Геро слишком проницателен. Он долгие годы практиковался в этом искусстве: наблюдал за своей владелицей, пытаясь разгадать ближайшее будущее, своё и дочери.
Помимо воли он точно так же наблюдал и за ней, за Жанет. Не потому, что ждал предательства или тайного умысла, а потому что не умел по-другому.
С одной стороны — Жанет это льстит. Где ж ещё отыщется любовник, который так чувствителен и так отзывчив? А с другой — это не позволяет забыть об истончившейся коже, об обнажившихся нервах, о подспудном, где-то дремлющем страхе, о затаившемся недоверии, о тревоге и печали.
Недоверие, пожалуй, громкое слово. Он ей доверяет, конечно, доверяет. Как же иначе? Это всего лишь отголоски, застарелые шрамы на душе, подобно тем, что остались на теле.
— Сердце моё, любовь моя, я всего лишь подумала о том мальчике. Помнишь, я тебе рассказывала? О Максимилиане.
— Да, я помню. Конечно, помню. – Геро оживился. – Мария несколько раз спрашивала о нём, а я не знал, что ей ответить. О нём что-то известно?
— Да, немного. Новости неутешительные. Я получила письмо… — Жанет запнулась.
Это письмо она получила от Анастази, с которой она связывалась через владельца гостиницы на улице Тампль.
Жанет до сих пор не решалась произнести имя придворной дамы. Упомянуть это имя — всё равно, что произнести имя Клотильды. Раны Геро ещё слишком свежи. Хватит ли у него сил заглянуть в прошлое?
До настоящего момента они оба тщательно избегали малейшего намёка на то, что происходило с ним до той благословенной минуты, когда Геро открыл глаза в доме Липпо.
Жанет даже не поставила его в известность относительно той роли, какую сыграла его мрачная союзница в его спасении и спасении его дочери. Геро, по всей видимости, догадывался о вмешательстве Анастази, но вопросов не задавал.
«Позже» — успокаивала себя Жанет. «Это произойдёт чуть позже. Я всё ему расскажу. А он расскажет мне. Расскажет то, что пожелает рассказать. Настаивать я не буду. Но на вопросы отвечу».
— Я получила известие от своего поставщика, — закончила Жанет быстро. – Ты же знаешь, вокруг этих торговцев всегда вертится какой-нибудь хитрец, торгующий новостями. Вот одному из таких ловкачей было поручено кое-что разузнать. Известно имя мальчика, Максимилиан-Анри, и даже имя его матери, Мюзет. Она когда-то торговала рыбой на набережной. Знавшие её торговки указали улицу, где она проживала со своим любовником, бывшим бочаром. На эту улицу отправился один из младших приказчиков.
— И что же там? – нетерпеливо спросил Геро. – Он нашёл мальчика?
— Нет, — покачала головой Жанет. – Мать мальчика умерла. Владелец дома сказал, что там произошла драка. Любовник ударил ножом своего приятеля или тот успел воспользоваться ножом. Мюзет пыталась вмешаться и разнять, но, должно быть, попала под пьяную руку, оказалась случайной жертвой. Прибывшая ночная стража обнаружила три окровавленных тела. А мальчик исчез. Но исчез он позже, когда вслед за мной вышел из ворот Консьержери. Пожалуй, в этом есть и моя вина. Я была слишком занята Марией и не обратила на её спасителя должного внимания. Мне бы следовало быть настойчивей. Говорить с ним, взять его руку, позвать… а я… Я почти сразу о нем забыла, едва лишь мы оказались за воротами тюрьмы. Я спешила на улицу Сен-Поль, в особняк. Мне казалось, что Мария умирает от голода у меня на руках, такой она была бледной и слабой (По лицу Геро прошла тень, чуть дрогнули губы, и Жанет тут же пожалела, что пустилась в эти откровения). Я не оглядывалась на мальчика. Он был очень худ и так же бледен. Я оглянулась, когда уже приблизилась к экипажу. Я хотела его позвать. Но он… его уже не было. Перл сказал, что мальчишка ужом скользнул за ближайшую повозку и повис под кузовом. Толстяк не ждал от мальчугана такой прыти и не успел его схватить. А мне было не до него.
Жанет вздохнула. Геро не сводил с неё тревожного взгляда.
— Но этот твой… поставщик, он сможет его найти? – осторожно спросил он.
— Конечно, сможет. Мы его обязательно найдём. Один раз нашли, найдём и второй.
— Я ничего не знаю об этом мальчике, — сказал Геро, — но я обязан ему жизнью дочери, а, следовательно, и своей. Я часто думаю о нём, пытаюсь представить. Возможно, потому, что его судьба в чем-то сходна с моей. У него была мать, но всё же он сирота. А после её смерти он лишился и крыши над головой. Сколько ему лет?
— Я бы предположила, что ему лет десять.
— Мне было чуть меньше, когда я остался на улице. Когда убежал из той… гостиницы. Я бродил по улицам, заглядывал в окна, видел чужие, сытые лица. До меня никому не было дела. Вот и он сейчас, как я… один.
Геро смолк и отвернулся.
— Лучше уж пустыня, чем город, — неожиданно сказал он. – В пустыне, по крайней мере, ничего и никого не ждёшь. Только ящерицы бегут из-под ног. Кричать не имеет смысла, звать, просить, всё равно никто не услышит. А в городе тебя слышат. Да слышат, чтобы отвернуться и пройти мимо. В городе людей много. Они повсюду, на улицах, на площадях, в церквях. Все зрячие, все обладают слухом. Но глохнут, едва лишь ты произносишь слово. И слепнут, сразу, едва лишь заметят тебя, умирающего на дороге. Они отводят взгляд, ибо ты не их имени, не их крови. А потому тебя нет, нет твоей боли, нет страха, нет слёз. Нет, я бы предпочел оказаться в пустыне.
Жанет хотела его прервать, ибо каждое произнесённое им слово проникало внутрь, будто капелька кислоты, просачивалось, выжигало.
Это была та самая, скопившаяся в его душе горечь, которую он отчаянно скрывал. И Жанет промолчала. Пусть говорит, он должен говорить, должен избавляться от этой горечи. А ей предстоит учиться терпению, ибо горьких слов она ещё услышит немало.
Но Геро сам спохватился. Виновато взглянул.
— Что это я? Несу какой-то вздор. – Тряхнул головой и улыбнулся. – Всё это в прошлом. Вы… простите мне эту неловкость?
Теперь он смотрел на неё почти заискивающе. Жанет шутливо сдвинула брови.
— Вам предстоит совершить немало подвигов, сударь, прежде чем моё сердце смягчится и позволит вам взывать о прощении.
А затем добавила уже без улыбки.
— Помнишь, я сказала тебе однажды, у колодца, когда ты вернулся после прогулки с Марией? Я люблю тебя всего. Это означает, что я люблю и твою печаль, и твою неловкость, и твою горечь. И твоё прошлое я тоже люблю, как бы удивительно это не звучало. Люблю всё, что ты позволишь мне узнать, и даже то, что ты от меня утаишь. Люблю твое молчание и твои разговоры. Люблю твою скрытность и твою искренность. Люблю твою настороженность и твою наивность. Я всё в тебе люблю, и печаль твоя, которую ты позволишь мне с тобой разделить, скорее награда, чем ноша. Ибо для любви нет отрицаемого и запретного, нет греховного и преступного, есть только израненное и страдающее, есть то, что любовью врачуется и любовью исцеляется.
Своё запрокинутое лицо он подставлял под её ладони, как изголодавшийся в зимнем плену цветок подставляет солнечным лучам истаявшие лепестки. Целовал ласковые руки.
Жанет ещё долго шептала ему слова любви, ещё долго придумывала забавные имена и прозвища, возвращая в любимые глаза свет.
Пришелец был известен как Звонарь. Невысокий, сутулый, с лицом невнятным и как бы сведённым на сторону, он получил свое прозвище, как большинство «ночных братьев», благодаря роду занятий.
Со звонарями парижских церквей и часовен этот род занятий сходства не имел. Звонарь «звонил» по-другому. Он исполнял роль почтальона. Должность почётная и одновременно опасная. Получил он её благодаря своей безразмерной памяти.
Главари воровских сообществ, поделив Париж на отдельные княжества, подобно вольнолюбивым баронам, отправляли Звонаря от одного «воровского» двора к другому, а то и к самому королю Двора Чудес, с тайными предложениями, условиями сделок, списками награбленного, с угрозами и доносами друг на друга. Одним словом, вели дипломатическую переписку.
А так как подавляющее большинство этих воровских аристократов грамотой не владели, то способности Звонаря запоминать наговорённое в ухо почти дословно пользовались у «князей» известностью и уважением.
Выглядел Звонарь благопристойной, даже почтенно. Как преуспевающий стряпчий. Двигался бесшумно, избегая света. Лицо прятал. Днём становился неузнаваем.
Предосторожность нелишняя. Ибо воровские князья, то враждуя, то заключая союзы, отдали бы немало, чтобы заглянуть в закрома его памяти. Кто-то, ходили слухи, однажды пытался это сделать, да сам воровской король дерзкого наказал. С тех пор Звонарь беспрепятственно перемещался из одной вотчины в другую, оберегаемый воровским кодексом.
Встретить Звонаря означало одно из двух: милость или смерть.
Птицелов, высокий, не по годам развитый подросток, взирал на пришельца равнодушно, без страха. «Гнездо» Птицелова, где он ночевал и хранил добычу вместе со своими «птенцами», находилось под стропилами церкви Сен-Сюльпис.
Церковь заложили несколько лет назад. Возвели часовню, поперечный неф, но деньги внезапно кончились, и остов церкви возвышался между Люксембургским дворцом и аббатством Сен-Жермен, как чудовищная руина.
Среди плит и каменных блоков, кирпичей и балок находили себе пристанище самые разные обитатели: нищие, бродяги, бездомные, путники, пьяницы и даже студенты. Самое тёплое местечко — в недостроенной часовне — занимал Птицелов со своей «стаей».
Птицелов обрёл своё имя так же по роду занятий. Прежде он промышлял тем, что расставлял силки на птиц в лесах Фонтенбло и продавал их на рынке. Его выследил королевский егерь. Мальчишка был схвачен и отправлен в Шатле. Едва не попал на каторгу, но по дороге сбежал. В память о встрече с королевскими егерями у Птицелова остался рубец от виска до подбородка. Один из егерей рассёк ему лицо ударом бича.
Вернувшись после скитаний в Париж, Птицелов расставлял свои силки уже на других птиц. В его «гнездо» собирались бездомные мальчишки, возрастом от шести до двенадцати лет.
Он выбирал самых ловких и смышлёных. От прочих уличных стаек, в которые сбивались малолетние бродяги, банда Птицелова промышляла не мелким воровством, а состояла на службе у воров рангом неизмеримо выше.
Когда кто-то из этих почтенных господ задумывал очередной разбой, мальчишек посылали первыми осмотреть избранный дом, проникнуть через форточку или печную трубу. Провести рекогносцировку. В обязанности юного «следопыта» входило дать подробнейший отчёт о содержимом хозяйских сундуков и буфетов.
Владельцы таких домов чаще всего долгосрочно отсутствовали, оставляя дом на попечении старого слуги или почтенной родственницы.
Особым уважением у юных лазутчиков пользовался тот, кто проникал в дом именно при наличии в нём сторожа, обходил все комнаты и приносил ожидавшим его на улице главарям какую-нибудь безделушку.
Брать что-либо ценное категорически запрещалось. Ибо награда за удачно исполненное поручение должна была исходить только от вышестоящих, а не от собственных склонностей. Оговоренную сумму получал вожак, то есть, Птицелов, а затем уже, урезанное, вознаграждение получал исполнитель.
Стоит, однако, отдать должное Птицелову. Невзирая на юный возраст — ему не было и шестнадцати — он успел многое узнать из того, что следует усвоить мудрому государю. Будь строг, но справедлив. Не обижай тех, чья ловкость служит источником твоей сытости. Вознаграждай за преданность и пресекай недовольство.
Под его началом «птенцы» обретали некоторую определённость и даже перспективу. Показав себя бесстрашными лазутчиками, они со временем могли обрести статус воров и возглавить собственные стаи. В дальнейшем, избегнув ножа и виселицы, они могли бы двигаться по ступеням иерархии, воздвигая собственную нишу.
Кто-то из них стал бы мастером по срезанию кошельков, кто-то — по извлечению из шкатулок и сундуков серебряной посуды, кто-то наладил бы торговлю контрабандными кожами или сбруей, а кто-то, сохранив в зрелом возрасте хилые стати, продолжал бы опустошать дома зазевавшихся буржуа.
0
0