Ситуация повторяется.
Она строит свои надежды и свое отчаяние на чужих домыслах, на доказательствах крайне расплывчатых. У неё вновь нет ни тела, ни могилы. Почему бы не предположить уже вовсе несообразное?
Почему не принять версию, что побег девочки – инсценировка? Рене сказала, что он просто ушёл. Просто ушёл? Не попытался войти в дом? Не бросился её душить? Он мог уйти, если только всё знал заранее.
Та нянька, с которой Мария не раз приезжала в замок, в отличии от тёщи, души не чаяла в отце своей подопечной. Почему бы им не снестись заранее, за спиной грозной жужелицы, а затем обвести ту вокруг пальца? Разновидность мести.
Старуха потеряла всех, осталась с бременем двух смертей.
Версия вовсе не плоха.
Её косвенно подтверждает нянька, исчезнувшая вслед за девочкой. Когда малышка выбралась из дома, то её за углом мог ожидать отец. Нянька разыграла отчаяние. С её изможденной, исплаканной личиной это не сложно.
Клотильда несколько раз глубоко вдохнула, и судорога, сковавшая спину, постепенно сошла на нет. Герцогиня уже не чувствовала ни ярости, ни отчаяния. Она даже улыбнулась.
Беда с этим воображением! Чего она только не вообразила несколько минут назад. И окровавленные подковы лошади, и узкий колодец с чёрной плесенью и вонючей водой.
В эти игры с ней сыграл разум, едва не вызвав обморок. Усилием воли она сменила сюжет, и вот уже воображение с тем же рвением подбрасывает сцены бодрящие и яркие. Ей сразу становится легче дышать. Воображение — вот истинный демон.
Она вернется к первоначальному плану – в Отель-Дьё отправится лекарь. И что-то еще…
Что-то… Что-то бьётся на самой кромке памяти. Какая-то шероховатость, заноза под самой кожей, которую до поры до времени не замечаешь, пока не загноится.
Клотильда перебирала в памяти лица, и одно из лиц чем-то её поразило. Некоторым несоответствием.
Анастази…
С ней было что-то не так. Она была… она была слишком спокойна.
Когда герцогиня приняла то роковое решение отослать Геро в лечебницу, Анастази была единственной, кто бесстрашно пытался возразить. Её дерзость превзошла все допустимые пределы! Она ворвалась в кабинет и кричала.
Да, она кричала! Она позволила себе повысить голос на свою госпожу.
— Остановите их! – кричала она, потрясая своим худым кулачком, из которого костяшки пальцев торчали, будто заточенные лезвия. – Вы совершаете злодейство! Невиданное злодейство. Вы все, жалкие, презренные трусы! – Анастази обвела пылающим взглядом герцогиню и её свиту, состоявшую из Дельфины, Оливье, казначея, секретаря и ещё двух фрейлин. — Если вы все так боитесь заразиться и подпортить свои прелестные лица, то я сама буду ухаживать за ним! Сама!
Дерзость непростительная. Дерзость, которую карают смертью или бессрочным заключением, но сама Клотильда в те ужасные часы почти ничего не понимала.
Весь производимый чужими голосами шум сливался для неё в единое, непрерывное клокотание. Клотильда различила в полумраке только горящие тёмные глаза своей придворной дамы и повелела ей удалиться. Кажется, Анастази даже вытолкали за дверь под торжествующий шепоток Дельфины. А что потом?
Анастази исчезла. Но Клотильда не подумала озадачиться этим вопросом. Придворная дама исполняла приказ и никому не было дела, каким образом ей это удаётся.
Появилась она несколько часов спустя, когда суматоха уже несколько улеглась. Клотильда смутно помнила, что происходило в те часы, непосредственно за «казнью». Она помнила только череду лиц, а затем полумрак своей спальни.
Когда же она соизволила выйти, её свита выстроилась в галерее, будто гвардейцы на плацу. Анастази среди них не было.
Герцогиня стиснула пальцами виски и попыталась перенестись туда, в ужасный февральский полдень, серый и промозглый. Она протиснулась сквозь время, словно то обратилось в прозрачную смолу, где все прошедшие события хранились, залитые расплавленным стеклом.
Слова доносились будто сквозь воду. Все лица были смазаны, искажены. Анастази появилась позже, много позже.
К вечеру или даже на следующий день.
Клотильда пребывала в разладе, в сомнениях. Она избегала разговоров и взглядов. Те из её придворных, кто осмеливался приблизиться, ступали настороженно, готовые к бегству.
Анастази среди них не было. Она не спешила. Оставалась где-то в тени.
Клотильда тоже пряталась, опасаясь именно её, её укоризненного взгляда. Придворная дама всегда так смотрела, не утруждая себя притворством, когда герцогиня позволяла себе барскую вспыльчивость.
На этот раз Анастази должна бы действовать ещё более вызывающе. Но Анастази молчала. Когда они, принцесса и её фрейлина, наконец, встретились лицом к лицу, Анастази не проронила ни слова. Только отвела взгляд.
Придворная дама почти не изменилась, пожалуй, стала молчаливей и бледней. Она невозмутимо исполняла свои обязанности. Голос звучал холодно, без дрожи, взгляд непроницаемый.
Но Клотильда была слишком занята собой, чтобы увидеть это пугающее спокойствие. К ней уже являлась старуха и скалила свои жёлтые зубы. Только однажды герцогиня будто пробудилась посреди затянувшегося кошмара.
Она засиделась в своем кабинете, где проводила большую часть дня, и позвонила горничной, чтобы девушка принесла ей вина. Но вместо горничной явилась Анастази. С бокалом и серебряным кувшином. Клотильда вздрогнула и уставилась на неё с неподдельным испугом. Ей показалось, что придворная дама торжествующей улыбается.
«Она пришла меня убить, — мелькнула мысль. – В это серебряном сосуде яд!»
Анастази заметила её колебания. И тогда её сухой, презрительный рот действительно дрогнул.
Она опустила поднос на край стола, наполнила бокал вином и выпила до дна. Затем опустила бокал на поднос.
— Этот кларет из королевских погребов. Сегодня утром его доставили из Лувра в качестве подарка от вашего брата.
Она не сводила глаз со своей госпожи. Тёмные глаза мрачно горели. «Если бы я хотела вас убить, я бы давно сделала это» — говорили эти глаза. Отвесив поклон, Анастази вышла.
А почему бывшая уличная девка не попыталась ей отомстить?
Анастази любила его. Любила тайно и страстно. Отвечал ли он на её страсть?
Об этом ничего не известно. Ни один шпион не попытался даже бросить тень. Но Анастази, как безнадежно влюблённая, должна была мстить. Она должна была пылать ненавистью к сопернице.
Почему же она не попыталась осуществить свою месть?
Клотильда видела, что большинство слуг, не таясь, скорбит по умершему. Даже этот огромный парень с бычьей шеей — он был уличен в пьянстве, что прежде за ним не водилось.
Что же касается Анастази, то она продолжала зачитывать по утрам доносы и прошения, твёрдым голосом распоряжалась, наказывала и поощряла. Под её железной рукой челядь и свита её высочества являла собой пример трудолюбия и преданности.
Может быть, у придворной дамы была своя старуха в венке? В том скорбном смятении, в каком находилась принцесса, самообладание первой придворной дамы предстало даром судьбы. И таковым бы осталось, если бы…
Если бы не безумная, старая жужелица.
«Всё совсем не так, — думала Клотильда. – Анастази не могла забыть его так быстро, как желает всех убедить. Не могла так быстро смириться. Она даже не тронула Оливье, ибо он и есть главный виновник. Пусть она из каких-то личных соображений не смеет мстить мне, но что её остановит от мести ему, лекарю, или Дельфине? Ответ один. Ответ напрашивается, кричит, колотит в дверь тяжелым бронзовым молотом. Она знает! Знает, что Геро жив! И знает, ибо сама и воспользовалась моим страхом и промахом Оливье. Она тогда исчезла. Да, исчезла вслед за теми двумя подручными палача, кто повёз его в Париж. Вряд ли по прошествии всех этих месяцев кто-то сумеет вспомнить, оставалась ли она в замке или нет. Анастази могла расценить эту болезнь, как единственный шанс, предоставленный ей судьбой. Я отказалась от него, добровольно, под влиянием порыва, так почему бы ей не воспользоваться? Оспа? Анастази такой мелочью не запугаешь. Она способна пережить эпидемию чумы, если это понадобиться для его пользы. И она не настолько привередлива, чтобы задумываться о последствиях болезни, о рубцах и шрамах. Да что я говорю? Я бы и сама сейчас не задумалась. Но я испугалась. Я испугалась! А она — нет. И в награду ей достался он, живой и невредимый, без шрамов и оспин. Такой же прекрасный, каким и был».
Клотильда вновь и вновь возвращалась мыслями к первой придворной даме, раскладывая на слова и жесты каждое из её действий. Ничего предосудительного и подозрительного. Ни тайного торжества, ни потаённой насмешки. Не было и отлучек.
Только это необъяснимое спокойствие, неуклонное движение вперёд по дороге времени. Так преданные собаки себя не ведут.
Та чёрная собака, приходившая невесть откуда в парк, исчезла. Иногда слышали её тоскливый вой, но и он скоро затих. А фрисландский жеребец, некогда купленный за огромные деньги в Голландии, вскоре после исчезновения своего хозяина лёг на солому в своём деннике и больше не поднялся.
Анастази не выла и не отказывалась от еды. Она продолжала служить, как ни в чем не бывало. Она даже не интересовалась судьбой девочки…
Клотильда чувствовала раздражение. Не играет ли воображение еще один спектакль?
Анастази не походила на удачливую соперницу. Что бы сделала на её месте любая другая женщина, если бы волею фортуны завладела любовником своей госпожи? Вот, к примеру, одна из её фрейлин, м-ль де Лан. Что бы сделала она? Бежала бы, как бежит грабитель с украденным кошельком.
Но Анастази не м-ль де Лан, дочь мелкопоместного барона, небогатого, но крайне тщеславного. Анастази не боится.
Нет, здесь что-то не так. Что-то не сходится. Анастази почти не выходит из замка. А если того требует её долг, она отправляется в Париж в сопровождении своих слуг.
Повод у неё нерушимый. Третьего дня она отбыла в Ангулем, чтобы разобраться с поступившей жалобой и даже обвинениями в казнокрадстве.
Ещё свободная от подозрений, Клотильда выбрала именно это время для визита на улицу Сен-Дени. Она сделала это неосознанно, движимая тайным вдохновением. Спешила, как ребёнок, желающий воспользоваться отсутствием строгого наставника. И, кажется, одержала маленькую победу.
Если Анастази замешана в этот заговор, то ей лучше оставаться в неведении, пока Оливье исполняет в Отель-Дьё назначенное ему послушание.
Указатель был старый, покосившийся. Почерневший шест торчал меж каменных блоков старой римской дороги. Почти у вершины этого шеста висела деревянная стрела с чёрными буквами: Эври.
Стрела указывала вниз, будто предлагала путнику, не растрачивать время на блуждания и поиски, отправиться прямиком в могилу, куда, собственно, и ведут все земные дороги.
Анастази углядела в этом недвусмысленное предостережение. Ей не следовало сворачивать на эту дорогу. Ей следовало ехать дальше, на север.
Анастази возвращалась из Ангулема в Париж. Все предшествующие развилки, у Шартра и Орлеана, и перекрестки она проезжала, не раздумывая — дорога была ей знакома.
Эта была первой, где она потребовала придержать лошадей. На козлах невзрачной, запылённой кареты сидел Жан-Пьер, высокий молчаливый детина с прямыми, падающими на глаза волосами. Когда-то он работал в пекарне у ворот Бюсси, таскал мешки с мукой и месил тесто в огромной бадье.
Однажды в дождливый осенний вечер он заметил жавшуюся к стене худую девку с горящими от голода глазами. Не говоря ни слова, он взял один из круглых хлебов, уже выставленных на продажу, и сунул в дрожащие руки девки.
Девка была ещё совсем молоденькой, черноволосой, с выпирающими ключицами. Не дожидаясь ни вопросов, ни слов благодарности он вошёл в лавку и захлопнул дверь. Он видел эту девку ещё раз, такую же жалкую и голодную, несколько недель спустя, и снова дал ей хлеба.
Он ничего не знал о ней, не знал её имени. Когда-то его сестра убежала из дома, обманутая посулами смазливого наёмника, а год спустя умерла от голода на улице. Она упала в обморок в зимнюю ночь, а к утру уже не дышала.
Та несчастная девка, жавшаяся к стене, тоже была чей-то сестрой и чьей-то дочерью. Если дать ей хлеба, она не упадет в обморок от голода и не замёрзнет. Может быть, и его сестра пережила бы ту зимнюю ночь, если бы кто-то дал ей кусок хлеба.
Жан-Пьер увидел эту девку уже пару лет спустя, когда таскал мешки на Хлебной набережной. Туда приставали баржи, груженые мукой. Пекарня, где он прежде работал, разорилась. Старый владелец умер от апоплексии прямо у раскалённой печи, а его наследник после смерти отца пустился во все тяжкие.
Жан-Пьер с тех пор перебивался случайными заработками. Силой он обладал медвежьей, но ничего не умел, кроме как месить тесто и таскать мешки. Иногда он заменял сразу трех грузчиков или тянул за оглобли гружёную повозку.
0
0