Этот гул утихнет лишь тогда, когда она поверит в чудо воскресения, когда впишет его, как факт. Пока она этот факт отвергает. Её разум не справляется, он слишком медлителен и недоверчив, к тому же, слишком высокомерен и труслив.
Этот разум привык выходить из всех возможных споров победителем. Он не знал ошибок.
Впрочем, нет, однажды этот отточенный разум допустил ошибку. Этот разум не смог разгадать Геро. И вот обновлённый парадокс.
Разум в отчаянии. Геро — жив! Он жив!
Он всё ещё где-то здесь, под этим небом, под этими звёздами. Он дышит, ступает по земле, с кем-то говорит, с кем-то обменивается мыслями, с кем-то соглашается, с кем-то спорит. Он кого-то любит. Или ненавидит.
Рядом с ним может быть женщина.
Упорствующий разум лишился последних сил. В схватку с недоверчивым, требующим аргументов, рассудком вступила неведомая женщина. Внезапно нахлынувшие чувства сыграли роль ветра, толкнувшего крылья застывшей мельницы.
«Почему нет? Почему нет? – размышляла Клотильда. – Мёртвым его никто не видел. И тот слуга, который доставил его в Отель-Дьё, так же утверждал, что Геро ещё дышал. Слуга оставил его на ступенях часовни. Никто не сомневался, что до следующего рассвета ему не дожить. Так, по крайней мере, утверждал Оливье. Геро был уже в агонии, в жару. Поездка по февральскому холоду в открытой повозке могла только поспособствовать скорой кончине. Пусть даже в Отель-Дьё о нём бы заботились, как об умирающем. Оттуда ежедневно вывозят десятки мертвецов. Монахи лишь исповедуют умирающих. Но если он жив, следовательно… следовательно, был кто-то, кто позаботился о нём. Один из милосердных братьев оказался искуснее других? Или расчётливей? Или там был кто-то ещё? Кто-то сведущий в медицине, кто-то, обладающий тайной оспы. А была ли… оспа? Эта старая ханжа сказала, что на его лице не было шрамов! Он был болен, но не болен оспой».
Клотильда устремила тяжёлый, недобрый взгляд на Дельфину. Фрейлина всё так же втягивала голову в плечи.
Герцогиня помнила, как она, эта овцеподобное существо, вместе с её лекарем, этим шарлатаном Оливье, уговаривали её поскорее избавиться от заболевшего, чтобы избежать эпидемии.
Да и прочие придворные поддакивали. Все испуганные, посиневшие. Одна Анастази осмелилась тогда возражать. Одна Анастази…
Нет, она не оспаривала диагноз, она всего лишь умоляла о милосердии, о нескольких часах покоя для умирающего.
«Он умирает. Он всё потерял, не отнимайте у него смерть!» — твердила первая статс-дама. Но её никто не слушал.
Сама герцогиня обезумела. Ей мерещились гноящиеся раны. О стыд, она была близка к исступлению и обмороку. Она значительно поглупела. Да что там поглупела — она уподобилась мечущейся по курятнику безмозглой несушке, заметившей лису. А лисы не было.
Была лишь тень. Освещённый луною куст.
— На его лице не было шрамов, — тихо, но вполне отчетливо произнесла Клотильда, не глядя на придворную даму. Дельфина ещё выше вздернула плечи.
Сойдя с подножки во дворе замка, Клотильда послала за лекарем.
За воротами Сент-Антуан у неё окончательно сложилось намерение. Она начнёт с пристрастных допросов. Если понадобится, она допросит каждого, кто соучаствовал в том трагическом заблуждении.
Она будет говорить и с лакеем, и с конюхом, и с мальчишкой-послушником, разносящим беднякам жидкую похлёбку.
Она будет раздавать золото и удары плетью. Это освежит их память. Прошло всего несколько месяцев, они должны помнить.
Но следствие она начнет с Оливье.
Клотильда ждала в кабинете. Она не пожелала ни переодеться, ни передохнуть с дороги. Её снедало нетерпение.
Невероятная новость, обещание чуда, почти библейская притча, уже начала свой путь внедрения в её чувства и разум. У неё колотилось сердце, приливала кровь. Её терзал озноб, почти сладкий, чувственный, а за ним следовал потливый жар. Она была почти в лихорадке.
Ей хотелось бежать, действовать, подстегнуть лошадей, впрячь в экипаж лакеев и кучера — и хлестать их так же немилосердно. Сам воздух изменил свои плотность и вкус, как это случается перед грозой, и сама гроза где-то на подходе, ещё мнётся за горизонтом, набирается сил, бугрит сизые мускулы и вот-вот вонзится в землю лиловым зигзагом.
От грозы следует бежать, но своей мощью она завораживает, призывает.
Клотильда слышала первый раскат этой ярости, звенящей и раздирающей сердце. Она едва не задохнулась. Закрыла глаза и с минуту сидела неподвижно.
Она в своем кабинете, в том самом, где стены украшены старинными коврами, и один из них скрывает потайной лаз. Гобелен с изображением Иосифа и жены Потифара.
Герцогиню всегда забавляла эта пикантная подробность, это невольная иллюстрация. Она уже не помнила, произошло ли это намеренно или случайно.
Почему дверь закрывает ковёр именно с этим сюжетом? Остроумная находка или тонкая насмешка? А может быть, предостережение?
Жена военачальника, как известно, осталась ни с чем, а юный Иосиф стал правителем Египта. Не имеет значения, кто и почему поместил этот гобелен над дверью.
Клотильда обнаружила, что цвета на ковре изменились. Когда тайный покой опустел, то и сам рисунок побледнел. Прежде ярко окрашенные нити выцвели, полиняли.
Так происходит с дешёвыми тканями, если их выварить в щёлочи. С гобеленами подобное не случалось, ибо красильщики из Арраса и Льежа славились своим искусством. Если краски и тускнели, то от воздействия времени и пыли, а после чистки краски сияли с первозданной дерзостью.
Гобелен не утратил яркости, это её глаза утратили способность различать цвета. Это она погрузилась в чёрно-белое однообразие, в плоское угловатое равнодушие.
На глазах выросла невидимая катаракта, вспучились водянистые бельма. Чтобы излечить её от катаракты, понадобился хирург с тупым ржавым ножом. Проморгавшись, она вновь видит. Этот гобелен, скрывающий дверь, вновь засиял всеми цветами. Он свеж, с него сбили паутину и пыль.
Клотильда многообещающе улыбнулась. Она слышала шаги лекаря. Он ступал крадучись, воображал себя карающей тенью, хранителем тайн.
Герцогиня выпрямилась в кресле и приняла вид строго судии. Оливье ничего не знает. Он только строит предположения, догадки, выдвигает версии. Он не тревожится. Чего ему опасаться?
Принцесса, которой он столько лет служит, бывает порой вспыльчива, порывиста, идёт на поводу собственной прихоти, она безжалостна и упряма. И всё же она разумна. Даже предсказуема. Её влечёт месть. Обуревает жажда власти.
Вероятно, поездка в Париж разбередила раны, и вот она уже жертва бесцветного и безвкусного яда. Ей нужен совет, не уступающий по силе этому яду.
Когда лекарь переступил порог, Клотильда без труда прочла его мысли, хотя тот, несомненно, мнил себя соперником сфинкса. Люди так наивны и самонадеянны. Они не замечают, что их лица заходятся криком, даже если сохраняют полную неподвижность. Лекарь поклонился.
Герцогиня не ответила даже кивком, и костоправ до конца так и не разогнулся, напоминая покорёженный ударом гвоздь. Он ждал, а Клотильда молчала, разглядывая его.
Сухой, желчный человек с кожей цвета пергамента. Возраста неопределенного. Он мог быть молод, истощённый, пропитанный мумифицирующим бальзамом, но он мог быть и стариком. За то время, что он служил ей, ему удалось сотворить из самого себя искусное, подвижное чучело, поместив внутренности в тот бальзамирующий раствор.
Клотильда нисколько не удивилась бы, узнав, что он изучает алхимические трактаты в поисках рецепта вечной молодости. Но так и не обнаружил средство против страха. Страх жил в нём. За бугристой дублёной кожей ещё билась жизнь, ещё шевелилось тщеславие, ещё ворочалась зависть.
Молчание герцогини вызвало беспокойство. Глаза его заметались, веки приподнялись. Она никогда не молчала так долго, не смотрела так пристально. Он уже задаёт себе множество вопросов, уже перебирает допущенные ошибки. А Клотильда терпеливо ждала, когда это беспокойство заставит сфинкса шевельнуться.
Ей нравилось тянуть паузу, терзать жертву неопределённостью. Лекарь, не стерпев пытки, заговорил первым. Робко, заискивающе.
— Ваше королевское высочество желали меня видеть?
Клотильда едва сдержала улыбку. Она ещё помедлила, но все же ответила:
— Я пребываю в некотором затруднении, друг мой, — ровно, даже дружелюбно произнесла она. – Вопрос, меня терзающий, из сферы, от меня далёкой, даже чуждой. Ибо я, как женщина, почти не способна воспринять и осознать научные постулаты, тем паче, медицинские. И вот для того, чтобы это затруднение разрешить, я призвала вас, человека в высшей степени сведущего, более того, владеющего тайнами врачевания тела. Смею ли я рассчитывать на вас? На ваш опыт и на вашу учёность?
В глазах Оливье мелькнул страх.
— Я к услугам вашего высочества, — выдавил он.
— Как и всегда, не правда ли? Вы всегда служили мне верой и правдой, Оливье. Мое благополучие, моя жизнь, моя телесная целостность всегда служили единственным проводником и мотивом ваших действий. Во имя моего спасения вы, не колеблясь, готовы были пожертвовать всем. Ваше время, ваш ум, ваши знания, все принадлежит мне, все служит моему величию. Вы мой преданный слуга, самый преданный.
Взгляд Оливье вновь заметался.
— Слова вашего высочества истинная награда для меня. Ваше незаслуженная похвала…
— Отчего же незаслуженная? Разве вы не спасли мне жизнь? Вот не так давно, в феврале, когда случилось это… это несчастье. Когда эта ужасная болезнь грозила обратить мой замок в обитель призраков. Разве это не вы предотвратили саму казнь египетскую, что готова была обрушиться на мой дом? Кстати, в том и состоит моё затруднение. Я нисколько не сомневаюсь в вашей учёности, в вашей способности распознавать самый коварный недуг по первым симптомам, но вопрос всё же остается. Нет ли заболевания, схожего по своим первым признакам с этим карающим бичом Господнем, с оспой. Не мне, разумеется, судить, ибо я совершенная невежда в медицине, да и во всех прочих сферах образованность моя крайне сомнительна, но открывшиеся мне обстоятельства вынуждают меня явить вам свою наивность. Но вопрос мой всё ещё требует ответа. Если этот вопрос для вас затруднителен, ибо ошеломит вас своей глупостью, то я могла бы задать его месье Эруару. Он, как известно, ученик Амбруаза Паре и много лет состоит при особе моего брата. Он привычен к вопросам наивным и бессмысленным. Вам достаточно лишь указать мне на это.
Лоб лекаря покрылся испариной.
— Если… если ваше высочество будет настолько милостива, чтобы указать на мою ошибку, — начал он.
— О нет, друг мой, я вовсе не указываю на ошибку. Я вас не обвиняю. Я всего лишь терзаюсь некоторым любопытством. Дело в том, что несколько часов назад мне стало доподлинно известно, что некий господин, известный как мне, так и вам, оказался вовсе не настолько поражен тем недугом, который вы с высоты своей учёности утвердили. Я ни в коей мере не допускаю мысли, что ваше решение было принято на основе тайных мотивов, что вы действовали с неким тайным расчётом или, сохрани Господь, под влиянием дурного совета. О нет, я бесконечно далека от подозрений. Напротив, я склонна искать для вас оправданий, изыскивать свидетелей в вашу пользу, одним из которых может быть болезнь со схожими признаками.
На висках Оливье уже блестели капли, одна из этих капель бежала по пергаментной скуле, её предшественница уже скатилась с подбородка и темнела в крахмальной белизне ворота. Худая шея беспрестанно двигалась.
Клотильда молчала, изображая полную беспристрастность. Лекарь был напуган, но Клотильда ещё не уверилась, понимает ли допрашиваемый, о каком известном господине идет речь.
Она решила уточнить.
— Речь идет о вашем давнем пациенте, о том, кого по вашему прямому указанию отвезли в Отель-Дьё, ибо вы обнаружили, что пациент заражён оспой и что болезнь зашла так далеко, что излечение невозможно, а его дальнейшее пребывание в замке Конфлан чревато опасностью для всех его обитателей. Вы понимаете, о ком идет речь?
Тон герцогини изменился. Она уже не играла в невежество. Она обвиняла. Лекарь кивнул. Его горло вновь дернулось.
— Я рада, что вы догадались. Да, я говорю о нём, о Геро, моем фаворите, которого вы отправили умирать в городскую лечебницу. Вы уверили меня, что надежды нет, что жить ему осталось несколько часов, что он заражен страшной хворью. Я поверила вам. Да и как я могла не поверить? Ибо ничего не смыслю в медицине. С тех пор я пребывала в уверенности, что поступила правильно, вопреки христианскому долгу, во имя спасения многих жизней. Я пожертвовала мужчиной, который был мне по-настоящему дорог, я отказала ему в нескольких часах милосердия. Я убила его. Убила, следуя вашему совету. И что же я узнаю сегодня? Он жив. И вторая новость, ещё одно потрясение. Оспы не было. Особа, видевшая его последней, его бывшая тёща, утверждает, что кожа на его лице осталась чистой. Нет никаких шрамов. Что вы на это скажете, господин учёный?
0
0