Следующий день прошел странно.
Вот именно: странно, лучшего определения Кроули ему подобрать не смог.
Сериал они смотреть так и не стали — он слишком отвлекал. Снова делали вид, что играют в настолку — вернее, почти не делали вид, что играют. Кроули мог бы поклясться, что Азирафаэль и сам не помнит не только ни единого правила, но даже и названия игры. Ходили почти наобум, даже не глядя на брошенный кубик, зато каждый раз открыто и сладострастно зависая, когда случайно (о да, конечно же, чисто случайно!) соприкасались руками.
И кормили друг друга блинчиками, черешней, острой фасолью из случайно обнаруженной в холодильнике банки, солеными фисташками и сладкими сливочными орешками — не важно чем, важно, что с рук. Каждый раз ласково трогая пальцами губы (или губами пальцы). И зависая снова.
Тискались на диване, и за кухонным столом, и в библиотеке, и в ванной — не с какими-то серьезными намерениями, а просто потому, что было приятно лишний раз прижаться, обнять, ткнуться носом в ухо или яремную ямку, пощекотать волосами чужую шею или взъерошить чужие кудряшки горячим выдохом.
Спорили, что будут смотреть, и боролись за пульт — не потому, что действительно хотели посмотреть что конкретное, просто было приятно еще немного потискаться.
Опомнились они, когда часы пробили полночь.
Вернее, опомнился Азирафаэль, у него даже лицо вытянулось, а глаза потемнели.
— Ты как? — спросил он с тревогой, заламывая светлые бровки домиком и разворачиваясь на диване боком, чтобы оказаться к Кроули лицом.
Через секунду дошло и до Кроули.
Он поморщился и прислушался к собственным ощущениям, ожидая, что вот-вот начнется обычный вечерний приступ. Отвлеклись, забыли, да, хорошо, но линьку никто не отменял, еще дней пять при самом лучшем раскладе ломать будет, а по ночам всегда ломало сильней и уже должно начать накрывать. Пора бы. Вчера намного раньше накрыло…
И вдруг понял, что симптомов приближения приступа нет и в помине.
Нет, сама линька никуда не делась, жжение и зуд под кожей оставались, время от времени прокатываясь по телу жаркими волнами, но… Но это были вполне терпимые волны, зуд и жжение. Такие, о которых можно было даже забыть, увлекшись более приятными вещами.
— Знаешь, — сказал он, стараясь выдержать серьезное лицо, — похоже, что ангельская клизма — лучшее средство при линьке. Ты можешь открыть салон скорой помощи для линяющих демонов.
И заржал, видя, как у Азирафаэля багровеет и вытягивается лицо.
— Я бы попросил, — ангел чопорно поджал губы, — никому об этом не рассказывать. Ты не единственный демон, плохо переносящий линьку, а мне бы не хотелось…
Кроули резко оборвал смех.
Не хотелось бы ему. Вот, значит, как…
А вот Кроули как раз очень хотелось. Очень-очень. Задать один прямой и простой вопрос: «Кто он?», хотя бы просто: «Кто он?», без всех этих пафосных: «Кого мне теперь ненавидеть?» и так далее. И кому страшно завидовать, если уж на то пошло. Потому что когда-то рядом с тобой был он, а не я, ну или ты был рядом с ним, какая разница, главное — кто он? Кто?
Конечно же, он не спросил.
— Но линька же не могла закончиться так быстро? — поинтересовался вдруг Азирафаэль с какой-то странной надеждой, ковыряя пальцем диванную обивку. — Она ведь обычно неделю длится, а то и две…
Кроули пожал плечами, старательно делая вид, что ему все равно. Все равно, ясно? Не спросил. И не спросит.
— Она и не прошла. Но стала вполне сносной.
— Ну что ж, это очень здорово. Поздравляю… — протянул Азирафаэль таким похоронным тоном и вздохнул так горестно, что Кроули чуть снова не расхохотался.
Но вместо этого он потянулся, чтобы завалить на диван эту глупую ангельскую морду и действием ей объяснить, что некоторые удовольствия можно получать не только в процессе лечения.
***
— Это… что? — осторожно спросил Азирафаэль, еле заметно отстраняясь. Голос у него был… странный.
Кроули замер. Уставившись на свою руку — красиво очерченную руку идеальных пропорций, скульптурную такую, словно отлитую из бронзы… Прекрасной старинной бронзы, черно-зеленой и с выпуклыми чешуйками. А еще, даже не глядя на Азирафаэля, он твердо знал, что тот смотрит вовсе не на его руку.
Не смотри. Не надо…
За шесть тысяч лет человечество придумало массу самых разнообразных способов выхода из неловких ситуаций, от банального и редко пользующегося успехом: «Ой, а что это там за окошком?» до куда более интригующего и перспективного во всех смыслах: «А вы в курсе того, с кем ваша жена посещает массажный салон определенного рода по четвергам?» Люди — они очень продуманные и изворотливые.
Демонам с этим сложнее.
(ПРИМЕЧАНИЕ *Хотя бы уже потому, что демонам редко приходит в голову блажь оценивать любую сложившуюся вокруг них ситуацию с какой бы то ни было точки зрения, в том числе и проверять ее на наличие ловкости или же отсутствие оной, а также ее удобства или, опять же, отсутствия оного.)
(ПРИМЕЧАНИЕ **К тому же обычно от существования в непосредственной близости демона бывает неудобно окружающим этого демона персонам, а вовсе не наоборот).
Но если до демона каким-то чудом (или вмешательством Всевышнего) и доползает мысль о неловкости момента, он просто оказывается неспособен в нее поверить — в силу традиций, ничего личного. Смущенный демон нарушает гармонию мира, а значит, такого просто не может быть, потому что не может быть никогда. А если вдруг и случается, то ненадолго и можно спокойно делать вид, что ничего вовсе и не было. (ПРИМЕЧАНИЕ* — смутившийся демон обычно убивает всех возможных свидетелей своего позора — и таким образом мир и на самом деле тут же возвращается в свое идеальное состояние, в котором демоны и неловкие ситуации не пересекаются).
— А ты что — не знаком с анатомией змей? — Кроули усилием воли сложил в ухмылку окаменевшие губы, в как можно более развязную и наглую ухмылочку. Очень хотелось зажмуриться, но он разглядывал узор на обоях, потому что ни на свою руку, ни на Азирафаэля (тем более!) смотреть просто не мог. Судорожно нашаривать брошенные у кровати брюки (а потом нелепо и лихорадочно прыгать на одной ноге, путаясь в штанинах) он не собирался, это было так же глупо и жалко, как и пытаться прикрыться ладошками, словно кокетливая селянка.
— Но… два? В самом деле? Зачем?
— Это, знаешь ли, была не моя идея! — огрызнулся Кроули, по-прежнему глядя в стену.
Больше всего ему хотелось отвесить самому себе хорошего пинка. Или засветить прямой в челюсть. Справа. А потом, может быть, добавить и слева, по обстоятельствам. За то, что так по-человечески расслабился — и в итоге потерял эту самую человечность, причем потерял в самый неподходящий момент, когда ничего невозможно скрыть. И исправить тоже уже невозможно.
«Не смотри, не надо!» он уже не сказал. Есть вещи настолько омерзительно-притягательные, что не смотреть на них попросту невозможно. И есть слова, которые лишь привлекают к ним дополнительное внимание. Так вот, «не смотри» — как раз из таких.
Сейчас Кроули удержался от того, чтобы сказать: «Забудь». Есть вещи, забыть которые невозможно. (ПРИМЕЧАНИЕ* —например, лицо вагоновожатой несущегося на тебя трамвая, особенно если сам ты при этом лежишь на рельсах, ощущая шеей холодок одного из них и размышляя о вечном или о том, кто же такая эта Аннушка и зачем ей потребовалось столько масла?) И судорожно размышлял над тем, чего бы еще не сказать. «Надеюсь, мы сможем остаться друзьями?» или не менее жалкое: «Я тут вспомнил — у меня срочное дело в столице Австралии, в этой, как ее, ну ты же помнишь…»
Не смотри. Не надо.
Азирафаэль молчал, словно в оцепенении. И Кроули не выдержал, понимая, что зря, что его заносит, но не в состоянии ничего с этим поделать:
—У нас, у змей, знаешь ли, всегда так. Сам не знаю — зачем. Кстати, ты мог бы и поинтересоваться у Всевышнего, ты же к ней ближе — какой в этом был глобальный замысел? Чтобы можно было сразу двоих, да? Или один запасной на случай, если вдруг второй потеряется? Хотя мне кажется,что Она просто могла посчитать это удачной шуткой и никакого особого смысла не закладывать…
— Но почему они… такие?
Кроули захлопнул рот на полуслове. Сжал губы, не собираясь ничего уточнять.
Но через секунду не выдержал:
— Какие?
Ты мазохист, Кроули!
— Такие…
Скажи! Ну?!
Давай, скажи это. И, может быть, тогда тугая острая боль, что свернулась под ребрами, все-таки лопнет. И можно будет дышать. Конечно, демонам дышать вовсе не обязательно, но за шесть тысяч лет Кроули как-то привык.
Скажи!
— Они похожи на…
…На комок недоваренных склизских макарон, вываленных мимо вашей тарелки косоруким официантом из дешевой забегаловки? На клубок покрытых слизью дождевых червей, белесых и жирных, вывороченных на свет божий из своей теплой влажной уютной норки безжалостной лопатой садовника? (ПРИМЕЧАНИЕ *да, они у них именно такие.)
Да от одной мысли о таком, шевелящемся вблизи (не говоря о том, чтобы внутри!) собственного тела, стошнит любого, тем более ангела, ему такое и рукой-то тронуть невозможно, не содрогаясь от омерзения. И возвращать себе человечность бессмысленно, даже если бы и получилось: ангел никогда не забудет увиденного. Не сможет забыть. И всегда при одном только взгляде на тебя будет вспоминать, каждый раз, при одном только взгляде…
— На два прекрасных цветка. Вот только понять не могу, на кого больше — на Ксиренбелькониз Пышноплюмажную или Пеньяаблюзию Многоростковую…
Кроули так растерялся, что совершил невозможное — невероятное, немыслимое еще полсекунды назад — повернул голову, чтобы взглянуть Азирафаэлю в лицо.
— Ч-то?
Поймать взгляд ангела ему не удалось — тот смотрел ниже. Намного ниже. И смотрел так, что у Кроули мгновенно пересохло во рту, а тело бросило в жар. И стало окончательно ясно, что убрать с глаз долой (и от греха подальше) так некстати явившие себя миру органы не получится. Во всяком случае — не в ближайшее время и не без определенных манипуляций.
Кроули сглотнул.
— Цве…ты?
— Ну да.
Азирафаэль поднял на него сияющие глаза. Лицо его буквально светилось (да что там — оно и на самом деле светилось явственным перламутровым сиянием), зрачки дышали, голос плыл:
— Два прекрасных цветка… у кактусов такие бывают, но редко… очень редко. И оба они расцвели для меня… Ох, Кроули! Это такой подарок, такой… ты даже не… Ох, Кроули, я сейчас разрыдаюсь!
—О-о-о бо-о-оже! — простонал Кроули сквозь рваное хихиканье, откидываясь на подушку и прикрывая глаза ладонью за неимением очков. — Азирафаэль, ты невыносим! Когда-нибудь ты меня вконец доконаешь своими чертовыми ангельскими пафосом и эгоцентризмом! Ладно, ладно, если тебе так хочется, считай, что весь мир только ради тебя и вращается! И закаты только для тебя, и рассветы, и вообще, и… ну и это вот… тоже. Если тебе так нравится.
Азирафаэль не сдержал своего обещания: рыдать он не стал. Вместо этого он придвинулся к Кроули поближе, крепко обнял свое сокровище обеими руками, умостил белокурую голову между коварным плечом и суровым подбородком и заснул — совершенно счастливый. Но это было уже потом.
А сперва он, конечно же, отдал должное двум великолепным и почти что не хищным актиниям, распустившимся ради него. И ухаживал за ними так тщательно, отдаваясь этому занятию со всей страстью опытного садовника, заставляя их хозяина и повелителя содрогаться в пароксизмах удовольствия, рвано дышать, поджимать колени и выгибаться снова и снова, а также стискивать постельное белье судорожно сжимаемыми пальцами и впиваться зубами в угол подушки в тщетной попытке не скулить слишком уж пошло.
А главная прелесть была в том, что Азирафаэль ничуть не боялся, что от его любви с Кроули может случиться что-то плохое: Кроули не грозило стать кактусом, он и так уже им был.
Но он был первым кактусом, расцветшим ради него, Азирафаэля!