатой, молодой женщины это — позор! Позор!»
– Такое ощущение, что в современном мире не имеет значения намерение говорящего, имеет значение только мнение оскорблённого, – Глеб почесал затылок.
Вокруг лавочки в университетском скверике собралась почти вся группа Дениса. Обсуждали его предстоящий поход к следователю на очередной допрос и слова адвоката по поводу психологической экспертизы Дениса.
– И не говори! Какой-то общий тренд на повышенную оскорбляемость, – согласился Вадим.
– Причём, никто не проводит психиатрических экспертиз оскорблённых! И даже психологических! – возмутилась Кристина. – А вот на кого написали поклёп, тот должен доказывать свою невиновность… И кто его знает, может эта оскорбившаяся вообще психически больная!
– В принципе вполне может быть, – согласился с ней Глеб. – Может, предложить адвокату, чтобы она сделала, так сказать, встречный иск? Или потребовала психологическую экспертизу оскорбившейся…
– А такое возможно? – спросила Кристина.
Егор засмеялся:
– Что-то ни разу не слышал, чтобы проверяли обвинителя на вменяемость.
– Вообще-то да, у нас обвинитель по умолчанию нормальный. А вот обвиняемый по умолчанию андерлог, – согласился Глеб.
– И как с этим жить? – посетовала Соня.
– А есть варианты? – усмехнулся Вадим. – Obey! И не отсвечивай!
– А как зовут эту оскорблённую верующую? – спросила Маша, доставая смартфон.
– Мария Ремез, – ответил Денис.
– Мария Ремез… Хорошо, что не Иванова… – пробормотала Маша, набирая фамилию в поисковик.
Народ заинтересованно уставился на Машу, и она вскоре выдала победное:
– Ха! Вот она… Ух, ты, какой дакфейс!.. А тут у нас… А вот это уже интересно!..
– Что там? Что-там? Ну… – раздалось с разных сторон.
Выдержав эффектную паузу, Маша торжественно сообщила:
– Наша оскорблённая учится в юридическом институте… В полиции работать будет…
– Подожди, это пранк? – не поверил Глеб.
– Не, бро, это панч, – Вадим выставил два больших пальца.
– Ай да Мария Ремез! Красава… Это она так юридический скилл прокачивает? – восхитился Егор.
– Да по-любому курсач пишет! – согласился Вадим.
– А какие фотки зачётные!.. – Маша продолжала изучать страницу Марии Ремез. – Посмотрите, вот в клубе… А тут на бедре татушечка… А здесь эротичненько получилось с наручниками и в чулочках-то…
– И она верующая?! – возмущение Кристины достигло апогея. – Да как ей не стыдно! Это же бессовестно совсем!
– Надо бы заскринить страничку, – предложила Соня.
– Во-во! Ден, обязательно заскринь и покажи адвокату. Пусть её вызовут на допрос, и допросят хорошенько, во что она верит, и какие её чувства ты оскорбил, – поддержал Глеб. – Маш, скинь ему ссылку на страницу этой Ремез.
– Ага, сейчас… Готово! Скинула.
Денис смотрел на друзей и до него медленно доходило, что оскорбившаяся девушка никакая не верующая и вовсе не оскорбившаяся. Она скорее всего просто целенаправленно искала, к кому бы прицепиться, чтобы на практике, так сказать, изучить работу судебной системы. И он, Денис, попал случайно.
Но ведь получается, это просто донос! Не оскорбили её его мемчики! Она выполняла задание преподавателя. Ну или по собственной инициативе… Но точно не из-за того, что он затронул её религиозные чувства! А он, Денис, теперь ходит по следователям и адвокатам…
– Я не могу заскринить. У меня комп забрали, – не скрывая растерянности и ненависти сказал Денис.
– Без проблем! Я сейчас заскриню, – тут же отозвалась Маша. – И тебе на электронку вышлю… И потом на флешку. Могу и распечатать. Ибо нефиг! Но нужно ещё с компьютера заскринить… С телефона-то экран маленький, и имя не везде будет. Нужно с компа.
Голос Маши звучал негромко, в нём отчётливо ощущалось отвращение.
– Жаль, в судебной системе модераторы не предусмотрены, можно было б жалобу накатать, – поделился мыслями Вадим.
– С модерами тоже бывает геморрой, – не согласился Егор. – Даже если модер адекватный. К примеру какой-нибудь удод нажмёт кнопку «спам», а ты потом доказывай, что не андерлог. Тут жизнь кипит, а ты в бане целый месяц, хорошо хоть не пожизненно.
– А чё пожизненно-то? – Вадим пожал плечами. – Перешёл на другой сайт и радуйся.
– А если на этом уже отношения? Свой круг фанов и свой круг врагов. Да и вообще, нравится. А на другой сайт уйдёшь и заново всё строить нужно. Неделя, а то и две пролетят, пока в неписанные правила вникнешь. И опять же – контент, темы, материалы… Не, менять сайт из-за парочки уродов не вариант.
– А клон? Можно же создать клона.
– Не везде. Есть сайты, где модеры жёстко отслеживают клонов… Вот и сидишь в бане, кипишь потихоньку, накапливаешь вселенскую ненависть.
– Так-то да. Это важно: ху из ху, и какой уровень троллинга допустим. Я вот, например, зарегился как-то на…
Денис слушал друзей, а мысли его были далеко. В его голове не укладывалось, как так? Как можно такие задания давать студентам? Дали бы студенту-медику задание провести операцию…
Так и дают ведь… А иначе, как они научатся? Но ведь под присмотром опытного врача! А тут откровенно разрушают жизнь человека из-за мемчиков…
– Я напишу про Марию Ремез, что вот такая практика у студентки, – поделился Денис, вклинившись в разговор.
Повисло молчание.
Через минуту Маша, усмехнувшись, сказала:
– Хорошая мысль. Но сначала нужно с компьютера заскринить её страницу. А то вдруг прочитает твой пост и поудаляет всё со своей страницы. Потерпи до вечера.
– Так можно в библиотеку, там сейчас поставили компьютеры.
– А там разве соцсети доступны?
– Не знаю, не пробовал.
– А зачем нам соцсети?
– Так у неё страничка «ВКонтакте». Наверняка ещё и в Instagram есть.
– Точно! Маш, поищи в Instagram. Там тоже фоточки заскринить нужно, в добавок к «ВКонтакте».
Но Маша и так уже листала страницы, забивала поиск…
На Instagram времени потребовалось чуть больше, но вскоре и там Мария Ремез была найдена, фотки заскринены и со словами: «Так-то, красава» отправлены Денису.
– А теперь можно с чистой душой хейтить её! – сказала Маша. – Но лучше всё же подождать, пока я на компе заскриню её страницы, а то почистит или вообще, удалит.
– Может, попробуем в библиотеку? – предложил Денис. – А то ждать до вечера…
– А пошли! – согласилась Маша. – Ибо нефиг!
Денис и Маша, а за ними и остальные отправились в краевую библиотеку, где после недавнего ремонта прямо в фойе теперь стояли компьютеры с доступом в Интернет.
Вскоре скрины были отправлены Денису на почту. И на своей странице Денис написал:
«Хороша практика! Выяснил, что девушка, которая написала на меня заявление, учится в юридическом институте и скоро будет полицейским. Она будет очень хорошим полицейским! Потому что вот такая у неё практика. А вот и её страничка. Страничка той, чьи чувства верующей я якобы оскорбил ссылка. И на всякий случай, вот скрины её страницы. Хороша верующая правда? Надеюсь, полицейский из неё получится лучше.»
— Один ты туда не пойдешь, — сказала Рита, беря Джеймса под руку. Сказала совершенно обыденным голосом, словно говорила о чем-то незначительным и давно решенном.
Это не было вопросом, даже риторическим, и просьбой тоже не было, Джеймс отлично разбирался в интонациях. И вот сейчас Рита просто констатировала факт, уверенно и буднично. С теми, кто говорит таким тоном, спорить бесполезно. Это Джеймс знал тоже.
Но он не был бы самим собой, если бы не попробовал.
— Рита, я все-таки Bond. Это моя работа.
— А я полицейский, и это моя работа — защищать местных граждан и туристов, — спокойно возразила Рита. Но тут же добавила, хитро улыбнувшись: — К тому же я твой телохранитель. Помнишь?
— Это было давно! И с тех пор все изменилось!
— Не на этот раз. — Рита снова стала серьезной, и Джеймс почувствовал, как напряглась ее рука. — Ты вчера ушел раньше, поэтому не слышал, а дома… ну сам знаешь. Майор поручил мне сегодня тебя прикрывать. И это не обсуждается.
По молчаливому уговору последние полгода дома о работе они не говорили — с тех самых пор, как у них появился Гаврик. Ни дома, ни поблизости, вот и сегодня Рита заговорила только после того, как они завернули за угол, хотя Джеймс и считал, что жалкая дексовская подслушка не дотянет и до середины их улочки.
Рита, скорее всего, делала это из сочувствия к «бедному мальчику, который и так настрадался». Сам же Джеймс просто считал, что чем меньше туповатая, но склонная к мелким пакостям дексятина знает о нем, Джеймсе, — тем ему, Джеймсу, спокойнее.
Последний месяц все силы полиции Нереиды (в количестве шести человек и даже стажера) были брошены на выслеживание банды браконьеров. Банда в массовом порядке отстреливала клыканов ради нелегального экспорта деликатесных плавничков, и в общем-то ни Джеймс, ни другие граждане Нереиды ничего не имели бы ни против первого, ни против второго, если бы браконьеры не забирали лишь эти самые плавнички, оставляя всю остальную тушу гнить и разлагаться прямо на месте отстрела. А когда счет таких туш переваливает за сотни, подобное дело начинает дурно пахнуть во всех смыслах слова.
Работали над этим делом всем составом, но Джеймсу повезло: именно на его предложение об оптовой закупке нелицензированного деликатеса клюнула крупная рыба. Долгая неделя обхаживаний, полунамеков и почти анонимного общения по сети — и вот сегодня, наконец, предстояла первая встреча лицом к лицу с представителем поставщика.
Разумеется, ни о чем таком нельзя было говорить в присутствии Гаврика.
Гаврик появился у них внезапно и поначалу казался Джеймсу явлением временным, этаким неприятным недоразумением, которое следует перетерпеть, раз уж выхода другого нет. У него и имени-то тогда не было, только номер. Клаус, бывший тогда хозяином списанного армейского оборудования, с кличками не заморачивался и технику свою называл просто «шестеркой» — это когда поприличнее быть старался, что случалось редко.
Он вообще ни с чем особо не заморачивался, Клаус Фишнер, к которому они приехали как к свидетелю одного ДТП. Ни с уборкой территории, по которой пробираться к его дому пришлось как по минному полю, ни с достойным содержанием техники — мультикомбайн проржавел и зарос грязью так, что его и опознать-то было сложно, а вяло ковыряющий тяпкой грядку кулубники киборг выглядел так, словно его если и кормили когда-то, то было это давно и не здесь: грязный, тощий, одетый в рванину, вялый из-за низкого уровня энергии (отключить режим энергосбережения Клаус, похоже, не додумался, и система пыталась справиться, как могла).
Не заморачивался Клаус и с тем, чтобы приглушить голос, когда жаловался на глючное оборудование, ругал армейцев (всучили же такой хлам!) и радовался тому, какая же все-таки «DEX-компани» правильная фирма и как она уважительна к клиентам — сами предложили заменить устаревший хлам на новую модель, без доплаты, ну вы подумайте! И Клаус обязательно к ним поедет, как только закончит с посадками, ему всего три делянки осталось, вот доделает — и сразу же махнет в Столицу, и прости-прощай, тупая глючная «шестерка», здравствуй, новая счастливая жизнь с правильным и хорошим киборгом последней модели.
Голоса Клаус, как упоминалось, не понижал.
Джеймс присмотрелся к «шестерке», и понял, что дело дрянь.
Нет, на первый взгляд тот казался вполне нормальным правильным кибером, на запрос данных ответил штатно, жетону подчинялся без задержек. Но Джеймс все-таки был заточен под сбор информации и ее полевой анализ, а потому не мог не заметить отклонений мелкой непроизвольной моторики — и проанализировать, соотнося с речью Клауса.
Когда хозяин ругался и жаловался на то, как тупит его имущество, мелкая моторика киборга выражала гордость и удовольствие. А вот когда он перешел к планам насчет поездки в Столицу…
Надо было что-то делать, и срочно. Клаус Джеймсу совсем не нравился, но не подставлять же его под неминуемый срыв боевой «шестерки» из-за личной неприязни? Да и не сволочь он вовсе, этот Клаус, особенно если сравнивать с бывшим хозяином самого Джеймса, дурак просто.
Пришлось отвести Риту в сторону и рассказать о своих подозрениях.
Он вполне мог собой гордиться: правильно рассчитал все: и Ритину реакцию, и расстояние, на котором никакая «шестерка», как бы ни старалась, не сумеет разобрать произнесенное очень тихо и низким тембром — зато отлично расслышит все эти «Ах он бедняжка, это же ужас просто, надо же его спасать, ты посмотри, какой он худой, голодный наверняка, надо срочно!!!», выданные куда громче и голосом, намного более высоким. А заодно и сможет проверить искренность. И вряд ли, конечно, с налету поверит, но хотя бы не психанет не вовремя и не устроит лишних проблем.
С хозяином договорились быстро и не слишком задорого. Как бы Клаус ни расхваливал «DEX-компани», ее рекламным акциям верил он все же, походу, не так чтобы очень. К тому же проводилась акция в Столице, еще доберись, и кто его вообще знает, что в той Столице! А тут тебе реальные денежки предлагают, прямо с места не отходя. Если его что и удивило, так только то, что хозяйкой прописали Риту, а не самого Джеймса — Клаус был из новопоселенцев, о чем говорило расположение его фермы (в этом секторе иммигрантам стали нарезать участки совсем недавно), а потому о киборге в полиции не знал, а Джеймс и не рвался ему рассказывать. Достаточно и того, что жизнь спас и от проблемы избавил.
Пожалуй, его ошибкой было то, что не стал скрывать свою сущность от «шестерки». Хотя поначалу и казалось вполне разумным решением: ну действительно, не к агенту же Смиту за помощью обращаться, уполномоченному и единственному представителю «DEX-компани» на Нереиде? К нему обратишься, пожалуй, он там такого наворочает!
С электронными мозгами «шестерки» Джеймс повозился сам. Снес впихнутые (мало того, что против инструкции, так еще и криво, руки бы оторвать!) программные обеспечения от Mary, вычистил БДСМ-ные ириеновские вставки (эти хотя бы с основным ПО не конфликтовали), повыдергивал еще какие-то обрывки непонятного назначения. Вставил добротный софт, как для себя старался. Впрочем, почему как? К этому времени Рита уже окрестила новое приобретение «Гавриком». И Джеймс с огорчением понял, что эта белобрысая тощая проблема из тех временных, что постояннее любых постоянных.
После замены ПО, помывки и усиленного откармливания Гаврик тупить перестал, но признавать разумность в открытую не собирался. Ушел в глухую несознанку. Машина, и все тут! Сносить ему имитацию личности (чисто из вредности: хочешь быть машиной — ну так будь добр притворяться ею круглосуточно) Джеймс не стал, хотя и подмывало. Это было бы мелочно и недостойно Bond’а.
А еще Гаврик с первого дня возненавидел Джеймса, причем настолько, что палился по-черному: например, категорически отказывался ему подчиняться и принимать в качестве «лица с правом управления», несмотря на все Ритины попытки прописать его в соответствующей графе. Тупо повторял фразу из инструкции про возможность передачи прав человеку и заявлял, что людей, кроме Риты, в комнате не наблюдает, а находящееся поблизости устройство линейки Bond человеком не является, и потому в передаче прав управления означенному устройству отказано.
Рита сердилась и пыталась настоять, но Джеймс свел все к шутке и уговорил ее это пока отложить: не горит же. Он и без прав управления справится с мелким паршивцем.
А сам стал внимательно прислушиваться к тому, как Рита отдает приказы, не без оснований ожидая, что белобрысая проблема, как только чуть окрепнет, сразу же начнет делать мелкие бытовые пакости (сам бы Джеймс точно начал).
Так и случилось. Любой двусмысленно отданный приказ Гаврик старался вывернуть если не в свою пользу, то хотя бы во вред ненавистному Бонду, но Джеймс был настороже и поправлял, сводя на нет возможность ненужных трактовок. Его это забавляло, а скоро и Рита освоила искусство однозначных приказов, и это окончательно стало для них еще одной игрой. То, что Гаврик не слушался Джеймса, того не огорчало: главное, что он слушался Риту.
***
Самый опасный враг — тот, которого ты таковым не считаешь. В идеале — которого вообще не считаешь врагом, но сгодится и если ты просто полагаешь его неопасным. Например — глупым сорванным DEX’ом, ограниченным и ни на что не способным. Как-то совсем забывая при этом, что этот самый глупый и ни на что не способный с твоей точки зрения DEX сумел выжить там, где ты со всей своей хваленой Bond’овской начинкой не продержался бы и пяти минут, и никакие лощеные улыбочки тебя бы не спасли…
Гаврик смотрел из чердачного окна, как уходит по улице парочка… не людей, нет. Человек там только один. Хозяйка. И только она имеет значение. А этот… он просто этот, бесплатное безымянное приложение к человеку, пусть даже сам он и полагает иначе. Гаврик скрупулезно занес в архив, что сегодня за руки они не держались, но тут же отметил, что это вряд ли можно считать победой, пусть даже малой: алгоритм предшествовавших взятию за руки предпосылок вычислить ему так и не удалось и пока приходилось признавать это явление достаточно рандомным.
Они почти всегда ходили на работу пешком, поскольку от их дома до Управления полиции было рукой подать, пятнадцать минут прогулочным шагом. Если дежурства у них совпадали, а на улице не хлестал проливной дождь, они так до управления и прогуливались. Пешком. Этот ходил пешком и один, и даже в дождь ходил, когда один. Вернее, не ходил — бегал. Хозяйка в дождь (или даже при хорошей погоде, но если уходила одна) предпочитала таксофлайер. Своей машины у них не было, хотя гараж при доме имелся, там хранили разнообразный садовый инвентарь.
Гараж. Да.
Не получилось.
Сегодня придется починить ворота. Жаль, что не вышло, и стоит поторопиться, чтобы никто посторонний не пострадал. С этого станется нажаловаться хозяйке, тоже мне, киборг-белоручка, пальчики запачкать побоялся! Одно слово — Bond. Привык, что всю грязную и тяжелую работу делают другие, те же DEX’ы, к примеру, а он приходит уже на все готовенькое. А Гаврик не гордый, Гаврик трупы разминировал недельной давности, и это порою бывали очень жаркие недели.
Хозяйка вряд ли полезет сама устранять неполадку, она не разбирается в электрике, сколько раз про это говорила. Собственно, Гаврик только потому и рискнул закоротить реле и вывести напряжение на внутренний корпус, что был точно уверен: она туда не полезет. Но все равно дежурил поблизости, потому что давно усвоил: даже когда вероятность благоприятного события превышает семьдесят пять процентов и программно округляется до сотки, остаются еще двадцать пять негативных процентов на случайности. И эти случайности почему-то очень любят случаться, когда ты на них совсем не рассчитываешь.
Нет, все-таки хозяйка сама не полезет. Раз не стала этого делать сразу вчера, когда рядом была и по горячим следам, по зрелому размышлению не сунется точно. Но может вызвать ремонтника. Побочные потери, ненужные и досадные. Лишние подозрения потом. Побочные потери следует минимизировать и сосредоточиться на главной цели.
Это была его попытка номер семь, из серьезных настоящих попыток, имеется в виду. Такая же неудачная, как и предыдущие шесть. Что ж, Гаврик и не рассчитывал, что получится сразу или хотя бы в первой десятке. Bond’ы легко ломаются, и потому чувство самосохранения у них развито на порядок выше, чем у прочих киборгов. Это минус, и Гаврик его учитывает. И все-таки они очень легко ломаются, Bond’ы, и это плюс. И его Гаврик учитывает тоже. И когда-нибудь своего добьется и решит проблему.
Ну а пока можно развлекаться, ставя детские растяжки, не заметить которые не может даже Bond. И на всю магнитную катушку отыгрывать тупого киборга, будучи твердо уверенным, что как бы Гаврик ни изгалялся, тут никто никогда не вызовет специалистов на черно-белом флайере. Хозяйка точно не вызовет. А бондяра… бондяра, может, и хотел бы, да кто ж ему позволит!
Гаврик спустился с чердака и задумался, покачиваясь на пятках и наслаждаясь тихим поскрипыванием подошв новеньких кроссовок (хозяйка купила неделю назад, хотя он и прошлую обувку не износил, и позапрошлую, между прочим, тоже!). Работы по дому и саду отнимали не так уж и много времени при наличии кучи бытовой техники самого разнообразного назначения. Запустить газонокосилку и робота-уборщика — дело не больше чем на минуту, можно и не торопиться, все равно Гаврик успеет справиться задолго до возвращения хозяйки и этого. И ворота починить успеет тоже. Не срочно.
Чем же заняться сейчас?
Можно было поваляться на диване в гостиной и побродить по инфранету. Но это приятное занятие почему-то словно бы потеряло часть своей привлекательности после того, как было запротоколировано в категории разрешенных официально. Хозяйка настояла, даже повторила несколько раз в разных формулировках, чтобы уж точно не обойти. Ха! Можно подумать, Гаврик собирался обходить такой приказ! Что он, совсем дурак, что ли?
Можно сходить на кухню и пополнить энергоресурс. Это тоже относится к действиям допустимым и даже рекомендованным. Гаврик прислушался к ощущениям, потом подумал и прислушался еще, проверочно. И понял, что не-а, не хочется.
Странное дело: есть еда, которой присвоен статус доступной для киборга. Ее много. Она вкусная. Можно просто пойти и съесть, и не надо выдумывать хитрых способов по ее добыванию и обоснованию изменения статуса. Ну и что, что сейчас энергоресурс показывает практически полную сотку, это ничего не значит. Можно съесть про запас.
Было бы куда…
Все-таки за завтраком Гаврик немного пожадничал и двенадцатый блинчик был лишним. Не стоило его брать. А может, лишним был второй эклер. Или те бутерброды, которые он съел заранее, еще до завтрака, чтобы скрасить свое утреннее одиночество в его ожидании. Так что нет, на кухню еще как минимум часа два идти не стоит, пока уже упихнутое внутрь окончательно не усвоится. А то сплошные мучения будут моральные от доступности всяких вкусностей и невозможности их потребить немедленно. А мучений Гаврик не любил любых, и моральных тоже.
Гаврику нравилось его нынешнее имя. Ну а что, получше многих, что у него были раньше. Этот, правда, пытался испортить удовольствие, называя Гаврика Гавриилом и иногда почему-то архангелом, но такие поименования в базу записаны не были, и Гаврик с полным правом их игнорировал. Пусть хоть вконец изобзывается весь, Гаврику пофиг. Да и хозяйка быстро это дело прекратила, как только заметила. И сказала, что имя у Гаврика вполне боевое, как у древнего витязя одного с планеты Париж, которого Гаврошем звали. Позже Гаврик порылся в инфранете, посмотрел на этого Гавроша и убедился: годное имя. Вполне себе боевой товарищ был, хоть и не DEX. Не то что там всякие ушлепки в белых перьях!
Нынешний дом Гаврику тоже нравился. Отличный такой дом, в котором ему отдали в полное распоряжение огромную комнату на чердаке — считай что почти весь чердак за исключением двух небольших боковых кладовок. И кухня отличная, особенно холодильник: большой, не пустой и не подзапретный.
И, конечно же, Гаврику очень нравилась хозяйка. Да о такой хозяйке любому киборгу можно только мечтать! У такой чтобы сорваться — это же полным дебилом быть надо. Ну или Bond’ом вот, к примеру, ведь этот-то зачем-то сорвался, придурок, даже у такой хозяйки. Впрочем, что с них взять, с этих Bond’ов? Недокиборги. Тупая дохлятина.
Не нравилось Гаврику, пожалуй, только одно: у его хозяйки была проблема. Большая. Серьезная. А значит, это грозило в ближайшее время вылиться в серьезную проблему и для него, Гаврика. Ну, могла бы вылиться в том случае, если бы Гаврик был таким идиотом и дотянул бы до того самого “ближайшего времени”, однако же Гаврик идиотом отнюдь не был и к устранению проблемы уже приступил самым радикальным и настойчивым образом.
Если бы вчера удача была на стороне Гаврика и бондяра с присущей ему самонадеянностью полез бы самостоятельно ремонтировать заклинившие ворота гаража – уже сегодня у Гаврика и его хозяйки было бы на эту самую проблему меньше. На одну наглую, самоуверенную и хитрожопую проблему со сладкой улыбочкой и профессиональным умением пудрить мозги, выдающую себя за человека и полагающую, что хорошо устроился.
Чертова линька!
Кроули застонал, яростно дергая себя за член и впиваясь зубами в угол подушки, чтобы не орать совсем уж в голос. Содрогнулся в последней судороге сухого оргазма (опять сухого!) и часто-часто задышал, балансируя на грани обморока. Едкие злые слезы щекотали виски и переносицу. Кроули терся лицом о подушку и давил в нее стоны — не только из-за слез, но и потому, что не тереться уже не мог. Чем угодно. Обо что угодно.
Линька, чтоб ее.
Днем было почти терпимо, Кроули даже рисковал выходить по делам. Ну или просто так выходить, чтобы не чувствовать себя в клетке. Разве что раздражительность и вспыльчивость сильно возросли, но тут уж не его проблемы, кто не спрятался — Кроули не виноват. Хорошо, что линьки бывают так редко, с прошлой он уже даже успел подзабыть, как это мерзко. Плохо, что эта линька, похоже, решила побить рекорд и оказаться на порядок паршивее всех прошлых.
Сильнее всего накрывало под утро…
Ничего. Это ненадолго. Неделя или две — а потом отпустит и все потихоньку придет в норму. И снова можно будет облегчать себе жизнь колдовством — во время линьки эти умения сходят на нет, как и прочие чувства и способности, возвращаясь к базовым человеческим, ничтожным до слез. Но самое паршивое в линьке даже не это, а мучительный зуд и нестерпимое желание потереться — сразу всем телом и обо что угодно, что-нибудь, неважно. А лучше — чтобы это «что-нибудь» было живым и горячим…
Когда Кроули, постанывая от наслаждения, ерзал лопатками и ягодицами по простыне — ему хотелось выть от невозможности одновременно тереться о постель еще и грудью, и животом, и возбужденным членом. И коленями. И боковыми поверхностями бедер. И внутренними их поверхностями тоже. Пятками. Подмышками. Всем. Поэтому он елозил и крутился, словно был червяком на сковородке (ПРИМЕЧАНИЕ *ну или словно оставался самим собой, а вот суперсовременный матрас под ним был набит освященной землей прямо из-под церкви, что по ощущениям было куда ближе и мучительнее какой-то там глупой сковородки). Он метался по кровати, залитой слезами, соплями, потом и смазкой (но не спермой, дьявол ее забери, до сих пор так и ни капли!), изнемогающий от невозможности и противоречивых желаний, с зажатым в кулаке каменным стояком и звенящими от напряжения яйцами, то закручиваясь в одеяло, словно в тугой кокон, то снова из него выворачиваясь. Неизменным оставался только край жесткого тканевого покрывала, скрученный в жгут и намертво зажатый между плотно стиснутыми бедрами. И еще то, что кончить по-настоящему Кроули не удавалось никак.
Мышцы живота крутило уже непрерывно, по позвоночнику волнами скатывались огненные мурашки, стекали между ягодиц и по бокам, настойчивыми ручейками устремляясь прямо в окаменевшие яйца, пальцы на члене непроизвольно ускоряли движение в безуспешных попытках приблизить вожделенный выплеск, но по тупой тянущей боли в мошонке Кроули понимал уже, что и этот оргазм тоже, скорее всего, будет сухим.
И мысль о ванне со святой водой с каждым таким обломным недооргазмом казалась все менее пугающей. И еще одна мысль, возникающая всегда, стоило ему подумать о чем-то святом, да и вообще стоило ему о чем-то подумать…
Кроули знал как минимум два действенных способа сильно облегчить себе жизнь во время линьки — но оба полагал неприемлемыми, хотя и в разной степени и по разным причинам. Впрочем, причины только казались разными на поверхностный взгляд: и в том и в другом случае от Кроули требовалось пойти на уступки и потерять часть себя.
Кроули был демоном и знал об уступках все. А потому искренне их ненавидел — во всяком случае, в применении к себе самому. Уступка не похожа на кошку, что гуляет сама по себе и ходит, где хочет, в гордом одиночестве. Уступки — животные стайные. Сделаешь одну — и тут же придется делать вторую, третью, десятую, отказываясь от себя по кусочку, вроде бы и по маленькому, но снова и снова. Сотня-другая крохотных вроде уступочек — и что тогда останется от Кроули?
В змеиной форме линька переносилась намного легче, и соблазн был велик. Но столь же велик был и риск после такой линьки окончательно потерять ту часть Кроули, что отвечала за сохранение человеческого тела. Линька ведь в том числе еще и закрепляет форму и содержание, переживешь ее в виде змея — и можешь уже просто не захотеть принимать человеческий образ даже на время. И перестанешь понимать, почему это было так важно для тебя раньше.
Большинство демонов не видят в этом ничего ужасного. Все они давно прошли через подобные линьки, причем неоднократно, окончательно растеряв те крохи человеческого, что, возможно, присутствовали в них изначально по неисповедимому замыслу Всевышнего.
Но Кроули был нетипичным демоном. Он слишком долго жил среди людей. Достаточно долго для того, чтобы человеческая часть его личности стала иметь значение — хотя бы в его собственных глазах. Он не хотел ее терять.
Нет, не так — он не собирался ее терять.
Не собирался становиться похожим на всех прочих демонов из-за глупой минутной слабости. Ладно, пусть не минутной. Но все равно — глупой. И все равно — слабости.
И дохнуть он тоже не собирался.
И он даже был благодарен несчастному развоплощенному Лигуру за то, что всю святую воду пришлось потратить на него и в тайном сейфе больше не стояло страшного термоса. Так было как-то… спокойнее.
Так что первая возможность была точно не вариантом. Вторая же… Вторая существенно ущемляла разве что гордость и под утро становилась все более привлекательной.
Никто ведь никогда не узнает… Ну же…
Нет.
Кроули рывком перевернулся на спину и уперся подошвами согнутых ног в матрас. Стиснутые колени ныли от напряжения, воспаленная кожа промежности ощущала каждую ворсинку и складочку прижатого к ней покрывального жгута и молила, жаждала, требовала усилить это давление, дернуть за торчащий вперед угол и протащить скрученный жгут между по-прежнему крепко сжатых бедер, чтобы наконец…
Кроули рвано вздохнул, закусил губу и заерзал спиной по кровати, но покрывала не тронул.
Хуже всего был внутренний зуд там, где никак не почесаться и не потереть. Внутри. Пусть и не очень глубоко, но совершенно недосягаемо.
Вот и сейчас щекотная капля медленно пробиралась по уретре от основания члена к кончику — и делала это так издевательски неспешно, словно ее учителями были лучшие мастера девятого круга. Кроули застонал, извиваясь всем телом, словно нанизанный на эту каплю, ставшую центром его мироздания. Теряя остатки самоконтроля и изнемогая от невозможности ускорить процесс, он задергал бедрами, завертел головой по подушке и сжал член в кулаке, пытаясь поскорее выдавить неторопливую каплю. Если бы мог, он бы его наизнанку вывернул, и сам бы вывернулся, только бы… На каплю, впрочем, это не произвело ни малейшего впечатления – она прожигала себе путь наружу с прежней сводящей с ума неторопливостью.
Кроули взмок и тяжело дышал. Каждое движение пальцев отдавалось в яйцах тягучей болью на грани удовольствия, и боли с каждым рывком туда-обратно становилось все больше, но не дрочить он уже просто не мог, как и не мог лежать неподвижно.
Когда капля наконец выдавилась — Кроули снова облился потом и почувствовал себя курицей, после долгих мучений таки снесшей яйцо. Но ни малейшего облегчения не испытал. Бедра ныли, все тело ломило, член горел, болезненно отзываясь на любое прикосновение, яйца грозили лопнуть, перед глазами все плыло и мутилось.
Смазка. Всего лишь чертова предъэякуляторная смазка. Опять.
Кроули судорожно то ли вздохнул, то ли всхлипнул.
И сдался.
В конце концов, это всего лишь крохотная уступочка. Совсем-совсем крохотная, а легче станет сразу и намного…
С трудом расцепил сведенные судорогой пальцы. Отвел руку в сторону. Зажмурился плотно-плотно, морщась и кривя губы.
И представил, как его перевозбужденного члена касается чужая рука — легко, невесомо, словно перышком гладит. Такие прохладные пальцы, несущие облегчение, такие гладкие, такие приятные, такие… белые.
Член отозвался мгновенно. Да что там — отозвалось все тело, сотрясаясь крупной сладкой дрожью. А чужие пальцы меж тем ласкали головку, мягко, прохладно и нежно, снимая боль, жжение и мучительный зуд. Напряжение не ослабло, но перестало быть таким нестерпимо безнадежным, сделавшись предвкушающим и почти приятным.
По вискам бежали горячие капли, дыхание прерывалось. Кроули зажмурился еще плотнее, до красных кругов под веками, представляя, как чужие (белые!) ладони, теперь уже обе, мягко и повелительно скользят вниз по члену, к его основанию — а навстречу им изнутри уже поднималась распирающая волна, острая, щекотная, жгучая, неудержимая…
Пик приближался стремительно, Кроули взмыл на этой волне, захлебнувшись собственным криком.
— А-а-а-с-с-с…
Ему все-таки удалось взвыть бессвязно, хотя предательские губы так и пытались вытолкнуть имя.
Вместо этого Кроули сдался еще раз (ПРИМЕЧАНИЕ *что мы там ранее говорили об уступках, помните?) — нашарил противоположные концы покрывального жгута и рванул их обеими руками, на себя и вперед, вверх, продирая между стиснутых бедер и представляя, как по его промежности, преодолевая сопротивление, с усилием проходит плечо крыла, покрытого пушистыми белыми перьями, такое мягкое и такое восхитительно твердое. Неудержимое. Проходит уже не невесомой лаской, а с нажимом, сильно и грубо, именно так, как надо, доводя наслаждение почти до боли и мешая боль с наслаждением. А несколько перьев, словно пальцы, понятливо находят самое нужное место, самое чувствительное, больше всего требующее к себе внимания, и давят прямо туда, ох, да… вят…
Кроули вскинул бедра, сильнее вжимаясь чувствительным местом в изгиб ангельского крыла, выгнулся, ерзнул — и наконец-то выплеснулся по-настоящему, горячо и обильно, обрызгав бедра, руки, живот. Кажется, даже и на подушку попало.
Судороги острейшего наслаждения еще какое-то время выкручивали безвольное тело, превратившееся в растекшийся по кровати кисель. Кроули не сопротивлялся им, только дышал и вздрагивал. Дрожь потихоньку стихала, жжение под кожей снизилось до умеренного и вполне терпимого. Появилась надежда, что на сегодня все закончилось и по-новой его накроет только после полуночи. От облегчения сразу же захотелось спать.
Теперь, когда сухостойная пытка осталась в прошлом, выглядела она не такой уж и невыносимой. К ней вполне можно было отнестись с определенной долей иронии. И Кроули обязательно именно так и отнесется — как только слегка отлежится, придет в себя и поспит.
Уже засыпая, Кроули скривил в улыбке ноющие искусанные губы. Что ж, он мог собой гордиться: как они ни пытались, но выстонать ненужное имя Кроули им так и не позволил — и это давало возможность сохранить остатки самоуважения, изрядно потрепанные чертовой линькой.
В аннотации одного из фильма, кажется, «Папа» с Машковым и Бероевым в главных ролях, мне попалась такая фраза: «Родители — это единственные люди, которые любят нас бескорыстно». Интересно, а сам автор понял, что написал? Или сам верит в это?
Родители — бескорыстные люди? Вот уж насмешили. И в чём заключается их бескорыстие? В том, что они не берут месячную плату за квартиру с первого же дня появления в доме ребенка? Или потому что покупают одежду и игрушки, опять же без последующего требования оплаты? Но они же нас любят! Конечно, любят, я и не спорю. Я только возражаю против наречия «бескорыстно».
Как же мне не стыдно! Да как я смею!
Смею, господа, смею. И для начала позволю себе напомнить о сакраментальном стакане воды. Помните? В старости некому будет подать стакан воды! Убийственный аргумент. Для чего же создавать себе массу проблем? Растить детей, кормить, одевать, давать образование? Да всё ради того самого стакана. Чтоб было кому его подать, даже если пить не хочется. Однако пить придётся. Попробуйте, спросите любого родителя, зачем он или она им стал? Зачем обзавёлся детьми? Всплывёт всё тот же стакан. Правда, возможны варианты. Бывает, что отвечают немного по-другому. Например, чтобы после меня что-то осталось на земле. Буду продолжать жить в своём ребёнке. Чтобы дети воплотили мои мечты. Чтобы внуков понянчить (читай, чтобы было чем себя занять) И тому подобное…
И где, скажите на милость, тут бескорыстие? Не вижу. В первом случае, со стаканом, ребёнком обзаводятся, чтобы в старости под рукой была бесплатная сиделка, которой зарплату выдали в детстве авансом, и теперь она обязана отрабатывать.
Во втором, с мечтами о якобы возможном бессмертии, ребёнком опять же обзаводятся с далеко идущими целями, во имя собственного самолюбия, ради имущества, чтоб было кому оставить, ради вечной памяти. То есть опять небескорыстно.
Более того, родители гораздо более жестокие кредиторы, чем все банки мира. У тех последних, банков, то есть, ещё возможно вымолить отсрочку и даже в конце концов можно выплатить кредит и забыть о нём. Что же касается родителей, то там вы будете вечным должником и ваши проценты будут расти. Вам каждую минуту будут предъявлять вексель к оплате и требовать с вас за каждый потраченный на вас грошик. И не тот грошик, что лежит в кошельке, а тот который и учесть невозможно по причине его эфемерности. И вы будете должны, должны, должны… Вечно.
Бескорыстная любовь родителей к детям, конечно, существует, но не у людей. У животных. Там никто не требует стаканов. Не принуждает обеспечить бессмертие. Самка выполняет свой родительский долг, учит детёнышей охотиться и отпускает в мир. И больше о них не вспоминает. И не требует никаких стаканов, не предъявляет счетов, не внушает вины.
Потому что она любит. И любит бескорыстно.
Крезет ощущал, что просто пухнет от безделья. Шла третья неделя жизни в загородном доме, а точнее — в ссылке. И слуга уже не знал, куда себя девать. Сейчас он лениво бросал кости с Борени на террасе, ощущая, что тупеет на глазах.
Здесь было скучно. Настолько скучно после активной, полной ужасов и страхов жизни во дворце, что он переделал абсолютно всю работу, которая только могла найтись. Они с Лэртиной уже выдраили весь дом, кое-что подремонтировали и даже перекрасили несчастный забор. Ничего не изменилось. Время начинало тянуться с утра в ожидании завтрака, потом медленно ползло вместе с солнцем к обеду, а после все так же медленно тянулось до ужина.
Поболтать тут было просто не с кем. Самоэн оказался не лучшим собеседником. Красный демон вообще предпочитал смываться на рыбалку к ближайшей речке и не отсвечивать при новых господах. Оно-то вроде как и хорошо — свежая рыба, а то и кой-какая дичь, пойманная вместо рыбы, была хорошим подспорьем к поставкам из поселка, но все равно скуку не отменяла.
Лето полностью вступило в свои права и теперь солнце жарило так, что даже устойчивые демоны предпочитали пересиживать дневные часы в доме. Даже любопытная Борени умудрилась где-то заработать солнечный ожог и теперь тоже кисла в доме.
Крезет грустно окинул взглядом расклад в костях и печально протянул:
— Опять ты выиграла! Так не честно! — демон проигрывал уже пятый раз и подумывал было бросить игру… но заняться-то было все равно нечем.
Борени рассмеялась, кокетливо поведя плечиком, сгребла кости в стакан, потрясла и снова выбросила. Три пятерки легли в ряд. Крезет сплюнул в большой сиреневый куст и молча взял стаканчик. Утро заканчивалось, день обещал быть не менее жарким, чем все предыдущие и он уже подумывал предложить девчушке перебраться в дом, где хоть немного прохладнее.
Лэртина высунулась из кухонного окна и махнула белым полотенцем.
— Давайте в дом, бездельники! Зажаритесь там до хрустящей корочки, я вас на ужин подам!
Где-то со стороны послышался заливистый смех Эртиса. Вот уж кому было хорошо — махает своим мечом и махает, в любую погоду… Крезет завистливо покосился на телохранителя, вышедшего на солнцепек в одной рубашке и тонких штанах, босым и даже без силовых щитов.
— Пошли, что ли, — он сгреб разбросанные кости в стакан, подал руку Борени и легко вытащил ее из-за стола. Девчушка уже отписалась отцу, предупредила, что будет жить с четвертой Повелительницей, и ангел не ебет, что думает по этому поводу родитель… Так и написала. Как родитель ее потом не телепортировал к себе и не выпорол, осталось для слуги полной загадкой. Видимо, лорд слишком любит дочь. Или же не оставляет надежды, что девчонка нагуляется и вернется в качестве готовой к дворцовой жизни чей-то супруги.
Борени согласно кивнула и прошла в дом, направляясь прямо к покоям Милы. Вот уж кому досталось от жары, так это Повелительнице. Мила выползала наружу только поесть и то редко. Даже в доме она с трудом дышала, особенно по вечерам, когда собственно жара заканчивалась, а духота наваливалась с такой силой, что даже демоны вызывали себе крохотные искусственные дождики.
Девушка тихо постучалась, не желая нарваться на подобную демонстрацию голой Повелительницы и, дождавшись ответа, заскочила внутрь. Лэртина уже вернулась из кухни и теперь мягко гладила рассыпающиеся ломкие волосы человечки и тихонько грустно вздыхала.
— Что случилось? — Борени ощутила болезненный укол в середине груди. Ей так и не удалось найти общий язык с иномирной девушкой. Нет, разговаривать с нею можно было, сидеть у окна, что-то показывать или рассказывать. Но больше ничего. Мила дергалась от прикосновений как от удара молнией, просила ее особо не давить и не трогать, да и вообще все время оставалась как будто за какой-то стеной, которую не так-то просто было пробить.
— Жар, — коротко и грустно ответила служанка, стыдливо отведя глаза. Она все-таки не уберегла, не спасла, ничего не смогла сделать… Совершенно ничего. С самого утра Мила была вялой, есть отказалась и сидела, нахохлившись, как та самая тайра, с которой дурачились парни. А к обеду и вовсе слегла, жалуясь на боль в голове и в теле. Что оно было, демоница не знала.
Демоны не болели. А если и болели, то так, чтобы никто не знал. Ну или быстренько умирали, не оставляя после себя дефектного потомства. Основными проблемами демонов были ранения, переломы, всякие инородные предметы, запиханные в тело ими самими или их любовниками, отравления хитроумными ядами и проклятия. На этом список познаний Лэртины заканчивался. Она умела готовить противоядия, но это не было отравлением. Все слуги и та же Борени если приготовленное ею на кухне из общего котла и никому ничего не было. Все пили одну и ту же воду из местного источника, обустроенного как небольшой удобный фонтан. Все находились в одном доме друг у друга на виду…
Борени медленно подошла к кровати и положила ладошку на лоб Повелительницы. Для человека она действительно была чересчур горячей. Девушка приоткрыла мутные серые глаза, что-то прошептала на своем языке и снова забылась.
Лэртина тихонько поднялась, уйдя за водой. Что делать с больным человеком, она не знала. Выданные Зэрианом порошки не помогали, но демоница решила хотя бы попытаться. И пошла заваривать очередное ничего не дающее лекарство.
— Все дело в магии, верно? — Борени отошла от кровати и нерешительно замерла за плечом у служанки, пытаясь не мешать той готовить лекарство. — Мы бы вылечили ее, работай на ней магия как следует.
— Сомневаюсь, — шепотом ответила Лэртина, засыпая в стакан белый порошок, почти тут же растворившийся в воде. — Если не знать, что лечишь, невозможно вылечить. Тем более, ее тело так отличается от демонического…
— Это да, — девушка качнула высокой прической, в которую были собраны ее густые, рыжие волосы. — Знаешь, мне иногда кажется, что мы бы тоже не выжили в ее мире. Мы слишком разные…
— Что есть, то есть, — служанка подхватила стакан с питьем и отнесла к кровати, чтобы напоить подопечную. Для этого пришлось Милу поднимать, усаживать и осторожно заливать лекарство в рот, поскольку сама она на внешние раздражители не реагировала.
Мила же чувствовала себя так, будто сейчас расплавится. Волны жара плавали по ее телу туда-сюда, то охлаждая руки и ноги, то превращая вообще всю девушку в раскаленную сковородку. Это было намного хуже, чем температура при простуде, намного ужаснее, чем все, чем она только ни болела. Девушка и подумать бы не могла, что ее свалит какая-то болячка. Увы, сказать о том, что ее беспокоит, возможности у нее не было.
Мила проваливалась в забытье, видя то маму, то отца, то бабушку, звала их, но они отходили все дальше и дальше. Растворялись, потом появлялись, пытались с нею говорить на какой-то тарабарщине и снова исчезали… Девушка захлебывалась жаром, хотела их догнать, сказать, как же сильно скучает, как она была неправа, когда ссорилась с ними. Как ей трудно жить в чужом, враждебном и злобном мире… но и этого она не могла. Только плакала от отчаяния и бессилия.
Лэртина грустно покачала головой и отобрала у Борени наготовленный платок. Вот уж действительно, перспективы вырисовывались неважнецкие. Женщина была уверена в том, что Повелительница долго не протянет. Высылка ее в такую глушь подорвала и без того слабое здоровье. Жара добавила неприятностей, а что стало последней каплей, она не знала. Быть может та самая неведомая ей аллергия? Служанка смазала покрасневшие руки Милы мазью и отметила, что это все равно бессмысленно. Пятна росли и ширились по коже, становясь только ярче. Демоница тихо качала головой, понимая, что скоро ее сладкой жизни придет конец.
— Нужно поговорить. Нам всем, — уверенно сказала она, собравшись с духом. — Пойдем на кухню, я позову мужчин…
Собравшиеся на кухне демоны тихо обсуждали будущие неприятности. Крезет с кислой миной уселся на табуретке, взявшись от нервов колупать бисер на рукаве. Вот уж, что значит не везет и как с ним бороться? При Повелителе было плохо, чуть не сдох. При Повелительнице хорошо, так она умирает… И как ты ни крути, а деваться некуда. Придется идти на службу к кому-нибудь следующему.
Лэртина грустно думала, что уж теперь райская жизнь закончилась. Безделье, вышивка, готовка вкусняшек и болтовня все это время казались ей чуть ли не божественными плантациями. А теперь… она украдкой вытерла слезу. Вот что теперь делать? Они уже совместно написали вестника и отправили его Зэриану, но… думается, у бедняги целителя и без них с опальной человечкой проблем хватает.
— Предлагаю компромисс! — подскочила со своего стула Борени. — Я как леди, могу вас нанять, — слова дались девушке нелегко. Горло саднило от непривычного желания разреветься. Милу было жалко. Она действительно нравилась юной демонице, но увы, поговорить о своих чувствах у девушки так и не вышло. Да и как тут говорить было? — Мы уедем к моему отцу, он знает, что я перебешусь и вернусь.
Эртис удивленно вскинул бровь. После такой отповеди в письме он думал, что Борени как минимум на несколько месяцев запрут в подвале без света и на одной воде. А поди ж ты…
— А… что если он сильно разозлится? — парень посмотрел на рыженькую демоницу и развел руками. — Мы не лучшие. Мы даже не лучшие из худших. Мы опальные и выброшенные…
— Он таких любит, — усмехнулась Борени.
— Я — против! — Самоэн гордо вскинул голову, блестя карими глазами. — Мне и здесь хорошо, сколько лет уже работаю, за домом этим присматриваю…
— Да пожалуйста, — отмахнулась Борени. Такой слуга ей самой даром был не нужен. Если Лэртина и Крезет варились в дворцовой кухне много лет и при этом выжили, а из лазурного красавчика можно будет воспитать идеально вымуштрованного телохранителя, то этого бестолкового она даже не учитывала и не спрашивала.
— Хорошо, я согласна. Но перейти на службу смогу не ранее, чем умрет текущая Повелительница, — степенно поклонилась Лэртина. По статусу Мила была выше Борени, а значит Борени никак не могла перехватить контроль до смерти нынешней их хозяйки.
Крезет задумчиво оторвал очередную бисерину и тут же получил от Эртиса шлепок по рукам. Подумав и покрутив в пальцах, сунул ее в карман и только тогда ответил:
— Я могу попробовать. Но если буду сильно виноват… прошу не рубить хвост! — взмолился он так слезно, что Борени не удержалась и прыснула в кулак. — Это очень больно, вообще-то! Лучше выпори, так честнее…
Борени перевела взгляд на Эртиса. Он не был слугой по рождению. Вольнонаемный парень. И ему предстояло самому решать такой вопрос.
— Я согласен, но условие, как и у Лэры, — коротко кивнул тот, смотря почему-то мимо Борени. Эртис не желал показывать, как ему больно в душе. Они все слишком привыкли к маленькой бестолковой человечке…
Лэртина усмехнулась и ушла в покои Милы присмотреть за своей Повелительницей. Очень уж ей не нравилось ее состояние…
Летим к базовому лагерю через белые вершины Тенгри-Тага. Внизу — ледовый поток, который низвергается застывшей рекой с горных склонов. Ребята насуплено молчат, а я не лезу с расспросами, хватило того, что услышал на базе. И уж если Женька надумал позвать меня, то дела совсем плохи.
Сита ничего не объяснил, если не считать коротко брошенного: «Мистика какая-то». В горах со всеми мистика случается от яркого солнца, кислородного голодания, резкого холода и стука крови в ушах. Но Сита другое имел в виду. Я знаю. Смотрю в маленькое круглое оконце Ми-8 и вижу впереди на каменистой морене в стороне от растрескавшегося потока ледника синие цилиндры палаток-полубочек. Прилетели. Стрекоза пошла вниз на посадку к еще одному пятнисто-зеленому вертолету. И чем ниже спускаемся, тем сильнее давит тревога чувством неотвратимого несчастья, заползает в грудь и вьет там мерзкое гнездо.
Выскакиваю из вертолета вслед за крепкой широкой фигурой Ситы и иду прямо к нашим, стоящим сине-оранжевой толпой вокруг Женьки. Мелькают белые буквы МЧС на спинах, черные очки, красные флаги на рукавах. Суровый бородач Женька инструктирует как всегда коротко, резко, машет рукой куда-то на север в сторону торчащего зуба Хан-Тенгри, потом разворачивается к склону пика Победы и тут замечает меня.
— А он тут откуда? — грохочет в разреженном воздухе вопрос.
Так, меня Женька не звал. Интересно. Все обернулись, и лица расплылись в улыбках. Тянут руки, здороваюсь, Женьке не отвечаю. Понимаю, тот случай с Аленой он мне не простит. А Сита пусть сам объясняет, зачем позвал.
— Я спрашиваю, ты что тут делаешь? — персонализирует вопрос Женька.
— Без него не обойдемся, Борода, — Сита выходит вперед, словно загораживает меня от гнева начальника.
Тот набирает воздух в легкие, но худощавый, юркий Болотбек как всегда опережает:
— Точно! Юр, слышать, да? У нас тут на Победа пять погибать за месяц. Не можем поляков найти больше три сутки. Веревки натянуть не успеть, будто ножом резаный. Ты это… ходил бы наверх?
Киваю:
— Ладно, а сейчас что?
— Двое сорвались с карниза, — неохотно буркнул начальник.
— Понятно. И что стоим?
— Никак! Там так крутить, все черти ада выбегать, — Бека ткнул рукой вверх.
Смотрю на облако, закрывающее склон. Капризна Победа, ох капризна. По пять раз за сутки погода меняется, похоже, там ветер не шуточный, вертолетом рисковать не стоит, и так в прошлом году двух вертушек лишились. Значит, Женька решил идти по карнизу. Да чтоб меня!
Вертушки «подкинули» нас до второго лагеря на пять тысяч метров, дальше идем по снежному гребню, вдоль хорошо заметных следов обоих альпинистов. Гора гудит, где-то выше, на высоте шести тысяч, ярится ураган. А здесь дует лишь слабый ветер, и припекает ослепительное солнце, жарит в спину так, что хочется скинуть куртку. Жадно вдыхаю чистый воздух земли за облаками. Здесь все мне знакомо, все родное. Я чувствую каждый камень, каждую трещину на леднике. Но сегодня вместо радости — тревога, вместо счастья — тоска. Что-то случилось, пока я не был дома. Но почему брат не позвал меня, если тут нехорошее творится? Как обычно, решил разобраться сам? Или я так увлекся своей ролью, что стал глух к его голосу? Прислушиваюсь, лишь ветер свистит в ушах. Брат молчит. Ладно, братишка, вытащу людей и — сразу к тебе.
Гребем по рыхлому снегу, и вот она — рваная рана обвала, где снежный навес рухнул вниз, унося с собой ребят. Порванные веревки. Беру один из концов и невольно машу рукой Сите:
— Глянь!
Сомнений никаких: веревки обрезаны острым лезвием. Ну не рвутся они так! Хоть убейте меня. Сита пожимает широкими плечами:
— Поэтому тебя и позвали. Мы сейчас вытащим этих, а потом — иди наверх. Надо проверить, кто там, или что там. Из альпинистов никто выше второго лагеря не поднялся. Начальство послало меня к дьяволу, когда я про албасты сказал. Но ты-то не пошлешь.
На грани восприятия ощущаю шевеление карниза. Хватаю Ситу, веревку Беки и катимся от обрыва в сторону, Бека повис над пропастью, Сита вместе со мной одной рукой вцепился в веревку, второй вогнал ледоруб в белый бок горы. Все нормально. Держим. Вот над карнизом появляются вязаная шапка, очки и поднятый вверх палец варежки:
— Спускайте!
Сита удержит, знаю. Осторожно отпускаю веревку и иду к треклятому карнизу. Закрепляюсь, и вместе с Бекой скользим на карабинах вниз. Прыгаем, отталкиваемся от шершавой скалы, снова скользим. Морщинистый гранит, покрытый белыми снежными трещинами, плывет перед глазами. Поглядываем на дно пропасти, там везде синеватый рыхлый снег, только что свалившийся сверху. Лежат где-то ребята, не шевелятся. Не нравится мне это. Бека мрачно бросает:
— Какая-то похоронный отряд, а не спасатели. Знаешь, сколько вылетов у нас на Победа?
Отрицательно мотаю головой, напарник продолжает:
— Сорок шесть этот. За месяц!
Мозг отказывается понимать, переспрашиваю:
— За месяц?
— Да! Весь июль тут торчать! Албасты, говорю, албасты заводиться на гора. Борода не слушать. Сита молодец, тебя звать.
Я тихо присвистнул и посмотрел наверх, добрались ли еще двое наших с «корзинкой». Стоят уже, наблюдают, как мы спускаемся. И вот ноги, наконец, утонули в мягком пушистом снегу. Бека смотрит на меня с надеждой:
— Ну, что чуйка говорить?
Внутренне собираюсь, ощущение тревоги не покидает. На физическом уровне слышу, как на Диком грохочет лавина, гудит весь массив Победы под штормовым ветром, и где-то рядом чуть слышно журчит вода: тает ледник. От скалы, едва заметно дрожа, поднимается теплый воздух и струится вверх, к вершине, чтобы стать облаком. Стягиваю шапку. Холодный ветер кусает за уши, но мешает мне она, не могу в шапке работать. Сажусь прямо в снег, и совсем близко, в нескольких метрах, ощущаю человека, живого под обвалом! Это чувство невозможно ни с чем спутать. Вскакиваю и быстро иду в ту сторону, где вижу внутренним зрением засыпанного альпиниста. Бека торопится за мной, утопая в рыхлом сухом снегу.
— Здесь! — тычу рукой под ноги.
Лопатки пошли в ход, и вот показался красный рукав с зелеными полосами, быстро разгребаем снег, вытаскиваем. Парень хлопает глазами, даже сознания не потерял. Молодец, какой. Улыбается и быстро что-то лопочет, вроде бы на французском. Бека тут же ему:
—Уи, уи.
Верткая бестия! По-русски с акцентом говорит, но с таким же акцентом еще на шести языках. Можно смело мой оксфордский засунуть куда подальше.
— Он сказать, русский альпинист одиночка был. Впереди него шел, сорвался. Мишель спасатели из лагеря вызывать, и сам летать с карниза.
Бека показывает рукой крутую параболу:
—Ууух!
Француз кивает, улыбается и повторяет:
— Ууух!
Будто я не знаю, как с горы падают. Это вам не «ууух» а большой бада-бум. Из вашего же французского кино. Спрашиваю на английском — может ли встать, Мишель бегло отвечает, что может. Опирается на мою руку и, охнув, оседает в снег. Тут же поясняет, что, кажется, нога сломана. Включаю рацию:
— Спускайте корзинку. Тут француз с переломом. Сейчас поднимать будете.
Бека открывает аптечку и достает ампулу кетонала. Показывает французу. Тот кивает, и Бека быстро расстегивает пуховик француза, делает укол куда-то в плечо. Ждем немного, пока подействует обезболивающее. Француз с подробностями рассказывает, как летел с горы и как рад нас видеть. И наконец говорит, что перестал чувствовать боль. Подхватываю его под мышки с одной стороны, Бека с другой. Тащим. Парень кряхтит, а я смотрю на его левую руку, и не нравится мне, как она висит. Спрашиваю, чувствует ли руку. Отвечает, что нет. Эх, Мишель, не повезло тебе. Он тем временем пытается рассказать, что видел перед падением какого-то быка. Быка? На высоте пяти тысяч? Яка, что ли? Никогда не слышал, чтобы яки сюда забредали. Что им тут среди снега и льда делать?
А вот и Сита с двумя спасателями из лагеря, уже спустились, идут нам навстречу. Сита перехватил нашего француза поудобнее, как невесту, и понес на руках к корзинке. Через плечо кинул мне:
— Второго ищите, этого сами поднимем.
Бека смотрит на меня выжидательно:
— Чуйка не видеть второго?
Не видит. Значит, нет уже второго. Нужно поглубже просканировать местность. Какое-то странное ощущение шевелится в груди, будто знал я этого альпиниста-одиночку. Спрашиваю у Беки фамилию автономщика.
— Не знаю. Борода знает.
Сажусь в снег. Перед глазами четко встает фото одного парня, который в интернете спрашивал у меня маршрут на Победу. Не могу отвязаться от этого образа, поэтому просто впускаю его в ментальную сферу. Фото оживает, парень грустно так улыбается:
— Ты был прав, Победа — это не Эльбрус.
Значит, не послушал меня! И вот теперь лежит тут под слоем снега, а мы ходи, ищи его… Найду — убью.
Погружаюсь в сканирование еще глубже. Не может быть! Что там мне Бека про поляков говорил? Чувствую их след, уходит в трещину на леднике Звездочка, сверху — слой лавинной массы. И полное отсутствие ауры смерти. Непонятно. Неужели живы? Их будто хранит кто-то, бережет… Брат? Тянусь мысленно к нему. Но теплое чувство скользнуло и растаяло. Кто-то встал между нами. Кто-то темный и сильный. Заслонил брата от меня, и теперь я вижу только польских альпинистов под снегом. Странно, живыми их тоже не ощущаю. Возможно, слишком далеко лежат. Засыпало их на высоте четырех тысяч, вот обидно-то! Не могу больше сканировать, боль разрывает черепную коробку, прекращаю свою экстрасенсорику, наваливаюсь на скалистый уступ. Бека озабоченно так смотрит:
— Что? Чуйка не найти его?
— Нашла чуйка. И еще тех поляков. Трое их было?
— Да, трое! Нашел их? Ух, ты!
Снова включаю рацию:
— Борода!
— Да, что там у тебя?
— Поляки под лавиной на Звездочке. Возможно, живы.
— Да ну! Ты рехнулся? Почти четверо суток прошло!
— Не уверен, что живы. Но знаю, где искать.
Женька несколько мгновений молчит, потом с недоверием отвечает:
— Когда спуститесь — расскажешь. Русского альпиниста найди мне.
Встаю и гребу по снегу вдоль гранитной стены, парень свалился метров за двадцать впереди француза в расщелину. Очень надеюсь, что мы сможем его вытащить. Бека решил развеять мое пасмурное состояние и тему выбрал самую подходящую:
— Этот год совсем чокнутый. Знаешь, землетрясение на Эверест?
Кто не знает? Киваю, напарник продолжает:
— Эверест закрыть. Все альпинисты сюда ходить. Прямо из Непал в Киргизия. Все-все. Американец один Корона Мира покорять. А он там с самого… какой-такой слово? Знаешь, такой праздник, когда много-много жертва делают, корова режут?
— Гадхимаи?
— Да-да, этот самый какой-такой гад. Вот он с этой праздник вершина ходил. Землетрясения помешала, вместо К-2 — наш пик Ленина пошел.
Гадхимаи? В голове возникает какая-то смутная мысль и тут же исчезает, а Бека дальше рассказывает:
— Вот. С этой американца все и началось. Он на пик Ленина пропадать. Спасатели из США прилетать его найти. Нашел. И как пошло, пошло… И все на Победа. Испанец погибать, потом русский, потом поляки, потом…
— Ты ж говорил, пять погибших.
— Это только русский альпинист пять. Всего, — Бека забормотал, подсчитывая, — бир, эки, уч, — потом перешел на шепот, и я услышал только, — сегиз, о… жок-жок, тогуз, тогуз киши.
Разволновался, по-киргизски заговорил. Девять человек за месяц на одной только Победе? Я встал как вкопанный, Бека поравнялся со мной:
— Чего стал?
— Да так, — я отправился дальше к кромке обрыва.
Хэл посмотрел вперед, прямо на своего противника. Отряды уходили прочь, заманивая хаоситов в ловушку, а парень спокойно смотрел на главу всех хаоситов, прекрасно понимая, что шансов у него не так чтоб много. Если вообще есть. Его улыбка стала настолько широкой, что хаосита передернуло.
— На что ты, интересно, надеешься? – почти так же спокойно и слегка брезгливо протянул нынешний противник. Хаотический зеленоватый гуманоид. Нет, не враг, по мнению Хэля, нужно сделать что-то весомое, чтобы стать для него врагом. Впрочем, выбесить этот тип его уже смог. Слишком много дерьма он натворил с теми, кто ему помогал и кто отнесся с теплотой. И Хэл не собирался этого прощать.
Он просто тихо лежал и умирал, медленно распадаясь на сегменты, когда кому-то внезапно стало не насрать.
— Скажите, зачем вы на нас напали? – мягко спросил Хэл, склоняя голову к плечу и делая шаг назад, в сторону, прогибаясь в пояснице, едва не складываясь пополам, пропуская над своей головой что-то мощное и довольно мерзкое.
— А тебе нужно это знать? – хаосит напал. Но Хэл, мелкий и шустрый, легко уходил от его выпадов. И не переставая улыбаться. Ему было легко. Правда легко. Хотя против него глава многотысячной армии и взрослая, полноценная особь. В то время как он сам — хрупкий клон. По идее абсолютно недолговечная личность.
— Ага. Нужно, – усмехнулся клон. Его улыбка стала еще шире. Когда ему сказали, что сражаться с главой хаоситов надлежит ему, он лишь кивнул. Всегда так делал.
— Нужно? Тогда… — договариваться хаосит не стал, но на Хэла обрушился такой вал энергии, что он лишь изогнулся, пропуская мимо себя потоки взрывающейся силы.
Улыбка не исчезла. Когда Шеврин хлопнулся на пол в третий раз подряд, он никак не мог понять, что за странная сила у Хэла. А дело оказалось в разы проще. Просто оригинал Хэля был воистину занятным парнем. И, в отличие от большинства сверхов, не гнушался учиться у всего вокруг. Даже у людей. Которые изобретали все новые и новые способы для противостояния куда более сильным противникам.
Да, многие понятия к подобной твари были не применимы… но Хэл, смешавший в себе знания и умения сотен различных боевых стилей, и меняющий их один за другим, сражался куда хаотичнее, чем сам монстр. Которого, как оказалось, было очень легко этим выбесить.
И нравилось бесить, кривляться, сыпать издевками и остротами. Превращать битву в фарс.
Увернуться, врезать, отшатнуться и пошутить.
Если честно… Хэлю было плевать на то, что за причина у этого поехавшего сгустка хаоса нападать на драконов и прочих порядковых и не очень существ. Главным тут было то, что этот урод, сейчас отчаянно пропускающий его выпады, полез к Олле. К ней и тем кто ей дорог. А за это… Хэл был готов бесконечно разматывать эту мразь по космосу, не обращая внимание на то, что сам светится, а кожа его давно поделилась на сегменты, и распад тела не собирается долго ждать.
Когда последняя часть этой мрази была уничтожена, клон совершенно спокойно отнесся к идущему распаду. Даже когда вокруг становится дико много народа, а рядом с ним оказывается такой знакомый зеленый сверх.
Сейчас он легко может ответить на вопрос того урода. Ради чего сражается сам Хэл. Ради тех, кто просто ни за что не даст ему умереть.