Тех созданий, которых он освободил из волокнистой плоти умершего дерева, постигла страшная участь. Они погибли в огне.
Герцогиня собственноручно предала их огненному погребению. Расплата за неблагодарность.
Геро предпочел этих деревянных зародышей великому таинству инициации.
Клотильда пожелала указать ему, безродному, путь на Олимп, в чертог помазанника. Она позволила ему, подкидышу, лицезреть монарха, оказаться там, среди избранных, благородных и великих. Более того, она посулила ему титул. И даже клялась, что сохранит в тайне его самозванство.
Но Геро, будто малый ребёнок, выронил ценную игрушку.
Так поступил бы неразумный младенец, не отличающий блеск золота от мишуры, или безумец, утративший память, или блаженный, пропускающий монеты сквозь пальцы.
А Геро поступил и того хуже. Он отбросил дар с нарочитым пренебрежением, даже с досадой. Он спешил вернуться к своей поделке, которая только ещё проступала неясным чертежом на скрепленных листах желтоватой бумаги. Он торопился.
Поездка в Лувр – непростительная праздность. Он уже забыл о ней, выписал в столбец какие-то цифры. И глаза его сияли не тщеславным восторгом, а творческим вдохновением.
Он уже предчувствовал радость дочери, её осторожное знакомство с игрушкой, её беготню и смех. Он весь был там, в этом радостном предвкушении.
Что ему было за дело до короля, скучающего и раздражённого? Что ему за дело до одолеваемых честолюбием придворных?
У него в руках истинное сокровище, сотворчество с Богом.
И Клотильда, само собой, не могла этого простить.
Она сама швыряла фигурки в огонь, как швырял бы еретиков Торквемада в своем фанатичном рвении, а когда устала, призвала на помощь Любена.
В ярости она едва не повелела уничтожить всю библиотеку, разбить зеркальную трубу Галилея и пустить на растопку глобус красного дерева.
К счастью, ярость её быстро угасла.
Геро поплатился за свою неблагодарность сравнительно легко. Его заперли в некоем подобии тюремного карцера, в крошечной комнатушке без окон. Он провёл там больше двух недель в полной темноте и в одиночестве, закованный по рукам и ногам.
Даже слуге было запрещено с ним разговаривать.
Анастази знала, что Геро будет страдать не от одиночества, а от отсутствия света. Без солнца он погибал, как обречённый цветок.
Анастази тревожилась и за его разум, оказавшийся запертым в ловушку собственных образов, и за тело, погребенное заживо.
Справится ли его рассудок?
Анастази вновь думала о побеге. Она вновь шла по тернистому пути желания и сомнений. Терзалась и проклинала.
Это она, а вовсе не Клотильда, держит его здесь. Это она, её ревность, её неутоленная страсть, её страх одиночества. Она не может дать ему свободу.
Она желает держать его здесь, в заточении. Пусть он принадлежит её госпоже, но он рядом, в пределах досягаемости. Он никуда не уйдет, никого не полюбит. Это не Клотильда владеет им, это она, Анастази, им владеет, её гордость и её самость.
Ах, проклятая, проклятая!
Рассудок Геро не пострадал. Он стал только ещё более молчаливым и отстраненным. Он напоминал того Геро, который только что пережил свою утрату и оцепенел от скорби, того Геро, который находил спасение в неподвижности.
Он боялся лишний раз пошевелится, чтобы едва поджившая, как после ожога, кожа души, не лопнула.
Он смотрел на бегущие облака. Завидовал им. Мечтал им уподобиться. Стать бесплотным, бесформенным и свободным.
В парк он спускался уже не по собственной воле, а когда Любен указывал ему на необходимость прогулки. Меньше движений – меньше боли.
Геро словно и не покидал той тесной комнатушки, просторной гробницы, где он был заперт и скован. Однажды, пользуясь отсутствием слуги, Анастази сидела у его ног и целовала его брошенную на подлокотник руку.
А Геро отвечал ей рассеянным, жалостливым взглядом. Потом вдруг погладил по волосам. В тот миг Анастази себя ненавидела.
На побег он решился сам. Побег безумный, бессмысленный.
Это был порыв, прыжок затравленного зверя, когда, гонимый сворой, с опалённой шерстью, исколотый наконечниками стрел и копий, он бросается в сторону, где цепью выстроились факелы.
Этот слепой рывок обречен на неудачу.
Для Анастази эта его выходка стала полной неожиданностью. Не дождавшись помощи, он решился разорвать этот круг сам. Он слишком долго смотрел вслед убегающим облакам…
Где-то там, изрезанный реками и дорогами, лежал многоцветный простор, ему недоступный. И он на краткий миг попросту лишился рассудка.
Его поманил предрассветный туман, вспыхнувшая с первым лучом росинка, запах трав, пыль дорог, и он рванулся сквозь факельную цепь, не помышляя о грядущем.
Его очень скоро схватили. Клотильда сочла эту выходку забавной, и наказания не последовало.
Геро вновь замкнулся в молчании. Только его лакей, этот неповоротливый детина Любен, получил приказ не оставлять его одного.
Анастази всё же нашла тонкую, шипастую прорезь в этом строгом надзоре, чтобы остаться с Геро наедине.
Он уже не проводил всё своё время у окна. Ему вернули часть книг, перья, бумагу.
Он сидел за столом перед раскрытым фолиантом, перебрасывая тяжелые, с огромными цветными инициалами, страницы. Это был «Неистовый Роланд» Ариосто.
Придворная дама впервые видела в его руках столь легкомысленное произведение, изобилующие волшебниками, прекрасными дамами и благородными рыцарями.
Оправданием мог служить только чеканный слог автора.
Но Геро был занят своими невесёлыми мыслями, а не октавами поэта.
— Как тебе помочь? – вырвалось вдруг у неё. Она вовсе не то хотела сказать! Не то!
Глупая, безотчётная реплика, пустая, почти издевательская. Она знает, как помочь! Знает!
Геро оторвался от книги и взглянул на неё почти насмешливо.
— Подари мне гиппогрифа, — сказал он с тихой улыбкой.
И вновь уткнулся в книгу. Анастази вышла. С колотящимся сердцем прислонилась к двери.
Ей хотелось убить себя. Расцарапать собственную грудь и вынуть свое ревнивое, завистливое сердце.
Давным-давно, ещё до прихода Спасителя, язычники придумали немало богов.
Были боги, избравшие своим феодом небом, были такие, кто предпочитал уединение в горах, а были и такие, кто уходил в подземные святилища.
Анастази не смогла с точностью назвать ту часть света, где обитал бог, исполнявший обязанности посмертного судьи.
Он определял дальнейшую участь души: ад или рай. Судебное заседание было кратким, без допроса свидетелей, без присяжных и адвоката. Приговор выносился после… взвешивания.
Перед тем богом, восседающем на троне, стояли обыкновенные аптекарские весы. На одну чашу весов клали сердце обвиняемого, а на другую – перо. Легкое, невесомое перышко, служившее некогда олицетворением незапятнанной совести.
Сердце праведника оставляло весы в неподвижности, перо составляло равный по силе противовес. Сердце же грешника тянуло чашу вниз, обрушивая баланс.
Одного ничтожного смоляного сгустка в сердечной сумке доставало, чтобы обречь грешника на вечные муки.
Душу пожирал странный зверь, видом схожий с химерой.
Впрочем, это уже не имело значения.
Анастази видела на чаше весов свое сердце, больше напоминающее больную почку, набитую камнями. Эти камни стукались, перекатывались и гремели. Сердце, как снаряд пращи.
Она ещё не знала, что самый большой камень, с известковыми прожилками, ещё только прорастает в изъеденном сердце.
Этот камень формировал свои грани, как кристаллик соли в мутной воде. Он зародился, когда она не смогла предостеречь Геро, отговорить от побега, сформировал свой первый острый луч после того, как Геро повторил свою безумную попытку, усугубив преступление «хитроумным» планом.
Он выкрал у прачки лакейскую ливрею и раздобыл пару грубых башмаков. Он выжидал, пока в замок не придут подёнщики, призванные очистить дно пруда от подгнивших водорослей.
Клотильда усмотрела в этой детской расчётливости нешуточную угрозу.
Геро, этот чудак, следящий за облачным танцем, находящий тайный смысл в шелесте листвы, в расположении звёзд, в полете бабочки над цветущим лугом, должен был преобразить себя, принудить свой разум насилием, ибо план был схож с преступным.
Он действовал как лазутчик и даже вор. Это означало, что он может быть опасен, если задумает, пожелает участи узурпатора.
Клотильду не успокоил его жалкий вид, нелепый войлочный колпак и висящая мешком лакейская ливрея.
Герцогиня не позволила себе даже усмешки и велела Анастази молчать.
Геро был наказан. Достаточно жестоко. На его руках вновь появились повязки. Под глазами растеклись тени.
В одну из последующих ночей Анастази пришла к нему. Молча легла рядом и обхватила его обеими руками. Геро не шевелился.
Он не прогнал её, но и не позвал. Он укрылся в самой сердцевине своего несчастья.
Она долго лежала, зарывшись лицом в его волосы, а потом ушла, волоча свое сердце, будто набитый речным камнем бурдюк.
Она еще не знала, что тяжесть этого бурдюка вскоре покажется тенью упавшего на весы перышка.
Гиппогриф существо мифическое. Как единорог или дракон. Их упоминают в своих поэмах барды. Их призывают на помощь своим героям те авторы, чья фантазия уже не довольствуется инструментами подручными.
Оказавшись в затруднении, автор вторит Александру, который, избавляя от напрасного труда разум, разрубил Гордиев узел мечом.
Вот так же и поэт. Если его отчаявшийся герой оказывается на крепостной стене, под градом стрел, автор не утруждает себя сюжетным поворотом или добавочной сюжетной линией.
Автор играет в бога, ибо он всевластен или всемогущ в созданном мире. Автор посылает своему герою гиппогрифа или дракона.
Как просто этому рифмоплёту разрешить и развязать все болезненные узлы, разомкнуть оковы, обрушить стены. Как легко и просто складывается жизнь под пером бумагомарателя.
А жизнь, сама жизнь — недвижимый, неподатливый нависающий скальный выступ, бесчувственный и безучастный.
Геро напомнил ей, что она, Анастази вовсе не автор восьмистишия, что нет простого ответа на вопрос, а, чтобы ему помочь, ему, живому, из плоти и крови, не изданному в тысячу экземпляров и не обозначенному на телячьей коже охрой и кармином, ей не рифму придётся подобрать, а сделать подкоп под эту скалу, бить по ней заступом и таскать осколки на спине.
А вот Клотильда, кажется, вполне освоилась с авторским призванием.
Нет, изловить гиппогрифа ей так же было не под силу, но приобрести жеребца из Фрисландии изобретательности хватило.
Для Анастази этот живой подарок стал полной неожиданностью, как и для самого Геро.
Клотильда по самой природе своей не жаловала четвероногих тварей. В её покоях никогда не было ни собак, ни кошек.
Её мать, Мария Медичи, питала склонность к шелковистым левреткам, переняв это пристрастие у последнего Валуа.
Дурно воспитанной, взбалмошной флорентийке мнилось, что присутствие этой хрупкой собачки на её мощных коленях, под нависающей грудью, скрадывает её купеческую зрелость.
Королева не раз пыталась преподнести золотистого щенка своей старшей дочери. Клотильда, с вежливой гримасой, принимала корзинку со скулящим комочком, но, покинув покой матери, немедленно избавлялась от подарка: дарила кому-то из придворных дам.
Если в её так называемом охотничьем замке и держали несколько борзых, так это была дань придворной моде, а вовсе не доказательство пристрастия.
При короле, страстном охотнике, не могло быть иного увлечения ни у дам, ни у кавалеров.
Кошек её высочество тем более не терпела. Хотя бы потому, что кардинал Ришелье держал целую дюжину.
Об отвращении принцессы к этим животным было хорошо известно, чем первый министр, тонкий насмешник, не забывал воспользоваться. Он тоже делал ей подарки, присылал посланца с котятами.
В этом случае герцогиня не затруднялась в решении: котят попросту топили.
Что касается лошадей, то их она была вынуждена терпеть. Лошадь — единственное средство передвижения, тягловая сила.
Клотильда как-то обмолвилась, что родилась слишком поздно. Ей бы родиться на тысячу лет раньше, в Вечном городе на семи холмах, где знатные патрицианки перемещались по улицам на роскошных носилках.
В Париже в ходу были портшезы. Но что такое портшез? Переносной табурет на двух перекладинах и тащат его всего два лакея.
Ни величия, ни удобства. Годится, чтобы перебраться с улицы Сент-Оноре на улицу Сент-Тома.
И пользуются портшезами все, кому не лень. Даже мужчины, чтобы не запачкать ботфорты.
Принцессе крови пристало перемещаться под балдахином, на плечах дюжины сильных рабов, взирая с высоты на городскую чернь.
Увы, недостижимая мечта. Её сочтут язычницей, если она вдруг решится на нечто подобное. Она вынуждена ездить в гремящей повозке, запряжённой целой шестёркой чудовищ.
И, хуже того, ей приходится даже ездить верхом! Невыносимая, болезненная повинность для нежных, филейных частей.
0
0