Первое, что она почувствовала когда очнулась, — холод. Безграничный, всеохватывающий. Он одновременно дробился на крохотные кристаллики, которые ледяными иглами впивались в лицо, иногда пронзая белую кожу насквозь. Но даже капли горячей крови, выступающие от ледяных прикосновений, не помогали согреться. Холод был неприятен, но казался живительным и желанным. И приносил облегчение, избавлял от боли, что выжгла огнем не только глаза и руки, но и всю душу…
Эльга осторожно повернулась, приподняла голову — оглядеться, понять что происходит. Но вокруг царила тьма: беспросветная, жестокая, непроглядная. И ее никак не удавалось ни прогнать, ни развеять. Девочка даже попыталась протереть глаза, но только испуганно отдернула руки — вместо пушистых ресниц замерзшие пальцы коснулись жесткой кровяной корки. Хотелось расплакаться, позвать на помощь — чтобы прибежала мамка, которая ходила за ней с рождения, чтобы успокоила, прижала к груди, обняла крепко, согрела теплом своих жестких ладоней, больше привычных к рукояти двуручника, чем к детским распашонкам, успокоила и сказала, что ничего не было. Не было нападения на город, не было огня, алым потоком струящегося с неба, не было боли и тошнотворного запаха горящих заживо тел. Не было крови, расплескавшейся по камням мощеной площади, столь противно скользящей и хлюпающей под подошвами сапог. Не было мертвого отца, не было стрел, впившихся в его кольчугу, и так потешно раскачивающихся из стороны в сторону древок — у нее так и не хватило силы обломать их. Она не успела ни вытащить зазубренные наконечники, ни перевязать раны, ни принять последний наказ отца…
…У кнесса Мирогарда не имелось сыновей, потому дочь провела ладонью по запачканному сажей и кровью лицу, закрывая мертвые глаза, а потом встала, медленно поднимая над головой отцовский меч. Всадники били метко, но город еще оставался не взят. Люди, укрывшиеся под языками стен и крыш, стреляли в ответ, кололи копьями ворога, сходились в жестокой рукопашной схватке против двух-трех противников — и значит, меч должен быть в руках кнесса, пока жив хоть один житель города…
…И когда она стояла на вершине стены, держа меч над головой, ей казалось что битва длится уже целую вечность, и никогда не будет и не было ничего другого. Не было аромата свежего пшеничного хлеба от корзин Васкары, что раньше всех выставлял свой товар на торжище кнессового подворья. Не было самовольных уходов в лес или на ров, где удавалось поплескаться в холодном ручье. Не было красных ладоней от пригоршней поспевшей малины. Был только запах паленой плоти и смерти. Была кровь, растекающаяся по обледеневшим бревнам и камням, была боль от отчаяния — потому что нет смысла защищать ворота, если всадники пикируют с неба…
Эльга зачерпнула в кулачок немного снега — протереть лицо, может тогда она сможет увидеть… Но темнота не отступила, только боль сильнее вгрызлась в лоб и виски, прорубая себе путь до самого затылка. Мелькнула мысль все же позвать кого-нибудь на помощь: не может быть, чтобы не осталось ни одного живого человека, но страх тугой петлей сдавил горло. А если на призыв придет ворог — а как всадники развлекаются с девчонками она уже видела. Пусть и в далеком детстве, но до сих пор хорошо помнила, как в жаркий полдень на площадь откуда-то сверху сбросили разорванное в клочья тело. И было жутко смотреть на истекающие кровью пласты и куски, крепящиеся между собой синеватыми и розоватыми нитями вен и жил. Но хуже всего было от того, что толстая цвета спелого льна коса была бережно заплетена и ни капли не растрепалась даже от падения. Она так и лежала, словно змея у тела своей жертвы.
Кто был виноват в том, что перемирие нарушилось — Эльга не поняла, хотя и внимательно слушала на Совете. Люди в мучительной смерти городищенской девчонки винили всадников, старшие говорили, что те первыми никогда не развяжут войну, а уж если прислали знак — то значит потревожили их . А потревоженные всадники не прощают людей… И каждые три года уничтожают один город. Эльга помнила как хоронили ту несчастную, и как сразу после погребального костра кнесс собрал гонцов, как осенью отправляли всадникам огромный обоз даров, и как старшие из совета говорили, что нельзя столько слать иначе будет голод зимой, а отец им возражал, что лучше купить себе жизнь дарами, чем добыть в бою, в котором не победить.
Подниматься было тяжело, руки подламывались в локтях, а обоженные ладони скользили по смерзшемуся в пласт снегу. Эльга все сумела встать на коленки, и замерла — страх душил, не давая нормально вдохнуть морозный воздух. Девочка вытянула вперед руку, но ничего нащупать не удалось. А вот оторвать от снега вторую было тяжело — ей казалось, что так она потеряет последнюю опору. Наверное прошла целая вечность, прежде чем она сумела стать на колени, выровняться. Темнота вдруг стала кружиться стремительным вихрем, сгущаясь и угрожая затянуть беззащитную свою жертву внутрь, переправить за границу яви. Эльга сделала глубокий вдох, шепча как мольбу к Светлым богам несколько суровых фраз: «я — дочь Мирогарда… я — дочь кнесса… я — кнессинка из рода Ратимира…» Кнессинакам не пристало плакать, ведь они — хранительницы рода, в то время как кнессы — защитники града и дома. И пусть у нее не осталось ни отца, ни очага, а только смерть и пепелище, но есть еще память и кровь рода. Эльга выпрямилась и, выставив вперед руки, медленно пошла в сторону, откуда ветер доносил горький запах дыма.
0
0