Итак, он победил. Победил уже за гранью, в беспамятстве, уже скатываясь в омут безумия. Герцогиня уступила.
Девочка была спасена. Впрочем, девочку и не надо было спасать. Она была в доме бабки.
Внезапно Анастази осознала, что это по её вине Геро подвергся истязаниям. Он ничего не знал о судьбе дочери и отчаянно за неё сражался.
Анастази сидела у его ложа, держа в ладонях бесчувственную, изодранную железом руку. Геро всё ещё был в беспамятстве.
Приставленный к нему парень, кажется, Любен, время от времени бережно смачивал водой потрескавшиеся губы пленника.
Анастази тогда одеревенела от раскаяния и скорби. Это она виновата! Она! Это всё из-за неё. Она должна была ему сказать. Должна была успокоить. Он бы тогда не бился так отчаянно, не рвал бы своё сердце.
Анастази постаралась успокоиться. Вообразила тот несостоявшийся разговор.
Она хотела поговорить, ответить на его вопросы, успокоить и услышать…
Что услышать? Слова нежности и благодарности. Да, она не раз это представляла: сначала недоверие, затем изумление, за ними восторг и радостную благодарность. Он был бы ей благодарен!
И как благодарен! Его глаза светились бы радостью, он коснулся бы её руки, он обнял бы её…
Анастази тряхнула головой. Господи, она мечтает о триумфе, о торжестве. Она спасла его девочку, чтобы он, Геро, чувствовал себя благодарным, оказался бы перед ней в долгу.
Нет, никогда. Она ни о чем подобном не думала. Отдавая Марию в руки Наннет, придворная дама ждала его казни.
Геро тогда был преступником, почти убийцей. И единственное, на что она рассчитывала, так это шепнуть ему несколько слов перед смертью, что он, несчастный отец, умер спокойно, с улыбкой на устах, без тревог и угрызений совести.
Но неделей позже Геро был помилован и переведён в Конфлан. Смерть ему уже не грозила.
Почему же она и тогда смолчала? Почему не избавила от мук неизвестности?
Он всё это время терзался, мучимый страхом за покинутую дочь. Воображал её погибающей от голода и холода, брошенной в чужие, неласковые руки, и на это безрассудное противостояние с герцогиней он так же решился из-за тревоги, пошёл на все эти муки ради одной единственной весточки.
И всё это время поблизости от него пребывала некая женщина, обязанная ему жизнью, осведомлённая обо всем лучше самого Господа Бога.
Анастази с силой зажмурилась. Теперь её черёд вслед за герцогиней молить его о прощении. Она берегла свою тайну ради триумфа!
Конечно, она могла бы оправдаться своим заблуждением, своей уверенностью, что Геро, став фаворитом, и не вспомнит о дочери.
В конце концов, она с ним не говорила. Она только строила предположения и догадки, по большей части, ошибочные. Она легко приписала ему тщеславную забывчивость.
Так почему бы не приписать ему и другое, более тяжкое?
«Откуда я могла знать?!» — хотелось ей крикнуть, закинув голову, чтобы вопросить неведомого, сурового судию.
— Должна была знать, — ответил бы ей тот без всякой жалости, с холодным праведным гневом. – Должна была верить в того, кого любит.
Голова Анастази бессильно поникла. Вспомнила его потерянное, застывшее лицо. Его потухшие глаза.
Она могла бы осветить эти глаза одним только словом.
Герцогиня позволила ему увидеться с дочерью. Анастази слышала — она стояла за дверью. Она различала сладкие, манящие нотки в голосе принцессы, почти прозрачные нотки раскаяния.
Её высочество искренне сокрушалась, кляла себя за безрассудство и горячность. Она предлагала мир.
Более того, готова выплатить контрибуцию, возместить ущерб. Уступка неслыханная – она позволит девочке, «этому ублюдку», появиться здесь, в этом храме сословного превосходства, в купели ревности и страсти.
Сюда войдет ребёнок, в чьих жилах течет кровь мертвой, но всё ещё могущественной соперницы.
Что это? Великодушие? Прозрение? Анастази не обольщалась. И Геро, судя по всему, был так же не настолько наивен, чтобы поверить этой прохладной кротости.
Герцогиня уступала, чтобы удвоить долг. Так поступает расчетливый банкир, давая отчаявшемуся кредитору щедрую ссуду. Так поступает коварный игрок, мелким проигрышем ослепляя соперника.
Анастази видела этих мошенников в игорных домах и придорожных харчевнях. Древний, затёртый трюк, которым, вероятно, мошенники пробавлялись ещё в тавернах Ассирии и Вавилона. Трюк действенный и, как подозревала Анастази, вечный. Этот прием будет в ходу до судного дня, ибо природа человека, жаждущая лёгкой победы над ближним, останется неизменной.
Геро несомненно понимал, что дарованное ему свидание — это аванс, предоставленный ростовщиком, но он принял сделку.
Он уже достаточно окреп, когда Анастази сама отправилась в город за девочкой. Она сама вызвалась. Хотела застать старуху Аджани врасплох, заглянуть в её бегающие глазки и насладиться испугом.
Анастази испытывала почти нетерпение, почти воодушевление, чувствовала себя избранной, посланницей небес. В кои-то веки она служит Богу. Она поборница справедливости.
Пусть недолго, пусть несколько часов, но она делает всё правильно. Она предвкушала, как грозно ступит на порог угрюмого дома, как будет взирать на испуганную хозяйку и на её побледневшего мужа, как праведным гневом своим рассечет паутину несчастий.
Чету Аджани она действительно напугала, но в целом картина не выглядела столь уж плачевной. Ребёнка не возвели в ранг законной внучки, но старая нянька хорошо за ней смотрела.
Девочка была ухожена и сыта.
Она даже не испугалась, когда Анастази, высокая, чёрная, мрачная, надвинулась на неё, а взглянула с каким-то даже любопытством. И улыбнулась. Глаза у неё были синие. Как у отца.
Разумеется, тщеславная бабка не могла упустить такой случай – отправиться в замок принцессы крови. Старая ханжа до последнего не могла поверить, что её ненавидимый, нищий зять, «филистимлянин», стал фаворитом столь знатной дамы.
Но перед домом стоял запряженный английской четверкой экипаж с герцогскими гербами. Два роскошных лакея на запятках. Ещё двое верхами. Кучер важный и внушительный. И придворная дама с царственной осанкой.
В отличии от бесстрашной девочки жена ювелира не улыбалась. Всю дорогу из Парижа она сидела прямо, будто проглотила стальную спицу, от волнения покусывая губы.
Анастази нравился её страх. Она тоже волновалась. Как встретятся это двое, разлученные, осиротевшие? Как встретятся отец и дочь?
Девочка ещё так мала. Вдруг она его не узнает?
Но опасения её были напрасны. Малышка, едва научившаяся ходить, узнала его голос. Родной голос. Тот мягкий, утешающий голос, который хранился среди её младенческих воспоминаний.
Её отец изменился. Он был по-другому одет, у него изменилось лицо, изменился взгляд. Он внезапно стал старше, но его бархатистый, глубокий голос остался прежним.
И девочка, которую Анастази вела за руку, сразу же пошла к нему, как лесной, потерянный детёныш, заслышав долгожданный зов.
Анастази поспешно отвернулась. Ей повезло, что Геро, подхватив дочь на руки, скрылся за дверью. Анастази проглотила подступившие к горлу слёзы.
Её глаза болели, будто она неосторожно взглянула на солнце. Но это было не солнце. Это было его лицо. Его глаза. Его счастье.
Как он был прекрасен! Через час он спустился с дочерью в парк.
Анастази не удержалась – подглядывала. Снова испытывала в глазах резь, но всё же смотрела.
И герцогиня смотрела. И тоже пряталась.
Да на них все смотрели. Все, кто был в праздной неопределенности. Ибо зрелище было изумительным, ранящим и неповторимым.
И все завидовали — все! Фрейлины, горничные, лакеи, даже те дворяне, из свиты, которые под страхом смерти не выдали бы эту душевную слабость. Их всех снедала необъяснимая тоска.
Они все чувствовали себя не то обманутым, не то обделёнными. От них что-то скрыли, некую тайну.
Есть какое-то знание, что дает доступ в особую действительность, в секретный мир сердечного счастья, в тот мир, о котором пророчат мистерии и старинные баллады и который сулят святые отцы с амвонов, в некий потерянный рай, бывший совсем рядом, под рукой, но внезапно украденный или утраченный по слепоте и невежеству, тот рай, царство Божие, в которое звал сын Иосифа и Марии.
А те двое в парке всё знали про этот рай. Они знали туда дорогу, и у них даже были ключи. Они имели право оказаться там в любую минуту. Им достаточно было улыбнуться друг другу. И врата немедленно распахнутся, а грозный архангел укроет в ножнах свой пылающий меч.
Зависть, обида рождались в обделённых сердцах. Почему они? Почему эти двое, несмышленая девочка и её отец, безумный, почти юродивый?
Чем они заслужили эту неслыханную милость? Чем отличились в глазах Господа?
Анастази тоже поймала в себе шевеление этой досады. Она тоже завидовала.
Но её зависть была светлой. А герцогиня, пожалуй, сходила с ума от ревности. И от собственного бессилия. Она не могла отнять то, что принадлежало отцу и дочери. Она могла это только разрушить.
Когда истекло отведённое им время, Анастази тоже спустилась в парк. Она двигалась медленно, как гонец со смертным приговором.
Геро сразу всё понял, и взгляд его погас. Он снова стал замерзать, преображаться, обрастать сверкающей позолотой.
Девочка спала у него на руках. Он сам отнес её к месту своей казни.
А потом была та ужасная сцена. Старая ханжа, позеленев от ненависти, оскорбляла его, а Геро, низко опустив голову, собрав все силы, оставался спокоен. Он боялся потревожить дочь.
Анастази хотела ударить старуху, залепить кровавым ошметком её безгубый рот. Но ограничилась холодной угрозой.
Когда карета тронулась, девочка всё ещё спала, но подскочившее на выбоине колесо вернуло её к её сиротству. Она обнаружила пропажу отца, рядом – недобрую женщину. И закричала.
Геро, конечно, услышал этот крик, и те силы, что поддерживали его, разом кончились, оборвались, как струны.
Он бросился за каретой, но его схватили. Он бился, как попавший в ловушку зверь. Его ударили под ребра, чтобы сбить дыхание.
Он упал на колени. Задохнулся. И внезапно затих. Уже не пытался бежать. Анастази взмахом руки отогнала слуг. Геро медленно поднялся и взглянул на неё. Взгляд короткий, беглый, но резанул по сердцу как нож. Глухая, неизбывная боль.
Новая мука – ревность. Нестерпимая, жгучая, разъедающая ревность, прежде ей неведомая, с неистребимой желчной горечью, угнездившейся в сердце. Эту горечь никак было не смыть, не заглушить.
Она расползалась как мокнущее, чешуйчатое пятно, взрыхляя, дырявя истертую плоть. Этот лишай был невидим.
Бессмысленно было обращаться к лекарю с воспалённой и обожжённой глоткой. Этот лишай процветал где-то глубоко внутри, на сердце, на самой поверхности души.
Души вся покрылась гнойными струпьями, безмолвно подгнивала и вяло кровоточила. Это душа источала желчь, которая поднималась к горлу, а затем заливала глаза и стучала в висках. Ревность.
Анастази никогда прежде не знала ревности. Она могла испытывать злость или досаду в то время, когда выгодный, чистый и обходительный клиент доставался её товарке.
Но досада быстро проходила. Это была досада маленького хищника, который был недостаточно ловок, чтобы схватить лакомый кусок.
Но тут было другое, более глубокое и древнее, как болезнь, пришедшая с пергаментных страниц Ветхого завета.
Странно, что эта болезнь проявилась только теперь, когда Геро стал любовником герцогини. Анастази не чувствовала этих симптомов, когда видела его рядом с Мадлен.
Там это было бы уместней. Там он любил и был любим. Была причина изводиться завистью, задавать риторические вопросы. Почему не я? Почему она?
Но, глядя на Мадлен, замечая её восторженный, влюбленный взгляд, обращённый к мужу, Анастази ничего не чувствовала, кроме печали. Мадлен не представлялась ни врагом, ни соперницей.
А Клотильда стала врагом. Геро не любил её, не выбирал. Почему же тогда он достался ей? Почему она имеет право прикасаться к нему?
Клотильда не стеснялась своего торжества. Даже выставляла его напоказ.
Анастази много раз заставала Геро в её будуаре, в кабинете или даже в спальне. И принцесса с ленивой томностью гладила его руку или колено, перебирала его волосы, будто он был комнатным любимцем, которого хозяйка взяла к себе на колени.
Геро покорно сносил эти ласки, а придворная дама едва ли не с презрением размышляла о том, что её высочеству следовало бы скрывать, а не выставлять на показ эту мнимую победу.
Ибо этот молодой мужчина не соблазнен и не очарован, он даже не куплен, он взят силой, взят как трофей на поле боя. «Такой победой мог бы гордиться степной варвар, — печально размышляла Анастази. – Но для красивой, богатой, молодой женщины это — позор! Позор!»
0
0