Вторая тонкая трещина в гладкой металлической поверхности. Рене едва вновь не прикрыла голову. Но щипок в плечо избавил от соблазна.
— Говорите, — зашипела фрейлина.
— Он… он… её отец, — забормотала Рене. – Он приходил и требовал её, свою дочь…
Герцогиня и фрейлина обменялись быстрыми взглядами.
— Спятила от страха, — нашла объяснение фрейлина. – Этого не может быть. — И вдруг больно вцепилась в плечо Рене. Пальцы, на вид слабые, мягкие, как белые черви, оказались острыми, как гвозди. – Говори, где девчонка?
Но герцогиня сделала знак.
— Тише, Дельфина, у неё сейчас случится удар, и мы ничего не узнаем.
Служанка убрала руку. Герцогиня обратилась к Рене с неожиданной любезностью.
— Вынуждена признать, милостивая государыня, что вы меня несколько смутили. Я даже в некотором затруднении. Не знаю, принимать ли ваши слова, как подлинное объяснение или как жалкую попытку себя оправдать. Как первое, так и второе это выглядит, как подлинное безумие. Это вынуждает меня усомниться в вашем рассудке.
Рене, ободренная её голосом, торопливо затрясла головой.
— Милости прошу, великодушного прощения за моё косноязычие и немоту, но иного пути, как оправдать себя, как привести доказательства невиновности у меня нет.
— Иного пути! – фыркнула фрейлина и вновь нацелилась в плечо Рене своими червеобразными пальцами. – Иного пути, кроме как самая отвратительная ложь!
— Я не лгу, — взвизгнула Рене. – Господь тому свидетель! Святая Дева Мария и все мученики! Он был здесь. Был. Я сама верила в то, что он мёртв, и благодарила Господа за праведный суд, за отмщение. «Мне отмщение и аз воздам!» Наннет принесла эту весть. И плакала, молилась за нечестивца. А я призывала Господа в свидетели, что моей вины в том нет. Да, я желала ему смерти, но желала справедливого суда, божьей кары. Господь меня услышал, а дьявол грешника воскресил! Воскресил.
На лице герцогини проступило отвращение, но она себя превозмогла, как превозмогает себя человек, подавляя позыв к рвоте. Она слушала.
— Это было в начале апреля, в день святого Иоанна Пресвитера. Он явился сразу после мессы, и в дверь постучал, будто ждали его!
— Вы уверены, что это был он? – быстро спросила герцогиня. Голос её звучал все так же ровно. Без признаков интереса или волнения.
— А кто же ещё? Мне ли не узнать этого… этого филистимлянина, этого подручного сатаны, змеем проникшего в мой дом.
Рене получила чувствительный тычок под рёбра. И задохнулась.
— Как он выглядел? – Глаза герцогини светились уже иначе.
— Как воскресший покойник… Бледный, худой, кожа да кости. И одет с чужого плеча. Видать, с другого мертвеца стащил.
— Он был один? – продолжала принцесса.
Рене поперхнулась. Она помнила, что был кто-то ещё, что бывший зять явился не один, а в сопровождении человека очень сходного по облику с лицедеем.
Но того, второго, Рене помнила смутно, ибо ненавидела лицедеев, ибо полагала их обитателями самых глубинных слоев ада, и не оскверняла взгляд свой даже мимолетным вниманием. Что-то отвратительно пёстрое, непристойное, сверкающее лысиной.
Да, да, тот лицедей был лыс и толст.
— Нет, не один. С ним был… акробат, лицедей, на площади пляшет…
Герцогиня и её фрейлина вновь переглянулись.
— Лицедей?
Этот вопрос был обращён к придворной даме. На лице последней отразилось недоумение и даже растерянность.
— Это возможно?
Это была по-прежнему тяжёлая, смертоносная ртуть, но катилась она уже не к Рене.
Она катилась к фрейлине, которая внезапно сгорбилась, втянула голову в плечи. Ответа она не нашла.
Герцогиня помолчала, дожидаясь ответа, затем обратила вспыхнувший взор к Рене. Произошла неуловимая перемена.
Будто подул освежающий ветер, который погнал ядовитые пары к узкому жерлу колодца, где эти пары развеются.
— Повторите ещё раз, — приказала принцесса. – Когда это произошло?
— На Иоанна Пресвитера, — угодливо подсказала Рене.
— На его лице были шрамы?
Рене испуганно на неё уставилась.
— На его лице были следы оспы?
— Нет. Он был бледен, да. Так выглядят после тяжелой болезни, но шрамов… — Рене вспомнила ненавистное лицо. – Нет, шрамов не было.
Герцогиня вновь смотрела на фрейлину. Лице её непостижимо менялось. Трещины разбегались узором.
Фрейлина ещё выше подняла плечи, подпирая голову.
— Он был болен, очень болен, но не оспой, — глухо произнесла принцесса. Но тут же обратилась к Рене. – Так что же произошло с девочкой? Он забрал её?
Рене внезапно почуяла опасность.
Она чуяла её, как опытная подвальная крыса, среди ароматов плесени и помоев уловившая иной терпкий оттенок.
Ещё мгновение назад её спина готова была распрямиться, освобождаясь от ноши, но тяжесть внезапно удвоилась.
Вспотел лоб. Она облизала пересохшие губы, слова клеились к ним, как кусочки смолы, тянулись и рвались. У неё был шанс солгать. Несколько минут назад, прежде чем с её губ сорвалось роковое признание, она могла бы сказать, что девочка исчезла вместе со своим отцом, канула в ту бездну, откуда он пришёл.
Но она упустила свой шанс. А герцогиня была слишком проницательна. Её зрачки вновь сузились, заострились, сверкали, как два отточенных наконечника.
— Говорите правду, — очень мягко поторопила принцесса. – Не советую вам поддаваться соблазну и лгать.
Она говорила почти ласково, растапливая ртуть и обращая её в обманчивую череду бусин.
— Что вы ему сказали?
— Я… я не хотела, чтобы он забрал мою внучку. – Рене закрыла лицо руками. – Он уже лишил меня дочери. Он увел её из дома, он погубил её, а потом… потом пришёл за внучкой. Даже мой сын… Мой сын покинул меня.
— Что вы ему сказали? – Герцогиня почти шептала.
— Я сказала… я сказала, что девочка умерла.
Клотильда смотрела на жалкую женщину с чувством необъяснимым. Она испытывала отвращение и вместе с тем жалость.
Нечто сходное она пережила в далёком детстве, когда обнаружила в парке Фонтенбло раздавленную лягушку. Этот малопочтенный подвиг совершил кто-то из придворных. Зрелище, породившее нечистое любопытство.
Клотильда в то время ещё не освоилась с присутствием смерти. Она слышала это слово, но не понимала и не представляла его грозного значения. Она видела лишь раздавленное существо. Погибшее, изуродованное, вдруг ставшее неподвижным и бесформенным, как вымоченная в извести тряпка.
Это существо и прежде не отличалось привлекательностью. Она замечала этих передвигающихся прыжками созданий в сумерках на белых дорожках парка и даже на мраморных ступенях. Эти существа были отвратительны. Влажные, пучеглазые, с прозрачными веками, с тяжелым раздувшимся брюшком.
Клотильда не раз в своей жизни удивлялась странной фантазии Господа. Он, Создатель, при всём своём могуществе, своей созидающей силе, сотворил множество безобразных и бесполезных тварей.
К чему Он поселил в сотворённом мире жуков, слизней, мокриц, блох, шершней, крыс и ещё множество других, а не украсил мир красотой?
Почему все призванные Им населять землю не рождены совершенными? Лягушки, скользкие, бородавчатые жабы, черви, гусеницы — для чего они?
Изначально меченые уродством, они внушают безотчётный страх и через страх становятся жертвами. Они виновны, как может быть виновен горбун, уже родившийся с изъяном.
Они отвратительны и несчастны.
Клотильда смотрела на жалкую женщину. Была ли она, как и та лягушка, изначально рождена в этой коже, с этим горьким, желчным нутром? Она попала под каблук по неосторожности или по причине ущербности разума и уродства души?
Она могла её напугать, заставить выть и ползать у своих ног, но это вразумит её не более, чем трескотня сороки.
Эта женщина хладнокровно обрекла на голод и нищету собственную дочь, отреклась от сына, возненавидела единственную внучку и, вероятно, готова сейчас воззвать к Господу, беззастенчиво требуя справедливости.
«Отче, отче, зачем Ты меня оставил?»
И не усомнится. Невзирая на запах горелого мяса.
К ней вновь пришел соблазн послужить каблуком, но оставалось ещё несколько вопросов.
— Что же произошло дальше? – задала Клотильда один из этих вопросов.
Выцветшие глаза Рене Аджани бесцельно блуждали. Её сухие пальцы вдруг забегали по тугим манжетам, швам, застежкам, подбираясь к горлу.
Шемизетка её платья походила на оборонительный вал. Эти старые ханжи оберегают свою никому ненужную добродетель, как сарацин оберегает свой гарем.
Рене, наконец, нашла требуемый шнурок и потянула. Это был шнурок, стягивающий полотняный, в мелких складках, ворот, скрипящий от крахмала.
«Как бы её удар не хватил… Чуть позже пусть валится с приступом, дьяволу меньше забот».
— Так что же произошло?
— Он… он ушёл.
— Вот так просто взял и ушёл?
— Он поверил. Я сказала, что у него больше… нет дочери. Я хотела её спасти! – вдруг отчаянно выкрикнула Рене, будто её уже тащили крючьями в долину Иосафата на Страшный суд.
— Вы непоколебимы в своем служении Господу, — ответила Клотильда. – Дальше!
— Он… он ушёл, а девчонка… девчонка! Она на второй день сбежала.
— Вы пытались её найти?
Тут старая ханжа вскинула голову.
— Как же не пытались! Нянька все ноги сбила, все окрестности обошла, всех торговок расспросила.
«Нянька, конечно нянька. Сама добрая христианка и пальцем не шевельнула».
Ещё один приступ ярости и тошноты. Это была уже не лягушка, это была мокрица, которую тоже хотелось раздавить.
— А он? Он больше не приходил?
Рене растерянно моргнула. На её веках почти не было ресниц. Веки были тонкие, как бумага, и, казалось, так же шуршали.
«Она даже не понимает, о ком я спрашиваю. Господи, дай мне силы!»
— Ваш бывший зять, Геро, тот, которого вы считали умершим, — почти по слогам произнесла Клотильда.
Имя «Геро» произвело эффект дьявольского ритуала с извлечением младенческой печени и кишок. Рене едва не поползла в угол. Она замотала головой.
— Нет, нет, не было его.
Клотильда встала. Она сама уже чувствовала удушье. Потолок стал ниже, окна уже, стены надвинулись как чудовищные тиски. Ей стало трудно дышать.
К тому же, она слышала гул. Гул очень низкий, исходящий не то с небес, не то из-под земли. Когда, опустив веки, она прислушалась, то обнаружила, что гул вовсе не единороден, а сплетён из великого множества дробных стуков.
Это дребезжали, ударяясь друг о друга, разноцветные костяшки и стеклышки, некогда уложенные терпеливым демиургом в сложный узор. Она уже не раз убеждалась, что окружающий мир вовсе не так надёжен и прочен, что ткань мироздания скорее схожа с паутиной, чем с парусным шёлком, что вера в несокрушимость этого мира, в универсальность его законов скорее пагубна, чем благотворна, что тот верующий, который без оглядки полагается на догмы, скорее обрекает себя на гибель, чем на спасение, ибо отказывает Господу во вмешательстве.
Мир способен меняться. Ей приходилось ощущать внезапную пустоту, когда каменный свод ломался, как весенний лёд, а твердые углы стекали, как восковые огарки, и гул, и дребезжание не застигли её врасплох. Она уже пережила нечто грандиозное, когда приняла решение взять на воспитание осиротевшую девочку. Ту самую девочку, которую так старательно вымарывала из собственного существования.
Она намеревалась не только наблюдать за воспитанием, оплачивая нянек, учителей, портных и придворных дам. Она задалась целью приблизить этого ребёнка к себе настолько, чтобы называть её… дочерью.
Сдвига небесных сфер не случилось. Не было сотрясений под ногами и ни одна звезда не сорвалась с небесного крюка. Удивительней была наступившая тишина.
Будто после продолжительных кровопролитных, многолетних войн она заключила, наконец, мир. Чтобы прийти к этому миру, ей пришлось совершить жертвоприношение.
Непомерная цена будущего мира. Цена, раздутая глупостью и гордыней. Мир, ныне царящий в её душе, она могла бы получить даром.
Но жертвы не было! Не было преступления! Не было убийства! Её только что оправдали.
Вероятно, так чувствует себя осуждённый на эшафоте, уже опустившийся на колени, уже ощутивший холодок стали на шее, когда ему зачитывают указ о помиловании.
Пожалуй, осуждённый не будет столь потрясен. Его страдания — лишь миг.
Её же казнь длилась не одну неделю. Она просыпалась, всходила на эшафот и умирала каждый день, преследуемая десятком палачей, каждый из которых подступал к ней со своим мастерством. Она не осуждённый, она — грешник, извлечённый из ада.
За ней с небес отправили ангела. Ангел в облике добродетельной жужелицы.
Клотильда бросила последний взгляд на Рене Аджани. «Посланница небес» всё ещё стояла на коленях, опустив голову.
Если бы не безумная, обрушившаяся, как черепичная кровля, надежда, вызвавшая своим грохотом блаженную глухоту, Клотильда не отказала бы себе в удовольствии раздавить эту жужелицу.
Герцогиня всё ещё слышала гул. Его не заглушал ни стук колес, ни крики уличных торговцев. Разноцветные кирпичики мироздания всё ещё дробно постукивали друг о друга, жалобно поскрипывали крепёжные гвозди и скобы.
0
0