Первое, что она почувствовала когда очнулась, — холод. Безграничный, всеохватывающий. Он одновременно дробился на крохотные кристаллики, которые ледяными иглами впивались в лицо, иногда пронзая белую кожу насквозь. Но даже капли горячей крови, выступающие от ледяных прикосновений, не помогали согреться. Холод был неприятен, но казался живительным и желанным. И приносил облегчение, избавлял от боли, что выжгла огнем не только глаза и руки, но и всю душу…
Эльга осторожно повернулась, приподняла голову — оглядеться, понять что происходит. Но вокруг царила тьма: беспросветная, жестокая, непроглядная. И ее никак не удавалось ни прогнать, ни развеять. Девочка даже попыталась протереть глаза, но только испуганно отдернула руки — вместо пушистых ресниц замерзшие пальцы коснулись жесткой кровяной корки. Хотелось расплакаться, позвать на помощь — чтобы прибежала мамка, которая ходила за ней с рождения, чтобы успокоила, прижала к груди, обняла крепко, согрела теплом своих жестких ладоней, больше привычных к рукояти двуручника, чем к детским распашонкам, успокоила и сказала, что ничего не было. Не было нападения на город, не было огня, алым потоком струящегося с неба, не было боли и тошнотворного запаха горящих заживо тел. Не было крови, расплескавшейся по камням мощеной площади, столь противно скользящей и хлюпающей под подошвами сапог. Не было мертвого отца, не было стрел, впившихся в его кольчугу, и так потешно раскачивающихся из стороны в сторону древок — у нее так и не хватило силы обломать их. Она не успела ни вытащить зазубренные наконечники, ни перевязать раны, ни принять последний наказ отца…
…У кнесса Мирогарда не имелось сыновей, потому дочь провела ладонью по запачканному сажей и кровью лицу, закрывая мертвые глаза, а потом встала, медленно поднимая над головой отцовский меч. Всадники били метко, но город еще оставался не взят. Люди, укрывшиеся под языками стен и крыш, стреляли в ответ, кололи копьями ворога, сходились в жестокой рукопашной схватке против двух-трех противников — и значит, меч должен быть в руках кнесса, пока жив хоть один житель города…
…И когда она стояла на вершине стены, держа меч над головой, ей казалось что битва длится уже целую вечность, и никогда не будет и не было ничего другого. Не было аромата свежего пшеничного хлеба от корзин Васкары, что раньше всех выставлял свой товар на торжище кнессового подворья. Не было самовольных уходов в лес или на ров, где удавалось поплескаться в холодном ручье. Не было красных ладоней от пригоршней поспевшей малины. Был только запах паленой плоти и смерти. Была кровь, растекающаяся по обледеневшим бревнам и камням, была боль от отчаяния — потому что нет смысла защищать ворота, если всадники пикируют с неба…
Эльга зачерпнула в кулачок немного снега — протереть лицо, может тогда она сможет увидеть… Но темнота не отступила, только боль сильнее вгрызлась в лоб и виски, прорубая себе путь до самого затылка. Мелькнула мысль все же позвать кого-нибудь на помощь: не может быть, чтобы не осталось ни одного живого человека, но страх тугой петлей сдавил горло. А если на призыв придет ворог — а как всадники развлекаются с девчонками она уже видела. Пусть и в далеком детстве, но до сих пор хорошо помнила, как в жаркий полдень на площадь откуда-то сверху сбросили разорванное в клочья тело. И было жутко смотреть на истекающие кровью пласты и куски, крепящиеся между собой синеватыми и розоватыми нитями вен и жил. Но хуже всего было от того, что толстая цвета спелого льна коса была бережно заплетена и ни капли не растрепалась даже от падения. Она так и лежала, словно змея у тела своей жертвы.
Кто был виноват в том, что перемирие нарушилось — Эльга не поняла, хотя и внимательно слушала на Совете. Люди в мучительной смерти городищенской девчонки винили всадников, старшие говорили, что те первыми никогда не развяжут войну, а уж если прислали знак — то значит потревожили их . А потревоженные всадники не прощают людей… И каждые три года уничтожают один город. Эльга помнила как хоронили ту несчастную, и как сразу после погребального костра кнесс собрал гонцов, как осенью отправляли всадникам огромный обоз даров, и как старшие из совета говорили, что нельзя столько слать иначе будет голод зимой, а отец им возражал, что лучше купить себе жизнь дарами, чем добыть в бою, в котором не победить.
Подниматься было тяжело, руки подламывались в локтях, а обоженные ладони скользили по смерзшемуся в пласт снегу. Эльга все сумела встать на коленки, и замерла — страх душил, не давая нормально вдохнуть морозный воздух. Девочка вытянула вперед руку, но ничего нащупать не удалось. А вот оторвать от снега вторую было тяжело — ей казалось, что так она потеряет последнюю опору. Наверное прошла целая вечность, прежде чем она сумела стать на колени, выровняться. Темнота вдруг стала кружиться стремительным вихрем, сгущаясь и угрожая затянуть беззащитную свою жертву внутрь, переправить за границу яви. Эльга сделала глубокий вдох, шепча как мольбу к Светлым богам несколько суровых фраз: «я — дочь Мирогарда… я — дочь кнесса… я — кнессинка из рода Ратимира…» Кнессинакам не пристало плакать, ведь они — хранительницы рода, в то время как кнессы — защитники града и дома. И пусть у нее не осталось ни отца, ни очага, а только смерть и пепелище, но есть еще память и кровь рода. Эльга выпрямилась и, выставив вперед руки, медленно пошла в сторону, откуда ветер доносил горький запах дыма.
Он простился с ней так же, как со своими мечтами и возможным будущим. Отдал ей последнее, что у него ещё оставалось, крохи божественного наследства, с которым каждая душа ступает за грешную землю, последние ангельские пёрышки, что давали этой душе радость полёта.
Теперь ему предстояло идти пешком. Лететь он уже не мог и будущее, скрытое за горизонтом, выпало в травы чёрной росой. Теперь ему предстояло двигаться от одного вестового камня к другому, не утруждая себя взглядом вдаль.
Он не мог остановиться, ибо с ним была дочь. Лишь для неё он берег силы, сводя свое земное присутствие до необходимого минимума. Расходовал свою душу, как бедняк расходует последние дрова долгими зимними ночами. Этот бедняк кутается в свое тряпьё и замирает, чтобы дотянуть до утра.
Геро собирал это тепло по крупицам, по искорке после каждой встречи с дочерью, ибо за несколько часов этой встречи сжигал всё, что извлёк путём немыслимой перегонки из собственного сердца.
Анастази пыталась к нему приблизиться, ловила его взгляд, но он отворачивался, уходил, а если по вине обстоятельств они обменивались словами, то звучавшей в них вежливой отстраненности позавидовал бы сам Филипп Габсбург.
Однажды Анастази, улучив момент, всё же коснулась его руки, но сразу отпрянула. Ей показалось, что Геро закричит. Она коснулась не человека, она коснулась освежёванной заживо души.
Та зима была очень холодной. Снежной. Геро тяжело переносил зимний сумрак.
В декабре, перед Рождеством, у него снова случился приступ. И до самой весны боли так и не стихли, то вспыхивая, как лесной пожар, вылизывая поросль до лопнувших корней, то тлея, как торфяные залежи на болотах.
Он каким-то образом с этими болями свыкся и не позволил отменить свидание с дочерью, которой пообещал особую зимнюю забаву.
Из Голландии доставили приспособления для скольжения по льду. Эти приспособления выглядели, как деревянные сабо с ремешками. В основу этих сабо вставлялись наточенные стальные полоски. Говорили, что в Лондоне эта забава распространена как среди знати, так и среди простолюдинов. Эти сабо именовались коньками.
В Париже сведущих было немного, ибо Сена замерзала редко, а вот во Фландрии забава пользовалась успехом. Геро прочитал об этой забаве в записках некого монаха Стефануса, а затем разглядел играющих на льду детей на голландских изразцах, коими в одной из гостиных был облицован камин.
Клотильда, когда Ле Пине передал ей просьбу фаворита, в недоумении выгнула брови, но удивлялась недолго.
Герцогиня приказала перетряхнуть лавки всех голландских и английских купцов в поисках этих сабо с ремешками и, — о чудо!, — у одного голландца эти сабо нашлись. Купец прихватил в Париж несколько пар, детских и взрослых, как занимательные безделушки, без всякой надежды на покупателя. Но таковой нашёлся. В лавку торговца явился важный седой господин в ливрее с герцогскими гербами и уплатил требуемую сумму.
Геро донимали обострившиеся боли, тем не менее, он и не подумал нарушить данное слово. Взялся осваивать странные приспособления сам.
По приказу Анастази пруд тщательно расчистили. Крепость льда проверял Любен с двумя здоровенными лакеями. Они топали, бегали и прыгали. Лед выдержал.
В первый день своих опытов Геро ушиб колено, но всё же ему удалось прокатиться от одного берега к другому. На следующий день он держался уверенно, с поворотами и кругами.
Анастази смотрела на него с восхищением и страхом. Вот он лежит, скорчившись, в полубреду, терзаемый болью, но едва боль даёт ему передышку, бежит со своего ложа, чтобы сотворить для дочери ещё одно чудо.
Возрождается, как заключённое в плоть бессмертное божество. Болезнь преследовала его, он терпеливо пережидал и вновь отправлялся творить приключение для маленькой дочери.
Осуществить эту забаву ему удалось только в январе, сразу после Сретения. Геро сам переделывал коньки под маленькую ножку, затем с той же старательностью приладил ремешки поверх тёплых башмачков.
Ступив на лёд, Мария взвизгнула, потому что ножки сразу поехали вперёд, позабыв о владелице. Но рядом был её отец, который не позволил ей упасть. Мария смешно, как маленькими крылышками, взмахивала ручками, а Геро держал её за шиворот.
Наконец девочка обрела некоторую устойчивость и тут же потребовала вольностей, как строптивый вассал. Геро исполнил каприз.
Девочка проехала самостоятельно несколько футов и шлепнулась на лёд. Геро приблизился, чтобы помочь ей подняться. Но девочка сердито отмахнулась. Сначала встала на четвереньки, затем выпрямилась. Ноги вновь поехали вперёд, она замахала ручками, но Геро не схватил её за оттопыренный капор, он только подставил ладонь, чтобы она почувствовала опору.
И девочка устояла. Ножки слушались плохо, убегали от хозяйки то вперёд, то отставали, но она только касалась руки отца, убеждаясь, что он здесь, рядом, что он не позволит ей упасть, подхватит, и ехала дальше.
Эти двое, безмерно любящие друг друга, своим безмолвным согласием, казалось, уравновешивали всю неказистость и греховность мира.
Мария уехала только вечером, в сопровождении своей няньки. Едва карета скрылась из виду, Геро в изнеможении упал на снег.
Анастази вновь подумала о цене. Узнает ли когда-нибудь эта маленькая девочка, которая только что так беззаботно смеялась, какова цена этого смеха?
С приходом весны, когда стихли ветра, когда небесные лохмотья окончательно истончились и обветшали, чтобы солнечный свет мог свободно литься в облачные прорехи, Геро почувствовал себя лучше.
Он научился жить и в этом, сведённом до тесного треугольника мире, где в одном из углов пребывал он сам, в другом – его дочь, а заточенную вершину занимал долг.
Он позволил Анастази приблизиться. Нет, о том, чтобы та ночь повторилась, не могло быть и речи, но он позволил ей находиться в пределах этого треугольника.
Иногда они обменивались несколькими фразами, он ей улыбался, а однажды вдруг прошептал:
— Прости меня.
Но ответить не разрешил, приложил палец к губам.
Мария подрастала.
Геро обзавёлся грифельной доской и учил дочь выводить буквы. Он снова рисовал её портреты, сажал девочку верхом на фриза и даже несколько раз брался за скрипку.
Он походил на благополучно выздоравливающего, но Анастази в это не верила. Что-то в его глазах безвозвратно умерло, погасло, он прилежно перебирался из одного дня в следующий, не поднимая головы, не замечая звёзд. От его стоического упорства ей становилось страшно.
Это упорство, этот долг, тянули его, как становая жила, готовая лопнуть в любую минуту. Анастази даже знала, когда это произойдёт. Когда судьба его дочери будет окончательно решена.
Возможно, найдутся другие, более милосердные родственники, или герцогиня в порыве великодушия, в качестве искупительной жертвы, подарит девочке ренту, возможно, произойдёт что-то ещё, что ослабит давление этой жилы, — и тогда Геро незачем будет жить.
Смертельно уставший, он опустится на колени посреди бесконечной дороги, у камня с проживаемой датой, положит голову на этот камень и тихо, с улыбкой, умрёт.
Когда Геро выбрал Жанет, она не удивилась. Ей было больно, но разум принимал это его решение, как единственно правильное, соответствующее законам божественным и земным.
Она, Анастази, упустила свой шанс. Судьба была милостива к ней, предоставив ей выбор: рискнуть иллюзорным равновесием ради возлюбленного или потерять его навсегда. Она выбрала второе.
В те необозримо далёкие времена, когда Геро ещё не утратил надежд и радужных снов, ещё не был сломлен, она могла бы рассчитывать на его признательность, пусть бы даже эта признательность никогда не разгорелась бы в любовь.
Он подарил бы ей несколько дней, недель или месяцев счастья.
Но она поступила, как неразумный ростовщик: сэкономив медный грош, она лишилась целого состояния. Она должна была уйти, чтобы уступить место другой, той, которой и в голову бы не пришло экономить, той, что, не колеблясь, поставила на карту саму жизнь, ибо обретенное ею сокровище стоило тысячи жизней.
Жанет не колебалась. А если и колебалась, то совсем недолго.
Она была обескуражена, оскорблена, как всякая женщина, отвергнутая мужчиной. Геро её отверг после того поцелуя у развалин беседки.
Анастази видела, она приглядывала за Жанет, опасаясь, что та, следуя куртуазным канонам, затеет пикантную шалость. Княгиня производила впечатление особы крайне легкомысленной, охочей до подобных шалостей.
К тому же, её незаконнорожденное высочество потерпела чувствительное фиаско и нуждалась в немедленном утешении. Она обнаружила вполне достойную добычу, тайного любовника, почти пленника, будто играла в некой пьесе, стала героиней «Неистового Роланда».
Анастази опасалась этого легкомыслия, этой бьющей через край отваги, этого вдохновения и пылающей женственности. Неудивительно, что судьба к ней благоволит, к этой отчаянной.
Как иначе объяснить ту удивительную цепь случайностей, которые привели её к потайному ходу? А затем в тайные покои самого оберегаемого пленника? Какой ангел или демон указывал ей путь? Сквозь стены, сквозь запертые двери.
Анастази старалась не думать о той волшебной случайности, ибо её охватывал мистический ужас. Едва она задавала себе этот вопрос «как?», «почему?», «кто оставил кабинет герцогини незапертым?», как её внутренний взор проваливался в некую вселенскую бездну, за пределы осязаемого мира, и там она видела огромную книгу, куда внесены все судьбы, со всеми именами, родимыми пятнами и могильными камнями.
Некоторые судьбы переплетены, как нити, перевязаны рукой божества.
Согласно записям в этой книге, они должны были встретиться — незаконнорожденная принцесса, вдова итальянского князя, и безродный юноша из Латинского квартала.
Вся жизнь Жанет была задумана ради этой встречи. Если бы она вздумала отклониться от намеченного пути, один из служителей верховного бога привёл бы её к этой потайной двери за руку.
Она пришла бы к нему, даже если бы Геро был заперт в самом дальнем каземате в Бастилии или в башне на скалистом острове в северном океане.
В Бастилии все двери и решетки оказались бы отперты, ключи потеряны, а надзиратели пьяны. К острову она прошла бы по спинам китов, затеявших сходку впервые за тысячу лет, по сложившимся в узор ледяным обломкам, по всплывшим со дна морского пиратским кораблям, впрягла бы в собственный экипаж четвёрку дельфинов, согнала бы Посейдона с его гремящей повозки. Жанет исполнила бы замысел вопреки всем вселенским законам.
А Геро ждал её, как ждал первую весеннюю оттепель в зимние ночи, как ждал рассвета в самые тёмные часы. Он отверг Жанет, но не забыл.
Как не мог забыть торжествующее в полдень солнце, как не мог забыть кипящую в жилах молодость, как не мог забыть саму жизнь. Кто посмеет его в том упрекнуть? Кто посмеет упрекнуть узника за его мечты о свободе?
Что же осталось ей, бывшей уличной девке, первой статс-даме при особе королевской крови?
Ей осталась… любовь. Счастье возлюбленного. И прощение, дарованное свыше.
“Само упало яблоко с небес,
или в траву его подбросил бес?
А может, ангел сбил крылом с ветвей,
или столкнул руладой соловей?
Ударился о землю нежный бок
и брызнул из него шипящий сок.
Прося меня: «Скорее подбери…» —
чуть зазвенели зернышки внутри.
Светясь, лежало яблоко в росе
и не хотело быть оно, как все,
и отдыхало телом и душой,
как малая планета на большой.
А в трещину его, ничуть не зла,
оса так вожделеюще вползла,
и, яблоко качая на весу,
с ним вместе внес я в комнату осу.
И, вылетев из яблока, оса
на разные запела голоса,
как будто золотинка жизни той,
где жало неразлучно с красотой.
Но чем больнее времени укус,
тем вечность обольстительней на вкус.”
Современный мир представлял собой вечный двигатель. Жизнь в городах не останавливалась ни на секунду. Ранним утром выходили на работу и свои боевые посты продавцы продуктовых магазинов, полицейские, пожарные и врачи, которые только-только принимали смену. Ближе к полудню выползали из дорогих обустроенных нор дипломаты и прочие очень умные люди: юристы, бухгалтеры, менеджеры. Они лениво работали, перекладывали с места на место бумажки, обменивались последними новостями и ходили обедать. К вечеру, выспавшись за день, на улицу высыпала молодёжь — яркий макияж, модная брендовая одежда, смесь дорогого парфюма и алкоголя. Они разбредались по клубам и барам, до самого утра прожигая свою жизнь. И с восходом солнца они, едва передвигая ногами, держали путь домой, встречая проснувшихся и бодрых продавцов. Вечный городской круг жизни.
Люди давно перестали замечать этот бесконечный бег. Они стремились заработать как можно больше денег, стать известнее и успешнее. Они клали на этот алтарь и своё здоровье, и свою семью. Все ради карьеры. Беспощадный современный божок. И только потеряв все, люди обычно открывали глаза и смотрели по сторонам. Но к этому моменту в их жизни уже ничего не оставалось. И так и бродили по тротуарам почти прозрачные серые люди, которые перепутали направление и попали совсем не туда, куда они изначально планировали.
Неудивительно, что стоило врачу подписать все документы на выписку Энтони и разрешить ему работать, того засосала эта рутина, словно самый мощный пылесос. Он вставал ни свет ни заря, когда солнце только-только появлялось из-за горизонта. Он тратил несколько самых сладких минут, чтобы навалиться на спящего рядом Азирафаэля. Если сам Кроули спал аккуратно, натянув на глаза темную маску и вытянув вдоль тела руки, то Азирафаэль спал беспорядочно: то скидывал на пол одеяло, то ронял подушку, то подползал под самый бок, то наоборот толкал Кроули с постели. Но ему это нравилось. Нравилось, что Азирафаэль становился смелее. Становился самим собой. Поэтому с самого утра он перекатывался, прижимая к кровати спящее тело, и целовал. Целовал, пока тот не открывал свои потрясающие большие глаза. Счастливые глаза.
Потом он одновременно приводил себя в порядок и готовил им завтрак. Свою порцию ел на бегу, зашнуровывая высокие черные кожаные ботинки, а часть Азирафаэля накрывал крышкой и оставлял на столе. Потом он пропадал на целый день, разъезжая по съемкам. Кроули выкраивал время, чтобы позвонить по FaceTime, показать куда его занесло в этот раз, украдкой снять беснующуюся Баал, которая в очередной раз требовала что-то исправить или заменить. Если честно, Энтони не мог жаловаться на своего директора. Да и не хотел. Эта потрясающая девушка делала для него все, что только могла. Другая компания вышвырнула бы его давно, но Вельзи упрямо тащила его за собой и дарила очень щедрые и дорогие контракты.
Но все же, Азирафаэлю было немного одиноко. Он приезжал в свой магазин, наводил там порядок, расставлял книги. Он привык, что во время больничного Кроули приезжал с ним, забирался с ногами в глубокое кресло, наблюдал за ним внимательным взглядом или играл в телефон. За день набиралось посетителей достаточно, чтобы не выпадать в минус. Иногда он выходил на улицу, чтобы помахать продавцу газет на углу улицы или милой женщине в цветочном напротив. Последние недели круто изменили его жизнь. Каждое утро он поднимался с радостью, спеша найти на кухонном столе очередную записку от Энтони, с пожеланием доброго утра и смешной рожицей. Вечером его частенько ждала у выхода чёрная блестящая машина. Кроули опирался бёдрами на капот и курил, запрокинув свою голову. Азирафаэль — это было его тайной — несколько секунд позволял себе стоять в темном магазине, где он уже погасил свет, любуясь потрясающим человеком снаружи.
Но бывали и такие вечера, что Энтони звонил ему и устало говорил, что приедет поздно, чтобы он ехал домой и ложился спать. Тогда парень приползал посреди ночи, воняя сигаретами и алкоголем, сдирал мешающие тряпки и жался совсем близко, подставляясь под нежные ладони. Чаще всего оказывалось, что кто-то пролил на его модную рубашку текилу или вино, а Баал в очередной раз обкурила его с ног до головы. Но это не отменяло того, что Азирафаэль приходил в пустую квартиру, зажигал свет и садился на диван, сжимая ладони. Без Энтони было слишком тихо и спокойно. Чересчур.
Вот и в этот раз, Азирафаэль погасил свет в зале и посмотрел в окно. Машины не было. Только одинокие фигуры двигались по тротуару, исчезая в тумане в конце улицы. Звонка тоже не было, но Кроули мог просто замотаться и быть занят. В конце концов, он не обязан каждый раз бежать встречать своего любовника. Не маленький, доберётся и сам. Что-то тоскливо скреблось под рёбрами, но Азирафаэль сурово цыкнул на это «что-то» и направился в сторону автобусной остановки.
Когда он подходил к высокому дому, то машинально бросил взгляд на окна квартиры. Они были темными и закрытыми. Значит, Энтони дома не было. Он изредка приходил и падал спать, но всегда открывал балконную дверь в спальне. Азирафаэль грустно улыбнулся кому-то из соседей, пропуская их при входе. Ничего страшного. Возможно, у него получится приготовить что-нибудь на ужин. Кроули всегда улыбался, когда возвращался и видел на столе что-то горячее и съедобное. Ну… не всегда, конечно, съедобное. Но он практически вылизывал тарелку, не позволяя ни отнять, ни выкинуть.
Телефонный звонок застал Азирафаэля около входной двери. Он только вытащил из кармана небольшой ключ, сверкающий на свету. Маленький ключик, с квадратными уголками и номером квартиры с одной стороны. Мужчина покрутил его в руке, но решил сначала ответить на звонок. Его губы против воли украсила светлая улыбка, когда он увидел номер на экране.
— Ангел? — голос Кроули звучал приглушенно, словно он был где-то в горах. — Ты уже дома?
— Как раз собираюсь зайти, — отозвался тот, прижимая телефон плечом к уху. — Ты сегодня допоздна?
— А… Да, я… Вроде того, — Энтони замялся, и что-то упало на заднем плане. — Черт!
— Дорогой мой, — осадил его Азирафаэль и облокотился спиной на стену.
— В общем, мне нужно чтобы ты поднялся на крышу, — вдруг сказал Кроули.
— На крышу? — взгляд мужчины скользнул по потолку. — Зачем?
— Я там забыл… ботинки.
— Зачем ты носил ботинки на крышу? — озадаченно спросил Азирафаэль, направляясь к лифту.
— Я их… красил! Я хотел покрасить их, но боялся, что краска будет вонять, — голос Энтони стал немного увереннее. — Они уже должны были высохнуть, но я боюсь дождя. Он все смоет.
— Хорошо, я схожу за ними, — улыбнулся Азирафаэль, нажимая кнопку верхнего этажа.
— Пот… — связь зашипела и оборвалась.
Азирафаэль убрал телефон в карман и посмотрел в зеркало. Врач, к которому Кроули насильно притащил его, хвалил здоровый цвет лица и румянец на щеках. Не говорить же, что его пациент краснел, словно девчонка, если рядом был Энтони. Но они втроём отрегулировали питание, придумали, как безболезненно поддерживать себя в форме. Кроули несколько раз в неделю таскал его в спортзал, ключ от которого нагло спер у кого-то из друзей. Они тянулись вместе, он рассказывал о тренажерах. Иногда они боксировали, но такие моменты обычно заканчивались душевой комнатой и горячими руками на бедрах.
Лифт звонко оповестил, что привёз туда, куда было сказано. Двери раскрылись. Небольшая темная площадка вела к железной двери. Слева от неё вниз уходила лестница. Пахло, почему-то, яблоками и солнцем. Странный запах для старой лестничной клетки. Азирафаэль прошёл к двери и толкнул ее двумя руками. В лицо ударил вечерний свежий ветер, который тут же пробрал его до костей. Ушей коснулась тихая мелодия, которая лилась из старого граммофона. Пахло чем-то очень вкусным.
— Ох! — удивленный вздох сорвался с его губ.
Над крышей были натянуты веревки, на которых покачивались круглые шары-лампы различных цветов. Между ними перемигивались маленькие лампочки, чей веселый танец завораживал взгляд. Под импровизированным навесом на перевёрнутой большой коробке стояли бокалы, бутылка вина и несколько порций закрученных блинчиков с различными соусами. Кроули стоял рядом, кутаясь в большую вязаную кофту Азирафаэля, в которую даже сам хозяин мог завернуться несколько раз. Его волосы были распущены, очки он где-то потерял. Он был в чёрных джинсах и нелепых тапках, которые смешно шаркали при движении. В руках у него был небольшой букет полевых цветов.
— Сюрприз, — чуть напряженно улыбнулся он, шагнув ближе.
— Дорогой…— хрипло отозвался Азирафаэль, не в силах отвести глаз от Энтони.
На загорелом лице ещё виднелись тонкие шрамы. На съемки их замазывали тональником, но он остервенело смывал его, стоило выйти с работы. Самый длинный шрам был над правым глазом, пересекая тонкую бровь.
— Я… — он посмотрел на свои руки, чуть развёл их в стороны. — Я должен извиниться. Последние дни выдались сумасшедшими, но я не имел права бросать тебя одного…
Кроули подошёл совсем близко, ядовито-желтые глаза изучали замершего любовника.
— Прости меня, ангел, — шепотом попросил он, вкладывая в его руки букет. — Я отменил всю работу на несколько дней. Так что, если ты захочешь провести время вместе…
Азирафаэль поднял голову, и в светлых глазах блеснула влага. И прежде, чем Энтони начал испуганно метаться и задавать вопросы, он приподнялся на носочках, опираясь свободной от букета рукой на его плечо, и поцеловал сухие тёплые губы. Кроули мгновенно обнял его под руками, прижимая к своей груди. Его волосы лезли им в лица, но было так откровенно плевать. Парень целовал своего любимого человека, не в силах перестать касаться его спины и плеч.
— Прости меня… — шепнул он снова, прямо в губы, и упёрся своим лбом в лоб Азирафаэля.
— Но ты ведь здесь, — тот осторожно коснулся щеки Кроули. — Это самое главное…
Они сидели на старом скрипучем диване — Энтони полдня затаскивал на крышу и страшно матерился — не в силах выпустить друг друга из объятий, пили сладкое вино, в поцелуях делясь вкусом. Кроули кормил его блинами, заставляя угадывать, из чего сделан тот или иной соус. Они много смеялись — Энтони запрокидывая голову, а Азирафаэль утирая выступившие в уголках глаз слезы. И там же они встретили рассвет. Солнце медленно выползало из-за домов, зевая и недовольно бурча маленькими облаками. Пластинка в граммофоне закончилась, но музыку сменили звуки города: шум машин, крики людей.
В какой-то момент Азирафаэль почувствовал, что Кроули уснул, так и не разжав крепких объятий. Просто уткнулся носом в его затылок и затих, мерно поднималась и опускалась его грудь, с которой совсем недавно сошли темные пятна синяков. И Азирафаэль подумал, что пережить эти два года с Габриэлем стоило, хотя бы ради того, чтобы потом обрести самое настоящее и волшебное счастье.
Когда Катя слушала Пашкин рассказ, все её сомнения развеялись. И если до этого здесь, в Неосибе, она доверяла Пашке больше от безысходности, то теперь поняла, что только ему и можно доверять. Ради её спасения он готов совершить невозможное. Но здесь, в этом мире, Пашка был уязвим. У неё же было преимущество: все эти киборги, андроиды и роботы не увидят Катю, стоит только снять Пашкин комбинезон и переодеться в… земную одежду. «Земная одежда…» – Катя улыбнулась всплывшему непонятно из каких глубин выражению.
Действительно, Неосиб Катя не воспринимала как земной город.
– А сколько лет между моим Барнаулом и твоим Неосибом? – спросила она у Пашки, когда члены Сопротивления разошлись, оставив Пашку и Катю отдыхать в той же комнате.
– Да не так уж и много, – ответил, смущаясь, Пашка, – и… целая вечность.
Место, где можно было прилечь, – диван – в комнате был один и он был узким. Другого места не было, а они оба очень устали.
Катя сидела на краешке дивана. Одёжный шкаф тут не был встроен в диван или в стену, он просто стоял у двери, и обе куртки висели в нём. Там же стояли ботинки – Катя первой разулась и с удовольствием прошлась по комнате босиком, тем более что после того, как все разошлись, из шкафа выкатился небольшой робот-уборщик и освежил пол. Санузел здесь был свой, и выходить в комнату техперсонала не было необходимости.
Еду Кате и Пашке принёс Павлик Морозов и, оставляя их, напомнил, что выходить из комнаты нельзя ни в коем случае! Иначе Пашку сразу же засекут сканеры, и электронный образ Пашки исчезнет, останется только он живой и его чип. И ещё сказал хорошенько отдохнуть, потому что, как только получат ответ из Центра, возможно, придётся быстро действовать.
Пашка хотел расспросить Павлика Морозова, но тот развёл руками – брат, прости, не могу говорить.
И вот ужин был съеден, одноразовая посуда отправлена в мусоропровод, умылись, привели себя в порядок, пришло время ложиться спать, но Катя сидела на краешке и задавала вопросы, а Пашка со сладким ужасом осматривал комнатку и понимал, что диван один. Но, глянув на сидящую напряжённую Катю, Пашка достал из шкафа обе куртки и кинул их на пол.
– А вот и моя широкая кровать, – он преувеличенно бодро развёл руками, показывая размеры комнаты.
Катя благодарно улыбнулась и смущённо повела плечом.
– Ах да! – Пашка хлопнул себя по лбу и отвернулся.
Катя сняла ненавистный уже комбинезон и легла, укрывшись с носом лёгким одеялом из синтетического войлока.
Пашка разделся и тоже лёг. На пол. На одну куртку, а второй – укрылся.
– На тебе хотя бы подушку, – сказала Катя и протянула Пашке свою.
Пашка сначала хотел отказаться, но лежать на полу было слишком неудобно – куртки короткие – во весь рост не вытянешься, и Пашка взял подушку.
Полежал немного, встал и выключил свет. Комната погрузилась в кромешную темноту.
Некоторое время было тихо. Потом Катя жалобно прошептала:
– Паш, я темноты боюсь…
Пашка встал, прошёл к санузлу, включил свет и оставил дверь приоткрытой.
– Так пойдёт?
– Да, спасибо, – шепотом ответила Катя.
Пашка вернулся в свою импровизированную постель, покряхтел, укладываясь, и затих.
Катя лежала с широко открытыми глазами. Надо было спать, но сон не шёл – слишком много событий произошло в последнее время. Катя чувствовала себя маленькой, ей захотелось, чтобы её пожалели, но мама с папой были далеко. «Давно…», – поправила себя Катя.
Родители были давно – в другом времени, а Пашка вот он, рядом. И Катя прислушалась к его дыханию – ровное? Нет? Вот Пашка шмыгнул носом, вот кашлянул, прочищая горло, вздохнул… Вот пошевелился… повернулся на другой бок… снова повернулся…
Сон не приходил – ни к нему, ни к ней. Катя даже удивилась – она так устала, набегалась, потом этот долгий разговор, опасность… и вот появилась возможность отдохнуть, а сон не шёл. Катя вздохнула.
– Кать, – потихоньку позвал её Пашка.
– Что? – отозвалась она. Ей вдруг так захотелось к нему под крылышко…
– Я вчера в кафе видел живую бабочку, – задумчиво сказал Пашка.
– Зима же? Откуда она взялась? – удивилась Катя.
– Не знаю. Я сначала подумал, что это виртизображение в 3D, но она была живой… ещё живой, с измохраченными крылышками… на барную стойку упала и пыталась взлететь, билась, а потом упала на пол.
– Коктейль?..
– Да ну! Обычный коктейль, ничего там такого не было.
– Мне так не показалось, – Катя усмехнулась. – Так в голову шандарахнуло!
– Это потому что у тебя чипа нет. Там есть ингредиент специально для него.
– А как вживляют чип? Очень больно?
– Не знаю… Это ещё в младенчестве…
Катя помолчала немного и снова спросила:
– А откуда бабочка-то взялась?
– Не знаю, – ответил Пашка. – Я её и не рассмотрел внимательно, а жаль. А так представляешь – бабочка! Не просто зимой, а у нас! В Неосибе!
– А что в Неосибе такого особенного, что бабочкам сюда нельзя?
– Так тут же всё контролируется ГК. Здесь не может быть чего-то не по его воле.
– Ну я же тут, и ваш ГК как бы не планировал моего тут появления.
– Ну да, не планировал, – согласился Пашка. – А может, и бабочку кто-то перенёс?
– Не мы. У нас там тоже зима. А бабочки летают летом. – Катя улыбнулась и, пробуя слова на язык, повторила: – Ле-та-ют ле-том… Ле-том ле-та-ют… А может, лето – это потому что летают?
– Возможно. Кать, иди ко мне.
– Лучше ты ко мне.
– Не, диван узкий.
– А на полу холодно.
– Не холодно. Во-первых, климат-контроль, а во-вторых, тут я. Я тебя согрею.
– Точно?
– Точно!
Катя закуталась в одеяло и соскользнула к Пашке.
– Ты как куколка в коконе, – улыбнулся Пашка, обнимая Катю. – И я тебя люблю.
– Правда? – спросила Катя, пристраиваясь на Пашкином предплечье.
– Правда, – подтвердил Пашка, укрывая Катю курткой. – Спи, мой Катёнок.
И Пашка поцеловал Катю в переносицу.
Катя пошевелилась, устраиваясь поудобнее и… уснула. И снилась ей речка и бабушка. Бабушка вязала носок – как раз вывязывала пяточку и улыбалась Кате.
Катя подошла к бабушке и села у её ног.
– Расскажи сказку, – попросила она.
Бабушка перехватила спицы, чтобы они не выскользнули, и погладила внучку по голове.
– Сказку, говоришь? Да какую ж тебе сказку рассказать?
– Про бабочку, – попросила Катя.
– Про ба-абочку… – бабушка задумалась ненадолго. – Про бабочку… Ишь ты! А может, сначала про гусеницу? Бабочка-то она не сразу… До бабочки ещё дожить нужно, а сначала – гусеница.
– Давай про гусеницу…
– Ну, слушай…
***
Жила-была Маленькая Гусеница тутового шелкопряда. Она была белой и гордой. Все подряд говорили ей, что она должна хорошо питаться, чтобы стать толстой. Потому что только толстая гусеница сможет создать хороший кокон с длинной ровной нитью. А Маленькая Гусеница мечтательно смотрела в небо: ночью – на звёзды, днём – на облака. Кушала плохо и совсем не толстела, чем очень беспокоила всё окружение.
– Ох, девка, смотри! Промечтаешь своё счастье! Большой Белый Принц на тебя, такую худышку, и не взглянет! – сказала однажды Жирная Гусеница, которая уже готовилась стать куколкой. Она уже начала выпускать блестящую шёлковую нить чистейшего белого цвета, и по всему выходило, что нить будет великолепной!
Но Маленькая Гусеница её не слушала. Она переползла на другую веточку и увидела там Майского Жука. Он опустился на ветку тутовника, чтобы почистить свои и без того налакированные коричневые крылышки.
– Блеск! – сказал Майский Жук, ловя крылышком солнечный зайчик.
– Ух ты! – восхитилась Маленькая Гусеница. – Как красиво!
Майский Жук горделиво покрутился, чтобы нечаянная зрительница смогла насладиться его видом. Он расправил пушистые усы, потом раскрыл жёсткие крылья и выпустил подкрылки – тонкие, прозрачные, полные изящества…
У Маленькой Гусеницы от восхищения перехватило дыхание.
А Жук сказал:
– Ж-ж-ж.
– И вы можете летать? – поинтересовалась Маленькая Гусеница.
– Ж-ж-ж, – ответил Майский Жук, приподнялся над веточкой и снова опустился.
Тонкая веточка качнулась под его весом.
– А меня научите? – спросила Маленькая Гусеница.
Майский Жук критически осмотрел малышку и сказал строго:
– Ты гусеница. Тебе надо хорошо кушать, ты станешь толстой, сделаешь кокон и там уснёшь. А потом придёт Большой Белый Принц и разбудит тебя. Такова твоя судьба.
– Но я хочу летать! – топнула правыми ножками Маленькая Гусеница. – Я хочу к звёздам! Я хочу к облакам! Я хочу узнать, есть ли другие миры и какие они?
– Хочешь, так лети-и-и, – ответил Майский Жук, поднимаясь к небу.
Маленькая Гусеница потянулась за ним и… упала с листочка. Она в последний момент успела выбросить шёлковую ниточку, но ниточка получилась слишком тонкой и порвалась. Однако смягчила падение.
Маленькая Гусеница оказалась на земле. Вокруг были высокие травинки. Кое-где лежали опавшие листья тутовника. Суетились, бегали незнакомые насекомые, и никто не обращал внимания на Маленькую Гусеницу. И она сначала потихоньку, а потом всё быстрее поползла вперёд – перед ней был целый неизвестный мир, и у неё наконец-то появилась возможность исследовать.
«А кокон? Кокон подождёт! И Большой Белый Принц – тоже», – уговаривала себя Маленькая Гусеница.
Первым на тропинке Маленькой Гусенице встретился Муравей. Она обрадовалась встрече, потянулась к нему, а он деловито осмотрел её, сказал сам себе, констатируя факт:
– Гусеница.
Потом подбежал и укусил Маленькую Гусеницу, впрыскивая ей муравьиную кислоту.
Маленькая Гусеница закричала от боли и обиды и поспешила подняться на дерево, которое росло рядом. Но Муравей побежал за ней и снова укусил. Больно!
Запах муравьиной кислоты становился всё сильнее и сильнее, и Маленькая Гусеница увидела, как к ней, на запах, шевеля жвалами, спешат другие муравьи. Нужно было срочно что-то делать, иначе она погибнет. И Маленькая Гусеница поднажала из последних сил…
На счастье, в коре оказалась щель, и Маленькая Гусеница забилась в неё, выпустив шёлковую нить, чтобы закрыть вход и стать недоступной для муравьёв.
Муравьи потоптались у входа, да и разошлись ни с чем.
А Маленькая Гусеница сидела в щели и плакала от обиды. Она хотела исследовать мир, а первый встречный сделал ей больно и едва не погубил. Маленькая Гусеница вспоминала своих толстых соседок, постоянно жующих листья. Вспомнила слова Жирной Гусеницы и ей стало грустно, потому что вернуться домой Маленькая Гусеница не могла – она не знала как. Да и не хотела. Большой мир по-прежнему манил её. Не все же тут – самовлюблённые жуки и злые муравьи? Должны же быть и нормальные обитатели. От этой мысли ей стало легче.
Устраиваясь поудобнее, Маленькая Гусеница сплела кокон. Он оказался совсем небольшим – слишком мало сжевала листьев тутовника Маленькая Гусеница. Не успела набрать вес. Вот и не получился у неё хороший пушистый кокон. А только маленький, который едва-едва прикрывал худенькое тельце и практически не защищал хозяйку.
Время шло. Ей было холодно в маленьком коконе. Мир замедлился. Где-то неподалёку нестерпимо медленно капала вода. Маленькая Гусеница хотела пить, но не могла дотянуться, потому что её движения стали медленней медленной воды. Где-то зеленели, шумели на ветру ветки тутовника. Маленькая Гусеница хотела есть, но листья были очень далеко – дальше далёкой ветки…
Маленькая Гусеница слушала мир и понимала, что она ничего не может поделать, чтобы защитить себя.
Внезапно она услышала тяжкий вздох.
– Ты кто? – спросила Маленькая Гусеница.
– Я Тутовое Дерево.
– А я Маленькая Гусеница.
– Я знаю. Это я спрятало тебя от муравьёв.
– А почему ты вздыхаешь?
– Принесли новых малюток. Я вскормлю их, а они, как и все предыдущие, поверят в сказку про Большого Белого Принца.
– Разве это сказка?
– Конечно, милая! Вам, гусеницам тутового шелкопряда, со всех сторон твердят, что вы должны делать, как выглядеть, чтобы понравиться Большому Белому Принцу. Но ему нужны не вы, а ваши коконы! А вы, глупышки, совсем думать разучились. А мне так больно раз за разом видеть, как гибнут те, кого я кормлю.
– Гибнут? – удивилась Маленькая Гусеница. – Но ведь Большой Белый Принц должен разбудить поцелуем…
– Когда гусеницы совьют свои великолепные коконы – а они действительно получаются великолепными, потому что все гусеницы мечтают о Большом Белом Принце, и хорошо кушают, – грустно вздохнув, сказало Тутовое Дерево, – Большой Белый Принц приходит. Да не один! Их много! Принцы собирают коконы в корзину, а потом ставят их в печь, и спящие гусеницы внутри коконов гибнут. Потом коконы с погибшими гусеницами достают из печи и начинают их разматывать, высвобождая шёлковые нити. Большим Белым Принцам нужны эти нити.
– Горек твой поцелуй, Большой Белый Принц! – ужаснувшись рассказу, прошептала Маленькая Гусеница, не зная, радоваться ей оттого, что осталась живой, или печалиться оттого, что осталась одна.
– Я осталась одна… – прошептала Маленькая Гусеница и заплакала. – Я теперь умру…
– Ну что ты, глупышка! У тебя всё впереди!
Но Маленькая Гусеница не поверила Тутовому Дереву. Она плакала-плакала, пока не уснула.
Когда Маленькая Гусеница хорошенько выспалась, она потянулась в своём коконе, и он затрещал – такой был маленький.
«Ну ладно, я жива, – подумала Маленькая Гусеница. – Можно и дальше страдать, а можно начинать жить. Про майских жуков я теперь знаю. Про муравьёв – тоже. И про Больших Белых Принцев мне Тутовое Дерево рассказало. Не знаю, правда или нет, но на всякий случай нужно держаться от них подальше. Сидеть бесконечно в щели бессмысленно. Надо выбираться наружу».
Маленькая Гусеница прогрызла кокон и выползла наружу. И оказалось, что теперь у неё есть крылья и она может летать! Не об этом ли она мечтала?!
Когда она поднялась вверх, то увидела своими глазами и жирующих гусениц тутового шелкопряда, верящих в сказку о Большом Белом Принце, и самих Белых Принцев, собирающих коконы в корзины, и страшную печь… Рассказ Тутового Дерева оказался правдой.
Теперь у неё был выбор – она могла рассказать другим гусеницам про Большого Белого Принца, а могла лететь прочь из этих мест. Она теперь могла всё. Оставалось только выбрать…
– И что выбрала Маленькая Гусеница, когда стала бабочкой? – спросила Катя бабушку.
– А ты как думаешь? – гладя Катины волосы, ответила та вопросом на вопрос.
– Я не знаю, – честно призналась Катя. – Я не бабочка.
– Не бабочка… – подтвердила бабушка. – Ещё пока не бабочка.
Мягко журчала речка. Ива, рядом с которой сидела бабушка, клонила тонкие ветки к воде, кончики веток пытались уплыть за водой, но дерево крепко держало и веточки, и листочки…
Катя смотрела на них и думала: «Крепко держит дерево свои веточки! Хотят они оторваться и не могут. Но зато – живы, и другие веточки – рядом! А если оторвётся какая, подхватит её течение и понесёт по волнам. Будет бить о камни, крутить и мотать в воде. Листочки изорвутся. И жизнь потихоньку уйдёт из веточки. Вот и меня оторвало от родителей и от друзей. Как мне теперь жить? Здесь всё чужое…»
И Катя всхлипнула во сне.
– Катёнок, что случилось? – тут же спросил Пашка, заботливо обнимая любимую.
– Сон приснился, – ответила, просыпаясь, Катя.
– Это только сон, – тихонько сказал Пашка. – Спи спокойно. Я никому тебя в обиду не дам.
Голос Пашки был такой уверенный и заботливый, что Катя сразу же поверила ему и уснула. На этот раз без снов.
Шумела вентиляция. Журчала вода в трубах. Мягкий свет лился через приоткрытую дверь санузла. Где-то далеко, за стенами, что-то тихонько стучало, брякало, гудело. Но Катя с Пашкой ничего не слышали и не видели. Они спали глубоко и крепко. Как могут спать только молодые, не обременённые тяжкими заботами люди.
А между тем тучи сгущались. И в прямом смысле – над Неосибом собиралась метель, небо захмурело, задул ветер, порывы которого усиливались между домами, как в аэродинамической трубе. И вдогон машинам, и навстречу им полетели снежные заряды. Жители Неосиба, те, которым выпало в этот час трудиться, исполняли свои обязанности: живые – уворачиваясь от ветра, а механические – не замечая усиливающейся метели.
Кроме того, всё натужнее гудели процессоры Головного Компьютера. Он снова и снова отправлял на Пашкин чип приказ прибыть в офис Time IT Incorporated. Чип отвечал, что приказ принят к исполнению и… ничего не происходило. Для ГК Пашка и Катя по-прежнему оставались в баре, пили энергетические коктейли, танцевали…
ГК опять и опять приказывал Пашке немедленно явиться. Пашкин чип отвечал: «Приказ принят к исполнению»… и всё.
ГК отдал приказ аналитикам найти ошибку. Огромная команда лучших программистов снова и снова анализировала программы, тестировала прототипы и никак не могла найти ошибку. Пашкин чип отзывался на все условные запросы, проходил все тесты и… оставался в баре.
Наконец ГК отправил группу киборгов в бар, чтобы найти там Пашку и Катю и доставить их в офис Time IT Incorporated.
В любом состоянии. Живыми или мёртвыми.
В расчётное время киборги прибыли в бар. Но, несмотря на то что чип показывал, что Пашка в баре, в баре его не было.
В одном из сообщений наткнулась на вопрос автора, обращенного к самому себе:
— А нужно ли учиться любить себя?
Вопрос этот был задан в связи с общеизвестной заповедью «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Весьма расхожа первая часть этой сакраментальной фразы: возлюби ближнего своего… А вот о любви к себе говорить как-то не принято. Более того, любовь к себе осуждаема и порицаема. И если вы обратитесь к отцам церкви за разъяснениями, что же означает эта самая любовь к себе, через которую постигается любовь к ближнему, то вам скорей всего посоветуют поменьше думать о возможности любить себя, даже объявят эту любовь происками дьявола, бесовским наваждением, и посоветуют любить ближнего, жертвовать всем ради него, отдавать ему лучший кусок и страдать, страдать ради него, этого самого ближнего.
А вот любить себя при этом вовсе не обязательно, себя можно даже ненавидеть, ведь качество этого самого куска, что вы жертвуете, от содержимого вашей души как бы и не изменится. Ближний будет спасён.
На первый взгляд выглядит вполне пристойно, в полном соответствии с христианскими канонами. А на деле? Возможно ли это, возлюбить ближнего, испытывая нелюбовь к самому себе? Невозможно! Нет, нет и ещё раз нет. Невозможно любить другого, сохраняя неприязнь, а порой и ненависть к самому себе. Не бывает так. Любви там точно не будет. Может быть притворство, игра, лицедейство, все что угодно, но только не любовь.
Почему? А очень просто.
Любить — означает признать божественность любимого тобою предмета. Следовательно, любовь к себе означает дать себе право называться творением Бога, признать Бога в себе, открыть свою божественность даже в своем несовершенстве, то есть, принять себя тотально, невзирая на веснушки, короткие ноги и редкие волосы.
Полюбить себя означает — не стать эгоцентристом или тираном. Не верьте, что подобные люди любят себя. (Любили ли себя император Тиберий или Гитлер? Глупый вопрос, конечно, нет! Ведь они были так несчастны.)
Полюбить себя означает стать частицей Бога, открыть в себе сияющую жемчужину, что скрыта до поры до времени в бугристой, невзрачной раковине моллюска. Свет этой жемчужины позволит понять, что, несмотря на все выдуманные и невыдуманные недостатки, несмотря на кривоватый нос и отсутствие бюста, ты всё-таки существо уникальное, единственное в своём роде, сотворенное при непосредственном участии Верховного Божества и удостоенное стать вместилищем частицы Мировой Души. Вот что такое любовь к себе.
И лишь познав эту любовь, ты обретешь способность полюбить ближнего. Потому, что, открыв эту жемчужину в себе, ты увидишь этот тихий свет и в другом, пусть непохожем на тебя, но все же таком же божественным создание, таким же хранителем частицы Духа Святого.
То же самое можно сказать и об осуждении других. Осуждение происходит по той же причине неприятия себя и даже по причине ненависти к себе. Осуждая собственное несовершенство, ты начинаешь искать утешение в недостатках других и, находя их, эти недостатки, ты радуешься, ибо на этом фоне, на фоне чужих ошибок, грехов и даже преступлений, ты кажешься себе лучше и чище.
Научись прощать себе собственные недостатки, и лишь тогда ты научишься прощать.
— Не знал, что в своем естественном виде демоны бесполы, — сказал Азирафаэль со странной интонацией, когда через три часа Кроули выполз из ванной, не заморачиваясь ни окончательным переходом в человеческое тело, ни даже просто полотенцем. (ПРИМЕЧАНИЕ * с точки зрения Кроули змеиная кожа была вполне приличной одеждой — в конце концов, у змей нет чресел, которые следовало бы препоясывать.)
— Какой кретин тебе это сказал? — фыркнул Кроули, передергивая плечами.
Нет, совсем в змея он все же превращаться не рискнул, ограничившись половинчатой условно антропоморфной формой. Какая бы слава о них ни ходила среди людей, но змеи не слишком умны. Зато они отлично понимают разницу между приятным и неприятным и свято уверены, что и все прочее понимают намного лучше этих глупых двуногих, неважно, какого цвета у них перья и есть ли те перья вообще.
Однако даже половинчатая трансформация существенно облегчала присущие линьке симптомы и этим грех было не воспользоваться.
— Но как же…
Ангелу просто любопытно, ничего более. Проклятая линька! Это из-за нее такое ощущение, что невинный взгляд ангела его беззастенчиво лапает — горячий, ощупывающий, сводящий с ума и заставляющий ежиться чертов взгляд. Он пробирался дальше и глубже, чем следовало, этот взгляд, под кожу, внутрь, и там становилось тесно и горячо. И под давлением чертова ангельского взгляда медленно и неукротимо твердела мысль: зря Кроули думал, что в хотя бы наполовину змеиной шкуре пережить этот день будет легче.
— У рептилий для этого есть специальный кармашек внутри тела, — прошипел Кроули сквозь зубы, опять передергиваясь. Выходить в таком виде было ошибкой, это теперь стало ясно, как никогда, хотя пять минут назад показалось весьма годной идеей: линька туманит мозги даже днем. — Когда большую часть жизни тебе приходится ползать на пузе, разумно прятать все настолько ценное и важное, знаешь ли.
Взгляд Азирафаэля ощутимо коснулся паха. Уперся, надавил, заелозил там, обжигая и щекоча. Кроули втянул воздух сквозь стиснутые зубы, чувствуя, как каменеют мышцы живота, а мучительно-сладкое щекотное давление внутри нарастает стремительно и рвется наружу. Чертова линька, будь она трижды проклята, это все из-за нее.
Просто любопытные и вообще-то совершенно невинные взгляды Азирафаэля воспринимались новой гиперчувствительной кожей словно удары плеткой по невыносимо зудящему месту, до которого никаким другим способом не дотянуться, а почесать хочется так, что в глазах темнеет. Острая боль смешивалась с облегчением и удовольствием, такими же острыми, если не острее. Ужасно хотелось все это прекратить, и немедленно, — но продолжать, снова и снова, еще и еще хотелось ничуть не менее сильно. Продолжать до края и дальше за край, до полной потери контроля, до…
Нет. Исключено.
Кроули не идиот и отлично знает, чем такая потеря закончится. Для всех. Паховый клапан намертво склеен мышечным спазмом, он не поддастся, и мучительная щекотка может сколько угодно скручиваться и распирать изнутри — наружу ей не прорваться.
В самом крайнем случае Кроули со всем возможным достоинством удалится обратно в ванную и быстренько сдрочит там избыточное напряжение.
Чертова линька.
— А как оно выдвигается наружу?
Чертов Азирафаэль!
— Еще немного погладишь меня таким взглядом где не надо — и своими глазами увидишь как.
Черт. А ведь старался сказать иронично, небрежно, язвительно даже… в общем, как всегда. А получилось… Остается надеяться, что Азирафаэль не заметил.
Азирафаэль отдернул взгляд, словно это его обожгли, и покраснел до корней волос. Странное чисто человеческое выражение, жутко нелогичное, как многое у них. Почему именно до корней? Ведь Кроули отлично видел, что и под светлыми кучеряшками ангел покраснел ничуть не менее.
Кроули кашлянул.
— Пожалуй, мне все-таки стоит одеться.
— Да-да, конечно! — выпалил Азирафаэль с явным облегчением.
— У тебя холодно!
— Да, я понял, дорогой, конечно же, только из-за этого, действительно зябко…
Чертова линька. Чертов Азирафаэль.
Потом они играли в настолки. Обычные, человеческие, их у ангела оказалось несколько штук, одинаково непонятных и глупых с точки зрения Кроули. Но выбора особого не было, не сидеть же просто так.
Ангел, правда, предложил посмотреть какой-нибудь сериал, но Кроули стало плохо от одной только мысли. Несколько часов рядом с ним на одном диване, время от времени соприкасаясь коленями… Нет, такого Кроули бы точно не выдержал. Настолки куда безопаснее.
Позже Кроули не смог вспомнить ни одну из тех игр. Как и того, о чем они говорили. Ведь говорили же о чем-то? Запомнился только постоянный комок в горле и ощущение пронзительной нежности и безнадежности. Как перед Судным днем, только намного острее. Иногда и ангел замолкал, а потом терял нить разговора — похоже, он тоже понимал, что после этой линьки они вряд ли смогут общаться как прежде. Что они вообще вряд ли смогут общаться.
И возможно, эта мысль его тоже огорчала. Ну хотя бы немножко.
Иногда их руки случайно соприкасались над фишками — и тогда Кроули сотрясало до перебоев с дыханием, словно от удара электрическим током. И он замирал на долгие несколько секунд, полностью сосредоточенный на том, чтобы не застонать или как-то иначе себя не выдать.
(ПРИМЕЧАНИЕ *если бы Кроули в эти мгновения не был бы так сосредоточен на сокрытии собственных ощущений, он бы вполне мог заметить, что является далеко не единственным в этой заставленной книжными шкафами комнате, кто так обмирает над игровым столом после случайного столкновения пальцев, точно так же боясь себя выдать).
«Бэ-н-н!» — раскатисто прогудело и стихло вдали.
И тут же часы у дальней стены выдали на-гора: «Иг-р-клац, бум». Звук разлетелся по дому, забрался под полы плащей в прихожей и свернулся калачиком.
Лестрейд насчитал девять ударов. Перевернул газетный лист, пахнуло свежей типографской краской. Обычно прочитанное навевало скуку: объявления о продаже паромобилей и имений, результаты матчей, политическая обстановка…
В этот раз на первой странице значилось: «Редакция выражает соболезнование безутешным родным и близким почившей накануне на семьдесят втором году жизни баронессы Харконен. Являясь почетным членом Кенсингтонского общества садоводов, а также Вестхэмского попечительского и Черинг-Кросского благотворительного комитетов, она зарекомендовала себя… Светлая память навсегда…» «Наследники в трауре…»
Харконен… Харконен… Старушка со слуховым аппаратом наперевес, в бессменной шляпке с пучком фазаньих перьев. Ни одно важное событие, будь то раут, ассамблея или фуршет, не обходилось без этой развалины. Сплетницы с удовольствием перемывали ей косточки. Но как только речь заходила о ее богатствах, умолкали: сумма была впечатляющая.
По сути, одной старушкой больше, одной меньше. Почему это должно было его волновать? Ладно бы ей кто-то поспособствовал, вот тогда конечно…
Однако неприятное предчувствие шевельнулось вдруг на сердце и осело во рту оскоминой. А натренированный нюх никогда не подводил. И значит, сегодня должно было произойти нечто плохое.
На улице зазвенели бубенцы и пропитый голос каркнул:
— Счастливого Рождества!!! — а потом добавил тише: — Вашу мать кобылам в стойло.
Наверное, какой-нибудь пьянчуга пытался выклянчить несколько монет. Но, судя по окончанию фразы, удача повернулась к нему завязкой фартука.
Да, вечер планировался праздничный, с легким снежком, радостными лицами, опустевшими бумажниками и свертками подарков. Ведь сочельник — время чудес. Но печенка подсказывала: быть беде. И, значит, праздник праздником, благая весть — благой вестью, а револьвер — в заднем кармане брюк.
Полицейский участок располагался на пустыре за Морбид-стрит. Казалось, остальные дома выпихнули задами нескладного коротышку, сдвинули ряды и, выпятив губы миниатюрных балкончиков, притихли. По сравнению с прошлым местом работы Лестрейда — глушь и захолустье. Однако инспектору полиции, еще месяц назад бывшему «старшим инспектором», особо выбирать не приходилось.
— Да заводись же ты, паскудина! — рявкнули из темноты.
Фонарь высветил внушительный силуэт футов восемь высотой. И двух человек, дергавших за рукоять, что торчала из груди гиганта. Гигант сочувственно глядел на них сверху вниз.
Древний паровой зомби, не иначе, — у них с моторикой беда в холод. Лестрейд хмыкнул, но улыбка тут же исчезла. Возле участка витал странный запах — отнюдь не рождественский. Под тоскливый звон колокольчика инспектор захлопнул за собой дверь, втянул воздух носом… и поздравил себя. Чутье не подвело! В участке омерзительно пахло рыбой, проведшей сотню лет в холодильнике. Лестрейд не понимал желания журналистов именовать марсиан именно спрутами — для него самого они куда более напоминали кальмаров. Но как их ни называй, на их запахе это не скажется: однажды унюхав — больше ни с чем не спутаешь. А на измерительной скамье кое-как устроился сам источник зловония и поскрипывал нежно-фиолетовым нутром. Довольно массивный источник, кстати.
О золотом шаре Гвоздь услышал ещё на зоне, незадолго до конца второго срока. Тем вечером он сидел на корточках, прислонившись спиной к нагретой апрельским солнцем стене барака, и щурился от яркого света. Бетонная дорожка, ведущая к больничке, за погожий день подсохла. Смотреть на неё, на осевшие ноздреватые сугробы, на обнажившуюся полоску раскисшей почвы было приятно, как на приметы весны. В воздухе пахло свежевыстиранным бельём и немного хвоей.
Разомлевшие от тепла заключённые бродили по территории, как очнувшиеся после зимовки черные мухи. Гвоздь расстегнул фуфайку. Захотелось курить. Затянулся, держа сигарету большим и указательным пальцами, прикрывая её ладонью от легкого ветерка. Хотелось растянуть удовольствие — курева, как и денег, оставалось мало. «На воле брошу», — подумал он, заранее сожалея о расставании с приятной привычкой. Но Гвоздь намеревался жить долго.
Рядом присел Скиф, запрокинув лицо, закрыл глаза. Закурил, выдыхая ароматный дым. Гвоздь не раз замечал — один и тот же табак у разных курильщиков пахнет по-разному. Дым Скифа пахнул вкусно.
— Когда откидываешься? — спросил Скиф, не открывая глаз.
Гвоздь, покосившись на скуластый профиль соседа, в очередной раз подивился меткости лагерных кличек.
— Через месяц.
— Куда, надумал? Обратно в Питер?
Гвоздь знал, что Скиф порожняк гонять не станет, раз спрашивает, значит, есть причина.
— Скорей всего. Родня в области, первое время у них перекантуюсь. А что?
— Наводку могу дать.
— За так, что ли?
— Почему за так? За долю. Год чалиться осталось.
Помолчали. Солнце скатывалось к иззубренной кайме темнеющего леса, заменявшего обитателям колонии горизонт.
— Говори, — Гвоздь щелчком среднего пальца отправил окурок в ближний сугроб.
Столько слов от молчаливого Скифа Гвоздь не слышал за всё время отсидки. Негромко, едва разжимая узкие губы, Скиф поведал ему о некоем баснословной цены золотом шаре, о котором слышали все наводчики Питера. Но, по непонятным причинам, никто не может его сработать.
— Откуда знаешь?
Скиф, не открывая глаз, хмыкнул:
— Воробышек начирикал.
И шепнул на ухо телефон наводчика.
— Привет ему от меня передашь, если пойдёшь на скок.
Гвоздь кивнул, не подозревая, что в этот момент бесповоротно свернул с накатанной колеи своей жизни.
Полтора месяца спустя он неспешно гулял по совсем летнему Петербургу. Родня встретила его сдержанно. Выделили, конечно, раскладушку, но брат без обиняков предупредил: «На неделю-две, пока не найдёшь работу. Сам видишь, у нас повернуться негде». Ну да, два пацана, племянники. В их комнате он и ночевал. Утром уезжал в Питер. В районном центре за 101-м километром ловить было нечего.
Целыми днями гулял по улицам, привыкая к свободе, навещал старых знакомых, присматривался к сдаваемым квартирам. Вечером на электричке возвращался. Снять жильё было пока не на что. В один из приездов, позвонив, зашел к мужику, о котором говорил Скиф. После привета из Мордовии замкнутое лицо хозяина немного расслабилось.
— Борис, — протянул ладонь для рукопожатия и провёл в темноватую комнату с высоким потолком. Предложил кофе. Пока хозяин колдовал на кухне, Гвоздь профессиональным глазом оценил обстановку. Ничего в ней не выдавало ни больших доходов владельца, ни его занятия. Скромно и чисто.
За кофе Борис спросил, давно ли освободился гость, не думает ли завязать с рискованным промыслом. Наводчик избегал тюремной терминологии, пришлось Гвоздю подлаживаться. В принципе, даже полезно следить за базаром. Незачем лишний раз светить ходками.
— На завод пойти, что ли? — осклабился Гвоздь и перешел к цели визита — спросил о золотом шаре.
— От Скифа знаешь? — снова подозрительно глянул новый знакомый.
Гвоздь кивнул:
— Так как?
— Могу дать адресок. Но учти, раз пять я его уже давал, а вещь до сих пор на месте.
— Почему? Не вскрыть?
Борис пожал плечами:
— Спросить не у кого. Те, кто пытались, уезжают куда-то, где-то затаиваются. Непонятно. Не боишься?
Гвоздь коротко хмыкнул. Ему нужны были деньги.
Расспросил о деталях, о том, кому загнать добычу и за сколько. Борис брался найти покупателя и назвал примерную сумму, от величины которой напускное безразличие на лице Гвоздя сменилось живейшим нетерпением.
— Когда можно идти?
— Завтра, если готов.
От близкой перспективы обогащения Гвоздь почувствовал себя опьяневшим. Какими-то закоулками вышел из тёмного двора-колодца прямо на Невский и остановился, ослеплённый.
Огромное, неправдоподобно близкое закатное солнце скатилось в створ проспекта, расплавило сиянием шпиль Адмиралтейства. Золотой поток, заливавший парадную часть Невского, рассекался обелиском торжественного кольца площади Восстания, разбивался о грудь здания на изломе проспекта и осколками оконных отражений отбрызгивался обратно, слепя фланирующих.
Несколько минут Гвоздь ошеломленно моргал, пытаясь привыкнуть к обилию света и унять запрыгавшее под горлом радостное предчувствие близкой и огромной, сказочной удачи. Потом решительно зашагал по полноводному тротуару, уворачиваясь от столкновений с прохожими. Ему казалось, что раньше в Питере народу было поменьше. Может, из-за пришедшего в город лета каждый стремился встретить его на Невском, будто лето на Невском теплей и особенней?
Шедший спиной к солнцу Гвоздь пинал перед собой свою изломанную тень. У встречных были молодые, позолоченные закатом лица. Сколько красивых девушек! Гвоздь скользил по ним жадным взглядом, задерживаясь на самых привлекательных. Вслед одной обернулся и тут же пожалел, опять заполучив порцию зеленых пятен на ослеплённой сетчатке.
Осторожно пересек с толпой проезжую часть. Из-за низко висящего солнца круглые глаза светофоров сделались одинаково тусклыми и сбитые с толку машины двигались замедленно, будто их влекло ленивое придонное течение. Автомобили ползли осторожно, прижимаясь брюхом к асфальту. Внутри них, припав к амбразурам между торпедами и опущенными солнцезащитными козырьками, водители исходили страхом задавить пешеходов, мелькающих юркими рыбками в залившем проспект жидком золоте. «Куплю себе машину», — подумал Гвоздь, присматриваясь к незнакомым моделям.
Миновал Думскую, уставленную большими экскурсионными автобусами. Внимание привлек плакатик с объявлением: «Приглашаем на экскурсию на остров Коневец с посещением монастыря». «Съезжу, — шевельнулась мысль, — скоро я смогу делать всё, что захочу!»
Утро следующего дня встретило вышедшего из электрички Гвоздя блестящим асфальтом и раскрытыми зонтами. Гвоздь улыбнулся: дождь — воровская погода. Хорошая примета, проверено.
Новые джинсы приятно сопротивлялись движениям бёдер, в глубинах висящей на плече сумки изредка позвякивали его «мальчики» — набор ключей и отмычек. Гвоздь с удовольствием поглядывал на ладные фигурки девушек, лиц не было видно из-за зонтов. «Ишь ты, невесты какие. Жениха ждёте? Скоро уж, скоро», — шептал он им вслед фразу из многократно виденной «Калины красной», фильма, обязательного к просмотру в колонии.
Вера в успех предстоящего дела, уверенность в себе переполняли его. Никогда он так остро не ощущал молодость, силу и власть над своей судьбой. Гвоздь откуда-то знал — теперь в его жизни всё пойдет по-другому.
Несколько остановок на метро — и он уже в спальном районе, у нужного дома, утопающего в зелени. Кто бы мог подумать, что в таком безликом панельном здании находится вещь, кража которой станет венцом его воровской карьеры и обеспечит на долгие годы?
Старушек на скамейке у парадной не было, спасибо дождю. Впрочем, в таких микрорайонах по утрам всегда малолюдно, все на работе. Код домофона оказался до смешного очевиден, три кнопки вытерты до блеска. Лифтом пользоваться не стал. По узкой лестнице неторопливо поднялся на третий этаж, как старожил, не осматриваясь. Перед нужной дверью замер, прислушиваясь, надел перчатки и вынул инструмент.
Первое подозрение возникло, когда отмычка легко повернулась в замке. Замок щёлкнул, открывшись. Такая неприступная на вид металлическая дверь на площадке была одна. Он и сам выбрал бы эту квартиру, без наводки. Но простейший замок с цилиндровым механизмом в дорогой двери — тут была неправильность. Опыт подсказывал: если в начале всё идёт гладко, дальше жди проблем. Надо быть настороже. Может, даже лучше совсем уйти. Но быть так близко к цели и не попытаться? Постоял, прислушиваясь. Чьи-то неуверенные руки играли на фортепиано гаммы, где-то затявкала собачонка, громыхнул лифт. По лестнице никто не спускался и не поднимался.
Гвоздь вошёл, втянул в себя затхлый воздух нежилого помещения. Нашарил на стене выключатель, нажал клавишу. Под потолком прихожей тускло засветилась энергосберегающая лампочка. Днём никто не заметит зажжённого электричества в пустой квартире. Да и вряд ли в большом доме соседи знают друг друга.
Осмотрелся. Судя по количеству дверей, квартира однокомнатная. Простенькие обои, дешёвая мебель из ДСП, вытертый, местами до белёсости, паркет. Пальцем в перчатке провёл по поверхности тумбы — белый латекс посерел от пыли. В голове прозвучал второй звоночек. Гвоздь снова подавил желание уйти, он доверял и Скифу, и наводчику. По отработанному алгоритму заглянул в туалет — проверить сливной бачок, затем на кухню. В кухонных шкафах, кроме разнокалиберной посуды, ничего не было, допотопный, ещё советских времён, холодильник стоял, отключённый, с распахнутой дверцей.
Открывая дверь в комнату, Гвоздь уже примерно представлял, что увидит. Комната была почти пуста. Под прибитой к стене книжной полкой стояли два продавленных кресла и журнальный столик. Перетряхивать книги в поисках спрятанных денег смысла, конечно же, не имело. Даже переступать порог не стоило, настолько очевидной была ловушка. В голове раздавался уже не звоночек, в ней, предупреждая об опасности, ревела пожарная сирена. Но в комнате находилось то, за чем он пришёл.
Блестящий золотой шар, размером с большое яблоко, уютно лежал в лунке чёрной мраморной подставки, стоящей на столике. Никаких сомнений в том, что он сделан из золота, не возникало. Солнечный блеск благородного металла вор-домушник уж как-нибудь, да отличит. Если что-то выглядит как ловушка, скорей всего, это и есть ловушка. «Не боишься?» — всплыли в памяти слова наводчика. Но тут же вспомнилось обещавшее удачу золотое великолепие заката на Невском, утренние надежды на обеспеченную жизнь… Упустить такой шанс?
Гвоздь решительно подошёл к столику, взял шар и взвесил его на ладони, прикидывая вес. Под ложечкой вдруг болезненно ёкнуло, он даже согнулся. Отравление? Расстройство желудка? Не хватало ещё маяться животом в обносимой им хате! Обносимой? Он застыл, непонимающе моргая, как внезапно разбуженный. Боль стихла, но теперь Гвоздя бросило в жар. Что он такое придумал? Зачем сюда пришёл? Что он тут делает, в чужой квартире? Надо немедленно уходить! Его же примут за вора, если застанут! Он бережно положил увесистый шар на место и спешно покинул квартиру, аккуратно погасив в прихожей свет.
***
Седой человек с аккуратной бородкой остановил видеопроектор. На экране застыло изображение золотого шара на фоне опустевшей комнаты. Мужчина повернулся к собеседнику:
— Ну, что, Иван Павлович, запускаем?
Воздух в кабинете, охлаждённый кондиционером до лёгкой зябкости, становился ещё холоднее от выражения лица начальника областного ГУ МВД. За его спиной висела большая карта области. С противоположной стены на генерала щурился портрет президента. Сбоку, выстроенные в ряд, целились навершиями в потолок флаги города, области и страны, с живописными драпированными складками полотнищ. «До чего же здесь неуютно целыми днями находиться!» — неожиданно посочувствовал профессор хозяину кабинета.
— Согласитесь, видеозапись весьма красноречива. Нами составлен отчёт о проведённых испытаниях, с подробными справками на наших подопечных, с видеоматериалами и статистическими данными. Эффективность прибора «КН-прим» экспериментально подтверждена.
Генерал-лейтенант отвёл глаза и уклонился от ответа:
— А он что, и вправду золотой, этот ваш… прибор?
— Да помилуйте, Иван Павлович! Бериллиевая бронза. Внешне привлекательный и относительно недорогой сплав.
Генерал склонился к кнопке селектора:
— Принесите нам две чашки… Вам чай, кофе?
— Кофе, пожалуйста.
— …принесите нам кофе.
В ожидании заказанного напитка собеседники неловко молчали. Матвей Николаевич не хотел быть прерванным на полуслове, а Иван Павлович, откинувшийся на спинку кресла, похоже, продолжения рассказа не жаждал.
Девушка в строгом костюме внесла сервировочный поднос, сочувственно улыбнулась визитёру, видимо, хорошо зная характер шефа. Подала мужчинам дымящиеся чашки. От кофейного аромата в холодном кабинете стало немного уютнее.
— Вы рассказывали о приборе…
— Да, так на чём я остановился? Наши опыты показали, что в результате воздействия биомагнитными импульсами на гипоталамус происходит сглаживание или, можно сказать, корректировка экстремумов мю-ритма. Таким образом, мы получили возможность влиять на особенности индивидуумов с ярко выраженным антисоциальным поведением. Не воспользоваться такой возможностью было бы преступлением! Поэтому, Иван Павлович, я повторю свой вопрос: когда мы сможем запустить наш прибор в производство?
Разговор вернулся к старательно избегаемому моменту. Но генерал сдаваться не был намерен:
— Видите ли… Всё не так просто, — хозяин кабинета привычно описывал сложности решения вопроса. — Сначала нужно заручиться поддержкой министерства, произвести сертификацию вашего прибора, обосновать необходимость и целесообразность его выпуска, внести в план закупок на следующий год, объявить конкурсную процедуру на изготовление…
— Я всё понимаю! Но ведь начинать надо! Чем раньше мы снабдим все учреждения, подведомственные УФСИН, нашим прибором…
Начальник украдкой взглянул на часы:
— Матвей Николаевич, может, стоит ещё раз все проверить, провести ещё один цикл испытаний?
— Иван Павлович, голубчик! Я же вам говорю, наш прибор доказал свою эффективность и полностью готов к массовому внедрению! И, знаете, хоть это нескромно, но я просто не могу на него налюбоваться! — голос профессора дрогнул. Он вынул из портфеля коробку и, открыв её, как шкатулку с драгоценностями, подвинул к собеседнику. Глаза генерала восхищённо расширились, рука потянулась к золотому шару, коснулась сияющей поверхности… Неожиданно его лицо исказила гримаса боли, шея над тугим белоснежным воротничком покраснела. Но через мгновение начальник овладел собой и широко заулыбался.
Обогнув стол, он подбежал к профессору и, тряся его за руку, заговорил с неподдельным энтузиазмом:
— Дорогой Матвей Николаевич, я сегодня же напишу в Москву! Нет, нет, сам полечу! Я добьюсь приёма у министра! А лучше — у президента!
Генерал возбуждённо зашагал по кабинету, всё больше вдохновляясь:
— Я предъявлю им данные статистики квартирных краж за время испытания вашего прибора! Я смогу убедить их в необходимости немедленного запуска в производство вашего прибора! Как, кстати, расшифровывается его название?
— «КН-прим» — это рабочее название. Оно несколько… эээ… пафосное, но суть отражает: «Корректор нравов, модель первая», — профессор лукаво улыбнулся. — Думаю, образец вам стоит взять с собой.
Разговор с Шеатом был тяжелым. Все началось с той самой вожжи, попавшей дракону под хвост и вынудившей его начать долбанный конфетно-букетный период ухаживаний. Ничего против конфет я не имела, лопала от пуза и угощала всех желающих, цветы упрямо вяли в вазах, в целом, жизнь удалась, но…
За все стоит платить и за это тоже. Дракон не зря распинается, он хочет взаимности. Хоть какой-нибудь, хоть намека… а мне нечего ему дать. Я не чувствую ничего, кроме признательности и дружбы. И мне от этого тоже паршиво. Навязанные знания, непонятное настроение… Вот все чаще хочется плюнуть и сбежать вон из семейства. Доказать им, что я не достойна такого счастья. Любящих, заботливых, внимательных драконов. Верных друзей и подруг, родных существ, без колебаний отдающих свои жизни за… кого? Хаосный кусок дерьма, не способный на взаимность? Обидно… несправедливо.
Они заслуживают лучшей семьи, лучшей жены. Им нужна та, которая будет их любить. Та, которая поможет, подскажет, вовремя подаст руку помощи. Та, которая не будет бояться любого намека на что-то большее, чем посидеть рядом. Я совсем не гожусь на эту роль.
И глядя в глаза Шеату, понимаю, что ничего не могу ему сказать, ничем его не обнадежу. Мне нечего дать, я ничего не чувствую. Совсем.
— Так не бывает, — ворчит дракон и решительно шагает к муляжу окна. Я смотрю на прямую спину в белой рубашке и задумчиво тарабаню ногтями по подлокотнику кресла.
— Так есть, — отвечаю, чтобы что-то ответить. Мне так жаль… прости, если сможешь, но я совершенно бесполезное существо…
— Ты же чувствуешь! — он разворачивается и зеленые глаза мерцают в полумраке комнаты. Мы решили не включать свет. Какая разница, если оба прекрасно видим в темноте.
— Чувствую, — согласно киваю. — Боль, голод, скуку, отчаяние, радость… Но не более того. После… после Твэла… это как будто выгоревшая пустота. Пепел, который нет смысла шевелить. Я думала, что… что люблю. Оказалось — ненавижу.
— Ничего, все наладится, — дракон вдруг развернулся и уселся рядом на подлокотник, едва не спихнув меня на пол. — Только давай ты попробуешь принимать подарки не с таким похоронным лицом?
— Я не люблю подарки… — чистая правда. Терпеть не могу ни дарить, ни принимать. Тебе дают в руки какую-то бесполезную хрень типа статуэтки, копилки, набора крохотных полотенец или просто деньги в конверте, и надо стоять улыбаться, выслушивать очередной бред типа «желаю счастья, здоровья, удачи в личной жизни, Пух!» на любой из подвернувшихся праздников. И в ответ надо дарить какую-то аналогичную бесполезную хрень. Чаще всего это чашки. Вот чашки я люблю и выбирать их люблю. Только если выберу чашку, то уже не могу с ней расстаться и нужно искать другой подарок. Вот так и тут. Шеат хочет меня втянуть в бестолковую игру подарков.
— Это очень плохо, — грустно заметил дракон, теребя мои волосы. Что он там крутит? Потом опять полчаса вычесывать все эти завитушки…
— Будешь бухтеть — я тебе тоже стану дарить всякую бесполезную хренотень, — надулась я. Вот возьму и подарю… чего можно подарить дракону такого, что ему даром не сдалось? Вот подарю набор гелевых ручек, где-то видела в Приюте в магазине… То-то он будет рад этой фигне. Или когтеточку — как раз сойдет…
— Ты еще скажи — конфеты бесполезны, — засмеялся серебряный и поворошил ту кучу, что накрутил у меня на голове. Волосы обиженно цапнули его за руку. — Вон как лопаешь, не успеваю готовить.
— Не, вот конфеты как раз… — я мысленно облизнулась. Что ни говори, а готовить Шеат умеет. Но только тогда, когда хочет. Принудительно ставить его к плите бесполезно — сбежит. — Только я ж не одна их лопаю. Шиэс тоже соблазнилась. И Тони, и даже дражайший Шеврин втихаря поджирает, когда думает, что его никто не видит.
Про «детишек» и говорить нечего, стоит только оставить на ночь коробку на столике, как до утра она волшебным образом испаряется и поди докажи, что тут конфеты шоколадные стояли…
— Вот договорились, будем учиться дарить друг другу съедобные подарки.
Ну слава всем богам, еду хоть сожрать можно будет, а не как остальное барахло. Как вспомню, что приходилось отчитываться троюродной тетке за подаренные копилки… Эх… а я их сплавляла подружкам тоже на праздники. Прямо взаимообмен ненужной херней был…
***
С Шеврином разговор был и заумнее и, одновременно, как-то тяжелее. Черный не заморачивался подходящей обстановкой, просто в очередной раз отметелил меня в спортзале до состояния «почти лужица» и милостиво разрешил присесть на маты.
Плюхнувшись на слегка запыленный коричневый мат, я вытянула гудящие ноги и тихонько вздохнула. Впрочем, дракон видел все и слышал все, даже переговоры в соседнем зале между двумя гильдиями каких-то космических торговцев.
— Что так тяжко? — он плюхнулся рядом и тоже вытянул ноги, полностью мне подражая.
— Шеврин, ты — садист, — я украдкой потерла отбитый мечом бок. Никаких травм, само собой, только побаливает в напоминание. Похоже, дракон смерти не мелочился и набросил на меня какое-то заклинание, позволяющее прочувствовать все прелести обладания нервной и кровеносной системой. Хорошо хоть синяки на боках не остаются.
— Все для твоего блага, солнце мое, — я покосилась на пакостно ухмыляющегося дракона. Вот же… гад чешуйчатый. Впрочем, это скорее для него комплимент, чем оскорбление.
— Не, для меня благо валяться где-нибудь в тенечке на свежем воздухе, чем быть побитой до состояния мочалки.
Я с трудом сформировала мысль и достала себе из кухни бутерброд — если не поесть после такого, то можно отпутешествовать спать только в виде лужи. Оно мне надо?
— Ты вот лучше скажи, что надумала? — внезапно спросил Шеврин и враз посерьезнел.
— Это ты на счет чего? — надумала я много чего. Вот надо бы с эсперами разобраться, огрызка этого хаосного отыскать, не может же он вечно где-то прятаться. А еще надо за властями Федерации присмотреть, больно уж там каша, мешают нам торговать и развиваться, портят жизнь собственных людей… И опять же разобраться с остальными нашими мирами, где-то найти толковых учителей магов для местных школ, найти учителей-эсперов для мелких эсперов… А еще драконята стали вылупляться пачками, нужен глаз да глаз. Придется звонить директору ТЕХ-БИО заказать еще партию огнеупорных биоников… А может и не одну…
— Ты уже выбрала… кого-нибудь из нас? — я непонимающе посмотрела на Шеврина, пытаясь сообразить, о чем речь вообще. Вопросительный взгляд полного дебила добил дракона окончательно. — Балбеска! Мы ведь ритуал так и не закрепили. Висим все на честном слове.
— Ритуал? — я попыталась вспомнить, какой именно. Тут за все время произошло столько ритуалов, что поди пойми какой из них мы не закрепили. Попойка, что ли, с золотыми не удалась и мирный договор накрылся? Видимо, мои мысли Шеврин читал только так, поскольку искренне заржал и стал вытирать набегающие слезы.
— Ой, не могу… Ты думаешь о чем угодно, только не о том, о чем нужно, — дракон сопел, откашливался и снова смеялся. Чувствую, меня где-то наебывают, но где? — Я про наш, брачный ритуал, балда!
— Это где я от вашей крови чуть не сдохла? — обиделась я. Шеврин снова вытер набежавшие от смеха слезы.
— Ну не сдохла же. Тебя такой малостью не убьешь.
— Не, спасибо, с меня хватило. Больше я вашей крови не пью. У одного выпила — потеряшек стала тырить, совесть проснулась. У всех выпила — вообще чуть не окочурилась. Сами ритуалы завершайте, без меня.
— А больше тебе крови никто и не предлагает, — отсмеялся дракон. — Вот только свой близкий круг выбирать тебе. И закреплять ритуал тоже тебе. Выбери самых близких, самых… — он замялся, покосился на меня, понял, что я смотрю на него, как баран на новые ворота, и задумался. — Самых родных выбери. Это будет твой ближний круг семьи. Ты ведь уже поняла, что семья — это не только мужья, но весь остальной приблудный наш сброд, который даже кровного родства не имеет… Вот и выбери конкретных мужей и закрепи ритуал.
— Можно я девушку выберу? — вот что-то меня не тянет вообще никого выбирать. Все родные, все свои. Это как получается, выбрать одного-двух, а остальных куда? Выгнать?
— Кхе… — Шеврин подавился воздухом и прочистил горло. — Ну если ты на розовой стороне, то выбирай.
— Что? Я про Шиэс говорю. Она же вроде как жена-сестра. Кровь с нами пила, в семью входит, — развожу руками, рассматривая задумчивого дракона. Тот вдруг провел рукой у меня над головой, пробормотал «Проклятье!» и задумчиво стал ковырять когтем карман своих штанов.
— Ладно, я понял. Ты себе полностью отключила всю… сексуальность. И мыслей даже нет. Что ж… будем болтаться так, без закрепления ритуала. Может как-нибудь переживем.
— Так вот ты о чем… — все мужские мысли ведут в постель. Как ты их не крути. И все мозги скатываются ниже пояса… очень печально.
— Ага, — кивнул дракон. — У всех нормальных… существ после свадьбы бывает брачная ночь. И только мы, придурки, после свадьбы лазили в черной пустоте, пока ты валялась в отключке. Как думаешь, для чего придумали эту брачную ночь?
— Чтоб деньги, подаренные родственниками, считать. И подарки рассматривать, — огрызнулась я. Ну вот кто им мешает притащить в семейство еще одну бабу и делать с нею все, чего они пожелают? Хоть всей оравой, было б желание. Меня-то зачем тревожить?
— Нет, деньги нужно считать потом, когда похмелье пройдет. А брачная ночь нужна, чтобы как раз-таки закрепить произошедший ритуал. Но, похоже, я поспешил. Подрасти немного.
Пакостная ухмылка дракона была заткнута бананом. Шеврин недоуменно прожевал.
— Переросла я уже. И брачной ночи не хочу. Мне хватает вас, спящих рядышком. А если уж так невмоготу — приведите еще одну жену. Да хоть из золотого клана, — обиженно бурчу я. Хватит, накушалась, спасибо. Больше не хочется этого всего брачного.
Решительно выхожу вон, даже ноги и бок болеть перестали. Вот что злость животворящая делает!
— Эй, ты куда? — за захлопнувшейся дверью что-то стукнуло. — Зараза!
Ну давай, разнеси весь спортзал. Пока отстроишь заново — успокоишься. Нет, определенно «котики» мне нравятся больше. Сказала нет, значит нет. И никаких вот этих разговоров вокруг да около.