Собственность бога. Третья книга. Часть 1. Глава 19
Клотильда ездила верхом на андалузской кобыле, флегматичной, как порождение осла. И пересесть в седло иного четвероногого её не заставил бы и королевский эдикт. Как все подозрительные и властолюбивые люди, она всегда испытывала страх перед существами, которые не отличали её хлыст от хлыста барышника.
И вдруг, ближе к вечеру, Анастази заметила фургон для перевозки лошадей, свернувший к герцогским конюшням.
Подобным образом, с особыми предосторожностями, доставляли лошадей, предназначенных в подарок монархам. Этих лошадей помещали в фургон, как драгоценности в футляр, чтобы избежать утомления животного и не позволить ему сбить копыта или повредить бабки.
Клотильда обзавелась ещё одной кобылой? Но по переброшенным мосткам на утоптанный копытами манеж, прилегающий к конюшне, ступил изумительной красоты жеребец фризской породы.
Конь, утомлённый долгим пребыванием в тесном фургоне, взбрыкивал и нервно ржал.
«Вот и гиппогриф!» — неожиданно подумала Анастази.
С широкой грудью, с тонкой головой,
С копытом круглым, с жаркими глазами,
С густым хвостом, с волнистой гривой,
С крутым крестцом, с упругими ногами —
Был конь прекрасен! Нет изъянов в нём…
Но где же всадник, властный над конём?
То, что конь предназначался для Геро, она догадалась сразу.
Для какой иной цели герцогине понадобился фриз? Это была не та порода, какую дарили высокопоставленным союзникам или которой красовались при дворе. Фриз годился для старшего сына барона или для младшего сына герцога.
Принцы крови выбирали скакунов из Андалузии с примесью арабской крови.
Фризы хорошо ходили в упряжке, но, если бы Клотильда пожелала сменить свой выезд, в замок доставили бы не менее шести лошадей.
Следовательно, этот конь предназначен кому-то в Конфлане, но не самой принцессе. А кого ещё герцогиня пожелает осчастливить? Конечно, своего фаворита.
Это — очередная попытка примирения. Ревнивые и деспотичные мужья в подобных случаях, чтобы их не отлучали от ложа, дарят своим жёнам драгоценности. Клотильда обычно дарила своему любовнику свидание с дочерью.
Ей бы и на этот раз так поступить. Геро не видел девочки с того печального визита в Лувр и последовавшего за ним аутодафе. Он был наказан за свою неблагодарность. Вины своей не осознал, не раскаялся, а, напротив, усугубил: совершил два побега. Снова был наказан. Помещён под строгий надзор.
И вдруг такая перемена.
«Иезуитская расчётливость» — подумала придворная дама, наблюдая, как конюх водит жеребца по кругу, давая ему отдышаться и успокоиться.
Любой другой подарок Геро счёл бы издевательством. За исключением, возможно, рукописной версии первого евангелия. Клотильда сделала наилучший выбор.
Но это не великодушие, нет. Тут какой-то расчёт. Тонкий и жестокий. Она пытается завоевать его доверие, или хотя бы видимость доверия, сплести ещё одну сеть. Набросить на него удавку. И для этого использует невинное живое существо.
Если там есть ловушка, Геро непременно в неё попадется.
Анастази вздохнула. Она чувствовала эту ловушку, вынюхивала, как лесной зверь вынюхивает капкан. Но не понимала ни цели этой ловушки, ни её устройства.
Ей вновь вспомнился гиппогриф. Но в чём может быть сходство между мифическим существом и фыркающим четвероногим?
Слишком поздно она догадалась. Слишком поздно. Разгадка была рядом.
На гиппогрифе рыцарь Ружьер покинул остров пленившей его волшебницы. Ещё один путь к обретению свободы. Подброшенный напильник или связанная в узел веревочная лестница. Это был соблазн. Как просто вскочить в седло и улететь. Покинуть свое узилище.
Много позже, когда Геро снова был схвачен, наказан, изувечен раскалённым железом, а она, Анастази, обрела способность бесстрастно мыслить, она размышляла над мотивами её высочества.
Сама Клотильда когда-то научила её идти от действия к истоку, к тому невидимому кукловоду, запрятанному в человеческою голову, который управляет своим тягловым скотом, как искусный возница.
— «Cui bono?» Этот вопрос задавал консул Кассий Лонгин, а за ним Цицерон, — говорила Клотильда. – Всегда есть тот, кто извлекает из преступления выгоду, даже если этот некто всего лишь призрак. В порочном разуме обитает немало призраков, Анастази. Если вы, дорогая, научитесь определять насущные потребности этого призрака, его неутолимые страсти, то и плотская обитель этого призрака станет управляема и послушна. Святые отцы именуют эти призраки грехами и даже определяют их, как семь вполне самостоятельных демонов. Эти демоны, как крошечные черви, как порченные семена, поселяются в каждом из нас в момент рождения. Со временем эти черви вырастают до размеров, превосходящих самого их хозяина, некоторые видоизменяются, принимают форму животных, мифических существ, гарпий, мантикор, адских псов. К примеру, чревоугодие мне видится сходным со свиньёй, но свиньёй вечно голодной, с подведённым брюхом. Гнев — это одичавший, сорвавшийся с цепи пёс. Сладострастие… сладострастие — это, вероятно, змей, тот самый, эдемский, а вот тщеславие — это дракон. Если пожелаете поупражняться, то придумайте им иное обличие, более живописное. Но суть не в этом, а в том, чтобы приручить этот зверинец. Определить, какое лакомство наиболее желанно для каждого, а затем на это лакомство подманить и заставить выполнить трюк. Поверьте, Анастази, это не так уж сложно. С дикими, лесными тварями гораздо больше хлопот, чем с этими обитателями человеческого разума. Они все гурманы, падки на помои и кровь. Дайте им почувствовать запах, и они пойдут за вами, как крысы за волшебником-крысоловом. Главная трудность — определить предводителя в этом стаде. Но тут я вам помогу. Ставьте на тщеславие. Затем сладострастие, это у мужчин. А для дам, пожалуй, вторым номером идет зависть. Да, зависть беспроигрышная ставка.
В первое время своего служения Анастази, бывшая уличная девка, полуграмотная, ожесточённая, принимала эти высокоумные рассуждения за господскую блажь.
До сих пор она различала лишь два цвета — кроваво-красный и чёрный — и не понимала, зачем изводить время на пустые церемонии.
Позднее, когда она несколько утолила жажду мести, смысл поучений стал обретать форму внятного руководства. Нанести удар способен и рыночный мясник, а вот обратить своего врага в орудие, заставить его служить, подобно псу — это удел игроков разумных и тонких.
Анастази училась, она искала тех звероподобных демонов, что обитают в душе смертного. И очень скоро нашла тому подтверждение.
Она изучала и себя, мысленно усадив семерых тварей в круг, как это делает укротитель в бродячем цирке. Некоторые из зверушек едва могли подняться. Издыхающее чревоугодие, полумёртвый блуд. Это вовсе не потому, что она близка к добродетели. А потому, что их повелитель — это гнев. Гнев подавленный, подвергшийся перегонке, и обращённый в ненависть. Даже тщеславие в услужении у гнева. Все подчинено ему, все поглощается им.
После саморазоблачения Анастази уже безошибочно угадывала предводителя демонской артели. Как и предсказывала герцогиня, чаще всего впереди выступало раздувшееся, как насосавшийся клоп, тщеславие. Постепенно именно в этом отвратительном облике Анастази начала видеть этот грех.
К примеру, встречала она некого вельможу, старого царедворца, и после нескольких произнесённых им фраз с ленивой снисходительностью, она уже видела это огромное раздувшееся насекомое, сидевшее на загривке говорящего. Она ясно различала крошечные, цепкие лапки и огромное мягкое брюшко, тёмно-багровое, лоснящееся сытостью, висевшее, как горб, отвратительно мягкое, кожистое. Казалось, что ей достаточно приблизиться и ткнуть пальцем в это брюшко, чтобы оно взорвалось, заляпав само солнце зловонной жижей.
Анастази порой едва сдерживалась, чтобы не попробовать сделать это. Прочие соучастники также присутствовали, но в размерах куда более скромных.
Однако, как заметила Анастази, размеры этих существ могли меняться, происходили свержения и перевороты, бунты и казни, и тогда на загривок взбиралась свинья или запрыгивал пёс. Ненадолго — клоп неизменно возвращался на царство.
«Мной правит озлобленный пёс. Нет, не пёс, голодная бешеная лисица, которую долго рвали гончие и которой чудом удалось спастись. Эта лисица сеет болезни и смерть. Она ненасытна. Я всё знаю про неё. Герцогиня одолеваема тщеславием. Но ее тщеславие — это не клоп с мягким брюшком, из которого так легко выпустить кровь. Её тщеславие — это дракон в стальной чешуе. А всех прочих соратников этот дракон обратил в свои головы. Гнев пышет огнём, алчность сверкает зубами, зависть исходит желчью. И над ними верховная власть — гордыня».
Они умны, эти головы, изобретательны и терпеливы. Они совещаются и плетут сети. Они что-то задумали, притворились, сложили жёсткие гребни за ушами.
Чего она добивается этим подарком? Проще всего было бы предположить тривиальный подкуп.
Герцогиня в конце концов поняла, что золото для этого мальчика всего лишь металл. С таким же успехом она могла бы дарить ему олово или свинец. Та же холодная тяжесть.
И решилась на нечто иное. Подарить не мёртвое, а живое. Благородное прекрасное животное. Животное, способное на преданность и беззаветное служение. Прекрасный образчик жизни.
Геро не сможет отвергнуть подарок. Он слишком одинок. Он окружен людьми, но большую часть времени молчит. С кем ему говорить? С Любеном? С герцогиней? С Оливье?
Даже с ней, Анастази, ему с трудом удаётся обменяться несколькими словами. Он узник в одиночной камере.
Впрочем, что для него слова. Жеребец вряд ли обладает даром речи, но в пустыне он заменит целую ватагу болтунов.
Анастази не раз слышала байки, что узники в каменных мешках приручали крыс, чтобы разорвать томительный круг одиночества. Живое существо в давящей тишине, со своим незатейливым безгласным присутствием сохраняет разум в неприкосновенности. Обездоленная душа так доверчива!
«Нет! – почти с ожесточением думала Анастази, — это не гиппогриф, это троянский конь!»
В облике этого чёрного фриза, под его блестящей шкурой, явился сам дьявол, чтобы соблазнить, увлечь доверчивого смертного призрачной надеждой. Плавная рысь фриза, его размеренный галоп, его бархатная длинная морда с огромными лиловыми глазами, его чрезмерная, почти собачья понятливость сыграли с Геро злую шутку.
А ещё он почувствовал бьющий в лицо ветер. Он, дитя бедных, затхлых кварталов, вдруг поймал на своей щеке невидимую руку свободы. Она коснулась его и позвала. Он обезумел, опьянел, как трезвенник, впервые глотнувший вина. Бедный мальчик так ничему и не научился.
«Equo ne credite, Teucri, Quidquid id est, timeo Danaos et dona ferentes».
(Нет, коню вы не верьте, троянцы!
Что там ни будь, я данайцев боюсь
и дары приносящих.)
Только где ж тот Лаокоон, который, не убоявшись змей, предостерег бы его?
У Анастази была безумная мысль убить проклятого фриза, перерезать сухожилие, чтобы охромел и был отослан на бойню.
Это её гнев, поперек разума, подал голос, требуя возмездия. К счастью, разум взял верх.
Она уже направилась было к конюшне, но издалека заметила понурого фриза со спутанной гривой. Жеребец, внезапно утративший весь свой бархатистый лоск, жался к деревянному ограждению.
Приблизившись, она разглядела, что бок жеребца поранен ударом шпоры, а на мягком брюхе шерсть слиплась от засохшей крови. Морда жеребца тоже была искалечена. Меж глаз шел длинный рубец, нанесённый плеткой, бархатные губы были разорваны трензелем.
Жеребец бился до последнего, не понимая, почему вдруг вместо его божественного повелителя в седле оказался захватчик, жестокий и грубый.
Почуяв её приближение, фриз тихо всхрапнул, вскинул голову и повел лиловым глазом.
Анастази, по природе своей не склонная к сантиментам, сочла бы это за игру света и собственной фантазии, если бы на месте фриза был любой другой конь, но в тот миг она готова была поклясться, что видела в этих огромных глазах надежду, которая тут же угасла, едва лишь жеребец распознал ошибку. Это был не он, не его повелитель…
Анастази протянула руку, чтобы погладить спутанную гриву, но фриз отстранился и медленно побрёл на противоположную сторону загона, всё так же понурившись, цепляясь копытами за траву.