Геро с его тонкой, пронзительной сложностью вряд ли отречётся от бедного мальчика, от одного из своих «я». Напротив, он с радостью даст этому мальчику долгожданную свободу, позволит ему наверстать некогда упущенное, долюбить, домечтать, доиграть, пережить то, что в изначально задуманном, счастливом мире полагается переживать в детстве: радость первых открытий и горечь ошибок, шаловливый азарт, необъяснимое упрямство, капризную настойчивость, безрассудную храбрость, неудержимое любопытство и ту мальчишескую увлечённость, которая со временем перерастает в талант.
Тот, оставшийся в прошлом мальчик, был заперт в тесную клетку сиротства, где все силы, увы, уходили не на познание мира, а на схватку с голодом. Но клетки больше нет, и тот маленький мальчик может выйти из тёмного сырого укрытия, где он сидел, плачущий, испуганный, долгие годы зажимая рот кулачком, в цветущий, залитый солнцем сад, где бегают и смеются другие дети.
Этот мальчик может теперь без страха вступить с ними в игру. У него столько нерастраченных сил, столько задуманных проказ…
Каждому изначально отпущен этот запас детских шалостей, которые необходимо отыграть, чтобы душа приобрела необходимый опыт, чтобы крылья души окрепли.
Жанет подозревала, что и вторая эпоха прошла для Геро почти незамеченной. Он из ребёнка стал взрослым, даже слишком взрослым, без права на ветреность и легкомыслие, ибо вынужден был, как щит, нарастить свой рассудок.
А с тех пор, как произошло несчастье, когда он потерял всех, кого любил, за кого был в ответе перед Богом, он и вовсе по уровню скорби приравнял себя к старику.
Вот такой парадокс. В чём-то совершенный ребёнок, а в чем-то — старик, ожидающий смерти у фамильного склепа.
К счастью, он смог вернуться по тропе времени и прожить те утерянные в сумерках дни, прожить их осознанно, с полным растворением, смакуя каждую минуту.
— Итак, во что же мы будем играть? – Голос её звучал проникновенно и сладко. – Может быть, красавица окажется запертой в неприступной башне, куда будет сослана своей мачехой, и сплетёт лестницу из своих золотых волос? А может быть, злой волшебник подмешает горькое, ядовитое зелье в вино прекрасного юноши, и он забудет свою возлюбленную, а ей придётся начинать всё сначала? Очаровывать, соблазнять… Напомнить о себе поцелуем? Первой лаской? Или ей придется найти своего возлюбленного среди десятка зеркальных отражений? Или отправиться за ним в далёкое морское путешествие, а затем пересечь пустыню?
Геро потерся щекой о её руку.
— Пусть его возлюбленная остаётся с ним рядом и говорит с ним, — тихо ответил он. – А он будет слушать. Он будет смотреть на неё и думать, что он самый счастливый человек на свете. И ещё он будет думать, что он любим и свободен, и что дочь его свободна, и что ей не грозит умереть от голода, а ему не придется себя продавать… И ещё, пусть она скажет, что на этом свете нет ничего более ценного, чем кружка чистой воды, глоток свежего воздуха, луч солнца на рассвете, крыша над головой и спокойствие в сердце. А всё прочее пустые излишки, грех в глазах Господа.
Жанет наклонилась и поцеловала тёплый, едва заметный пробор в его волосах. Она вдруг вспомнила, как впервые коснулась этих волос.
Обычно она себе этого не позволяла, гнала воспоминания сразу. Невзирая на то, что те мгновения подарили ей любовь, она прятала их, как отягощённые проклятием драгоценные камни. Эти камни были красоты изумительной, но в то же время осквернены преступным деянием. Смотреть на эти камни, восхищаться их блеском и чистотой, точностью их граней способен лишь тот, кто пребывает в неведении, кто довольствуется слухами и догадками.
Сама Жанет всегда уклонялась от любопытных расспросов и отвечала загадочной улыбкой. Она отказала в подробностях даже Катерине.
Большинство влюблённых время от времени возвращаются к самым истокам, они вспоминают первые слова, первые взгляды, сами обстоятельства их встречи, тихие закатные часы, пение скрипок, благоухание роз, но для Жанет — она знала точно — этот милый сентиментальный щебет невозможен.
Она никогда не задаст извечный вопрос:
— А помнишь, любимый…?
Она не задаст этот вопрос даже по прошествии многих лет. Не задаст его потому, что он… помнит. Ещё один парадокс.
В отличии от миллионов женщин она желала обратного, не памяти, а забвения. Она и сама хотела бы многое забыть. Но не забудет. И через год, и через два и даже четверть века спустя она сможет цитировать сводную сестру дословно: «Твоя дочь очень красивая девочка…»
А Геро и через десяток веков не ошибётся. Хотел бы, да не сможет.
Жанет вновь поцеловала его в пробор, а затем в висок. Задержалась, чтобы уловить биение жилки.
Сердце бьётся ровно, безмятежно. Есть ещё причина, которая мешает ей извлечь те драгоценности из тайника. Она тогда точно так же перебирала его повлажневшие у корней пряди, её палец так же нашёл на виске эту жилку, и жилка колотила изнутри как маленький кузнечный молот.
Ему было больно, а она ничем не могла ему помочь. Эти минуты собственного бессилия она скрывала, как пятна проказы.
И ещё раньше, когда она что-то ему говорила, выступая этаким толкователем судьбы, знатоком жизни, умевшим одним единственным советом свести к нулю горе и скорбь, а он уже тогда почти ослеп от боли и едва держался на ногах, она ничего не видела, упоённая своей судьбоносной значимостью.
Она могла сколько угодно оправдывать себя неведением. Она ничего не знала о нём, видела первый раз. С какой стороны не взгляни — вины её нет.
Напротив, она действовала с удивительным хладнокровием. Когда он упал, она не завопила, не лишилась чувств, а наоборот, попыталась действовать. И с появлением Анастази выдержка ей не изменила. Своей твердостью и спокойствием она обезоружила придворную даму, обратив её в союзницу.
Она и в последующие дни действовала рассудительно. Вызвала в замок Липпо, искусно разыграв болезнь, убедила Анастази провести итальянца к несчастному пленнику. И как впоследствии стало известно, благодаря Липпо, Геро на несколько недель избавился от изнуряющих приступов мигрени.
В чём же ей себя винить? Она достойна похвалы. Она совершила благодеяние, рискуя быть уличённой в обмане.
Да что уж там мелочиться? Она рисковала жизнью. Да, да, именно жизнью, ибо Клотильда не простила бы ей посягательств на фаворита.
Одним словом, она, Жанет, заслуживает оды и восхвалений. Только она отчего-то продолжала стыдиться. И заслуживала она не дифирамбов, а злобных пасквилей. За то, что сбежала.
Все те шесть недель, которые она провела, перепархивая из одного салона в другой, по три раза на дню сменяя наряды и драгоценности, когда танцевала, флиртовала и отвечала на комплименты, он смотрел на дорогу и ждал.
Он не ждал ни спасения, ни чуда. Он ждал знака, может быть, небрежного жеста, слова. Однажды, она пыталась просить у него прощения. Геро ответил ей с полным недоумением.
— За что? За что ты просишь прощения? Я не понимаю.
Он отвечал ей так не из великодушия. Он искренне не понимал.
Ибо никогда даже в самых смелых мечтах не обременял её обязательствами.
Да, она возникла в его жизни из неоткуда, скатилась, как звезда с небесной тверди, одарила сочувствием, вспыхнула состраданием. Их встреча — это невероятное стечение обстоятельств, парад планет, по законам небесной механики вероятный единожды в тысячу лет.
Кто в праве требовать от звёзд исполнения обязательств? Кто в праве обвинять их в холодности и легкомыслии?
Звёзды и планеты движутся по своим орбитам, воле и желаниям человека неподвластные. По воле небесных сфер они даруют свое сияние или уходят во тьму, безразличные к чаяниям смертных. А те смертные, кому выпала удача лицезреть их зенит плотским взглядом, в праве хранить лишь воспоминание, осветляя, омывая этим воспоминанием свои души.
Геро тоже смотрел вдаль. Он смотрел на дорогу, ведущую в Париж. Вероятно, оправдывал это ожидание тоской по дочери. Разлука с дочерью служила первопричиной, яркой, не требующей доказательств.
Но за первой пряталась и вторая, печаль запретная. Кому он мог довериться? Даже в самом себе сомневался.
Выдал себя только рисунком, тем самым, который Анастази предъявила, как обвинительный приговор. Он позволил себе только эту слабость. Он, возможно, часами всматривался в тени на дороге, сознавался в собственном невероятном безумии — и ждал.
Ветер срывал с умирающих деревьев жёлто-коричневые лохмотья. Дорогу размывали дожди. К утру бурые слякотные лужи подмерзали, трескались и хрустели, как старые, мутные зеркала.
А он всё ждал. Как ждал когда-то в нетопленном приюте, глядя из подслеповатого окна на оживлённую улицу, на спешащих мимо людей, озабоченных, хмурых, беспечных, грустных, весёлых, молодых, старых и таких далёких.
Он тогда по детской наивности своей верил, что кто-то из этих занятых людей замедлит шаг, обернётся и позовет. Их же так много, там, за окном. Неужели никто не вспомнит? Не оглянется? Не заметит?
Он тогда верил, что непременно кто-то найдётся, кто-то непременно придёт. Не потому, что пожелает обрести дешёвого работника, слугу, раба, орудие, средство, а потому, что сердце в избытке извергает любовь, потому что кто-то нуждается не в службе, а в привязанности, жаждет дарить, а не ссужать в долг.
Ребёнку простительна эта трогательная наивность. Но как мог допустить ту же детскую слабость уже зрелый, познавший горе, мужчина? Разве он не убедился сотню и тысячу раз, что его выбирают, как орудие и средство, как лакомство и украшение — и никогда как равного, как друга и возлюбленного? Его оценивали и покупали, ему платили и одалживали. Его не любили. Он тоже не любил. Он оплачивал счёт.
А он всё-таки ждал. Он наделил ту неожиданную гостью не обязательствами, а преувеличенными правами, какими наделяют мифический персонаж, героиню эпоса или баллады.
Выдуманный персонаж безупречен. Его не в чем винить. Этот персонаж можно любить, не опасаясь разочарований. Этот полулегендарный образ может незримо присутствовать, не задевая и не оскорбляя несовершенством.
В этот персонаж можно безоглядно верить, черпая в этом незримом присутствии силу.
И Геро черпал эту силу. Чтобы жить, чтобы дышать. На свете был некто, проявивший к нему участие, некто, ласково протянувший руку, и этого скудного знания ему хватало.
Он бы, вероятно, ждал её до последнего вздоха, не позволив себе разувериться. Он бы цеплялся за придуманный образ точно так же, как цеплялся бы угасающим сознание за образ дочери, и прощался бы с ней с той же светлой печалью. Без упрёка и сожалений.
Жанет прочитала это почти свершившееся будущее на его тревожно изумлённом лице в заснеженном парке. Уже тогда в её сердце шевельнулась игла. Как она могла так долго колебаться?
За тот взгляд, за пронзительную, недоверчивую радость она могла бы заложить душу. Она сама сразу же излечилась, избавилась от стеснения в груди, от гложущих, как ревматические боли, сомнений. Он ждал. Он всё это время ждал. Ждал и любил.
Она не произнесла ни слова, но Геро услышал. Что-то изменилось. Её настроение, её мысли.
Ничего удивительного. В той замкнутой сфере молчания, под защитой магического заклинания, когда воздух вдруг становился насыщенным и густым, они умели слышать мысли друг друга без слов. В этом молчании, в благословенной тишине их души обменивались искорками и волнами, смешивались и переплетались, разделяя общую эфирную ткань на двоих. То, что минуту назад принадлежало одному, становилось достоянием другого.
Этот другой доставшееся ему радостное, светлое и манящее удваивал в сердечном горниле и возвращал возлюбленному. Если же им улавливаемое отзывалось печалью или тревогой, то оно под любовным наговором обесценивалось наполовину, а если и возвращалось, то уже омытое слезами, безвкусное.
Геро услышал её скрытую печаль, ее тайную муку.
— Кажется, моя реплика невпопад, — виновато произнес он.
Жанет спохватилась. Ах, как нехорошо. Она позволила себе зайти слишком далеко в своих самоуничижительных мыслях. Она может сколько угодно предаваться самобичеванию, но наедине с собой. У неё будет достаточно времени для этого судилища, когда она уедет в Париж.
0
0