Сверху раздался глухой тягучий рык, в котором было больше ярости, чем боли, словно всадник взбесился оттого, что какая-то девка его посмела булавкой царапнуть. Эльга же выдернула нож и снова всадила в твердую, будто ствол векового дуба, лапищу. После второго удара ножом рычать всадник не стал, а сжал когти так, что Эльге показалось будто ее сейчас разорвут на две половины прямо в полете. Но всадник всего лишь встряхнул строптивую пленницу, только Эльга не унималась и снова ткнула ножом. Хорошо бы, конечно, достать до брюха, все равно сил и замаха не хватит перерубить лапу или подрезать сухожилия. Да и что здоровенному огнедышащему дракону какие-то тычки засапожником, только раздразнить. Только вот до живота ей точно не дотянуться… Когти сжались так, что у Эльги из легких мигом выдавило весь воздух и она обмякла в беспощадной хватке, снова обеспамятев.
Когда Эльга пришла в себя, они все еще летели — те же рывки и покачивания, то же мерзкое обручье из крепких когтей. Вот только ножа в кулаке уже не было. Девочка от отчаяния скрипнула зубами — плохая же она кнессинка, если сначала копье упустила, а теперь и нож потеряла. Ведь у хорошего воина даже после смерти оружие из рук не вырвешь. Стучать кулачком по когтям было глупо, Эльга только протянула руку и стала вдумчиво ощупывать лапу: огромных когтей было четыре, и еще один покороче и потолще обнаружился на ее пояснице. На второй лапе также было когтей пять — как будто пальцы у человека. Да и сама лапа оказалась теплой, даже горячей, шероховатой и сильной — Эльга ничуть не сомневалась, что всадник может легко ее удержать на весу и одним когтем, если проткнет ее тело насквозь. Больше смысла гладить лапу не было — пальцы все равно не подскажут какого цвета чешуя у ее похитителя. Те трое, что опустились перед воротами, немного но отличались переливами цвета. У одного больше было на крыльях небесной лазури, у того который стоял по центру, — золотого огня, а у крайнего — грудь отливала серебром.
Лететь, болтаясь между небом и землей, было… скучно. Эльге даже стало все равно, что с ней сделают всадники. Захотят изуродовать — так куда уж больше? Сожрать — да пусть подавятся. Убьют — так она только им благодарственное слово промолвит. Просто она слишком сильно устала и измучилась от всего пережитого — и даже полет неизвестно куда в когтях всадника стал ей безразличен. Раз желает — то пускай несет, разве только от болтания голова кружится и горечь на языке противная.
Эльга не разобрала, когда всадник стал снижаться, зато хорошо услышала испуганные крики внизу и холодный шелестящий звук, с которым летящие стрелы разрезали воздух. Мелькнула мысль неужели люди не видят, что в лапах всадника девушка? Когда над ее градом кружил всадник с мертвой девочкой, люди не стреляли — а вдруг собьют и тогда пленница умрет. А здесь поливали сплошным дождем из стрел — потому что протяжный свист слышался со всех сторон. Эльга покрутила головой, подергала руками — может заметят снизу, что она еще жива… а если всадник сейчас ее разорвет в воздухе и сбросит людям на головы куски ее тела — в назидание? Но всадник то уворачиваясь от стрел, то сжигая их на подлете огненным дыханием, упрямо снижался, а потом резко свернул в сторону. Эльга сжалась — чувствуя как дракон разгоняется — видно всадник летел слишком низко, поскольку Эльга слышала даже голоса и приглушенные выкрики людей, шелест ветра, поднявшегося от взмахов громадных крыльев, потрескивание веток оголенных деревьев, с которых от взмахов пролетающего рядом дракона ссыпался снег.
Заложив крутой вираж, всадник промчался почти у самой земли — Эльга даже уловила слабый запах дымков от затопленных печей, и тот разный аромат, что бывает только зимой в городах, когда из одной двери тянет вареной капустой, а от другого окошка доносится сладкое благоухание яблочного пирога. А затем всадник внезапно разжал когти и она рухнула вниз. Но даже не успела толком испугаться, как с маху плюхнулась в снег спиной. Не расшиблась, хотя и застонала от новой волны боли.
Вставать Эльга не торопилась — руки и ноги слушались плохо, то ли затекли от неудобного положения за время полета, то ли когти всадника сжимали ее так сильно, что повредили. Но вроде бы пальцы в кулак сжимаются, да и ногой шевельнуть удалось. Может тогда подождать, когда спадет это колючее онемение и податься к людям? Хотя люди подбежали раньше, чем Эльга сумела приподняться. Окружили плотно, заговорили все разом — отчего у девочки аж заломило в ушах, она за то время, как очнулась после огненного вихря, так свыклась с темнотой и тишиной, что воспринимала даже тихий звук будто крик. Ее подхватили на руки и понесли куда-то, правда несли не слишком бережно, торопливо и не заботясь о том, что она может быть ранена. Но когда ее уложили в доме на лавку и замерзшее измученное тело почувствовало, что в горнице жарко натоплено, Эльга расплакалась. Наверное это страшно плакать, когда из обожженных глаз стекают не слезинки, а капельки крови — потому что они липкие — девочка, попытавшись их стереть пальцами, почувствовала, что это не слезы. Но остановиться она не могла — теперь ей казалось, все самое страшное позади, люди ей помогут. Вот только почему всадник кружил так низко и бросил ее вниз живой? Эльга потерла ладонью пылающий лоб, но так и не сообразила.
Отлежаться ей не дали — почти сразу пришли Старшие, что верно пребывали в Совете, и взялись расспрашивать, задавая те же вопросы, что терзали и саму девочку. Эльга как могла отвечала подробно — ей хотелось взять окружающих ее людей за руки,
почувствовать живое тепло, но ее отчего-то сторонились, избегая даже касаться.
— Всадникова невеста, — сквозь зубы пробормотал кто-то и шепот покатился от человека к человеку, пока не вышмыгнул на улицу, где и разнесся звонким детским выкриком по ближайшим дворам.
Эльга съежилась — она не была нареченной всадников, но как объяснить это людям — все равно не поверят, что ее не обещали в дар. Да и не слыхала она прежде, чтобы всадники бросали подаренных им девок — всегда утаскивали и больше тех несчастных никто не видел. Говори не говори — но если люди решили, будто она даренная, то милости ей не будет. Сами выставят за околицу да еще и к столбу для надежности привяжут, дабы не сбежала ненароком.
— Негодная, — после долгого спора решили люди. Раз уж всадники от нее отказались, то негоже и людям к себе в родной город привечать тех, кто несет на себе знак несчастья. — В полынью?
Брошенное кем-то вскользь слово стало повелением — и Эльга даже не успела опомниться, как ее снова подхватили и потащили во двор. Самое горькое было, что даже не дали хоть немного обогреться. А люди гомонили, спорили, никак не утихомиривались. Кто говорил, что лучше негодную сжечь, дабы на себя беду не навлечь. Им возражали, мол, может наоборот надо девку сохранить и потом ею откупиться — вдруг и взаправду небесная невеста. Третьи прозорливо вздыхали — а стал бы всадник тащить слепую столько верст да еще и до земли опускаться, если бы не хотел сохранить девке жизнь. Эльга больше слушать не могла — усталость взяла свое. Да пускай что хотят, то с нею и делают: хоть топят, хоть сжигают, хоть мечом зарубают — ей разницы никакой, только пусть сейчас ее не трогают, пусть дадут хоть капельку поспать и отогреться в домашнем тепле.
Сон накрыл быстро, хотя она редко сны видела — даже мамки, всем девицам толковавшие с нее диву давались — как же так может быть, чтобы даже на черную ночь ни одного сна не приснилось. А тут сразу как провалилась куда-то и снова ощутила горечь во рту, и голова закружилась. Вот только не было ледяного ветра в лицо, а был огонь. Огонь повсюду, только ласковый и нежный, будто летний вечер. Огненно-алое небо, словно там развели меж облаков большущий костер и его отблески разгоняют сгущающуюся ночную мглу. Огненно-зеленая трава, что мягко льнет к ногам, и пряно пахнет свежим покосом и прозрачной ночной росой. Огненно-черные глаза человека, что затягивали в свой омут, будто в бездну, и манили, и звали, и не давали отступить или одуматься. Огненные потеки крови на рукаве белоснежной тканой рубахи, что словно ледяная кольчуга защищала грудь человека. И его огненно-жаркий голос, от которого замирает сердце и перехватывает дыхание:
— Иди ко мне…. я стану твоими глазами…
Геро слишком проницателен. Он долгие годы практиковался в этом искусстве: наблюдал за своей владелицей, пытаясь разгадать ближайшее будущее, своё и дочери.
Помимо воли он точно так же наблюдал и за ней, за Жанет. Не потому, что ждал предательства или тайного умысла, а потому что не умел по-другому.
С одной стороны — Жанет это льстит. Где ж ещё отыщется любовник, который так чувствителен и так отзывчив? А с другой — это не позволяет забыть об истончившейся коже, об обнажившихся нервах, о подспудном, где-то дремлющем страхе, о затаившемся недоверии, о тревоге и печали.
Недоверие, пожалуй, громкое слово. Он ей доверяет, конечно, доверяет. Как же иначе? Это всего лишь отголоски, застарелые шрамы на душе, подобно тем, что остались на теле.
— Сердце моё, любовь моя, я всего лишь подумала о том мальчике. Помнишь, я тебе рассказывала? О Максимилиане.
— Да, я помню. Конечно, помню. – Геро оживился. – Мария несколько раз спрашивала о нём, а я не знал, что ей ответить. О нём что-то известно?
— Да, немного. Новости неутешительные. Я получила письмо… — Жанет запнулась.
Это письмо она получила от Анастази, с которой она связывалась через владельца гостиницы на улице Тампль.
Жанет до сих пор не решалась произнести имя придворной дамы. Упомянуть это имя — всё равно, что произнести имя Клотильды. Раны Геро ещё слишком свежи. Хватит ли у него сил заглянуть в прошлое?
До настоящего момента они оба тщательно избегали малейшего намёка на то, что происходило с ним до той благословенной минуты, когда Геро открыл глаза в доме Липпо.
Жанет даже не поставила его в известность относительно той роли, какую сыграла его мрачная союзница в его спасении и спасении его дочери. Геро, по всей видимости, догадывался о вмешательстве Анастази, но вопросов не задавал.
«Позже» — успокаивала себя Жанет. «Это произойдёт чуть позже. Я всё ему расскажу. А он расскажет мне. Расскажет то, что пожелает рассказать. Настаивать я не буду. Но на вопросы отвечу».
— Я получила известие от своего поставщика, — закончила Жанет быстро. – Ты же знаешь, вокруг этих торговцев всегда вертится какой-нибудь хитрец, торгующий новостями. Вот одному из таких ловкачей было поручено кое-что разузнать. Известно имя мальчика, Максимилиан-Анри, и даже имя его матери, Мюзет. Она когда-то торговала рыбой на набережной. Знавшие её торговки указали улицу, где она проживала со своим любовником, бывшим бочаром. На эту улицу отправился один из младших приказчиков.
— И что же там? – нетерпеливо спросил Геро. – Он нашёл мальчика?
— Нет, — покачала головой Жанет. – Мать мальчика умерла. Владелец дома сказал, что там произошла драка. Любовник ударил ножом своего приятеля или тот успел воспользоваться ножом. Мюзет пыталась вмешаться и разнять, но, должно быть, попала под пьяную руку, оказалась случайной жертвой. Прибывшая ночная стража обнаружила три окровавленных тела. А мальчик исчез. Но исчез он позже, когда вслед за мной вышел из ворот Консьержери. Пожалуй, в этом есть и моя вина. Я была слишком занята Марией и не обратила на её спасителя должного внимания. Мне бы следовало быть настойчивей. Говорить с ним, взять его руку, позвать… а я… Я почти сразу о нем забыла, едва лишь мы оказались за воротами тюрьмы. Я спешила на улицу Сен-Поль, в особняк. Мне казалось, что Мария умирает от голода у меня на руках, такой она была бледной и слабой (По лицу Геро прошла тень, чуть дрогнули губы, и Жанет тут же пожалела, что пустилась в эти откровения). Я не оглядывалась на мальчика. Он был очень худ и так же бледен. Я оглянулась, когда уже приблизилась к экипажу. Я хотела его позвать. Но он… его уже не было. Перл сказал, что мальчишка ужом скользнул за ближайшую повозку и повис под кузовом. Толстяк не ждал от мальчугана такой прыти и не успел его схватить. А мне было не до него.
Жанет вздохнула. Геро не сводил с неё тревожного взгляда.
— Но этот твой… поставщик, он сможет его найти? – осторожно спросил он.
— Конечно, сможет. Мы его обязательно найдём. Один раз нашли, найдём и второй.
— Я ничего не знаю об этом мальчике, — сказал Геро, — но я обязан ему жизнью дочери, а, следовательно, и своей. Я часто думаю о нём, пытаюсь представить. Возможно, потому, что его судьба в чем-то сходна с моей. У него была мать, но всё же он сирота. А после её смерти он лишился и крыши над головой. Сколько ему лет?
— Я бы предположила, что ему лет десять.
— Мне было чуть меньше, когда я остался на улице. Когда убежал из той… гостиницы. Я бродил по улицам, заглядывал в окна, видел чужие, сытые лица. До меня никому не было дела. Вот и он сейчас, как я… один.
Геро смолк и отвернулся.
— Лучше уж пустыня, чем город, — неожиданно сказал он. – В пустыне, по крайней мере, ничего и никого не ждёшь. Только ящерицы бегут из-под ног. Кричать не имеет смысла, звать, просить, всё равно никто не услышит. А в городе тебя слышат. Да слышат, чтобы отвернуться и пройти мимо. В городе людей много. Они повсюду, на улицах, на площадях, в церквях. Все зрячие, все обладают слухом. Но глохнут, едва лишь ты произносишь слово. И слепнут, сразу, едва лишь заметят тебя, умирающего на дороге. Они отводят взгляд, ибо ты не их имени, не их крови. А потому тебя нет, нет твоей боли, нет страха, нет слёз. Нет, я бы предпочел оказаться в пустыне.
Жанет хотела его прервать, ибо каждое произнесённое им слово проникало внутрь, будто капелька кислоты, просачивалось, выжигало.
Это была та самая, скопившаяся в его душе горечь, которую он отчаянно скрывал. И Жанет промолчала. Пусть говорит, он должен говорить, должен избавляться от этой горечи. А ей предстоит учиться терпению, ибо горьких слов она ещё услышит немало.
Но Геро сам спохватился. Виновато взглянул.
— Что это я? Несу какой-то вздор. – Тряхнул головой и улыбнулся. – Всё это в прошлом. Вы… простите мне эту неловкость?
Теперь он смотрел на неё почти заискивающе. Жанет шутливо сдвинула брови.
— Вам предстоит совершить немало подвигов, сударь, прежде чем моё сердце смягчится и позволит вам взывать о прощении.
А затем добавила уже без улыбки.
— Помнишь, я сказала тебе однажды, у колодца, когда ты вернулся после прогулки с Марией? Я люблю тебя всего. Это означает, что я люблю и твою печаль, и твою неловкость, и твою горечь. И твоё прошлое я тоже люблю, как бы удивительно это не звучало. Люблю всё, что ты позволишь мне узнать, и даже то, что ты от меня утаишь. Люблю твое молчание и твои разговоры. Люблю твою скрытность и твою искренность. Люблю твою настороженность и твою наивность. Я всё в тебе люблю, и печаль твоя, которую ты позволишь мне с тобой разделить, скорее награда, чем ноша. Ибо для любви нет отрицаемого и запретного, нет греховного и преступного, есть только израненное и страдающее, есть то, что любовью врачуется и любовью исцеляется.
Своё запрокинутое лицо он подставлял под её ладони, как изголодавшийся в зимнем плену цветок подставляет солнечным лучам истаявшие лепестки. Целовал ласковые руки.
Жанет ещё долго шептала ему слова любви, ещё долго придумывала забавные имена и прозвища, возвращая в любимые глаза свет.
Пришелец был известен как Звонарь. Невысокий, сутулый, с лицом невнятным и как бы сведённым на сторону, он получил свое прозвище, как большинство «ночных братьев», благодаря роду занятий.
Со звонарями парижских церквей и часовен этот род занятий сходства не имел. Звонарь «звонил» по-другому. Он исполнял роль почтальона. Должность почётная и одновременно опасная. Получил он её благодаря своей безразмерной памяти.
Главари воровских сообществ, поделив Париж на отдельные княжества, подобно вольнолюбивым баронам, отправляли Звонаря от одного «воровского» двора к другому, а то и к самому королю Двора Чудес, с тайными предложениями, условиями сделок, списками награбленного, с угрозами и доносами друг на друга. Одним словом, вели дипломатическую переписку.
А так как подавляющее большинство этих воровских аристократов грамотой не владели, то способности Звонаря запоминать наговорённое в ухо почти дословно пользовались у «князей» известностью и уважением.
Выглядел Звонарь благопристойной, даже почтенно. Как преуспевающий стряпчий. Двигался бесшумно, избегая света. Лицо прятал. Днём становился неузнаваем.
Предосторожность нелишняя. Ибо воровские князья, то враждуя, то заключая союзы, отдали бы немало, чтобы заглянуть в закрома его памяти. Кто-то, ходили слухи, однажды пытался это сделать, да сам воровской король дерзкого наказал. С тех пор Звонарь беспрепятственно перемещался из одной вотчины в другую, оберегаемый воровским кодексом.
Встретить Звонаря означало одно из двух: милость или смерть.
Птицелов, высокий, не по годам развитый подросток, взирал на пришельца равнодушно, без страха. «Гнездо» Птицелова, где он ночевал и хранил добычу вместе со своими «птенцами», находилось под стропилами церкви Сен-Сюльпис.
Церковь заложили несколько лет назад. Возвели часовню, поперечный неф, но деньги внезапно кончились, и остов церкви возвышался между Люксембургским дворцом и аббатством Сен-Жермен, как чудовищная руина.
Среди плит и каменных блоков, кирпичей и балок находили себе пристанище самые разные обитатели: нищие, бродяги, бездомные, путники, пьяницы и даже студенты. Самое тёплое местечко — в недостроенной часовне — занимал Птицелов со своей «стаей».
Птицелов обрёл своё имя так же по роду занятий. Прежде он промышлял тем, что расставлял силки на птиц в лесах Фонтенбло и продавал их на рынке. Его выследил королевский егерь. Мальчишка был схвачен и отправлен в Шатле. Едва не попал на каторгу, но по дороге сбежал. В память о встрече с королевскими егерями у Птицелова остался рубец от виска до подбородка. Один из егерей рассёк ему лицо ударом бича.
Вернувшись после скитаний в Париж, Птицелов расставлял свои силки уже на других птиц. В его «гнездо» собирались бездомные мальчишки, возрастом от шести до двенадцати лет.
Он выбирал самых ловких и смышлёных. От прочих уличных стаек, в которые сбивались малолетние бродяги, банда Птицелова промышляла не мелким воровством, а состояла на службе у воров рангом неизмеримо выше.
Когда кто-то из этих почтенных господ задумывал очередной разбой, мальчишек посылали первыми осмотреть избранный дом, проникнуть через форточку или печную трубу. Провести рекогносцировку. В обязанности юного «следопыта» входило дать подробнейший отчёт о содержимом хозяйских сундуков и буфетов.
Владельцы таких домов чаще всего долгосрочно отсутствовали, оставляя дом на попечении старого слуги или почтенной родственницы.
Особым уважением у юных лазутчиков пользовался тот, кто проникал в дом именно при наличии в нём сторожа, обходил все комнаты и приносил ожидавшим его на улице главарям какую-нибудь безделушку.
Брать что-либо ценное категорически запрещалось. Ибо награда за удачно исполненное поручение должна была исходить только от вышестоящих, а не от собственных склонностей. Оговоренную сумму получал вожак, то есть, Птицелов, а затем уже, урезанное, вознаграждение получал исполнитель.
Стоит, однако, отдать должное Птицелову. Невзирая на юный возраст — ему не было и шестнадцати — он успел многое узнать из того, что следует усвоить мудрому государю. Будь строг, но справедлив. Не обижай тех, чья ловкость служит источником твоей сытости. Вознаграждай за преданность и пресекай недовольство.
Под его началом «птенцы» обретали некоторую определённость и даже перспективу. Показав себя бесстрашными лазутчиками, они со временем могли обрести статус воров и возглавить собственные стаи. В дальнейшем, избегнув ножа и виселицы, они могли бы двигаться по ступеням иерархии, воздвигая собственную нишу.
Кто-то из них стал бы мастером по срезанию кошельков, кто-то — по извлечению из шкатулок и сундуков серебряной посуды, кто-то наладил бы торговлю контрабандными кожами или сбруей, а кто-то, сохранив в зрелом возрасте хилые стати, продолжал бы опустошать дома зазевавшихся буржуа.
Следующий день прошел странно.
Вот именно: странно, лучшего определения Кроули ему подобрать не смог.
Сериал они смотреть так и не стали — он слишком отвлекал. Снова делали вид, что играют в настолку — вернее, почти не делали вид, что играют. Кроули мог бы поклясться, что Азирафаэль и сам не помнит не только ни единого правила, но даже и названия игры. Ходили почти наобум, даже не глядя на брошенный кубик, зато каждый раз открыто и сладострастно зависая, когда случайно (о да, конечно же, чисто случайно!) соприкасались руками.
И кормили друг друга блинчиками, черешней, острой фасолью из случайно обнаруженной в холодильнике банки, солеными фисташками и сладкими сливочными орешками — не важно чем, важно, что с рук. Каждый раз ласково трогая пальцами губы (или губами пальцы). И зависая снова.
Тискались на диване, и за кухонным столом, и в библиотеке, и в ванной — не с какими-то серьезными намерениями, а просто потому, что было приятно лишний раз прижаться, обнять, ткнуться носом в ухо или яремную ямку, пощекотать волосами чужую шею или взъерошить чужие кудряшки горячим выдохом.
Спорили, что будут смотреть, и боролись за пульт — не потому, что действительно хотели посмотреть что конкретное, просто было приятно еще немного потискаться.
Опомнились они, когда часы пробили полночь.
Вернее, опомнился Азирафаэль, у него даже лицо вытянулось, а глаза потемнели.
— Ты как? — спросил он с тревогой, заламывая светлые бровки домиком и разворачиваясь на диване боком, чтобы оказаться к Кроули лицом.
Через секунду дошло и до Кроули.
Он поморщился и прислушался к собственным ощущениям, ожидая, что вот-вот начнется обычный вечерний приступ. Отвлеклись, забыли, да, хорошо, но линьку никто не отменял, еще дней пять при самом лучшем раскладе ломать будет, а по ночам всегда ломало сильней и уже должно начать накрывать. Пора бы. Вчера намного раньше накрыло…
И вдруг понял, что симптомов приближения приступа нет и в помине.
Нет, сама линька никуда не делась, жжение и зуд под кожей оставались, время от времени прокатываясь по телу жаркими волнами, но… Но это были вполне терпимые волны, зуд и жжение. Такие, о которых можно было даже забыть, увлекшись более приятными вещами.
— Знаешь, — сказал он, стараясь выдержать серьезное лицо, — похоже, что ангельская клизма — лучшее средство при линьке. Ты можешь открыть салон скорой помощи для линяющих демонов.
И заржал, видя, как у Азирафаэля багровеет и вытягивается лицо.
— Я бы попросил, — ангел чопорно поджал губы, — никому об этом не рассказывать. Ты не единственный демон, плохо переносящий линьку, а мне бы не хотелось…
Кроули резко оборвал смех.
Не хотелось бы ему. Вот, значит, как…
А вот Кроули как раз очень хотелось. Очень-очень. Задать один прямой и простой вопрос: «Кто он?», хотя бы просто: «Кто он?», без всех этих пафосных: «Кого мне теперь ненавидеть?» и так далее. И кому страшно завидовать, если уж на то пошло. Потому что когда-то рядом с тобой был он, а не я, ну или ты был рядом с ним, какая разница, главное — кто он? Кто?
Конечно же, он не спросил.
— Но линька же не могла закончиться так быстро? — поинтересовался вдруг Азирафаэль с какой-то странной надеждой, ковыряя пальцем диванную обивку. — Она ведь обычно неделю длится, а то и две…
Кроули пожал плечами, старательно делая вид, что ему все равно. Все равно, ясно? Не спросил. И не спросит.
— Она и не прошла. Но стала вполне сносной.
— Ну что ж, это очень здорово. Поздравляю… — протянул Азирафаэль таким похоронным тоном и вздохнул так горестно, что Кроули чуть снова не расхохотался.
Но вместо этого он потянулся, чтобы завалить на диван эту глупую ангельскую морду и действием ей объяснить, что некоторые удовольствия можно получать не только в процессе лечения.
***
— Это… что? — осторожно спросил Азирафаэль, еле заметно отстраняясь. Голос у него был… странный.
Кроули замер. Уставившись на свою руку — красиво очерченную руку идеальных пропорций, скульптурную такую, словно отлитую из бронзы… Прекрасной старинной бронзы, черно-зеленой и с выпуклыми чешуйками. А еще, даже не глядя на Азирафаэля, он твердо знал, что тот смотрит вовсе не на его руку.
Не смотри. Не надо…
За шесть тысяч лет человечество придумало массу самых разнообразных способов выхода из неловких ситуаций, от банального и редко пользующегося успехом: «Ой, а что это там за окошком?» до куда более интригующего и перспективного во всех смыслах: «А вы в курсе того, с кем ваша жена посещает массажный салон определенного рода по четвергам?» Люди — они очень продуманные и изворотливые.
Демонам с этим сложнее.
(ПРИМЕЧАНИЕ *Хотя бы уже потому, что демонам редко приходит в голову блажь оценивать любую сложившуюся вокруг них ситуацию с какой бы то ни было точки зрения, в том числе и проверять ее на наличие ловкости или же отсутствие оной, а также ее удобства или, опять же, отсутствия оного.)
(ПРИМЕЧАНИЕ **К тому же обычно от существования в непосредственной близости демона бывает неудобно окружающим этого демона персонам, а вовсе не наоборот).
Но если до демона каким-то чудом (или вмешательством Всевышнего) и доползает мысль о неловкости момента, он просто оказывается неспособен в нее поверить — в силу традиций, ничего личного. Смущенный демон нарушает гармонию мира, а значит, такого просто не может быть, потому что не может быть никогда. А если вдруг и случается, то ненадолго и можно спокойно делать вид, что ничего вовсе и не было. (ПРИМЕЧАНИЕ* — смутившийся демон обычно убивает всех возможных свидетелей своего позора — и таким образом мир и на самом деле тут же возвращается в свое идеальное состояние, в котором демоны и неловкие ситуации не пересекаются).
— А ты что — не знаком с анатомией змей? — Кроули усилием воли сложил в ухмылку окаменевшие губы, в как можно более развязную и наглую ухмылочку. Очень хотелось зажмуриться, но он разглядывал узор на обоях, потому что ни на свою руку, ни на Азирафаэля (тем более!) смотреть просто не мог. Судорожно нашаривать брошенные у кровати брюки (а потом нелепо и лихорадочно прыгать на одной ноге, путаясь в штанинах) он не собирался, это было так же глупо и жалко, как и пытаться прикрыться ладошками, словно кокетливая селянка.
— Но… два? В самом деле? Зачем?
— Это, знаешь ли, была не моя идея! — огрызнулся Кроули, по-прежнему глядя в стену.
Больше всего ему хотелось отвесить самому себе хорошего пинка. Или засветить прямой в челюсть. Справа. А потом, может быть, добавить и слева, по обстоятельствам. За то, что так по-человечески расслабился — и в итоге потерял эту самую человечность, причем потерял в самый неподходящий момент, когда ничего невозможно скрыть. И исправить тоже уже невозможно.
«Не смотри, не надо!» он уже не сказал. Есть вещи настолько омерзительно-притягательные, что не смотреть на них попросту невозможно. И есть слова, которые лишь привлекают к ним дополнительное внимание. Так вот, «не смотри» — как раз из таких.
Сейчас Кроули удержался от того, чтобы сказать: «Забудь». Есть вещи, забыть которые невозможно. (ПРИМЕЧАНИЕ* —например, лицо вагоновожатой несущегося на тебя трамвая, особенно если сам ты при этом лежишь на рельсах, ощущая шеей холодок одного из них и размышляя о вечном или о том, кто же такая эта Аннушка и зачем ей потребовалось столько масла?) И судорожно размышлял над тем, чего бы еще не сказать. «Надеюсь, мы сможем остаться друзьями?» или не менее жалкое: «Я тут вспомнил — у меня срочное дело в столице Австралии, в этой, как ее, ну ты же помнишь…»
Не смотри. Не надо.
Азирафаэль молчал, словно в оцепенении. И Кроули не выдержал, понимая, что зря, что его заносит, но не в состоянии ничего с этим поделать:
—У нас, у змей, знаешь ли, всегда так. Сам не знаю — зачем. Кстати, ты мог бы и поинтересоваться у Всевышнего, ты же к ней ближе — какой в этом был глобальный замысел? Чтобы можно было сразу двоих, да? Или один запасной на случай, если вдруг второй потеряется? Хотя мне кажется,что Она просто могла посчитать это удачной шуткой и никакого особого смысла не закладывать…
— Но почему они… такие?
Кроули захлопнул рот на полуслове. Сжал губы, не собираясь ничего уточнять.
Но через секунду не выдержал:
— Какие?
Ты мазохист, Кроули!
— Такие…
Скажи! Ну?!
Давай, скажи это. И, может быть, тогда тугая острая боль, что свернулась под ребрами, все-таки лопнет. И можно будет дышать. Конечно, демонам дышать вовсе не обязательно, но за шесть тысяч лет Кроули как-то привык.
Скажи!
— Они похожи на…
…На комок недоваренных склизских макарон, вываленных мимо вашей тарелки косоруким официантом из дешевой забегаловки? На клубок покрытых слизью дождевых червей, белесых и жирных, вывороченных на свет божий из своей теплой влажной уютной норки безжалостной лопатой садовника? (ПРИМЕЧАНИЕ *да, они у них именно такие.)
Да от одной мысли о таком, шевелящемся вблизи (не говоря о том, чтобы внутри!) собственного тела, стошнит любого, тем более ангела, ему такое и рукой-то тронуть невозможно, не содрогаясь от омерзения. И возвращать себе человечность бессмысленно, даже если бы и получилось: ангел никогда не забудет увиденного. Не сможет забыть. И всегда при одном только взгляде на тебя будет вспоминать, каждый раз, при одном только взгляде…
— На два прекрасных цветка. Вот только понять не могу, на кого больше — на Ксиренбелькониз Пышноплюмажную или Пеньяаблюзию Многоростковую…
Кроули так растерялся, что совершил невозможное — невероятное, немыслимое еще полсекунды назад — повернул голову, чтобы взглянуть Азирафаэлю в лицо.
— Ч-то?
Поймать взгляд ангела ему не удалось — тот смотрел ниже. Намного ниже. И смотрел так, что у Кроули мгновенно пересохло во рту, а тело бросило в жар. И стало окончательно ясно, что убрать с глаз долой (и от греха подальше) так некстати явившие себя миру органы не получится. Во всяком случае — не в ближайшее время и не без определенных манипуляций.
Кроули сглотнул.
— Цве…ты?
— Ну да.
Азирафаэль поднял на него сияющие глаза. Лицо его буквально светилось (да что там — оно и на самом деле светилось явственным перламутровым сиянием), зрачки дышали, голос плыл:
— Два прекрасных цветка… у кактусов такие бывают, но редко… очень редко. И оба они расцвели для меня… Ох, Кроули! Это такой подарок, такой… ты даже не… Ох, Кроули, я сейчас разрыдаюсь!
—О-о-о бо-о-оже! — простонал Кроули сквозь рваное хихиканье, откидываясь на подушку и прикрывая глаза ладонью за неимением очков. — Азирафаэль, ты невыносим! Когда-нибудь ты меня вконец доконаешь своими чертовыми ангельскими пафосом и эгоцентризмом! Ладно, ладно, если тебе так хочется, считай, что весь мир только ради тебя и вращается! И закаты только для тебя, и рассветы, и вообще, и… ну и это вот… тоже. Если тебе так нравится.
Азирафаэль не сдержал своего обещания: рыдать он не стал. Вместо этого он придвинулся к Кроули поближе, крепко обнял свое сокровище обеими руками, умостил белокурую голову между коварным плечом и суровым подбородком и заснул — совершенно счастливый. Но это было уже потом.
А сперва он, конечно же, отдал должное двум великолепным и почти что не хищным актиниям, распустившимся ради него. И ухаживал за ними так тщательно, отдаваясь этому занятию со всей страстью опытного садовника, заставляя их хозяина и повелителя содрогаться в пароксизмах удовольствия, рвано дышать, поджимать колени и выгибаться снова и снова, а также стискивать постельное белье судорожно сжимаемыми пальцами и впиваться зубами в угол подушки в тщетной попытке не скулить слишком уж пошло.
А главная прелесть была в том, что Азирафаэль ничуть не боялся, что от его любви с Кроули может случиться что-то плохое: Кроули не грозило стать кактусом, он и так уже им был.
Но он был первым кактусом, расцветшим ради него, Азирафаэля!
Эвки в очередной раз кивнул, одобряя смену «проверяющего». Сменив приземистую рыженькую девицу, к «бойнице» специально сооруженной выносной башенки встал сутуловатый (надо напомнить Пало об организации общих занятий «по совершенствованию тела») длинноносый парень и потянул с ладоней теплые рукавицы. Чаровать вельхо предпочитали с голой кожи. Большинство Знаков через ткань и шерсть как-то просачивались, но ты поди попади через эту ткань именно на нужный, да притом именно на один, а не, скажем, на пару соседних! Ну а вызывать Знак огня через одежду… положа руку на сердце, Эвки Беригу случалось называть коллег идиотами, и не раз. Но умственно отсталых среди них все-таки не было.
Хотя кто сейчас может быть хоть в чем-то уверен незыблемо?
Взять хотя бы эти дежурства. При попытке припрячь новичков к работе… э-э… склонить новых членов магического сообщества к полезной деятельности злосчастная Рука не раз испытывала желание взяться за голову. Немолодая дама из трехименных, симпатия коллеги Пало, как-то рассказала про очаровательное суеверие, бытующее в ее родных местах: если кого-то вспоминают в разговоре, то этот несчастный начинает икать. Если это поверье действительно имеет какое-то отношение к реальности, драконам должно было икаться не переставая. И поделом. Безусловно, Эвки был от души благодарен непрошеным благодетелям за существенно подросший резерв, да и за новых магов стоило бы сказать спасибо, но… но. Вломить в неподготовленных людей магии не на один десяток искр без всякого контроля — это же спятить можно! Самопроизвольные всплески и стихийные проявления дикой магии могли снести город с лица земли не хуже, чем при массированной атаке.
А обучение новичков, а нанесение временных Знаков как хоть какого-то обуздания непонятной и незнакомой для большинства горожан силы! Временных Знаков, потому что до постоянных еще было как пешком до соседнего материка. У дичков ведь не было наработанных годами навыков магических преобразований, большинство из них были печально неспособны даже к тому, чтобы запомнить Знак и удержать его в мыслях без искажения пропорций. Так что на руках дежурных нужный арсенал пришлось банально рисовать. В буквальном смысле, то есть краской на коже. Кому из вельхо скажи — засмеют.
Подобия Знаков держались недолго — интенсивность пропускаемой через них энергии и слабый контакт с копью (точнее, с тем местом, где она должна быть) сказывалась на рисунках быстро — они буквально выгорали за три-пять часов. Но и на том спасибо. Кто знает, что могли бы накуролесить драгоценные новые маги при помощи новых умений…
Паренек между тем уже наклонился над бойницей. Нерешительно оглянулся.
Эвки Беригу ободряюще кивнул (никогда не рвался в Наставники, но приходится соответствовать).
— Давай, Айне.
— Ага. То есть это… исполняю, уважаемый Наставник.
Широкая ладонь с чуть согнутыми пальцами зависла над очередными несчаст… то есть над проверяемыми объектами.
Сама проверка не таила в себе особых сложностей: в специально очерченный камушками и крашеной соломой прямоугольник заходили люди и заезжали телеги. По знаку сторожника люди замирали, задирая вверх головы, и с любопытством таращились на то, как из ладони слетает что-то мерцающее, расправляется в полете и едва заметной туманной пылью просвечивает все на своем пути. Сам сторожник в это время давал короткую справку по входящим — ведь в город, как правило, крестьяне приезжали из хорошо известных деревень и если сторожник опытный, то у него была неплохая раскладка по здешним обитателям. И кто тут добропорядочный хозяин земли, и кто может подложить в воз с приличным товаром нечто нарушающее Заповеди, и кто мелкий воришка, способный заработать на краденом у соседа поросенке. Если ничего незаявленного и нехорошего у проверяемых не было, то спустя малую минуту (счет до пяти) им давался знак проезжать. Если же дымка начинала мерцать желтым или над площадкой всплывал красноватый высверк тревожного сигнала, то в дело следовало спешно запускать второй Знак, который для краткости именовали статиком. Знак Стаутта блокировал любое движение нарушителей, за исключением необходимых жизненных процессов. И оставалось только разобраться, в чем дело на этот раз.
Особых пакостей за несколько минувших дежурств молодой вельхо не засек. Так, по мелочам: глюшь-трава, правда, в количестве, которого хватило бы на парочку драконов(тьфу-тьфу), несколько зачарованных вещей (без вреда для окружающих), какой-то древний старичок-ренегат, родич здешней «веселой прачки», притащившийся к племяннице «помирать достойно» и венец запрещенного: зачарованная корова.
Несчастная скотинка, когда над ней замерцало желтым, шарахнулась, нечаянно или нарочно отдавив ногу своему хозяину, так что к зрительным эффектам немедленно добавились звуковые — ругательства хозяина. И зрелище разом обрело благодарных зрителей. Пятерка проверяющих возрадовалась было в кои-то веки стоящей добыче, но увы. Корова не была крадущимся в город злобным засланцем или тайным драконом. Чары, всего лишь чары… чтобы животинка казалась не старой говядиной, а юной телятинкой. Какой-то деревенский дичок наложил, умелец. Дать бы ему по рукам. У него-то наверняка они не мерзнут.
Эвки Беригу с тоской вспомнил, как быстро стынут на зимнем холоде пальцы, и на всякий случай пошевелил ими, пока руки еще были в тепле…
Зима. Мороз. Холода, забери их Пятеро.
– Тебе не надоело приевшимися шаблонами кидаться? – спросил Глеб у Вадима, садясь за стол.
Денис только подошёл к ним и не слышал начала разговора, но фраза его зацепила, и он поневоле прислушался.
– Глебушка, это всегда смешно и актуально! – ехидно усмехаясь ответил Вадим.
– Когда из раза в раз повторяют, то как-то вообще не смешно, – не согласился с ним Глеб.
И Денис подумал, что речь идёт о приевшихся шутках Вадима. Тот участвовал в студенческой юморине и частенько отрабатывал шутки на своих одногруппниках. Но ответ Вадима заставил Дениса засомневаться в своих догадках.
– Пока мы из раза в раз сталкиваемся с тупостью лиц, принимающих решения в стране, народ будет шутить, – сказал он и добавил серьёзно: – Сарказм – единственное оружие психики против творящегося вокруг идиотизма!
– Да кто про это пишет, я даже в новостях этого не видел! – парировал Глеб.
– Именно никто! – не уступал Вадим. – Людей интересует хайп!
– О чём спор? – спросил заинтересовавшийся Денис.
Но Глеб ответил не Денису, а Вадиму.
– В нашем обществе, – сказал он, – существует некоторый порядок не потому, что есть судьи, прокуроры, следователи, тюремщики, полицейские, солдаты, судящие, наказывающие других людей. А потому, что, несмотря на развращение, производимое всеми этими правительственными людьми, люди все-таки жалеют и любят друг друга.
– Ага! – откровенно заржал Вадим. – Только когда эти самые «любящие люди» – Вадим показал пальцами кавычки, – убивают друг друга, видимо из-за большой любви, то звонят в полицию! А когда «жалеющие» – он снова показал кавычки, – мошенническим способом присваивают чужую собственность, то потерпевшие обращаются в суд за справедливостью. И все вместе очень надеются, что тюремщики будут хорошенько охранять заключённых…
– Ты сейчас сам себе противоречишь, – усмехнулся Глеб
– Отнюдь! – возразил Вадим. – Маразм, который творится в государственных структурах не отменяет их необходимость! А сарказм нужен, для того, чтобы этот маразм вскрывать, как гнойники. Сарказм – это лекарство для общества!
– Ну, в пафос и я могу, – сдался Глеб.
Пожав плечами, Вадим ответил:
– Для пафоса много ума не надо. А вот сделать по-настоящему смешно…
Он не успел закончить. В аудиторию вошла Тамара Соломоновна. Началась лекция по социологии.
– Тема лекции: «Социальный конфликт», – объявила Тамара Соломоновна, подошла к доске, взяла мел, записала и дважды подчеркнула. И повернувшись к студентам продолжила: – Социальный конфликт – это наивысшая стадия развития противоречий в отношениях между людьми, социальными группами, общества в целом, которая характеризуется столкновением противоположно направленных интересов, целей, позиций субъектов взаимодействия. Конфликты могут быть скрытыми или явными, но в их основе всегда лежит отсутствие согласия между двумя или более сторонами. Приведите пример социального конфликта.
– Строительство очередного храма в Екатеринбурге, – крикнула с места Маша.
– В чём именно там проявился социальный конфликт, что явилось причиной? – спросила у Маши Тамара Соломоновна.
Девушка смутилась, но продолжила тише:
– Люди хотят сквер.
Тамара Соломоновна записала на доске: «Строительство храма в Екатеринбурге».
Пока она писала, Глеб ответил Маше:
– Если бы ты взглянула на план, то увидела бы, что сквер никуда девать не собирались.
– А несколько сотен людей, вышедших на протесты и еще десятки тысяч людей поддерживающих протестующих в интернете просто тупые дауны с нулевым айкью которые не могли посмотреть на план! – вступилась за Машу Соня.
– Именно так! – парировал Глеб. – На таких сборищах всегда половина людей не знают, зачем они там. Это протесты ради протестов. Против власти митинговать очко играет, вот и выступают по любому поводу. Лучше бы против пенсионного возраста выходили так. Смешно.
– Сейчас модно быть в оппозиции. Даже не понимая в чем смысл оппозиции, – согласился с Глебом Егор.
Тамара Соломоновна тем временем написала на доске: «Пенсионная реформа»
– В опросе о храме в сквере победит дочь Алсу, – засмеялся Вадим.
Тамара Соломоновна дописала: «Шоу «Голос. Дети» – голосование»
– А в чем проблема храмов? Некоторым людям необходима религия, – сказала Кристина.
– Людям вера необходима, а не религия, – поправил её Егор.
– В любом случае от храма плохо не станет, – Кристина стояла на своём. – Если, к примеру, верующий утром встал, и вот он храм в шаговой доступности. Это же хорошо? А если не верующий, то стоит здание, красивое, ухоженное. Кому от этого плохо?
– Нормально было бы, если б школы с больницами не упраздняли с катастрофической скоростью, в отличии от церквей и мечетей, которых с каждым днём возводят всё больше и больше, – Егор был безжалостен.
Тамара Соломоновна дописала: «Медицина и образование»
Кристина смутилась и уткнулась в тетрадь с конспектами. Денису стало жалко её.
– Протесты по делу – это конечно хорошо, но становится подозрительно что они все почему-то только против русского или РПЦ… – сказал он и глянул на Кристину.
– Будет круто, если потом на месте этого сквера построят «Пятёрочку», – заржал Вадим.
Тамара Соломоновна подняла руку, призывая всех к тишине и, когда разговоры в аудитории стихли, продолжила:
– Немецкий социолог Ральф Дарендорф создал теорию конфликтной модели общества. По мнению ученого, в любом обществе каждый момент могут возникать социальные конфликты, в основе которых лежит конфликт интересов. По мнению Дарендорфа, конфликт является обязательным элементом общественной жизни и способствует развитию социума. Главная задача – научиться контролировать конфликты. Основными признаками конфликта являются…
Тамара Соломоновна рассказывала о признаках и видах конфликтов, разбирала примеры, уже записанные на доске, и другие, не записанные, но всплывающие в разговоре, а Денис вспоминал следователя, камеру, адвоката, курсовую, фотографии и думал о том, сколько же здесь конфликтов интересов? И как со всем этим разобраться. И интересно, этот идиотский закон про мемы был создан для чего? Для того, чтобы контролировать конфликты или чтобы их создавать? А с другой стороны, создание конфликтов – это же тоже один из способов контролировать? Но как-то странно контролируют. Неужели государству нужно, чтобы его, Дениса, посадили?.. Выходит, что так. Но за что? Или может быть для чего? Если исходить из теории Дарендорфа, то для того, чтобы контролировать другой конфликт, более серьёзный? Но где он, Денис, а где серьёзные конфликты? Глупость какая-то… А если не глупость? Как быть тогда ему, Денису?
Запутавшись окончательно в своих размышлениях, Денис повернулся к Егору.
– Ты сегодня вечером что делаешь?
– А что? – спросил Егор, оторвавшись от телефона.
– Ну так… – неопределённо ответил Денис. – Просто спросил.
– Может, схожу погуляю, – Егор пожал плечами. – А может и поиграю. Короче, не решил ещё чем займусь.
– А, ну ладно…
– Что хотел-то?
– Да ничего. Просто… У меня сегодня вечером встреча.
– Ну-ну! – прокомментировал Егор и снова уткнулся в телефон.
История должна была закончиться здесь.
Я не вру.
Она должна была быть грустной и красивой, и она должна была закончиться смертью Азирафеля, потому что иногда печальные вещи случаются, и люди умирают, и с этим ничего нельзя поделать. Весь фик в каком-то смысле вращается вокруг того, что Кроули смиряется с вещами, которые он не в силах изменить, и это казалось самой подходящей концовкой для подобного повествования.
Как я расскажу дальше в своей главе с авторскими заметками, судьба Азирафеля, кроме того, образует параллель с судьбами некоторых реальных людей, не последний из которых сам дорогой Терри Пратчетт, который умер от Альцгеймера в 2015 году. Мне казалось каким-то неуважением подарить Азирафелю счастливый финал, когда так много людей в реальном мире его не получили, особенно, если бы такой финал был дёшево пришит в последнюю минуту, только ради «хэппи-энда» как такового, и особенно если бы он не работал внутри существующей структуры повествования.
Если вы читали какие-нибудь другие мои работы, вы знаете, что я специализируюсь на ангсте со счастливым концом, потому что я не верю в написание чего-то ужасно грустного, если в финале все не складывается хорошо. Я слишком большой оптимист для этого. Но я говорила себе, что один этот раз я напишу нечто, что закончится слезами, и я с этим смирилась.
А потом я придумала концовку, которая была одновременно и невероятно счастливой, и так уютно подходила существующей нарративной структуре, что я не могла бы спланировать это более тщательно, даже если бы попыталась.
И тогда я столкнулась с дилеммой: отнестись с уважением к окончательности смерти в реальной жизни для реальных людей или продолжить повествование до счастливого финала, которого мне лично хотелось бы для каждой истории? Цель художественной литературы и фэнтези, в частности, на мой взгляд, – убежать из реального мира и хорошо провести время – и «Good Omens» это всегда удивительно хорошо удавалось.
Я долго размышляла над этим, думая о чудесном Терри Пратчетте и обо всем, что я знаю о нем как о человеке, а также о других его книгах, которые я читала. Я подумала о том, что «Good Omens»– в основе своей оптимистичная книга со счастливыми концовками для всех от курьера International Express до лишнего ребёнка, оставшегося при подмене детей, до Шэдвелла и мадам Трэйси, которые оказались вместе.
И тогда я сказала: к черту. Терри написал бы для этой истории охрененно красивый финал, и я люблю двух этих придурков слишком сильно, чтобы оставить их с чем-то меньшим.
~~***~~
Если это возможно, то, что последовало потом, было ещё хуже. Пустота. Ничто.
Он не пошёл на похороны.
Ничто больше не имело смысла, и он сомневался, что когда-нибудь что-нибудь ещё будет иметь.
Кроули сидел под дождём на краю пирса у маленького пруда, проводя ногами по воде и удивляясь, почему он никогда не показывал это место Азирафелю. Здесь было очень спокойно, хотя Кроули никогда не приходил сюда с таким чувством.
Вокруг больше никого не было, поэтому он расправил свои крылья. Он знал свои перья достаточно хорошо, чтобы понимать, что это те же самые крылья, с которыми он Пал, но теперь они были белыми и такими же яркими и сияющими, какие когда-то были у Азирафеля. Ещё в них до сих пор не хватало половины первостепенных маховых, и они даже теперь ещё выглядели потрепанными после обхождения Небес.
Кроули смотрел пустым взглядом на воду, позволяя струйкам дождя запутываться в его перьях и стекать по щекам, мешаясь со слезами.
Он не плакал шесть тысяч лет, но даже во время своего Падения, когда половина Небес была изгнана, он никогда не плакал так.
Все тело Кроули сотрясалось, и ему пришлось обхватить себя руками, чтобы дать себе хоть какое-то слабое ощущение поддержки, когда он остался совсем один в этом мире.
Он не представлял, что судьба может быть настолько жестокой. Пророчество Агнес Псих звучало у него в голове, не более чем злая шутка – теперь, когда Кроули знал, что оно было о нем. Азирафелю, как оказалось, вообще никогда не суждено было Подняться. Азирафель, которому необходимо было вернуться к божественности, чтобы спасти свою жизнь – он не получил ничего. Кроули с радостью остался бы демоном до конца времен, если бы это означало, что Азирафель выживет. Он даже никогда особенно не хотел Подниматься: такая мысль вообще никогда его не посещала.
И все же именно он был тем, кто вернулся к божественности. Настоящий удар под дых.
Кроули почувствовал момент — слегка, — когда он Поднялся, там, в конце. Это не было больно, как при Падении. Это было чувство, немного похожее на полёт верхом на воздушном шаре, уплывающем в просторное открытое небо. Когда он прижимал к себе Азирафеля, он почувствовал, что его душа замерцала, оттого что с неё сошли пятна. И он осознал, что те частицы, которые говорили «Создан Богом и Любим Богом» всё-таки не были вырваны с корнем – просто похоронены под чувством вины и болью из-за того, что он совершил. Это было откровение, которое было ему совсем не интересно – не тогда, когда его лучший друг умер у него на руках. Ну и что с того, что Бог любил его? Это была не та любовь, которой он хотел.
Жители деревни пытались быть к нему добры: они все приглашали его в гости и звали что-нибудь делать вместе с ними, но Кроули не хотел. Он больше никогда не хотел ничего делать.
Он хотел умереть, хотел просто свернуться в углу и ждать, пока все закончится, потому что весь смысл спасения Земли изначально был в том, чтобы делить её с Азирафелем. Иногда он даже жалел, что миру не пришёл конец по расписанию, потому что тогда, по крайней мере, они с Азирафелем погибли бы вместе.
Ему хотелось, чтобы слёзы прекратились, хотелось снова стать демоном, чтобы он мог спрятать боль под сарказмом и темными очками. Но он не носил очков уже много лет, и, похоже, потерял вкус к иронии. К тому же, остроумные замечания работали, только если рядом был кто-то готовый на них ответить.
Все в этом мире, казалось, было создано для двоих.
~~***~~
Он не ходил на похороны, но он пошёл на могилу.
Был безоблачный день, с неприемлемо голубым небом и воздухом, невыносимо горячим и душным. Кроули стоял у могилы, клочок свежей разрыхленной земли лежал на ней аккуратным прямоугольником. Кроули подумал, что Азирафель наверняка захотел бы посадить цветы в её тёмных складках. Этот идиот всегда норовил сделать что-нибудь подобное.
Кроули был в своем костюме – том самом костюме дорогого покроя, в котором он приехал сюда восемнадцать лет назад. Он сидел на нем точно так же, как и тогда.
Было слишком жарко для стольких слоёв одежды, но Кроули не замечал жары, или, точнее, замечал, но считал её частью своего наказания за то, что это он остался жить.
Он не знал, что сказать, когда пришёл на могилу, поэтому он просто стоял там и боролся со слезами.
Наконец он выдавил слабое «Привет, ангел». Его голос надломился на середине, и он больше не пытался продолжать.
Он не знал, сколько простоял там, стараясь дышать ровно и жалким образом проваливая эту задачу, но к тому времени, когда он, наконец, заставил свои нетвердые ноги пошевелиться, тени были с другой стороны.
Маленькая приходская церковь была рядом, и Кроули направился к ней, пиная комья высушенной солнцем земли и грустно размышляя о том, удосужится ли хоть кто-нибудь, кроме него через год сделать что-то большее, чем просто бросить взгляд, проходя мимо надгробия Азирафеля.
Церковь была маленькая и старая, построенная из невыразительного скучного серого камня.
Кроули подошёл к деревянной двери и потянул за ручку. Щеколда послушно скользнула в сторону, и Поднявшийся ангел беспрепятственно вошёл внутрь.
Кроули бывал в церквях и прежде, разумеется: освященная земля не имела никакого особенного влияния на его демоническую сущность, помимо того, что в целом нервировала его. Стоя в дальнем краю крошечного нефа этой церкви, единственного помещения, занимавшего большую часть пространства храма, он почувствовал слабое ощущение умиротворения – вероятно, это был аналог для ангелов.
Ощущение умиротворения очень раздражало. Кроули яростно фыркнул при мысли о том, что его Отец сидит там, не тревожась и не интересуясь, когда всему миру Кроули пришёл конец.
Неф был тихим и пустым, свет уходящего дня падал наискосок сквозь витражные панели, помещенные вдоль стен постройки. Сама церковь была большей частью лишена украшений, с простыми белыми стенами и самой простой лепниной. Серия из пяти ярких цветных витражных окон в дальней апсиде за алтарем привлекла внимание Кроули.
Поднявшийся ангел прошёл до середины центрального прохода и, скользнув во второй ряд спереди, опустился на твердую деревянную скамью и поднял глаза на витраж. Христос, прикованный к кресту, был изображён по центру, нимб света окружал его голову, будто корона. Справа от него склонилась Мария, заглядывающая в колыбельку, а слева – один из учеников держал корзину с рыбой и хлебом, и казалось, был в замешательстве. Позади ученика дальняя панель справа изображала пастуха, свободно державшего в руке палку и смотревшего вверх на звезду.
Но взгляд Кроули привлекла панель вдалеке слева. На ней был нарисован ангел, державший в руках трубу, которую он подносил к губам. Глаза Кроули оглядели его золотисто-коричневые крылья, которые изящно изгибались за его струящимися белыми одеждами. Кроули не мог разобрать пол ангела, но он определённо был в довольно приподнятом настроении, его глаза были возведены к небесам, в то время как он сообщал Благую Весть. Кроули почувствовал, как уголок его губ приподнялся в напряженной иронической улыбке: он не слышал, чтобы Азирафель проповедовал что-либо кому-либо, по меньшей мере со времён Средневековья. Вероятно, Крестовые походы наградили Азирафеля новой точкой зрения на организованную религию. Он, на самом деле, не спрашивал.
Кроули почувствовал, что предательский уголок его рта опустился обратно в своё обычное положение. Было так много вещей, о которых он никогда не разговаривал с Азирафелем, столько возможностей, которыми он так и не воспользовался.
Кроули стиснул зубы и оторвал глаза от витража, вместо этого окинув взглядом алтарь.
Потом он опустил голову вниз так, что его лоб уткнулся в спинку скамьи, стоявшей перед ним, сложил руки на случай, если это поможет, и стал молиться.
«Дорогой Папочка», – начал он, не в состоянии сдержать горечь в своих мыслях. – «Надеюсь, ты там чертовски, блять, доволен. Так хоть один из нас будет рад. Кстати, отец из тебя хреновый. Просто до ужаса».
Кроули остановил свой внутренний монолог, чтобы мысленно погладить себя по голове с одобрением за то, что он высказал это старику, чувствуя мятежный азарт даже от мысленного употребления американского выражения. Потом Поднявшийся ангел задумался, передаются ли и эти его случайные мысли тоже – если вся эта штука с молитвой вообще работала – и, если да, то не снизит ли это эффект от его речи. В следующий момент Кроули осознал, что он размышляет о мыслях про мысли уже несколько секунд и вернул себя назад в колею.
«Но не в этом суть. Зира – теперь он мёртв, его тело похоронено в чертовой земле не более чем в тридцати метрах отсюда, и я надеюсь, ты теперь доволен, потому что это все на твоей совести. Зачем тебе вообще понадобилось, чтобы он Пал – что он когда-нибудь… я серьёзно говорю, хоть когда-нибудь сделал тебе, в самом-то деле? Учитывая то, что те ангелы творили со мной на Небесах, Азирафель, возможно, был лучшим из них из всех. И вот так ты ему отплатил? Что это за справедливость, по-твоему? Ты утверждаешь, что мир справедлив, что все совершается в соответствии с твоим гребаным непостижимым планом, но мне кажется, что это вообще не так. Я думаю, что ты просто, на хрен, творишь все что хочешь, и не прочь послать к чертям всех нас в процессе.
А там, в Эдеме, что они такого сделали? Ева взяла яблоко, потому что ей по какой-то идиотской причине, стало, блять, меня жалко – и что это за преступление такое? И какое преступление в том, чтобы спасти кого-то – пусть даже меня такого ужасного – от медленной пытки? Нет, я не думаю, что этот твой дурацкий план справедлив хоть на каплю. Я думаю, дело просто в том, что ты творишь, блять, что хочешь, потому что тебе явно нет дела до чего-либо на самом деле важного.
И если это – если Падение ангела за то, что он спас демона, или изгнание человечества за чувство жалости – если это твоё представление о справедливости, то я не хочу иметь к ней никакого отношения. Если убить Азирафеля и Поднять меня, по бо… дья… никто не знает какой причине – если это было частью всего твоего гребаного непостижимого плана, то я не хочу в этом участвовать, ты слышишь меня? Вычеркни меня, или убей меня – мне, на хрен, плевать, – но я этого не хочу. Я ЭТОГО НЕ ХОЧУ».
Кроули тихо зарычал от гнева и сильнее уткнулся лбом в спинку скамьи.
«Я не просил о спасении, я никогда не просил, чтобы меня Подняли, я никогда не хотел, чтобы Азирафель… умер из-за решения, которое я принял.
И если один из нас должен был Подняться, почему, ну почему ты выбрал меня? Это какая-то жестокая шутка, да? «О, давайте заставим Кроули думать, что его… его… что Азирафеля можно спасти. Давайте подарим ему надежду, а потом отберем ее, потому что такое у нас представление о хорошей шутке». Нельзя было просто заставить его поскользнуться на банановой кожуре – нет, это было бы слишком милосердно. Он же демон, вот и давайте напомним ему, что бывает, когда демоны к кому-то привязываются. А потом – бам! Давайте превратим его снова в ангела, чтобы он никогда не смог забыть о том, что с ним случилось, если только сам себе на хрен не вырвет крылья, и ха, разве же это будет не смешно…»
Лоб Кроули горел, оттого что вдавливался в спинку скамейки, и он резко отдернул его. Он встал так быстро, что у него закружилась голова, но он подавил это ощущение и поднялся со скамейки, чтобы встать в центральном проходе, яростно глядя на витраж. Поднявшийся ангел дрожал от гнева, чувствуя, как его кожу захлестнула магия, когда он вывел свои крылья в физический план.
Они раскрылись у него за спиной, светясь прохладным, незапятнанным белым и легко заполняя собой весь крошечный неф. За последние восемнадцать лет Кроули не смог найти в себе силы пройти через болезненный процесс линьки, и рваные дыры по-прежнему виднелись на его крыльях, и половина первостепенных маховых отсутствовала.
– Для этого все было?– крикнул Кроули, чувствуя, как его оставшиеся перья приподнялись, когда он сжал опущенные вдоль тела руки в кулаки. – Вся моя жизнь для тебя просто гребаная шутка?
Ни алтарь, ни витражное окно не ответили, и это только ещё сильнее распалило Кроули.
– О, значит, вот как мы будем играть, да? Давай, вперёд: прячься и не отвечай мне, потому что ты, блять, отлично знаешь, что ты не прав, ты тупой, жестокий, эгоистичный гребаный трус…
Кроули чувствовал, как его язык горит оттого, что с него слетают богохульства, но он продолжал говорить, отчаянно толкая себя к краю, от Падения с которого он пытался оправиться шесть тысяч лет.
– А Небеса– какой фарс! Ад и в подметки этому месту не годится. Они просто до краев заполнены величайшими лицемерами, каких только видела эта планета, вот только у них было шесть тысяч лет, чтобы усовершенствовать своё гигантское лицемерие и убедить себя в том, что их версия правды – единственная существующая. А ты просто… просто – что? Взял и нахрен свалил? Что нам было делать… что нам всем было делать?
Кроули судорожно вздохнул, яростно указав в сторону кладбища снаружи.
– И что ты за Бог такой, если позволяешь происходить… позволяешь происходить такому? Что ты… Что я… Чего ты хочешь от меня?
Голос Кроули надломился, и он подавил яростный всхлип. Его перья задели край одной из скамеек, и Поднявшийся ангел, развернулся и схватил ведущий край проклятого крыла, притянув его ближе со всей силы, не обращая внимания на протестующую боль в плече и на сгибе крыла.
Кроули отвел кончик крыла дальше и вслепую ухватился за перья, обернув руку вокруг нескольких длинных шелковистых первостепенных и второстепенных кроющих, до которых легче всего было дотянуться.
Он зажал их пальцами и дёрнул изо всех сил. Он не смог сдержать короткий вскрик, вырвавшийся из его горла, и новые слёзы, брызнувшие из глаз. Он потянул снова, на этот раз сильнее, стиснув зубы от вспышек боли.
Три его кроющих пера длиною в фут на этот раз поддались, их сломанные кончики, испачканные красным, выделялись на фоне ослепительно белого оперения. Кроули бросил перья на пол церкви и яростно посмотрел на алтарь, дрожа от гнева и боли, и бросая вызов Самому Богу, чтобы он пришёл и поднял их.
– Это ты охренеть как сильно хотел, чтобы я стал ангелом, – Кроули хрипло бросил обвинение. – Но я этого не хочу. Если… если это какая-то награда за то, что Зира умер… то можешь, на хрен, забрать её назад, потому что мне она не нужна.
Кроули снова потянулся к своему крылу и, обхватив рукой новую пару перьев, дёрнул вниз сильно, как будто вырывал зуб. Его крыло протестующе заныло, пытаясь поддаться движению вниз, и Кроули пришлось напрячься, сжавшись изо всех сил, чтобы иметь хоть какой-то рычаг. Его судорожный вздох боли преломился во всхлип, когда он вырвал смятые перья и также бросил их на пол.
Крыло Кроули пульсировало болью так сильно, что ему пришлось переключиться на второе.
Его жестокий рывок за одно из оставшихся первостепенных маховых доказал, что вытащить самые длинные, прочно сидящие перья будет невероятно больно, и его память отбросила его назад, к тому, как его палач на Небесах делал именно это. Вместо этого Кроули схватил одно из длинных первостепенных кроющих и выдернул его под таким углом, от которого дрожь прошла по всему крылу.
Кроули упал на колени, ловя ртом воздух, его глаза переполнились, слёзы потекли вниз по щекам, а желудок сводило в одном ритме с разрывающимися крыльями.
Пальцы, уже липкие от его собственной крови, нерешительно потянули за другое перо, и он почувствовал призрак боли ещё до того, как она пришла. Он зажмурился и дёрнул. Этому потребовалось три сильных рывка, прежде чем оно вышло из крыла, и Кроули почувствовал, как теплая кровь потекла по оставшимся перьям, оседая на них.
Рука Кроули дрожала, когда он бросил сломанное, окровавленное перо на пол церкви рядом с остальными.
Он потянулся назад за новым пером, обхватив пальцами гладкое шелковистое оперение. Он дёрнул за него, тяжело дыша. Его уже сильно трясло, и крыло дрожало под его пальцами.
Он вспомнил, как запускал пальцы в перья Азирафеля, когда ангел слишком ленился ухаживать за ними сам, и его крылья были такими же ослепительно белыми, какими его были теперь.
Он вспомнил, как он сам дрожал от лихорадки, стоя в яблоневом саду, когда Азирафель возвышался над ним и требовал, чтобы он пообещал, что вылечит свои крылья и не потеряет их, как он потерял.
Он вспомнил, как Азирафель сидел в коттедже, поглаживая пальцами перо Кроули цвета чёрного дерева, с нежной улыбкой на лице вспоминая о полётах.
Рука Кроули задрожала, пальцы нервно разгладили перо, которое он собирался выдернуть. Он чувствовал, что у него все ещё идет кровь в нескольких местах, стекая по перьям и заставляя их неуютно подрагивать.
Его рука опустилась от крыла к полу, слабо обхватив одно из длинных белых перьев, разбросанных перед ним.
Боль, плясавшая вдоль его крыльев, была режущей, насильно напоминавшей ему о той ужасной комнате на Небесах. Кроули подавил хриплый всхлип, крепко зажмурив глаза.
– Просто… просто позволь мне Пасть, – прошептал он ломающимся голосом. – Я займу его место. Пожалуйста. Отдай ему мои крылья, мою жизнь – мне… мне они не нужны, – у Кроули перехватило горло, и прошло болезненное, судорожное мгновение, прежде чем он смог продолжить, уже мягче. – Пусть они достанутся ему. Просто… позволь мне занять его место.
Ответа не последовало, и в течение долгой минуты Кроули просто сидел так, на полу церкви, с истекающими кровью и разрывающимися от боли крыльями, окруженный перьями, которые он сам вырвал.
Тогда Кроули открыл глаза и сделал глубокий прерывистый вдох. Он встал неловко, крылья раскрылись за спиной, чтобы удержать равновесие. Кроули направил в них ровно столько магии, сколько хватило бы, чтоб остановить кровь и приглушить волны боли, а затем спрятал их.
– Что ж, ладно, – сказал он, не стараясь скрыть боль и злость, переполнявшие его голос. – Я понял.
И, повернувшись на каблуках, он зашагал прочь по центральному проходу, оставив за собой россыпь сверкающих, белых, испачканных кровью перьев, будто жертвоприношение.
Кроули дошёл до середины кладбища, молча пылая от ярости и все ещё чувствуя себя очень нехорошо, когда услышал быстрые шаги позади.
Кроули развернулся, готовый резко раскрыть крылья и накричать на любого, кто осмелился приблизиться к нему, но внезапно остановился в смущенном удивлении.
Поднявшийся ангел смотрел с настороженным выражением лица, как отец Гилберт, священник, которому Кроули сказал не более дюжины грубых слов за последние восемнадцать лет, подошёл к нему, осторожно неся в руках длинные белые перья, которые Кроули оставил перед алтарем.
Викарий посмотрел на него спокойным взглядом, который столь многое говорил благодаря тому, что в нем отсутствовало: осуждение, гнев, страх, благоговение.
Он просто остановился в паре метров от Кроули, протянул ему перья и сказал:
– Я думаю, они принадлежат тебе.
Кроули сердито посмотрел на священника.
– Я этого не хочу, – холодно сказал он.
Губы отца Гилберта изогнулись в грустной улыбке.
– Не думаю, что это главное.
Кроули нахмурился и раздраженно выхватил у него перья.
– Довольны?
– Я видел, как ты держался с ним,– сказал священник, тоном, который все еще просто констатировал факты. – Думаю, он это заметил.
– Мне плевать, что Он там о чем думает, – сказал Кроули ледяным тоном, неправильно поняв викария. – Он-то уж точно ни разу не потрудился подумать обо мне.
– Мне кажется, что это не так, – мягко сказал отец Гилберт, но Кроули уже отвернулся.
– Ага, конечно, – прорычал Кроули. – Как будто вы-то что-то об этом знаете.
Кроули продолжил шагать через кладбище, и жара давила на него, как плащ, из которого он не мог выпутаться. Он сердито шипел себе под нос, удаляясь от церкви, и чем дальше он шёл, тем более новые надгробия попадались вокруг.
Поднявшийся ангел понял, что замедлил шаг, когда ноги привели его назад к свежему клочку земли, как будто его притянуло туда магнитом. Некоторое время он просто стоял там, в нескольких метрах, глядя на него, не готовый подойти ближе.
Потом он заставил свои ноги двигаться и опустился на потемневшую траву около надгробия. Кроули посмотрел на перья в своих руках – его собственные, но такие же белые, какие когда-то были у Азирафеля. Он стер с них часть крови рукавом и осторожно положил их перед надгробием, так, что их кончики едва касались прохладного серого камня.
– Ты всё-таки всегда любил это чёртово перо, – сказал Кроули ломающимся голосом. Он моргнул и отвёл взгляд, посмотрев затуманившимися глазами на ряд деревьев неподалёку, чьи ветви были неподвижны в этот безветренный день.
Кроули оглянулся на могильный камень и махнул рукой в направлении перьев, сделав их невидимыми для смертных. Они будут только для Азирафеля и для него самого.
Кроули с трудом вздохнул и ненадолго положил руку на вершину надгробия. Это был первый раз, когда он позволил себе дотронуться до него, почувствовать его твердое постоянство для себя.
Поднявшийся ангел прикрыл глаза, стараясь справиться с колодцем пустоты, пытавшимся поглотить его целиком.
Потом он повернулся и быстро зашагал с кладбища, пока не успел передумать.
Кроули прошёл половину пути к тому времени, когда отец Гилберт вернулся к маленькой приходской церкви и обратил свои следующие слова к старинной каменной стене, с любовью похлопав ее истершуюся от непогоды поверхность.
– Он никогда не догадается, да?
Как ни крути, а разговор выходит всегда об одном и том же — о счастье. Ведь чего хочет человек? Спроси любого. Конечно же, счастья. А что находит? Правильно, нечто противоположное, с приставкой «не», несчастье. Отчего так?
Все мы хотим счастья, мечтаем жить в идеальном мире, а на выходе — большинство из нас несчастны, прочая же часть вообще пребывает в тихом отчаянии. Просто Черномырдин какой-то получается, вечная ему слава за бессмертное высказывание: «Хотели как лучше, а получилось как всегда».
И почему оно всегда как всегда получается? И… как само собой разумеющееся: кто виноват? Извечный вопрос. Кстати, актуальный отнюдь не только для России, но и для всего англо-, испано-, немецко-, франко- и прочеговорящего человечества. Почему мы несчастны? (А человечество в целом несчастно, не так ли? Или вы не согласны?)
Достаточно оглянуться вокруг, чтобы в этом убедиться. Мафия, наркотики, коррупция, проституция, рост цен, падение доллара, обнищание, удешевление, энергокризис и прочее, прочее и прочее. В общем, всё плохо. И снова: кто в этом виноват? То есть где этот вредитель, этот супостат? Ведь должна же быть причина, должен же кто-то все это отвечать. Ведь мы-то этого не хотели. Мы хотели как лучше, а вот он…
Человечество испокон веков только этим занимается — ищет супостата, главного врага и вредителя, который не даёт честным хорошим людям жить правильно. В Древней Греции этим занимались, и при императоре Нероне, и в эпоху Возрождения, и гораздо позже, в наше время, в век компьютерных технологий, полетов к Марсу и генетически модифицированных продуктов. И в будущем тем же продолжат заниматься.
Ведь супостат-то никуда не делся, не рассосался, как доброкачественное образование под левым глазом, а где-то всё ещё прячется, вынашивает планы и вредит. Ох как вредит. А убедиться просто. Счастливей-то мы не стали. Так со времен шумеров в тихом отчаянии и пребываем.
Первым супостатом было избрано язычество. Вот примем новую веру, христианство, проникнемся христианскими ценностями, заповеди наизусть заучим, и будет нам счастье. Ну выучили, ну прониклись, и что?
Не получилось. Картина ещё неприглядней стала: инквизиция, крестовые походы, охота на ведьм.
Что же это за ценности такие, если ведут к столетним войнам и вымиранию всей Европы? Так ведь и тут супостат постарался. Неправильно догмат веры истолковали, исказили, испортили, потому что главный документ на латыни излагается, а народ в массе своей с латынью не дружит. Перевести надо, чтобы ценности широким массам доступны стали, и тогда будет нам счастье. Все уверуют, перевоспитаются, и будем мы наслаждаться тихим мирным существованием.
Перевели, прочитали. Устроили религиозные войны. Опять супостат постарался. Так мы ж его не там искали. Супостат-то — вот он, дворянский класс называется. Это они во всем виноваты, феодалы проклятые. Вот избавимся от сословных предрассудков, объявим равенство и братство, и будет нам счастье.
Ну объявили супостату, то бишь дворянскому сословию, вместе с королём, головы порубили, и каков результат? Неправильный супостат оказался, ложный. Значит, где-то есть правильный, тот, который всё ещё хорошо прячется, вроде агента влияния. Ату его.
Ага, вот он: всё дело в неправильном распределении, в экономике, в добавочной стоимости, будь она неладна. Капиталист себе эту стоимость присваивает и на нашем горе наживается. Долой его. Удалили, сослали, расстреляли, фабрики раздали, всё поделили.
Опять что-то не так. Новый супостат объявился. Кто же на этот раз? Коммунисты? Демократы? А может быть, велосипедисты? Это кстати, мысль. Давайте объявим их супостатом. Нет, это неоригинально.
Во всём виноваты кришнаиты. Нет, нет, это евреи во всём виноваты. Да нет же, это всё от того, что женщины увлеклись феминизмом. Это приезжие! Да нет, это вьетнамцы. Во всём виновато Министерство образования. А я считаю, что Министерство финансов.
Вариантов множество. Главное — найти. Ведь дело всё в нём, в супостате, вредителе этом, враге народа, тайном взломщике, шпионе. Сидит где-то и творит свое черное дело. Но мы его найдём, найдём! Уничтожим, и будет нам всем счастье.
Уффф… Эх ребята, не будет вам счастья. Не там ищете. Если уж увлеклись процессом глубокого бурения, то предлагаю произвести раскопки у себя в башке. «Разруха не в клозетах, а в головах!»
В башке этот супостат сидит, в башке. И если в самом деле желаете от него избавиться, то следуйте совету профессора Преображенского и хорошенько стукните себя по затылку. И неплохо бы чем-нибудь тяжелым. Авось случится смещение полушарий, и вы наконец-то узрите того самого супостата во всей красе.
— Так кто же он наконец? — истошный крик из зала.
Супостат у нас, дорогие мои многострадальцы, один — и оформляется он как страстное, просто нестерпимое желание одного индивида двуногого самоутвердиться за счёт другого индивида, тоже двуногого.
Так просто? Именно так. Всё проще простого. И сколько мир ни переворачивай, сколько не корежь его реформами и не сотрясай гражданскими войнами, лучше не станет.
Если человек не избавится от дурной привычки самореализовывать свою самость за счёт своего ближнего (его даже любить необязательно, этого ближнего, просто не использовать как подпорку для хромого самолюбия), то никакого света в конце туннеля, прошу прощения за неуклюжий каламбур, вам не светит.
Не совсем ясно, что это значит? Объясняю. Для того, чтобы позволить вашему эго, то есть вашей самости, вашей драгоценной персоне в полной мере вкусить собственной неповторимости и непревзойдённости, требуется кто-то ещё, желательно слабее физически и социальней беспомощней, кто этой своей слабостью или беспомощностью даст вам убедительные доказательства вашей, ну скажем, первосортности. Вы на его или её фоне — вроде той осетрины, что вечно первой свежести. А тот, ближний, сосед, соответственно второй свежести.
Короче, нужен кто-то, кто будет хуже. А я лучше! И я вам докажу. Я вам не тварь дрожащая, я право имею.
Что? Трудно поверить? А вы вокруг смотрели? На себя, на своих деток? Нет? А вы посмотрите.
Вот компания милых детишек. Играют в песочнице. Чудесная картинка, проливаем слёзы от умиления. Но что это? Мальчик постарше с упоением давит ногами песочные куличики младших собратьев. И ведь как горд содеянным, просто светится. Дальше, вон там в углу. Другая компания швыряет камнями в крошечного котёнка. И ведь, заметьте, тоже страшно собой гордятся. А вот девочка с дорогой заграничной куклой гордо вышагивает по двору, нежась в лучах зависти, исходящей от её менее удачливых подруг.
Компания постарше, школьники, унижают самого слабого. Вот красотка дефилирует на фоне некрасивых подруг, предвкушая победу над бойфрендом менее броской одноклассницы. Этот бойфренд ей не нужен, но сам факт! Я круче.
А теперь чуть интимней. Дочь обращается к отцу с просьбой объяснить ей тему по математике. Папаша долго глумится, упиваясь властью и дочерним невежеством. Ну как же, она же дура, а я умный. Вот другой папа-спортсмен снисходительно объясняет сыну-астматику разницу между бодибилдингом и тяжелой атлетикой. А вот уже мама щеголяет модной обновкой перед носом дочки-очкарика.
Вот так весь мир и устроен, на этом и держится. Каждый жаждет доказательств, самоутверждения, признания собственной значимости и полноценности. Неважно, как и за счет кого. А уж что там с миром будет — по барабану…
А вы говорите — реформы… Да никакие реформы не помогут: если уж так называемые близкие люди подобным не брезгуют, а скорее даже, практикуют, то что говорить о более дальних родственниках или о не родственниках вообще? Там уж самоутвердиться за счет лоха и фрайера сам Бог велел, да простит меня Всевышний.
Так что, ребята, когда в следующий раз будете перечитывать Герцена (кто не в курсе, это он написал книгу с сакраментальным названием «Кто виноват?»), задайте себе вопрос: а там ли я ищу того самого супостата, что так мешает мне жить? Или ещё проще: подойдите к зеркалу.
— В моём доме? – Нина задумалась. Гость был не нужен, на конкурс должна была прилететь Мира, а с ней как минимум один из братьев и DEX… а то и два DEX’а… и Свете отказывать не хотелось… но что же такое сказать, чтобы этот программист сам отказался у неё жить? Только если потребовать цену непомерную… то, что при его зарплате окажется для него слишком дорого.
Света поняла её молчание по-своему и просто позвонила этому Сергею. На вирт-окне появилось изображение уставшего парня, сидящего явно в рабочем кабинете. На заваленном бумагами и дискетами столе светились мониторы и вирт-окна, а на стенных часах было видно время – 21.58. Светлана и Райво с ним поздоровались и вдвоём стали объяснять, что нашли для него наилучший вариант:
— …дом в пригороде, места много, магазин и рынок рядом…
Парень слушал, кивал… и тут Света показала рукой в сторону:
— …а это Нина Павловна, хозяйка этого дома…
С вирт-окна на Сергея смотрела та самая тётка, которую друг Дим ему показывал, найдя в соцсети её страницу и страницы тех, кого она сочла возможным добавить в друзья, и объяснив, что это мать его погибшего друга, с которым вместе учился в спортшколе когда-то, и что было бы хорошо её найти и передать ей подарок.
И вдруг ему предложили поселиться в её доме! Вот это удача! Сергей заметно оживился и сразу ответил согласием.
И это сразу жутко не понравилось Нине. Она бросила взгляд на радостное лицо парня и холодно добавила то, что первым пришло в голову:
— Оплата киборгом! – в надежде, что такое требование отпугнёт парня и он сам будет искать другой вариант размещения. — Можно бэушным… или даже списанным.
Покупка даже списанного киборга должна быть слишком дорогой для такого молодого программиста — даже если он супер-гений на своей работе, зарплата у него вряд ли супер-гениальная – так что он просто обязан отказаться даже просто прийти в гости, а не то, чтобы жить.
Но, к её величайшему удивлению, он даже обрадовался и сразу же согласился:
— Не вопрос, привезу, у нас как раз списание на комбинате… — и осёкся, тут же поняв, что согласился слишком быстро и это может вызвать ненужные подозрения. Она ведь может решить, что он спекулирует киборгами… или – что ещё хуже – крадёт их!
Но… Дим ведь просил отвезти любой подарок этой тётке и готов был сам всё оплатить! А что может быть лучше киборга? Знать бы ещё, какой именно модели ей нужен киборг… но это можно спросить у самого Дима.
Нина с подозрением посмотрела на парня – уж не занимается ли он перепродажами битых киборгов? – но ответила:
— Хорошо. С Вас «шестёрка»… и место на диване в своём доме я Вам предоставлю. Комнату выделить не смогу, уж извините… — не смогла не съязвить, но взяла себя в руки и добавила: — Сообщите время и лайнер, встречу в космопорте. Пока.
И сразу, не дослушав, пошла в свою башню. Слишком быстро он согласился! Нереально быстро! Киборг, даже сильно бэушный, – это слишком дорого за две или три ночи в частном доме! В каком же состоянии у него этот киборг? И где он его возьмёт? Купит армейского на распродаже за гроши? Или украдёт? Не придётся ли снова открывать госпиталь в таком случае? Надо срочно обновить аптечку, и купить побольше обезболивающего…
И куда потом девать этого киборга? На острова или в деревню? Вроде Голуба что-то говорила, что Ратмир собирается устраиваться на работу на турбазе… должен уметь с киборгом управиться. Надо спросить у него, когда прилетит с Мирой.
А… если этот парень… Сергей этот… узнал о её коллекции каким-то образом и так пытается пристроить своего киборга, чтобы он шпионил для хозяина? Поставит следящую программу и будет иметь всю информацию о её ребятах? А потом разом всех сдаст перекупщику? Или вызовет ликвидаторов? В этом случае будет лучше всего отдать этого киборга какому-нибудь егерю… живущему подальше от турбазы… и пусть за ним и следит.
А если он не спекулянт и просто хороший парень, то почему так легко согласился отдать такую дорогую технику совершенно незнакомой ему тётке? А если он считает киборгов разумными? Тогда тем более подозрительно! Или… считает тётку знакомой?
И… где его поселить?.. не на чердаке же! А почему бы и… не на чердаке?.. на диване спит Динара, в комнате будет Мира, в киборгских комнатах придётся размещать её сопровождающих… По пути в кабинет остановилась и позвонила Валере, чтобы он пришёл и вместе с Динарой навёл порядок на чердаке её дома и вычистил и застелил находящийся там диван.
Уже из кабинета позвонила Райво и попросила зайти и даже причину озвучила – надо девочкам обновление ПО сделать – вдруг разговор записывается?
Райво пришёл через полчаса, когда Нина уже многое обдумала и уже успела накрутить себя, и ему пришлось выслушивать её сбивчивый нервный монолог и кивать в ответ, одновременно включая диагностику Лиды. Вася памятником стоял у стенки, пытаясь с ней слиться – давно он не видел хозяйку в таком взвинченном состоянии. А Нина продолжала:
— …а вдруг он дексист и всех заберёт?..
— Местные дексисты не забрали и этот не посмеет… успокойтесь же! И давайте так… поставлю программку новую… вот хоть для начала на Василия. Она будет выявлять следящие программы и предотвратит взлом… и до приезда этого «туриста» успеем протестировать. Если удачно, то поставлю на всех остальных Ваших… а вечером зайду домой и проверю искин и Динару… и на Валеру поставлю тоже.
На этом и договорились, Нина успокоилась и пошла в хранилище, а Райво остался в кабинете с Василием.
***
В последнее воскресенье июня в городе праздновали день города. Мероприятия были запланированы на три дня: в пятницу приезд туристов и открытие выставки детских работ в ДШИ, в субботу – мероприятия в музее и танцевальный флешмоб в Центре культуры, в воскресенье – ярмарка на центральной площади города и множество концертов в залах, открытых сценах и на стенах музея.
Пятницу Нина начала суетно и нервно – в полчетвёртого утра полетела встречать гостя, дождалась его у своего флайера, с трудом, но заставила себя с ним поздороваться, сразу затребовала права управления на кибер-парня и получив второй уровень («Когда буду улетать, получите первый уровень и документы» — нагло заявил гость), спросила у DEX’а отчёты о состоянии. И только когда он сказал о функциональности в 92,5%, она заметно успокоилась.
Но ненадолго, так как возникла мысль — а почему этот парень так легко согласился отдать ей очень недешёвую и очень прилично одетую машину? Спрашивать не стала, так как взятый с собой Василий отправил ей на видеофон сообщение: «Всё узнаю сам и сразу сообщу».
Везти гостя домой не хотелось настолько, что готова была оплатить ему гостиницу в городе – но пришлось. Вася сообщил: «Присмотрю за ним» — и посадил флайер у её дома.
Сергей оказался на удивление покладистым парнем – не возмутился при виде бескрайней наглости Василия (наверняка привезённый им DEX сообщил ему о собрате), от завтрака не отказался, хотя мог бы, так как каша оказалась жидкой и малосолой, а сырники у Динары подгорели… на севших за один стол с людьми киборгов не возмутился и даже своего DEX’а за стол посадил (и получил пару мысленных плюсиков к карме от Нины)… и от дивана на чердаке не отказался тоже, а тому дивану впору столетний юбилей отмечать… и погулять по городу до вечера сам вызвался, сказав, что давно никуда не выезжал, а тут лето… ну, да – целых 22,6 градуса и сухо… но DEX’а с собой взял, оставив на чердаке вещи. Да были бы вещи путние! – большущий рюкзак (Василий при сканировании обнаружил в нём зимнюю одежду – на Эфесе Клинка был декабрь) и ноутбук в футляре! Но… поняв, что до её прихода с работы гость в дом не войдёт, успокоилась и даже подвезла Сергея до центра города по пути в музей.
Нина Павловна вначале показалась Сергею эдакой мегерой, и парень, стоящий с ней рядом, на киборга совсем не походил – если бы привезённый DEX не сообщил, не поверил бы ни за что! Затребовала права управления, едва поздоровавшись – вот зачем? Пришлось дать второй уровень и пообещать документы перед отъездом – а вдруг перепродать решила? Иначе зачем ей ещё один киборг? Сразу потребовала отчёт о состоянии, выслушала и видимо успокоилась.
В город летели молча, лишь общались по внутренней связи киборги – и посылали информацию хозяевам на видеофоны.
Сергей выкупил списанного со стройки DEX’а на деньги Дима, накопленные им на отпуск, и поставил все известные ему следящие программы, чтобы он, оставшись здесь, сообщал ему всю информацию о жизни матери друга Дима – может быть, что-то пригодится и в его работе – и уже на подлёте к городу понял, что сделал это зря. Этот Василий наверняка уже всё обнаружил и сообщил хозяйке… наглость неслыханная! Где это видано, чтобы машина так себя вела?
Но… как же здорово, что этот киборг не скрывает от хозяйки свою разумность! И как же классно, что она явно знает об этом!
На завтрак была вкуснейшая пшённая каша на молоке и совершенно дивные зажаристые сырники со сметаной – как дома у мамы! Эта Нина Павловна и всех киборгов за стол посадила! – и они сели и ели все вместе и кашу, и сырники! Как же это… замечательно! И диван на чердаке – в меру продавленный и достаточно широкий – то, что надо. И можно было уйти в город на весь день вместе с Декабрём (так он назвал DEX’а)… чтобы вернуться только к ужину. И ничего, что прохладно – всего лишь 22,6 градуса – хороший повод купить свитер местной вязки с орнаментом!
Отличная тётка, оказывается, эта Нина Павловна, совершенно не ожидал от неё такой щедрости… наслушавшись рассказов Дима перед вылетом. Но… с чего бы всё это?
***
Нина почти весь день провела в хранилище, расставляя вместе с Лизой на стеллаже глиняных «собачек», привезённых из экспедиции Илзе и принятых таки в основной фонд. Фигурки мелкие и их почти три сотни на полке – и потому к вечеру от разномастных зверюшек стало рябить в глазах. Домой лететь не хотелось… но надо.
В доме — два кота, один из которых — программа… Динара, а ещё этот непонятно радостный гость… да ещё и с «шестёркой»… и как бы узнать, что у него на уме…
Вот на работе всё понятно и все свои – шестеро ребят, готовых помочь и радующихся совершенно по-детски любым мелочам. Лиза сшила себе, Лиде и Кларе по несколько платьев из разноцветных лоскутков, и, когда рабочий день заканчивался, девочки меняли рабочие комбинезоны на эти пёстрые наряды, чуть красились, и… танцевали… то с Агатом, то с DEX’ами.
Танцами эти движения можно было назвать только условно – у мэрек программ таких не было, да и в тесном коридоре много не натанцуешь… но Клара обучила их нескольким движениям, а Вася в это время давал на камеры слежения картинку пустого коридора между кабинетом и сейфовой комнатой.
Нина знала об этом – но не мешала своим ребятам отдыхать таким образом. Потому, что после получаса таких «танцев» девочки принимались за другую работу едва ли не с большим усердием, чем при Нине днём.
Лиза шила, Лида вязала, Клара рисовала или вышивала – Агат помогал то одной, то другой, время от времени собирая на стол то ли поздний ужин, то ли ранний завтрак. Петя охранял кабинет, Василий, кроме охраны, ещё по камерам мониторил наружные коридоры – при появлении на подходе так называемого «Большого Начальства» своеобразный «комбинат» замирал.
На сон отводилось шесть часов – киборгам хватало. Рабочий день, когда в кабинете была Нина, длился с десяти утра до пяти часов вечера, с двумя часовыми перерывами – но это в несезон. В летнее время, с середины мая по середину сентября, продолжительность работы залов увеличивалась, и на обеденный перерыв смотрители ходили по сменам – и потому у занятых на экскурсиях хранителей и научников рабочий день увеличивался.
***
Домой Нина пошла пешком – гостя видеть не хотелось, а так хоть время пройдёт. По пути зашла в пару магазинов, долго думала – но всё же купила торт и полкило свежей клубники, по пути позвонила Карине и пригласила на вечер. Она психолог, ей должно быть интересно попытаться разговорить странного гостя. Не обнаружив в доме Сергея, успокоилась. И снова вызвала Валеру, чтобы он собирал на стол ужин для гостей.
Первой пришла Карина с Леоном и ещё одним парнем, в котором Динара сразу опознала DEX’а и чуть не перешла в боевой режим. Карина представила спутника:
— Это Георгий… так его Левон назвал… но я назвала его Гия. Мне так проще… Гия, пропиши третий уровень Нине Павловне… он хороший, только пуганый немного. И всё время мёрзнет… — её новый DEX был одет в серо-зелёный толстый свитер и плотные шерстяные брюки. – Вероятно, его долго содержали в холоде на прежнем месте. Так Леон сказал… потому я и дала ему это…
Гия подтвердил права управления, данные Нине, и Динара успокоилась и ушла на кухню, пока не пришёл Mary – кормить DEX’ов Карины.
Пока Динара кормила на кухне Леона и Гию, женщины разговорились. За прошедшее после их того разговора время Карина успела не только создать «Кружок хорошего отношения к киборгам» в пединституте и привлечь волонтёров, но и дать своим студентам задание на лето – понаблюдать, как обращаются с киборгами там, где они будут отдыхать, представить себя на месте любого киборга и написать сочинение на эту тему.
— Даже так? Сочинение? – Нина как-то и не предполагала, что психолог пединститута разовьёт такую бурную деятельность. Максимум, на что рассчитывала Нина – простой разговор с волонтёрами. Получилось даже круче, чем предполагалось.
— Именно сочинение! И не только текст, но и видеоряд… а некоторые могут и песню написать о жизни… то есть, о содержании киборгов. Потом будем с этими текстами выступать в школах и в СМИ… проблема есть и не замечать её уже нельзя. Киборг, конечно, просто машина… но если случается так, что у киборга отрастает мозг, то это уже вид рабства… а это запрещено законами Федерации. Как тебе Гия? Типичное «лицо кавказской национальности»! Думаю приказать ему усы отрастить, типичный грузин будет… на прадеда моего похож…
За разговором прошло ещё полчаса, пришли Райво и Линда, за ними снова пришел с тортом Валера – его шедевр было даже жалко разрезать!
В полвосьмого явился гость с DEX’ом – уставший, но подозрительно довольный Сергей (успел не только город посмотреть, но и два раза Диму позвонить и даже видео с киборга скинуть) поздоровался с гостями и уже собрался подняться на чердак, но был остановлен и посажен за стол. Причём – к его немалому удивлению – вместе с киборгом.
В тот день произошли еще несколько разговоров, о которых мне кажется необходимым упомянуть, ибо все они оказались впоследствии очень важными. Первый был телефонным и состоялся сразу после обеда, по времени больше напоминавшего второй завтрак, но в России, похоже, принято обедать так рано. Звонил майор Пронин. Телефон был расположен в коридоре первого этажа кафедры релаксации, мимо меня все время сновали студентки и преподаватели, и потому я не мог говорить откровенно, отделываясь общими фразами. Кажется, майор понял мое затруднение правильно, поэтому перестал расспрашивать о ходе нашего расследования и сообщил, что его собственное дело несколько осложнилось и прилететь он сможет только завтра. Пожелав нам всех благ, он завершил разговор.
Участниками второй беседы были сэр Шерлок и ваш покорный слуга, и я бы счел за лучшее вообще не вспоминать про тот разговор, если бы он не был столь важен для понимания подоплеки случившегося позже. Я нашел Холмса в штабном холле гостевого блока, передал слова майора и поспешил завести речь о том, что мне самому казалось куда более важным.
— Боюсь, Холмс, что мы с вами оплошали, и я сейчас говорю не о мертвой девушке, а о живой. Я имею в виду мисс Хадсон. Как это ни прискорбно признать, но мы, похоже, снова ошиблись.
— Что вы имеете в виду, мой друг? – Холмс картинно заломил бровь, и у меня возникло подозрение, что он все отлично понимает. Но разговор завел я, я и должен был объясниться.
— Боюсь, наглядный пример не сработал. Вернее, сработал, но в обратную сторону. Она не шокирована, она в восхищении. Как с теми шпалоукладчицами в метро. Помните?
Конечно, он помнил!
Эти кряжистые неряшливые пародии на женщин, с грубыми прокуренными голосами, в огромных сапожищах и бесформенных ядовито-желтых хламидах, сплошь заляпанных грязью! Мы увидели их в первый день пребывания в Москве, во время экскурсии по строящимся туннелям метрополитена. Я поначалу даже не понял, что эти страшные существа – женщины. А когда понял, то ужаснулся.
А мисс Хадсон восхитилась.
И заявила, что хочет немедленно к ним присоединиться. Что это ее сестринский долг и настоящее дело, достойное настоящей женщины. Все мои попытки ее отговорить оказались безуспешны.
— Не переживайте, Ватсон! – посмеиваясь, заметил Холмс, когда наша восторженная суфражистка ушла вместе с бригадиршей, чтобы получить рабочий комбинезон и инструмент. – Собственный опыт – лучший учитель. Пусть попробует. Поработает с полной нагрузкой часок-другой – и сама поймет, что господь создал женщину вовсе не для таскания балок в полцентнера весом каждая.
Это был редкий случай, когда мой друг ошибся. Причем дважды. Мисс Хадсон выдержала почти полный рабочий день. Правда, потом двое суток отлеживалась, да и до сих пор иногда морщилась при резких движениях. Но собственный и довольно чувствительный опыт отнюдь не умерил ее восхищения теми страшными подземными монстрами женского пола – она по-прежнему говорила о них с восторженным придыханием, называла настоящими женщинами и горько сетовала на то, что сама оказалась слаба и недостойна подобного звания.
Так что да, первый наглядный пример не сработал.
Сейчас же я имел в виду наш разговор в поезде, когда мисс Хадсон осваивала прелести вагонного душа. Тогда на высказанные мною робкие сомнения в целесообразности ее присутствия в Петрограде Холмс философски пожал плечами и сказал:
— Пусть посмотрит вблизи на то, к чему так стремится. Может быть, ей это пойдет на пользу. Жаль, что общество «Doloj styd!» более не устраивает публичных обнажений на площадях, но, как выражался здешний полководец Суворов, за неимением гербовой…
Майор Пронин, помнится, хмыкнул и добавил что-то о краткости блина для собаки. Я не понял этой фразы, очевидно, какая-то сугубо славянская идиоматика, теряющая смысл при переводе.
— Холмс, я не шучу. Она купила кое-что из тех предметов… ну, вы понимаете, о чем я. И собирается украсить ими стену своей каюты на «Бейкерстрите». А может быть, даже стену в гостиной – над камином. Говорит, что пока еще не решила. А еще эта Алиса… она, конечно, не чета тем страшным женщинам, да и вообще девушка весьма приятная, но ее идеи просто возмутительны…
— Какие именно? – довольно невежливо перебил меня Холмс.
— Ну… — я несколько растерялся. – Про устарелость морали и разумный эгоизм. Хотя, надо признать, какое-то рациональное зерно в этом…
Но Холмс снова не дал мне договорить.
— А я полагал, что вас куда более возмутит теория деления людей на два сорта. И особенно та ее часть, в которой говорится о том, что именно семья, родственные связи и моральные устои превращают человека первого сорта, человека успешного и социально активного, во второсортного неудачника, тормозя его социальный и карьерный рост. Что вас так удивило? Неужели она не говорила об этом при вас? Интересно… Похоже, я ее недооценил. Умная девочка, говорит лишь о том, что собеседник хотя бы частично готов принять. Ну или почти готов…
Когда мой друг вот так посмеивался – я никогда не мог быть уверен, серьезен ли он или же опять надо мной подтрунивает, а потому счел за лучшее не отвечать.
Третий разговор начала мисс Хадсон, когда мы направлялись на ужин в общую столовую – а надо сказать, что в России коллективизм распространяется и на процесс поглощения пищи. Индивидуальные трапезы – нечто исключительное, для больных или занятых срочной работой, от которой нельзя оторваться. Все преподаватели и профессора, и даже сама ректор, питались хоть и за отдельным столом, но в том же самом помещении и теми же самыми блюдами, что и простые студентки. И надо отметить, в этом было нечто либертианское.
— Алиса поедет с нами в Лондон! – заявила мисс Хадсон со свойственной ей бесцеремонностью. А потом вдруг совершенно неожиданно добавила почти умоляюще: — Пожалуйста! Вы же не будете против? А с tovarisсhem ректором я уже договорилась, она не возражает!
Анастасия Николаевна подтвердила, что действительно не возражает против ухода Алисы из института, добавив, что из нее все равно не получилось бы хорошей сексуалки, потому что она «не чувствует локти» (и я надолго задумался, как в этом деле могут участвовать локти – но так и не смог предположить ничего более или менее достоверного; наверное, я просто не способен на такие акробатические изыски). Холмс же самоустранился короткой фразой:
— Ну, если доктор не возражает…
Возражать после такого стало, конечно же, совершенно невозможно.
Пришлось соглашаться.
От избытка чувств мисс Хадсон чмокнула меня в щеку и убежала к столу третьего курса – обрадовать Алису. Оттуда сразу же донеслись восторженные взвизги и радостная невнятная болтовня – впрочем, утихшая довольно быстро. Мисс Хадсон так и осталась у стола третьекурсниц, мы поужинали без нее.
Ректор же замолк надолго, на какой-то момент чаепитие стало тихим до одури…
— Знаете, репутация этого человека не безупречна, но его род силен, а все бастарды обладают магическим даром, причем достаточно неплохим. Он даже за их счет укрепляет свою власть в и вне стен школы, — на мгновение глаза ректора показались очень и очень хитрыми. — Мне не с руки заниматься такими вещами, но что вы скажете, госпожа ведьма, насчет того, чтобы поискать в подобном месте учениц? Я дам вам знак поверенного, если покажется, что его дочери-магички отправлены туда не добровольно, их заберут в школу и катить клубок можно будет и дальше. Что скажете?
Велена на это многое могла сказать. И то, что в бордель они уже и так собрались…
— Я скажу, что читать мысли не слишком прилично, — слабо улыбнулась Марья, показывая, что ничего против не имеет, — но вам как заинтересованной стороне это было необходимо. Мы все равно собирались посетить… подобное заведение, без разницы, какое. Почему бы и не сходить в место пребывания его детей… Правда, путаницы будет больше.
— О, поверьте, я не читаю мысли моих гостей, а уж с такой ведьмой, как вы, в моих же интересах наладить сотрудничество, — улыбнулся маг. — Я не знаю, в каком заведении его дочери, но раз вы первая подняли эту тему, то вам и карты в руки. Верно? — он послал очередную хитрющую улыбку, извлекая словно из ниоткуда серебристую брошку со знаком магического унивёрсума. А затем такую же, но из серебра черненого, протянул уже Велене.
— В первую очередь знайте: с этими брошками вы представляете интересы школы, а в интересах школы — чтобы было как можно больше талантливых адептов, — а затем его лицо посмурнело. — Какая жалость, что для большинства преподавателей в интересах не позволить простонародным адептам стать сильными или даже вырасти. Вот, например, эта троица. Им еще нет восемнадцати, но они все уже умеют телепортировать!
— Благодарю за доверие, — склонила голову Марья, принимая в руки брошь, и прицепила ее к рубахе на груди, чтобы уж точно было видно всем. А затем тихо вздохнула, приподнимаясь с надоевшей подушки. — Спасибо за то, что выслушали и не отказали в помощи. Надеюсь, ваши ребята не откажутся проходить у нас практику.
Она подписала поданное ректором прошение на прием студентов, указала свой корявый адрес и отдала бумагу ректору. Если все выгорит, то веселая троица будет остаток лета кучковаться у них.
Аналогичную подпись поставила и Велена, обязуясь теперь отвечать за Фарни. Агнад встал вслед за женщинами, благоразумно не встревая до сих пор в разговор. Свою часть договора он выполнил сполна и теперь просто ожидал полной зарядки амулета. Увы, потерять двух женщин в большом городе было раз плюнуть, поэтому проще ходить вместе с ними, чем потом их же искать.
— Отлично, и не беспокойтесь: если речь о степных гоблинах, значит, вас выберут точно! — фыркнул ректор, поднимаясь и отмеряя шагами свои покои. — Кстати, Марья, я бы вам посоветовал скрыть ауру, все же присутствие в городе ведьмы такой силы в достаточно юном возрасте не замечено не будет. А судя по эманациям… Вы уже можете видеть в темноте? — последнее он спросил с живейшим интересом. — Про клыки не спрашиваю, это сказки, — от последних слов Велена тихо закашлялась, пряча смех.
— В темноте вижу. Клыки есть, — ведьма ощерилась в странноватой улыбке, показывая свое приобретение. — Я бы с радостью все скрыла, если бы умела. Увы, — она развела руками и вернула зубы в нормальное состояние. Хватит бедному магу впечатлений по самое не могу. — Никто не рассчитывал, что мне достанется такое счастье.
Насчёт возраста… Назвать себя юной у Марьи язык бы не повернулся. Тридцатник маячит за душой, вот-вот наступит. Но, по сравнению с этим архимагом, она действительно сущий младенец. Хоть он и выглядел на стабильные около сорока, ведьма не обманывалась. Ректору могло быть уже несколько сотен лет. Сейчас маги очень редко доживали до такого возраста, обычно гибли как раз на войнах или в простых пограничных конфликтах.
Чародей почти восхищенно прицокнул языком и даже подошел поближе, осматривая улыбочку с почти маниакальным научным интересом.
— Подумать только! Сейчас есть всего пятнадцать ведьм с такими глазами, как у вас, на все королевство! Клыков нет ни у кого, кроме вас. Я так понимаю, последняя инициация почти насильная. Природа вас едва не убила, а потом спасла, наградив своим благословением, — продолжил он, глядя на ведьму тем самым сосредоточенным взглядом, что был характерен для магов школы духа. — Сквозь вашу ауру активно протекает вся энергия природы, разлитая в пространстве!
— Самое интересное, что природа как раз не при чем, — столь пристальное внимание Марью смутило. Чувствовать себя подопытным зверьком было неприятно, а ведь взгляд ректора вызывал именно это ощущение. — Во всем виноваты некроманты… Да и ей, — ведьма кивнула на подругу, — досталось не в пример больше в той передряге. Я же просто сильно истощилась.
Вообще разговор уходил в какое-то левое русло. Все, что было нужно, они уже обговорили, а обсуждать свою персону ведьме показалось как минимум глупо. Поэтому она поспешила завершить разговор.
— Пожалуй, нам пора, — Марья оглянулась на дроу, изображавшего дышащую статую. — У нас много дел, а благодаря вам стало ещё больше.
— Поверьте, Марья, без благословения природы, что вас избрала, ваша сила не возросла бы так серьезно, — усмехнулся ректор, жестом распахивая дверь. — И поверьте, я слишком заинтересован в вашем существовании, чтобы быть для вас врагом.
Велена же едва сдержала озноб от пронизывающего взгляда и наконец смогла перевести дух, коснувшись дверей.
— И да… Судя по вашей ауре, у вас появился шанс завести фамильяра… Советую сделать это раньше, чем удача вас покинет.
— Я постараюсь. Спасибо вам. И до свиданья, — Марья шустро выскочила за дверь и бросилась к подоконнику в коридоре. Только отдышавшись, она повернулась к своим спутникам, рассматривая достаточно взбудораженную фею и эльфа. — Это какой-то… — договаривать в коридоре она благоразумно не стала, просто быстро пошла на выход и даже как-то умудрилась не заплутать в хитросплетении школьных коридоров.
— Это действительно какой-то трындец! — наконец выдохнула ведьма, когда за их троицей закрылись врата, ведущие в школу. — Мало нам своих проблем, так теперь еще идти девчонок каких-то искать. Ну как мы их узнаем, если никогда не видели, и не факт, что они хоть немного похожи на этого проклятого архимага!
Ругаться она могла бы долго. Но дело шло к вечеру, а они до сих пор смогли выполнить только первый пункт из намеченного плана.
А фея внезапно улыбнулась. Криво и недобро.
— Да, какая жалость — мы знаем лишь, сколько им может быть лет, но не знаем, как они выглядят и сколько их на самом деле… Как думаешь, сколько мы найдем бастардок в борделе для низов, когда скажем, что ищем одаренных магией и при желании сопроводим их в школу? — на последних словах улыбка феи стала издевательской до крайности.
— Всех одаренных магией, — усмехнулась Марья пакостливой улыбкой. — И запишем этих всех на этого, как его? Ой, да на паразита этого! Пусть попробует разобраться, где его дети, а где не его…
— У меня есть описания внешности нескольких… девушек, — тихо проговорил молчавший до сих пор эльф. — Но не факт, что эту внешность им не изменили. Стрижку, покраску волос и качественные иллюзии никто не отменял.
— Малыш, да ты хватаешь на лету! — улыбнулась Велена, хотя по возрасту годилась эльфу во внучки. — Так что никто же не расстроится, если в академии у уважаемого архимага появятся дочки-бастардки? А уж сколько мы их найдем… — фея аж рассмеялась, представляя масштаб грядущей пакости. — А что? Нормальные люди предохраняются, если не хотят детей!
— Кстати, да. Он, между прочим, архимаг. А от этого даже я знаю как минимум три зелья и одну качественную мазь. Я уже молчу про заклинания, — пробубнила Марья, сворачивая на довольно людную улицу. — Так, ребята, я в этих местах никогда не бывала, так что в бордель ведете меня вы. Я чаще всего на рынок хожу, по лавкам торговым шатаюсь… — будто бы оправдывалась она за свою неопытность.
Самым печальным было то, что ректор оказался прав. Стоило им выбраться на середину достаточно оживленной улицы, стараясь не попасть под копыта лошадям и колеса повозок, как оказалось, что за их компанией тащится какой-то мутный тип. Судя по много раз битой роже и ломаному носу — капитальный вор-неудачник.
И он оказался не один. За следующим поворотом показался уже другой тип в зеленой мантии алхимика, правда, зеленой она была до того, как бедолага изгваздал ее в реагентах и реактивах.
К достаточно помпезному трехэтажному зданию с увитой розами оградой они вышли уже в сопровождении эскорта из нескольких десятков странных личностей.
Велена, тихо присвистнув, постучала по расцвеченной магическими чернилами трубе. Собравшиеся в хорошую такую процессию люди обернулись на нее.
— Эй, ведьма, зачем тебе в бордель? За твою удачу я могу заплатить, а там платить придется тебе! — крикнул один достаточно наглый субъект, проталкиваясь поближе через конкурентов. Конкуренты оказались недовольны и взялись пихать его локтями в бока.
— Пошел прочь, падаль! Видишь, ведьма непростая, не чета таким, как ты! — высокий рыжий детина, напоминающий выходца с севера, смачно сплюнул на плиты дороги. — Я плачу больше! Двадцать настоящих золотых!
— Чтоб вас перекосило! — скривилась Марья, выслушивая этот полный бред. — Вот вам бордель, тут и платите местным шлюхам! — она покосилась на вывеску. Однако, местечко явно старое, явно видавшее виды и явно не для аристократии. Что с одной стороны радовало, а с другой… что здесь делали с бедными девчонками, знали только они и боги.
— У меня предложение! — выкрикнул тот самый алхимик в грязной мантии.
— Пошел к черту со своим предложением! — наглый тип пихнул мага, оттирая его назад.
— Но я же…
— Что здесь за сборище? — высокий пузатый стражник, из-за жары снявший шлем и часть брони, мотнул лобастой головой. — Я вас спрашиваю, кто дозволил устраивать сборище вне площади?
— Тут не сборище, мы с госпожой ведьмой и нашим телохранителем по наказу ректора магической школы проходим по городу с проверкой, ищем одаренных, — спокойно отчеканила Велена, глядя на стражника. Да, место было не для аристократии — не дай бог кто фамильное сходство обнаружит. Но и дешевым не было. Да, старым, но весьма недешевым. Чего стоила тропа до дверей борделя, выстланная мозаикой из мрамора двух тонов — белым и розовым?!
— А еще тут ведьма с благословением удачи! — наябедничал самый наглый, указывая пальцем на Марью. — Я знаю, я у хорошего человека амулет купил.
— Позвольте, пропустите! — алхимик протолкался через остальных, пока что не желающих вступать в дискуссию со стражником. Несколько мужиков сплюнули и ушли по своим делам, мол, не обломилось — так и черт с ним. Остались только самые упорные — наглый, рыжий, алхимик, стражник и еще парочка молчавших достаточно юных парней, переглядывающихся между собой.
Велена, тяжело вздохнув, окинула их полным ледяной злобы взглядом и положила ладонь на рукоять меча.
— Господа, то, что у ведьмы благословение удачи, не значит, что она его собирается кому-то отдавать! Вот вы бы отдали кому-то свою божественную удачу, непонятно кому?! — последнее она выкрикнула намеренно, чтобы быть понятной даже для идиотов. И они поняли, заматерившись меж собой, а воительница прорвалась к воротам. Подоспевшая пара стражей, громко ругаясь, пыталась разогнать собравшихся мужиков, помогая себе в этом деревянными дубинками. — Пропускайте нас, если не хотите проблем с магической школой! — рыкнула она на охранников борделя, и те, скрипя зубами, отворили. Первой пропихнули ведьму, держа на расстоянии особо ретивых, а замыкала ход фея, скользя в калитку задом наперед, выставив перед собой меч.
— Но я договориться хотел! — крикнул алхимик и тут же получил смачный пинок под зад от рыжего верзилы.
Только потом, когда они прошли в здание, вопли стихли. Да, помещение оказалось старым, но достаточно дорогим и чисто прибранным. В воздухе витал слабенький дурман, от которого люди должны были испытывать легкое возбуждение, а сама Велена с досадой поняла, что если задержится, то ослабеет до неприличия. Она молча положила ладонь на плечо ведьме и чуть сжала.
Марья принюхалась и смачно чихнула. Благовония тут конечно… она не знала, как насчет «благо», но «вония» ощущались особенно. Потерев тут же потекший нос, женщина поморщилась и кивнула Велене, мол, какие дальнейшие планы. Но переговорить им не дали. Из ближайших дверей выплыла дородная дама, размером эдак с четырех ведьм или шесть фей… И судя по ее внушительным габаритам, проскочить мимо этой фурии получится только у призрака, и то не точно.