Он простился с ней так же, как со своими мечтами и возможным будущим. Отдал ей последнее, что у него ещё оставалось, крохи божественного наследства, с которым каждая душа ступает за грешную землю, последние ангельские пёрышки, что давали этой душе радость полёта.
Теперь ему предстояло идти пешком. Лететь он уже не мог и будущее, скрытое за горизонтом, выпало в травы чёрной росой. Теперь ему предстояло двигаться от одного вестового камня к другому, не утруждая себя взглядом вдаль.
Он не мог остановиться, ибо с ним была дочь. Лишь для неё он берег силы, сводя свое земное присутствие до необходимого минимума. Расходовал свою душу, как бедняк расходует последние дрова долгими зимними ночами. Этот бедняк кутается в свое тряпьё и замирает, чтобы дотянуть до утра.
Геро собирал это тепло по крупицам, по искорке после каждой встречи с дочерью, ибо за несколько часов этой встречи сжигал всё, что извлёк путём немыслимой перегонки из собственного сердца.
Анастази пыталась к нему приблизиться, ловила его взгляд, но он отворачивался, уходил, а если по вине обстоятельств они обменивались словами, то звучавшей в них вежливой отстраненности позавидовал бы сам Филипп Габсбург.
Однажды Анастази, улучив момент, всё же коснулась его руки, но сразу отпрянула. Ей показалось, что Геро закричит. Она коснулась не человека, она коснулась освежёванной заживо души.
Та зима была очень холодной. Снежной. Геро тяжело переносил зимний сумрак.
В декабре, перед Рождеством, у него снова случился приступ. И до самой весны боли так и не стихли, то вспыхивая, как лесной пожар, вылизывая поросль до лопнувших корней, то тлея, как торфяные залежи на болотах.
Он каким-то образом с этими болями свыкся и не позволил отменить свидание с дочерью, которой пообещал особую зимнюю забаву.
Из Голландии доставили приспособления для скольжения по льду. Эти приспособления выглядели, как деревянные сабо с ремешками. В основу этих сабо вставлялись наточенные стальные полоски. Говорили, что в Лондоне эта забава распространена как среди знати, так и среди простолюдинов. Эти сабо именовались коньками.
В Париже сведущих было немного, ибо Сена замерзала редко, а вот во Фландрии забава пользовалась успехом. Геро прочитал об этой забаве в записках некого монаха Стефануса, а затем разглядел играющих на льду детей на голландских изразцах, коими в одной из гостиных был облицован камин.
Клотильда, когда Ле Пине передал ей просьбу фаворита, в недоумении выгнула брови, но удивлялась недолго.
Герцогиня приказала перетряхнуть лавки всех голландских и английских купцов в поисках этих сабо с ремешками и, — о чудо!, — у одного голландца эти сабо нашлись. Купец прихватил в Париж несколько пар, детских и взрослых, как занимательные безделушки, без всякой надежды на покупателя. Но таковой нашёлся. В лавку торговца явился важный седой господин в ливрее с герцогскими гербами и уплатил требуемую сумму.
Геро донимали обострившиеся боли, тем не менее, он и не подумал нарушить данное слово. Взялся осваивать странные приспособления сам.
По приказу Анастази пруд тщательно расчистили. Крепость льда проверял Любен с двумя здоровенными лакеями. Они топали, бегали и прыгали. Лед выдержал.
В первый день своих опытов Геро ушиб колено, но всё же ему удалось прокатиться от одного берега к другому. На следующий день он держался уверенно, с поворотами и кругами.
Анастази смотрела на него с восхищением и страхом. Вот он лежит, скорчившись, в полубреду, терзаемый болью, но едва боль даёт ему передышку, бежит со своего ложа, чтобы сотворить для дочери ещё одно чудо.
Возрождается, как заключённое в плоть бессмертное божество. Болезнь преследовала его, он терпеливо пережидал и вновь отправлялся творить приключение для маленькой дочери.
Осуществить эту забаву ему удалось только в январе, сразу после Сретения. Геро сам переделывал коньки под маленькую ножку, затем с той же старательностью приладил ремешки поверх тёплых башмачков.
Ступив на лёд, Мария взвизгнула, потому что ножки сразу поехали вперёд, позабыв о владелице. Но рядом был её отец, который не позволил ей упасть. Мария смешно, как маленькими крылышками, взмахивала ручками, а Геро держал её за шиворот.
Наконец девочка обрела некоторую устойчивость и тут же потребовала вольностей, как строптивый вассал. Геро исполнил каприз.
Девочка проехала самостоятельно несколько футов и шлепнулась на лёд. Геро приблизился, чтобы помочь ей подняться. Но девочка сердито отмахнулась. Сначала встала на четвереньки, затем выпрямилась. Ноги вновь поехали вперёд, она замахала ручками, но Геро не схватил её за оттопыренный капор, он только подставил ладонь, чтобы она почувствовала опору.
И девочка устояла. Ножки слушались плохо, убегали от хозяйки то вперёд, то отставали, но она только касалась руки отца, убеждаясь, что он здесь, рядом, что он не позволит ей упасть, подхватит, и ехала дальше.
Эти двое, безмерно любящие друг друга, своим безмолвным согласием, казалось, уравновешивали всю неказистость и греховность мира.
Мария уехала только вечером, в сопровождении своей няньки. Едва карета скрылась из виду, Геро в изнеможении упал на снег.
Анастази вновь подумала о цене. Узнает ли когда-нибудь эта маленькая девочка, которая только что так беззаботно смеялась, какова цена этого смеха?
С приходом весны, когда стихли ветра, когда небесные лохмотья окончательно истончились и обветшали, чтобы солнечный свет мог свободно литься в облачные прорехи, Геро почувствовал себя лучше.
Он научился жить и в этом, сведённом до тесного треугольника мире, где в одном из углов пребывал он сам, в другом – его дочь, а заточенную вершину занимал долг.
Он позволил Анастази приблизиться. Нет, о том, чтобы та ночь повторилась, не могло быть и речи, но он позволил ей находиться в пределах этого треугольника.
Иногда они обменивались несколькими фразами, он ей улыбался, а однажды вдруг прошептал:
— Прости меня.
Но ответить не разрешил, приложил палец к губам.
Мария подрастала.
Геро обзавёлся грифельной доской и учил дочь выводить буквы. Он снова рисовал её портреты, сажал девочку верхом на фриза и даже несколько раз брался за скрипку.
Он походил на благополучно выздоравливающего, но Анастази в это не верила. Что-то в его глазах безвозвратно умерло, погасло, он прилежно перебирался из одного дня в следующий, не поднимая головы, не замечая звёзд. От его стоического упорства ей становилось страшно.
Это упорство, этот долг, тянули его, как становая жила, готовая лопнуть в любую минуту. Анастази даже знала, когда это произойдёт. Когда судьба его дочери будет окончательно решена.
Возможно, найдутся другие, более милосердные родственники, или герцогиня в порыве великодушия, в качестве искупительной жертвы, подарит девочке ренту, возможно, произойдёт что-то ещё, что ослабит давление этой жилы, — и тогда Геро незачем будет жить.
Смертельно уставший, он опустится на колени посреди бесконечной дороги, у камня с проживаемой датой, положит голову на этот камень и тихо, с улыбкой, умрёт.
Когда Геро выбрал Жанет, она не удивилась. Ей было больно, но разум принимал это его решение, как единственно правильное, соответствующее законам божественным и земным.
Она, Анастази, упустила свой шанс. Судьба была милостива к ней, предоставив ей выбор: рискнуть иллюзорным равновесием ради возлюбленного или потерять его навсегда. Она выбрала второе.
В те необозримо далёкие времена, когда Геро ещё не утратил надежд и радужных снов, ещё не был сломлен, она могла бы рассчитывать на его признательность, пусть бы даже эта признательность никогда не разгорелась бы в любовь.
Он подарил бы ей несколько дней, недель или месяцев счастья.
Но она поступила, как неразумный ростовщик: сэкономив медный грош, она лишилась целого состояния. Она должна была уйти, чтобы уступить место другой, той, которой и в голову бы не пришло экономить, той, что, не колеблясь, поставила на карту саму жизнь, ибо обретенное ею сокровище стоило тысячи жизней.
Жанет не колебалась. А если и колебалась, то совсем недолго.
Она была обескуражена, оскорблена, как всякая женщина, отвергнутая мужчиной. Геро её отверг после того поцелуя у развалин беседки.
Анастази видела, она приглядывала за Жанет, опасаясь, что та, следуя куртуазным канонам, затеет пикантную шалость. Княгиня производила впечатление особы крайне легкомысленной, охочей до подобных шалостей.
К тому же, её незаконнорожденное высочество потерпела чувствительное фиаско и нуждалась в немедленном утешении. Она обнаружила вполне достойную добычу, тайного любовника, почти пленника, будто играла в некой пьесе, стала героиней «Неистового Роланда».
Анастази опасалась этого легкомыслия, этой бьющей через край отваги, этого вдохновения и пылающей женственности. Неудивительно, что судьба к ней благоволит, к этой отчаянной.
Как иначе объяснить ту удивительную цепь случайностей, которые привели её к потайному ходу? А затем в тайные покои самого оберегаемого пленника? Какой ангел или демон указывал ей путь? Сквозь стены, сквозь запертые двери.
Анастази старалась не думать о той волшебной случайности, ибо её охватывал мистический ужас. Едва она задавала себе этот вопрос «как?», «почему?», «кто оставил кабинет герцогини незапертым?», как её внутренний взор проваливался в некую вселенскую бездну, за пределы осязаемого мира, и там она видела огромную книгу, куда внесены все судьбы, со всеми именами, родимыми пятнами и могильными камнями.
Некоторые судьбы переплетены, как нити, перевязаны рукой божества.
Согласно записям в этой книге, они должны были встретиться — незаконнорожденная принцесса, вдова итальянского князя, и безродный юноша из Латинского квартала.
Вся жизнь Жанет была задумана ради этой встречи. Если бы она вздумала отклониться от намеченного пути, один из служителей верховного бога привёл бы её к этой потайной двери за руку.
Она пришла бы к нему, даже если бы Геро был заперт в самом дальнем каземате в Бастилии или в башне на скалистом острове в северном океане.
В Бастилии все двери и решетки оказались бы отперты, ключи потеряны, а надзиратели пьяны. К острову она прошла бы по спинам китов, затеявших сходку впервые за тысячу лет, по сложившимся в узор ледяным обломкам, по всплывшим со дна морского пиратским кораблям, впрягла бы в собственный экипаж четвёрку дельфинов, согнала бы Посейдона с его гремящей повозки. Жанет исполнила бы замысел вопреки всем вселенским законам.
А Геро ждал её, как ждал первую весеннюю оттепель в зимние ночи, как ждал рассвета в самые тёмные часы. Он отверг Жанет, но не забыл.
Как не мог забыть торжествующее в полдень солнце, как не мог забыть кипящую в жилах молодость, как не мог забыть саму жизнь. Кто посмеет его в том упрекнуть? Кто посмеет упрекнуть узника за его мечты о свободе?
Что же осталось ей, бывшей уличной девке, первой статс-даме при особе королевской крови?
Ей осталась… любовь. Счастье возлюбленного. И прощение, дарованное свыше.
0
0