Вампир нашелся рядом с продырявленным во всех местах, как дуршлаг, кораблем. Его озадаченный и грустный вид говорил о безуспешных попытках решить транспортный вопрос и удрать с этого проклятого причастными острова. Белая рубашка багровела на правом боку и слева на плече. Кожа, просвечивающая сквозь дыры, в этих местах была намного светлее и походила на кожу новорожденного.
«Регенерация, — про себя подумала Аманда, бодро шагая в сторону сидевшего на причале. — Ну, и хорошо же тебе досталось!».
Вампир что-то не переставая жевал, полностью безучастным взглядом буравя борт корабля, стоявшего на дне и только создающего впечатление плавающего.
— Винтан. — Констатировал Редвел, подходя ближе и подцепляя вампирий подбородок. Глаза светились небесно-голубым цветом и только узкая точка зрачка говорила о том, что существо пока еще живо.
— Ах, ты ж, тварь! — Сорренж, который скрежетал зубами еще на подходе, вспоминая о причиненном ему уроне, сейчас совсем взбесился. Стравиец, вздохнув, схватил его руки за спиной и удержал.
— Убью! — кричал профессор, брызгая слюной и пытаясь перевоплотиться.
— Не меня. — Хас многозначно дал додумать. Сорренж сделал несколько циклов дыхания и попытался успокиться.
— Ненавижу обдолбавшихся «святого дыхания», а этого особенно… Вы, наверняка, не знаете… этот наркотик к святости не имеет ничего общего.
— И стоит столько, что по карману единицам. — Хас скептически поглядел на отпущенного, не видя в таком факте ничего страшного.
— Винтан делают у нас в Рьярде. И не из растений или корешков. Этот наркотик делают из белых младенцев. Не демоны.
Редвел пожал плечами, показывая, что знаком с этим мало приятным фактом, остальные поглядели на вампира с новым весьма небезопасным интересом.
— Для нас есть небольшой плюс. — Лис развел небольшой костерок и в турку налил пару капель белой жидкости, похожей на молоко. Туда же полетело несколько бурых гранул из мешка ингредиентов. — Сейчас он скажет нам все, что нас интересует.
Не особо переживая о самочувствии наркомана, отвар в глотку влили еще бурлящим. Вампир с ярко-голубыми счастливыми глазами взирал на небо и улыбался. Вдруг голубая радужка пошла бурыми пятнами, раздался нечеловеческий вой, руки с белыми полупрозрачными когтями потянулись к вискам, пытаясь выдрать со своей головы куски кожи и волос.
— С добрым утром. — Вежливо улыбаясь, поприветствовал бывшего соперника Редвел. Сорренж хрустел всеми суставами, сжимая и разжимая кулаки, он явно считал, что мучений недостаточно.
— Убейте!!! — вопил, катаясь по серому острому песку вампир, пытаясь размозжить себе голову о торчащий выступ.
— Как только расскажешь. — Последовал лаконичный ответ. — Кто твой хозяин?
— Безликий! Безликий!.. — вампир нашел выступ достаточно твердым и принялся долбиться лбом об него, надеясь, что так скорее расстанется с жизнью. Зелье мгновенного выхода делало состояние ощущения реальности настолько невыносимым. — Он звал себя… Норна!
— Это мы знаем. — Инспектор стоял, не пытаясь помешать самобичеванию, полировал свои ровные черные когти о сюртук. Аманда рвалась вперед и дергала его рукав, что было сил. Хас щелкнул пальцами, и вампир обессилено упал. Заклинание временного паралича — весьма гуманно в данном случае. Пока не расскажет все, что необходимо.
— У меня в кармане… — прохрипел вампир. — В моем нагрудном кармане. Нить… нить Норны. Так он приказывал ловить демона.
Сорренж подскочил к пленнику и выхватил что-то полупрозрачное, похожее на веревку или пояс призрака… подхватил и отдернул руку, будто обжегшись.
— Позволь, я помогу. — Лис подошел и палкой подхватил артефакт, рассматривая.
— Себастьян, ради верховных… это надо немедленно уничтожить! Ты же понимаешь всю опасность. — Профессор молящим взором гипнотизировал товарища, пока тот думал.
— Хорошо. — Редвел испробовал огонь, молнию и кислоту, но веревочка продолжала спокойно лежать на палке.
— Дайте мне. — Стравиец косолапой походкой приблизился и спокойно схватил нить волосатой рукой.
— О, боже! — Аманда вскрикнула, дернувшись от увиденного. Нить стала биться, будто в конвульсиях, а затем обмоталась вокруг запястья Хаса и впиталась…
— Уничтожил? — поинтересовался учитель.
— Деструктурировал. — Ответил ученик.
— Правильно, Шарэль оценит. — Лис и карлик кивнули друг другу, игнорируя недовольно сопящего демона, и придвинулись к пленнику.
— Где вы встречались. Где эта тварь обитает?
— В квартале Винтерслоу… — кашель становился душераздирающим. — Он всегда посылал зов, и каждый раз сам находил меня.
— Где находится ваша лаборатория? — Себастьян представил, как нагрянет туда, видя последнее рабочее место своей жены, прочтет разбросанные листы ровного наклонного почерка… ее последний проект… Инспектор дернул мордой, отгоняя наваждение и немигающим взглядом уставился на умирающего наркомана.
— Мы были в твоей… твоей лаборатории! — Вампир кричал, изгибаясь полупарализованной шеей и стараясь достать до камня.
— Набережной?! Черт побери! Там же практически развалины и… бункер. Черт вас дери!
— Что ему надо?! — Сорренж задал самый главный, мучавший его вопрос. — Что этой твари от нас надо?!
— Снять проклятье или… — затылок достал каменный выступ, оглашая компанию тупым звуком. Потекла бурая лужица. — Снять проклятие, или убить Редвела.
Товарищи переваривали полученную информацию молча. Каждый со своими мыслями.
— Кровь демона позволяла делать аватары… — продолжал вопить умирающий. — Он таких монстров сотворил… Они ядовитые. Метаморфы. Могут размножаться, обрызгав своей жижей все вокруг…
— Перси! — лис оттаял, переживая о единственном не чужом существе, оставленном дома. — Хотя, ему-то, как раз ничего не станет. — Тут же ухмыльнулся хозяин непростого дворецкого.
— Норн надеялся смыть проклятье демонической кровью. — Затылок продолжал ритмично падать на выступ. Голос стал булькающим. — Он понял, что она ему нужна… она…
— Ясно. — Инспектор стал собирать турку и свои колбы обратно в мешочек, дав понять, что с допросом закончено.
С другой стороны причала раздался неожиданный плеск. Красивая красно-черная яхта хищным острым носом метила к берегу. Команда гребцов с отсутствующими взглядами слаженно работала веслами, а затем резко остановилась и единым рывком втащила черные изогнутые орудия на борт. Красивый молодой мужчина, одетый в черную кожу и широкополую шляпу с пышным пером показался похожим на капитана. Друзья махнули ему, надеясь договориться с оплатой и свалить к чертям с проклятого острова.
— Вампир нам еще ужен, друзья. — Вышедший из каюты Рени снял со своей марионетки шляпу и спрыгнул, приветственно обнимая сестру.
— Зачем? — Сорренж не очень хотел возвращать это достойное смерти существо обратно.
— Для поднятия армии. — Менталист отвечал, не допуская споров. Нужен, значит нужен.
— Попробуй забери. — Профессор отошел, позволяя несостоявшемуся родственнику самому разобраться с тварью, бьющейся затылком о скалу.
— Встать! — услышав команду, полубессознательное тело вытянулось стрункой, наплевав на все законы физики и наложенный паралич. — На корабль.
— Ты стал другим. — Покачала головой Аманда. — Жестким.
— Военное положение. — Пожал плечами бывший священник.
— Нет. — Сестра поглядела очень грустно и прошла по спущенному трапу на борт.
— Значит вырос. — Рени впервые задумчиво опустил глаза, затем поднял и, снова уверенно командуя, ответил, — пусть лучше боятся.
Трактирщик оказался прав. После Бри-Комт Анастази ехала через виноградники и поля. Пересекла речушку и рощицу. Расстояние неумолимо сокращалось.
И придворная дама, в конце концов, озадачилась самым важным вопросом. А как ей проникнуть в поместье?
Бывшее владение герцогов де Шеврез — обитель обширная, с ручьями, озерком, фруктовым садом и парком, переходящим в лес, но это вовсе не означает, что незваный гость сможет без труда в этом поместье затеряться. Она, конечно, могла направиться прямиком по аллее к дому и попросить кратковременного приюта, как сделала бы при любых других обстоятельствах, но в Лизиньи её мог узнать Геро.
Она дала себе слово с ним не встречаться.
Кое-кто в свите Жанет тоже знает её в лицо. Это прежде всего Перл, этот шут гороховый, болтливый толстяк. Затем фрейлина Жанет, Катерина, в противоположность шуту особа неразговорчивая, но излишне памятливая.
А кто ещё, кроме самой Жанет?
Как ни забавно это звучит, главный свидетель против нее — это Мария! Девочка очень хорошо её знает. Если шуту и фрейлине хватит благоразумия принять её за незнакомку, то ожидать подобной сдержанности от маленькой девочки не приходится.
Есть ещё нянька, Наннет. Тоже схватится за голову и застынет, как соляной столб.
Нет, прямиком в поместье отправляться нельзя. Эх, если бы у неё был предварительный план, договорённость с Жанет, всё было бы по-другому.
Эта поездка совершается вопреки здравому смыслу. Она нарушила все свои принципы. Поступила, как сумасшедшая, как потерявшая разум от любви. Её сорвал с места порыв безрассудства, несбывшаяся мечта. Она гналась за этой мечтой с той же безумной целеустремленностью, с какой гналась бы за радугой.
Существует поверье, что счастливец, догнавший радугу, пробежавший под ней, в награду за свою веру и проворство обретет желаемое. Только Анастази ещё не встречала того, кто пробежал бы под радугой.
Это обещание под стать посулам падающей звезды, сверкнувшей в августовском небе. Поймай эту звезду, укрой в ладони — и счастье твоё.
Она пустилась в погоню за радугой, за многоцветным видением, водяным призраком. Радуга — символ прощения, знамение положенного меж Господом и сотворенной Им землей вечного завета.
Ей эту радугу не догнать. Её удел — любоваться этим солнечным даром издалека.
Анастази приближалась. Она уже видела блестевшую на солнце черепицу. Она видела, как лучи бьются и ломаются в окнах.
Стены до самой крыши увиты плющом. Фруктовые деревья, уже отяжелевшие, обременённые плодами, подступали к самому дому. С южной стороны виднелся виноградник, оплетавший деревянный каркас и создающий нечто похожее на свод.
Вероятно, под этим сводом — открытая терраса.
Анастази спрыгнула на дорогу и повела лошадь в поводу. Она всё ещё не приняла окончательного решения.
Если она сделает полукруг, то увидит подъездную аллею. И сразу окажется видимой и, возможно, узнаваемой. Пока она с другой стороны дома, со стороны разбитого под стенами огромного огорода. И что же ей делать?
Она даже не знает, там ли Жанет или отправилась в Париж. Анастази отошла к обочине, в тень растущего у дороги вяза.
Обочина, во избежание дождевых оползней, была укреплена выложенными в три ряда аккуратно обтёсанными камнями.
Анастази взобралась на тёплые камни, села, подстелив дорожный плащ, и задумалась. Вот она здесь, что же дальше? Оставаться на этой дороге или пройти через сад? Она может дождаться темноты. И в темноте будет красться как вор. А в чём польза?
В темноте она подавно ничего не увидит. Геро уже уйдёт к себе. Останется только угадывать его шаги.
Неожиданно рядом зашуршали, посыпались камешки. Кто-то шёл через поля к дороге. Шёл, не таясь, мурлыкая не то песенку, не то языческую молитву. Шаг размашистый. Анастази встала и оглянулась.
Приближался высокий мужчина. Худой, нескладный. Солнце светило ему в спину, и Анастази не сразу его узнала. Она заслонилась от солнца рукой. В облике незнакомца не было ничего угрожающего. Напротив, он казался ей знакомым.
Эти растрёпанные волосы, сбитая на затылок мятая шляпа, ноги, длинные и тонкие, как у цапли, и холщовая сумка на плече, набитая всякой всячиной. Она не верила своим глазам. Не верила своей удаче.
Липпо! Что же это? Она догнала радугу!
Итальянец спрыгнул с насыпи на дорогу. И заметил её. Перечисляя тех, кто знал её в лицо, Анастази совершенно упустила из виду, что был ещё и лекарь.
Лекарь, пожалуй, знал её получше других. Ибо это она встречала его в замке Конфлан и сопровождала в тайные покои фаворита. Это у неё он выспрашивал необходимые ему как врачу сведения, и это ему Анастази подробно всё рассказывала. Она беседовала с итальянцем больше часа, прежде чем тот увидел самого Геро.
Анастази стремилась рассказать всё, что знала, жалея о своем медицинском невежестве, чтобы многословностью своей избавить Геро от лишних усилий. Ибо, изнурённый мигрениальной болью, он вряд ли был в силах связно говорить.
Итальянец слушал её внимательно, задавал меткие вопросы и ни разу не позволил снисходительной усмешки, на какие так щедры и скоры ученые мужи. Единственное, что время от времени позволял себе придворный лекарь незаконнорожденной принцессы, так это приглушенные ругательства в адрес своего собрата по ремеслу.
И ругательства справедливые. Анастази мысленно его поддерживала и добавляла собственные нелицеприятные эпитеты.
Одним словом, Липпо оставил добрую память. Впоследствии он подтвердил произведенное впечатление, отправившись в Отель-Дьё.
Его появление здесь, на проселочной дороге, не могло быть дурным знаком. Скорее это дружеское участие небес.
— Мой почтение, signora, — поклонился итальянец. – Не нуждается ли сеньора…
И замолк. Узнал её.
— Позволю себе заметить, сеньора, что вы… что ваше лицо… Смею ли я предположить, что мы…
— Да, мы знакомы, — спокойно подтвердила Анастази. – Наше знакомство состоялось в загородном замке моей госпожи, герцогини Ангулемской, при обстоятельствах, прямо скажем, невесёлых. Однако, благодаря вам эти обстоятельства очень скоро изменились к лучшему.
— Я отлично всё помню, — радостно воскликнул лекарь. – Вы придворная дама герцогини Ангулемской и зовут вас Анастази де Санталь.
Анастази кивнула в ответ.
— Я слышал, что вы и впоследствии оказывали содействие, — понизив голос, с видом заговорщика, проговорил Липпо. – Ведь это же… это же вы прислали ту записку, ту самую, которую принес мальчик.
Анастази вновь кивнула. Отрицать не имело смысла. Больше Липпо могла знать только Жанет.
— Да, я. И наблюдала за вами, в то время, как вы принимали решение и нанимали повозку.
Лицо итальянца, худое, подвижное, обрело серьёзность. Вероятно, он вспомнил те печальные и, одновременно с тем, счастливые события.
— В тот день я едва успел. Ещё час или два…
Он не продолжал. Оба знали, какой трагический исход стоял за этим «час или два…».
Внезапно Липпо встрепенулся. Бросил взгляд на пустынную дорогу.
— А сюда вы прибыли, сеньора, для того, чтобы…
Он не договорил, предоставляя ей самой закончить. Анастази кивнула в третий раз. Но он сделал не тот вывод, какой она предполагала.
— Но её высочества сегодня здесь нет, — доверительно, но все же с предостережением, сообщил он. – Она вернётся завтра. Вы же понимаете, ей приходится время от времени бывать при дворе. Я мог бы провести вас к нашей чудесной хозяйке, сеньоре Бенуа.
На этот раз Анастази качнула головой отрицательно. Она понимала, что Липпо колеблется. Тогда в Конфлане у них были вполне доверительные переговоры, и далее она выступала в качестве союзника.
Но при всём этом эта сеньора состояла при особе герцогини Ангулемской, при особе врага.
— Нет, сеньор Липпо, мне не стоит здесь долго задерживаться и злоупотреблять гостеприимством вашей хозяйки. О ней я наслышана. Моя цель остаться незамеченной и неузнаваемой, и отбыть как можно раньше. Я оказалась здесь совершенно случайно, поддавшись порыву, встреча с вами для меня неожиданность. Вы один из немногих, кто знает меня в лицо и осведомлен о моей причастности. В особенности, мне бы не хотелось попасться на глаза некой особе. Вы понимаете, о какой особе идет речь.
— Si, signora, comprendo, — очень серьёзно ответил Липпо.
— Я хотела… я хотела. – Анастази вдруг ощутила смущение.
Она испытывала смущение. И на щеках, кажется, румянец.
— Если бы вы были так любезны, друг мой, и позволили мне только… только… – она не могла подобрать слово. И вдруг нашлась. – Я слышала, что её высочеству удалось найти того мальчика, того беспризорника… как его звали… ах, да, Максимилиан! Я бы хотела удостовериться, что никакой ошибки не было, что мальчик именно тот, а не самозванец.
Липпо понимающе кивнул.
— Конечно, signora, я помогу вам. Вы увидите его.
Липпо сделал несколько шагов по дороге к изгороди на противоположной стороне.
Анастази потянула за повод кобылки. Она не хотела оставлять лошадь без присмотра.
— Здесь уже начинается прилегающий к дому сад, — быстро сказал он, помогая Анастази протиснуться сквозь узкую, символическую калитку. Кобылка, потоптавшись, переступила низкие, аккуратно подстриженные кусты.
— Здесь вашу лошадь лучше не оставлять, — сделал предостерегающий знак Липпо. – Если сеньора Бенуа не досчитается своих яблок или обнаружит сломанную ветку, грозы не миновать. О, эта сеньора весьма трепетно относится к своему саду. Из яблок она делает совершенно восхитительный мармелад. Я уже не говорю о пирогах, компотах и варенье. А какой яблочный сидр! А вы знаете, что из сидра готовится ещё более восхитительный напиток? Кальвадос! Этот напиток получается путем дистилляции. Я даже помог соорудить особый аппарат для ускорения этого процесса. Это такой огромный цилиндр.
— Так как быть с лошадью? – прервала его Анастази.
Липпо в растерянности заморгал.
— Ах да, scusi, signora, я отведу её в конюшню.
— Как в конюшню? Разве никто не задаст вам неудобных вопросов?
— Во-первых, я могу сказать, что позаимствовал лошадь на ближайшем постоялом дворе и должен вернуть её к вечеру. А во-вторых, ко мне иногда приходят… дамы.
Анастази оглядела его с явным сомнением. Длинный, нескладный, с торчащими во все стороны волосами, со своим засаленным шейным платком, в войлочном колпаке набекрень, Липпо был последним, кого Анастази заподозрила бы в романтических приключениях. Может быть, он подпаивает их приворотным зельем?
Липпо правильно истолковал её взгляд.
— Ах, сеньора, ваши подозрения мне, разумеется, льстят, но вывод, извлечённый вами из моего утверждения, в корне не верен. Увы, эти дамы видят во мне только… врача, — вздохнул он. – Они приходят ко мне в тайне от своих мужей. Кое-то из них уверовал, что изобретённое мною снадобье помогло им обзавестись наследником. Одним словом, сеньора, надвиньте ваш капюшон, и никто на вас даже не взглянет.
Липпо поручил кобылку заботам одного из подростков, работавших на конюшне, и вернулся к Анастази.
На неё действительно не обращали внимания. Липпо оставил её за пристроенным к дому павильоном с огромными окнами и раздвижной крышей.
Заглянув внутрь, она увидела сотни аккуратно расставленных горшков с незнакомыми растениями. Некоторые из этих растений уже солидно кустились, а некоторые только отращивали первый листочек.
— Это моя оранжерея, — пояснил вернувшийся Липпо. – Я здесь развожу растения, произрастающие в Индии или в Китае. Эти язычники, должен вам сказать, намного искусней в ремесле врачевания. Пожалуйте сюда.
Он повел её за павильон, где начиналась узкая лесенка, ведущая на второй этаж флигеля.
Мимо них рысцой пробежали две хорошенькие девушки, по виду работницы, заметили Анастази и Липпо, но ограничились беглым взглядом. Липпо не погрешил против истины. У него бывали знатные пациентки, скрывающие имена и лица. А почему бы лекарю не практиковать и здесь?
Анастази поднялась вслед за ним по лестнице.
— Вот мой рабочий кабинет, — сказал итальянец, обводя рукой живописный, наукообразный беспорядок.
Огромное, неясной формы помещение под крышей. Анастази не смогла определить количество углов и стен из-за расставленных шкафов, развешанных полок и рабочих верстаков.
Посередине, подобно алтарю, возвышался огромных размеров стол, сплошь уставленный склянками, колбами, держателями с трубками, пузатыми бутылками тёмного стекла и прочими малоизвестными атрибутами. На полках так же были расставлены бутыли с жидкостями и порошками. Под потолком висели пучки трав. В углу были свалены книги.
Анастази слегка подивилась такому небрежению. Геро никогда не позволил бы себе такого обращения со старыми фолиантами.
Пахло в помещении остро и пряно. Вероятно, восточными пряностями. Она слышала, что на востоке знахари часто используют пряности, как лекарства. Имбирь улучшает пищеварение, корица помогает при кашле.
Анастази могла бы распознать её сладкий аромат, но на чердаке Липпо царствовали более редкие пряности, которых она не знала.
У Дениса голова шла кругом. Не потому, что навалилось много дел, нет. Дело было одно – суд. Он вытеснил всё остальное из жизни Дениса. Но до суда оставался ещё целый день, и как-то его прожить было нужно.
Сидеть просто так без дела Денис не мог, но и делать что-то у него не получалось – всё валилось из рук. Он попробовал обрабатывать фотографии – компьютер всё-таки купили. Пусть в кредит, но всё-таки. Денис был очень благодарен маме за возможность занять свой мозг, чтобы не думать о неизбежном.
Но работать не получалось – в глазах расплывалось и никак не выходило понять, насколько хороши вносимые изменения, насколько они улучшают лицо и фигуру клиентки. Денис несколько раз ловил себя на том, что смотрит на снимок, а мысли его в другом месте.
Когда мама предложила купить компьютер, Денис подумал: «Зачем тратиться, если всё равно посадят?»
Но он прогнал эту мысль, как самый поганый вирус.
Покупка компьютера, хоть это и глупо звучит, дала надежду на хороший исход дела. Оно понятно, одно с другим не связано, а вот появилась надежда, и всё!
Денис сидел и пытался обрабатывать фотографии. Потому что ничем другим он сейчас заниматься не мог.
Одногруппницы Маша и Соня попросили о фотосессии. Сказали, что понимают, что он может не успеть сделать все фотки, но хотя бы по пять штук для каждой. И рассчитались сразу за всю работу. Для Дениса эти деньги тоже стали знаком надежды. Тем, что привязывало его к нормальной жизни, тем, что не давало сойти с ума от страха.
Он сидел, пытался обрабатывать фотографии, и не мог сосредоточиться.
Тем не менее, обработка фотографий успокаивала.
Раньше это было не самое любимое его занятие. Одно дело с фотоаппаратом в руках выискивать красивые ракурсы, говорить девчонкам запросто «Грудь вперёд» или «Подбери животик», «Прогнись, чтобы попа была побольше». А потом сидеть перед компьютером, отбирать удачные кадры. Это всё было круто! Особенно Денису доставляло право первому посмотреть получившиеся снимки.
Время от времени, особенно если это были фотки друзей, он отбирал самые неудачные кадры и делал фотожабы. Потом выкладывал их на свою страницу «ВКонтакте». Друзья обычно ржали. Иногда девчонки просили убрать, он убирал. Зачем портить отношения?
Делать фотожабы Денису нравилось. Таким образом он награждал себя за рутину – выставить свет, подтянуть кривые, пропустить через фильтры, кадрировать…
Бывало, что Денису приходилось заставлять себя обрабатывать фотографии, но сейчас это стало спасением. Рутинная работа постепенно успокоила и отвлекла.
В какой-то момент он почувствовал удовольствие от хорошо сделанной и обработанной фотографии. Это был снимок толстушки Маши. Она получилась не толстой, а пухленькой и очень секси.
Сохранив фотографию и на комп, и на флешку, Денис открыл браузер, чтобы сразу отправить Маше.
Сработал таргетинг, и всплыла реклама компьютерной игры.
«Ну что, интернет-боец, всех твоих одноклассников внесли в список экстремистов, а мамка все еще не пускает на митинги? Как раз для тебя мы сделали очередной шедевр, вдохновленный духом сопротивления. Стань соратником символа цифровой свободы сегодняшнего дня – Пса, свергай режим и ломай систему вместе с ним.
Пожалуй, только в игре действительно можно ощутить частичку оставшейся свободы и вседозволенности. Поэтому запомни: ни слова о Digital Resistance!
Сомневаешься и считаешь, что это всего лишь попытка заработать на волне хайпа? Или ты думаешь, что именно ты не сможешь ничего изменить? Тогда знай, что 15% с каждой проданной копии игры пойдут на реальную защиту прав и свобод человека: данные средства будут направлены в поддержку тех, кто попал в список экстремистов за сохранение и репост картинок в социальной сети.
Внеси посильный вклад и стань участником большого движения за свободу интернета.»
Денис сглотнул, и вдруг разулыбался. Да, мама права! Нужно заботиться о себе. Но, блин! Нельзя жить в страхе! Жить в страхе – это как-то зашкварно!
Денис открыл свою страницу «ВКонтакте», и поставил на аватар собаку Дурова – Resistance Dog.
А потом написал пост:
«Народ, у меня завтра суд. Меня судят за репост мемчика с Джоном Сноу. Мне светит шесть лет тюрьмы. Шесть лет за Джона Сноу! Маразм, не правда ли? Приходите завтра поддержать меня против нашего самого гуманного и самого справедливого суда! Предупреждение: с собой нужен паспорт!»
И присоединил фотографию повестки.
А потом со словами: «Репостните, плиз» отправил в сообщении ссылку на пост Петру Сильвестрову и всем остальным своим френдам.
Случайность, совпадение, закономерность
— Останься до рассвета, — благоразумно посоветовал он. — Завтра тепло и ясно.
Неделю спустя Азирафель сел за стол и написал об Эдеме.
Это было странное время – первые дни Творения. Все тогда было сияющим, новым и красочным, и безупречный Эдем – прекрасней, чем когда-либо были Небеса. Вот, чему их Отец действительно посвящал все Свое время – Земле. Он подарил ей несравненную пышность и разнообразие природы и живых существ, больших и малых, которое никогда не переставало поражать. Надо всем этим он развернул звезды и все чудеса космоса, мерцающие с бархата темноты и глядящие на Эдем внизу.
Эдем был на Земле, разумеется: как некоторые говорили, в самом центре Творения. Азирафель в те дни был херувимом и работал под началом архангела Иофиила, защищая и охраняя Землю и Небеса. Поначалу сторожить Эдем не было нужды – создания Земли были свободны гулять, где им вздумается, потому как никакое зло ещё не пробралось в мир, и Бездна ещё пустовала.
Потом один серафим начал высказывать недовольства. Его называли Денница, и он говорил, что их Отец был неправ в том, что поставил ангелов служить человечеству. Азирафель слышал его выступление однажды, стоя позади взволнованной толпы, но его это не особенно увлекло. Ему было не интересно бунтовать против своего Отца, во-первых, а во-вторых, ему очень даже нравились люди. Адам отличался редкостным благородством души, а Ева была добрейшим и самым преданным существом. Их нельзя было назвать особенно сообразительными, но их помыслы были чисты, и они могли стать умными, что было недоступно другим животным.
В скором времени Люцифер перетянул двух других серафимов на свою сторону – ангелов, которых назовут Вельзевулом и Мефистофелем после Падения – и его речи стали более дерзкими. Он выступал против их отца, и дошёл даже до того, что угрожал безопасности Эдема и беззащитных людей в нем. Архангелы, которые ещё оставались верными, встревожились, и у Эдема были поставлены первые стражи – по одному у каждых врат, быстро сооружённых у четырёх сторон света. Пост у Восточных Врат, конечно же, достался Азирафелю.
Азирафель ещё никогда ничего не охранял, и его быстро утомило это занятие. Он не присутствовал, когда половина Небес Пала, но это было и необязательно. Он чувствовал это: чувствовал агонию тысяч своих братьев и сестёр, когда Отец лишил их Своей милости.
Их боль была острой, как клинок и жгла так же сильно, как огненный меч в его руке. И внезапно Азирафель почувствовал большую благодарность за то, что ему все-таки была поручена эта скучная должность стражника.
Потом изящный, почти радугой переливающийся чёрный змей подполз к нему и небрежно заговорил о погоде.
Вскоре после этого Азирафель отдал свой огненный меч.
Змей появился вновь спустя некоторое время и казался слегка потрясённым и, если можно так выразиться, чуточку одиноким.
Азирафель почувствовал, что после этого повествование замерло: он уже написал о своей следующей встрече с Кроули через сто лет или около того. Он припомнил, как писал об этих событиях в прошлый раз, когда его память подвела его настолько, что он не мог вспомнить ни единого мига в ослепительном Саду. Вместо этого Кроули рассказывал эту историю ему, а Азирафель послушно записывал ее. Она включала довольно подробное описание искушения Евы, о котором Азирафель, на самом деле раньше слышал только обобщенные рассказы, большинство из них – из вторых, третьих и даже четвёртых уст. Ему казалось не очень уместным расспрашивать, а Кроули всегда избегал этой темы или давал какой-нибудь общий ответ, когда Азирафель об этом заговаривал.
Но Азирафель помнил также и другой, слегка отличающийся, но поразительно честный рассказ об этих событиях, услышанный опять же из уст самого Кроули. Потому что в те последние мучительные месяцы смертной жизни Азирафеля Кроули все-таки, наконец, признался во всем. Он рассказал о своём Падении, о том, как он «скатился по наклонной», о том, что он пережил в Саду – обо всем.
В настоящем Азирафелю потребовалось несколько долгих мгновений, чтобы припомнить тот рассказ. Он заметил, что ему всегда требовалось некоторое время, чтобы вспомнить вещи, которые он узнал или пережил, когда его человеческая память распадалась, – но в итоге он справлялся.
Как бывало всегда, когда Азирафель думал о чём-то, что случилось в те годы, он ощутил тяжелое чувство вины, которое опустилось ему на плечи, словно камень. Кроули рассказал ему правду о теме, настолько глубоко личной, что он почти не упоминал о ней при Азирафеле за шесть тысяч лет, – а Азирафель забыл все через час.
Иногда он действительно ненавидел себя, ненавидел то, что болезнь сделала с ним. Одно дело было умереть смертью человека, пусть даже медленной, но совсем другое – обречь Кроули на множество таких ужасных лет.
Это был ещё один из множества примеров того, как он недооценивал Кроули.
И он знал, что это было правдой, потому что теперь, когда он действительно внимательно смотрел, он видел, что Кроули совсем не был в порядке. Он вёл себя так, будто все было нормально, занимаясь повседневными делами и пытаясь отвлечься, но всякий раз, когда он бывал один в комнате, он застывал неподвижно на одном месте, и его рука часто сама собой поднималась, чтобы дотронуться до шарфа на шее. Азирафель ещё не видел, чтобы он его снимал: он даже спал в нем и, похоже, склонялся к тому, чтобы вместо душа освежаться с помощью чуда. Но Кроули предпринимал продуманные усилия, чтобы держаться и жить дальше, даже если ему придётся делать это в одиночку. И хоть Азирафель знал, что Кроули, вероятно, был бы рад обнаружить, что Азирафель на самом деле не канул в небытие, это больше не представлялось возможным вариантом развития событий.
Поэтому Азирафель поступил единственно разумным образом, которым мог поступить: он решил смириться с мыслью о том, что Кроули не придёт.
Он просто не мог вечно существовать, день ото дня ожидая того, что Кроули догадается обо всем в любой момент: так же как Кроули не мог существовать с мыслью о том, что Азирафель все ещё жив. Если Кроули смирился со своей трагедией, то и Азирафель смирится со своим одиночеством. Может быть, Кроули все-таки узнает – конечно же, он узнает, в конечном итоге – но тогда может уже быть слишком поздно.
Кто знал, насколько хватит привязанности Кроули? Азирафель не собирался торопиться недооценивать своего друга снова, но он знал, как знает всякий, как время способно изменять сердце. Может быть, если Кроули действительно потребуются годы, чтобы обо всем догадаться, то он разлюбит Азирафеля и не захочет снова влюбляться в него. И, хотя это была мысль, леденящая сердце, Азирафелю придётся это принять.
И потом, всегда оставалась проблема, заключавшаяся в том, что Азирафель все-таки был мертв. Его воображаемый Берт был прав, когда сказал, что у Кроули не было причин оставаться с ним. Его небеса были в лучшем случае бледным подобием Земли, лишенным искры новизны, которая делала ее таким прекрасным и восхитительным местом. Именно это Кроули на самом деле и любил больше всего в Земле и ее жителях, Азирафель это знал. И это было то, чего его воображаемый Сохо и Мидфартинг просто не могли дать.
Но, может быть, для Кроули это будет не важно, или, может быть, они с Кроули что-нибудь придумают. У них это здорово получалось.
Так или иначе, Азирафель смирился.
Или, по крайней мере, попытался.
Он внёс последние изменения и примечания в дневники, перечитав все собрание в последний раз, на этот раз – в хронологической последовательности. Мысленно он прошёлся по всей своей жизни, в которой столь многое было переплетено с жизнью Кроули. Он смеялся над хорошими временами и плакал над плохими, и, заканчивая каждый дневник, он аккуратно ставил его обратно на полку. Он в последний раз проводил пальцем вдоль каждого гибкого кожаного корешка, когда дочитывал соответствующий том, и говорил себе, что это конец этой книги. Он позволил себе эту последнюю прогулку по своим воспоминаниям, в последний раз вспомнил все, чем Кроули был для него.
И, когда он закончил, он оставил все дневники на полке и ушёл.
Спустя три дня он вернулся и остановился, неотрывно глядя на одинаковые чёрные корешки. Он не позволил себе достать дневники с полки, но он все равно был не в силах помешать своим мыслям возвращаться к содержанию книг.
Он пытался как-то эмоционально отделить себя от Кроули, но стряхнуть с себя чувство неоконченного дела было невозможно. Все «я должен был сделать» по-прежнему нависали над ним, и он знал, что в каком-то смысле они будут преследовать его вечно.
Но, возможно, был один камень у него на сердце, который он мог сбросить.
Поэтому Азирафель пошёл на особые уступки себе, достав Эдемский дневник с полки, и обратившись к последней странице, которую он заполнил. Он не нашёл в себе сил как следует закончить том, просто завершил последний абзац, оставив часть страницы пустой и ожидающей продолжения истории. Здесь Азирафель поднёс ручку к бумаге и написал то, что ему никогда не хватало смелости сказать при жизни.
Он сказал Кроули, что любит его. Это был относительно короткий абзац, в целом – просто пара небольших предложений, освещающих факты так просто, что Кроули никоим образом не смог бы неправильно понять его слова. Он не просил у Кроули ответного признания в его чувствах и не пытался внушить ему чувство вины за что-то. Он просто выложил это, едва убедив себя не написать следом абзац с извинениями. Он больше не стыдился своих чувств, и уж точно не этого.
Если бы Кроули когда-нибудь догадался, что Азирафель на самом деле не умер, если бы он нашёл время навестить его и захотел прочесть переписанные дневники полностью, до самого первого и в то же время последнего тома… Что ж. Если он будет достаточно дорог Кроули, что он прочтет их все, тогда он заслуживал знать, что Азирафель к нему чувствовал. Или, скорее, Азирафель заслуживал того, чтобы сказать ему об этом.
Азирафель устал от этого странноватого танца «любит-не-любит», устал от неопределённости. В каком-то смысле действительно было не важно, чувствовал ли себя Кроули достаточно удобно, чтобы словесно или даже мысленно ответить ему взаимностью, поскольку он уже доказал всё своими поступками. Но Азирафель не собирался больше притворяться и скрывать свои чувства ради самообмана Кроули.
Азирафель знал, что он, возможно, недостаточно смел, чтобы сказать это Кроули напрямую, особенно в лицо, знал, что те же разумные доводы, которые убеждали его молчать всю жизнь, вернутся и будут преследовать его. Поэтому вместо этого он написал своё признание, чтобы Кроули сам нашёл его. Кроули мог делать, что хотел с этой информацией, но, по крайней мере, она будет высказана.
В течение долгого времени Азирафель смотрел вниз на дневник и своё аккуратно записанное и ясное как день признание в любви. Потом он написал простое «конец» и закрыл дневник. Он убрал его назад на полку, корешок к корешку с точно такими же остальными томами, которые все были тщательно переписаны и отредактированы. Они были готовы для Кроули, если и когда он придёт.
Теперь, решил Азирафель, ему оставалось только ждать и обрести тем временем такое чувство успокоения и завершенности, какое получится.
Это было легче сказать, чем сделать.
В итоге Азирафель проводил неумеренно много времени просто наблюдая за Кроули в зеркале. Что, вероятно, ничем не помогало, но, если, чтобы обрести покой, ему нужно было оставить Кроули – даже образ Кроули в зеркале – хоть ненадолго, Азирафелю это не подходило. Он уже оставил Кроули однажды, и он не собирался делать этого снова – никогда.
И у Кроули, похоже, дела уже шли не очень. Зима начинала всерьёз устанавливаться на Земле, хотя небеса Азирафеля оставались вечно солнечными и тёплыми. Со сменой сезонов Кроули, похоже, вернулся к тому же полукоматозному состоянию, в котором он пребывал в первый месяц с чем-то сразу после смерти Азирафеля. Он больше времени проводил, сидя или свернувшись калачиком на диване, и не выходил из дома, заключив себя в крошечное пространство их коттеджа. Он все ещё ел спорадически – это не слишком изменилось – но теперь он ел ещё более маленькими порциями, иногда едва притрагивался к чему-то, прежде чем сдаться.
Азирафель заметил, что он, кроме того, плохо спал: Кроули засиживался допоздна, но потом просыпался очень рано, по всей видимости, от каких-то кошмаров. Это стало довольно регулярно происходить с ними обоими с тех пор, как они стали регулярно спать, но иногда Кроули просто плакал в подушку после пробуждения, вместо того чтобы перевернуться на другой бок и снова уснуть, и у Азирафеля не было сомнений в том, о чем могли быть эти сны.
Было сложно определить точно, какой день был на Земле, потому что Азирафель не знал, какого числа он умер, и все равно не особенно следил за сменой дней, а Кроули нечасто проходил мимо календаря, чтобы помочь ему. Ему удалось, однако, определить, что был примерно конец декабря, если можно было судить по количеству рождественских украшений в Мидфартинге. У всех в деревне было радостное и праздничное настроение, все предвкушали удовольствие от выходных на работе. То есть все, кроме Кроули, который, казалось, только ещё больше впадал в депрессию по мере того, как все чаще видел счастливых деревенских жителей.
Азирафель не мог винить его: он слишком хорошо знал, что это будет первое Рождество более чем за две тысячи лет, которое Кроули проведёт один.
Кроули, должно быть, думал примерно о том же, потому что, когда двадцать пятое наконец подошло, он не потрудился выползти из постели до полудня. Он сходил в туалет, потом на кухню, и даже дошёл до того, что засунул хлеб в тостер, но потом забрался на диван и не шевелился большую часть дня. В районе обеда он поковылял назад в кухню, где как будто с некоторым удивлением обнаружил два остывших тоста в тостере. Он пожевал один, видимо, потерял аппетит в процессе и выбросил остатки.
Он вернулся на диван, натянул одеяло на плечи и обернул руку неизменным клетчатым шарфом.
Азирафель, тем временем, проводил Рождество, сидя в одиночестве в своём кресле и глядя в зеркало. У него самого аппетит колебался между тем, что он поедал все, что попадалось под руку, несмотря на то, что у еды был слегка неправильный привкус, и тем, что он почти совсем ничего не ел. К счастью, похоже, он мог больше не волноваться об углеводах, как и все бессмертные: Азирафель ни терял, ни набирал вес.
На самом деле, насколько он мог судить, он физически ни капли не изменился с тех пор, как оказался здесь, что, в свою очередь, означало, что в основном он выглядел, примерно как пятнадцать лет назад. Единственной разницей было то, что он так и продолжал носить очки, которыми обзавёлся в Мидфартинге, даже несмотря на то, что его идеальное зрение теперь вернулось к нему вместе с памятью. Его лицо, кроме того, по-видимому решило сохранить все улыбчивые морщинки, но убрать глубокие следы переживаний на переносице.
Кроули, напротив, становился все более изможденным и осунувшимся с каждым днём. Азирафель по меньшей мере неделю не видел, чтобы он улыбался, даже слегка.
Когда наступил вечер, Азирафель открыл бутылку вина, которую он добыл за несколько дней до этого у своего воображаемого Берта. Несколько недель назад он совершенно случайно обнаружил, что в его небесном коттедже имелось несколько бутылок того же марочного вина, которое они с Кроули всегда пили вместе на Рождество, но Азирафель не смог заставить себя к ним притронуться. Так что вместо этого он пошёл к Берту и убедил его продать ему что-нибудь. Даже воображаемое вино лучше, чем ничего, решил Азирафель, и, по крайней мере, так он не будет чувствовать себя настолько виноватым в том, что из-за него их рождественская традиция была нарушена.
Азирафель пересел на своё обычное место на диване, и только он налил два бокала и поставил бокал Кроули на пол рядом с собой, когда Кроули в зеркале поднялся с дивана.
Азирафель нахмурился, глядя в зеркало на то, как Кроули поковылял к двери, и, лишь когда он открыл ее, обнаружив за ней Берта, Азирафель понял, что бармен, должно быть, стучал.
Берт держал бутылку вина, и после недолгого разговора Кроули впустил его в дом.
Азирафель понял, почему Берт пришёл, и почувствовал, как внутри у него что-то странным образом сжалось. С одной стороны, он был рад, что Кроули не проведёт Рождество совсем один, пусть даже с ним будет не он, но с другой стороны, он осознал, что беспричинно зол на Берта за то, что он навязывается, когда это было совсем не его дело.
В зеркале Кроули и Берт немного поговорили, пока Берт открывал вино.
Азирафель грустно перевёл взгляд на бокал вина в своей руке. Вероятно, это Азирафелю придётся проводить это Рождество в одиночестве, поскольку Кроули его компания явно будет не нужна.
Азирафель проглотил ком в горле вместе с глотком вина.
Кроули оставил Берта на некоторое время и пошёл в кухню. Он открыл один из шкафчиков, и Азирафель осознал с тяжелым чувством, что он пришёл достать. Рука Кроули была в каких-то сантиметрах от двух одинаковых стаканов для вина, когда он помедлил.
Азирафель с трудом сглотнул, крепче сжав свой собственный бокал, и опустил взгляд на его близнеца на полу. Это были те же самые винные бокалы, разумеется, с той же самой полки на небесах Азирафеля. Их винные бокалы.
Кроули стоял там долгое время, кончики его пальцев отражались в изгибе стекла, а потом он, наконец, взял бокалы с полки и вернулся к Берту.
Азирафель, чувствуя себя совершенно так, будто ему нашли замену, сделал большой глоток вина.
Кроули и Берт уселись за обеденным столом и начали пить и разговаривать.
Азирафелю было видно, что их губы шевелились, но он не мог разобрать ни слова из того, что говорилось. Он печально посмотрел вниз на свой бокал и подумал, что ещё никогда не чувствовал себя так далеко от Кроули, как в этот момент.
Кроули и Берт продолжали разговаривать, а Азирафель осушил свой бокал, вновь наполнил его и вновь осушил.
Ночь тянулась мимо, и Азирафель постепенно все больше откидывался на изголовье дивана, чувствуя жжение в уголках глаз и проводя пальцами по изображению Кроули в зеркале снова и снова, как будто он думал, что сможет дотянуться до него через стекло. Он вспоминал все их прошлые рождественские встречи, все их глупые маленькие споры или ностальгические беседы, даже те, что были ближе к концу, когда Азирафель мог совсем недолго поговорить, прежде чем засыпал на плече у Кроули.
И вот он сидел и смотрел, как Кроули ведёт один из таких разговоров с Бертом, и размышлял с каким-то мучительным интересом, что они обсуждали. Отчасти он коварно желал, чтобы Берт оказался плохим собеседником и чтобы Кроули совсем не нравилось с ним разговаривать. Берт был всего лишь человеком, в конце концов, а некоторые шутки можно было понять, только если ты сам был там, при их появлении, а там, в данном случае, было Древними Шумерами. Это были их шутки, его и Кроули, так же как это были их стаканы и их рождественская традиция, и Азирафелю было ненавистно думать о том, что всего того, что было их, не стало, осталось только моё и его, обреченное больше никогда не соединиться.
В зеркале щеки Кроули покраснели, он сорвался и заплакал. Берт, как мог, пытался его утешить, но Кроули лишь продолжал цепляться рукой за шарф на шее.
Этот жест мог бы утешить Азирафеля, если бы он не начал плакать сам немногим ранее – он зарыдал по-настоящему, потому что это, почувствовал он с ужасающей поразительной уверенностью, было началом конца. Больше не будет совместного Рождества – никогда, никогда не будет одинаковых винных бокалов: с этих пор останется лишь Азирафель – запертый в своём воображаемом раю, обреченный наблюдать, как Кроули учится жить без него.
Азирафель допил бутылку вина и решил, что ему повезло, что у него не было сейчас его магии, потому что иначе бутылка не осталась бы пустой надолго. Он все ещё чувствовал боль в груди, горевшую, как ожог, не приглушенную алкоголем. Бокал, который он налил для Кроули, все ещё стоял нетронутым на полу, как, разумеется, только и могло быть. Азирафель планировал оставить его Кроули, но, учитывая, что Кроули не трудился ждать его, он тоже больше не видел причин делать это. Азирафель осушил бокал Кроули, а затем свернулся в уголке дивана, вцепившись в зеркало и не замечая слез, струившихся по его щекам.
Кроули и Берт вели себя довольно дружелюбно, и Кроули подвинулся поближе к бармену, почти настойчиво дергая его за рукав, и уронил голову ему на плечо.
«Раньше это был я», – вспомнил Азирафель, ощутив болезненный укол. – «Там был я когда-то».
Кроули вцепился в рукав Берта и уткнулся головой в плечо бармена.
Глаза Азирафеля горели от слез, и ему пришлось отвести взгляд, моргая и стирая слезы рукавом.
Когда он снова посмотрел в зеркало, неровно и хрипло дыша, Берт высвободился из рук Кроули и пошёл к дивану. Кроули остался один – плакать, сидя за столом, подперев голову одной рукой и обхватив бутылку – другой.
Несмотря на то, что ранее Азирафель сердился на Берта за то, что тот заменил его, теперь он почувствовал иррациональную вспышку досады, оттого что Берт недостаточно хорошо выполняет его роль. Кроули, пьяный и рыдающий не когда-нибудь, а в Рождество, казался таким безнадёжно одиноким, а Берт взял и растянулся на диване, чтобы вздремнуть.
– Ты… ты не… не смей бросать его, слышишь меня? – сердито прохрипел Азирафель в зеркало, в то время как Кроули допил бутылку. – Ты останешься с ним до самого, блин, конца… ты никогда… я никогда… Я здесь…
В зеркале Кроули, видимо, осознал, что Берт ушёл, потому что он, шатаясь, поковылял к дивану. Он как будто бы что-то бормотал и одной рукой потянулся к шарфу, но промахнулся. Он добрался до изножья дивана и уставился вниз на него, по-видимому, не сразу осознав присутствие Берта, а потом поковылял к передней части дивана.
Азирафель моргнул и снова отвернулся. Он достаточно много раз просыпался после ночных попоек с Кроули и находил у себя под боком свернувшегося демона, поэтому он знал, что не захочет видеть, как Кроули попытается найти такого же приюта у Берта.
К счастью, Кроули лишь, пошатываясь, опустился на пол, прислонившись спиной к дивану. Прежде чем глаза Кроули закрылись, он потянул за конец клетчатого шарфа, сжав в руке то, что было ближе всего к рождественскому подарку из вещей, когда-либо подаренных ему Азирафелем.
~~***~~
Когда Азирафель проснулся, он понял, что силы бороться у него совершенно иссякли. Последний лучик надежды на то, что Кроули в любой момент догадается и появится у него на пороге, наконец покинул его. Его идея о том, чтобы как-нибудь передать Кроули послание, было изначально несколько фантастичной. Этого не случится – ни сейчас, ни, вероятно, никогда.
Поэтому он встал, стёр засохшие дорожки слез со щёк и пошёл обратно в свой книжный магазин в Сохо.
Он долгое время просто глядел на внушительных размеров гору книг, карт и свитков, скопившуюся на столе. Он старался изо всех сил. Изо всех, черт возьми, сил.
Он не знал, зачем тратил время.
Азирафель поднял верхнюю книгу из ближайшей стопки и отнёс ее назад на ее место в магазине. А потом он сделал то же самое со следующей книгой, и со следующей, и со следующей, пока стол не остался пустым, каким он его когда-то обнаружил.
Потом, поскольку Азирафель хотел с ним попрощаться, он пошёл в парк Сент-Джеймс.
Был ясный и солнечный день, как и тогда, когда он был здесь давным-давно со своим воображаемым Кроули, однако теперь Азирафель был один. Он не потрудился купить хлеба для уток, просто сел на одну из скамеек и стал смотреть на воду.
Он ничего не говорил – ему и не нужно было. Он лишь сидел там, с сухими глазами, а потом ушёл и вернулся в свой книжный магазин. Оттуда он переместился в коттедж, сел и задумался без особенного интереса, что ему теперь оставалось делать до конца вечности.
~~***~~
На следующий день Кроули покинул Мидфартинг. Если бы Азирафелю требовалось дальнейшее подтверждение того, что Кроули усиленно пытался оставить его позади, он его получил. Кроули оставил дом, который они делили с Азирафелем восемнадцать лет, и не для того, чтобы вернуться в свою квартиру в Мэйфэйр или книжный магазин Азирафеля. Вместо этого он поехал не куда-нибудь, а в Ботсвану.
Надо признать, что Азирафель несколько часов смотрел на то, как Кроули садится на самолёт, а потом уныло глядит на спинку сиденья впереди себя (он даже не позаботился о том, чтобы полететь первым классом), прежде чем осознал, что Кроули делал именно то, что он сам сделал несколько недель назад: он искал место, которое не напоминало бы ему об Азирафеле.
Кроули съездил в Ботсвану и Парагвай, в Америку и Лаос, а Азирафель сидел на диване и наблюдал за ним.
Внешне Кроули, казалось, был в порядке. Он ходил в разные места, пробовал блюда и спал. Он причесывался, когда вставал с постели, поправлял свои манжеты и надевал солнечные очки. Он казался целиком и полностью тем же демоном, с которым Азирафель провёл последние шесть тысячелетий – но чего-то не хватало.
Азирафелю понадобилась пара дней, чтобы понять, что не хватало любви демона к человечеству. Кроули всегда с готовностью общался с людьми и восхищался их изобретениями, исследовал все многочисленные вторичные акты Творения.
Но сейчас, хотя он впервые за долгое время был в местах, совершенно новых и свежих для него, они, казалось, его не трогали. Он ходил повсюду, как и всегда, но потом останавливался где-нибудь и просто смотрел на что-нибудь, стоя так неподвижно и тихо, что Азирафель знал, что он может думать только об одном.
И потом был ещё шарф. Это было единственное изменение в гардеробе Кроули, и он, похоже необычайно много о нем думал. Иногда, когда на него находило подобное тихое наваждение, он подносил одну руку к шее, вплетая пальцы в складки шарфа.
Азирафель разговаривал с ним иногда, когда он так затихал, и представлял, что Кроули его слушает. Он всегда говорил Кроули, что он на Небесах, а потом рассказывал какую-нибудь историю об их злоключениях, с болью припоминая, как Кроули когда-то делал то же самое для него.
Все больше и больше Азирафель чувствовал, что у него иссяк интерес к чему-либо, кроме сидения на диване с зеркалом на коленях. У него снова пропал аппетит, и даже чай утратил для него какую-либо привлекательность. В груди поселилось тяжелое чувство, и оно никогда не проходило.
Изредка Берт или Харпер, или кто-нибудь из остальных воображаемых жителей его деревни оказывался у его дверей и предлагал ему что-нибудь: кремовые пирожные, или алкоголь, или свою компанию, – но Азирафель всегда игнорировал их, пока они не уходили. Он не нуждался в воображаемых утешителях.
Даже кремовые пирожные теперь были не властны прельстить его. Он не мог представить, что ещё когда-нибудь будет наслаждаться чем-то настолько низменным.
Однажды, когда он сидел и наблюдал, как Кроули взбирается по горному хребту к изысканному храму, Азирафель с внезапной паникой осознал, что больше не помнит голоса Кроули.
Он помнил его частично, бледно, и иногда ему удавалось вызвать в памяти короткие фразы, произнесённые Кроули, но он забыл тембр его голоса. У Кроули их было много, разумеется, в разных воплощениях за долгие годы, но этот Азирафель должен был помнить лучше всего. Это был голос Кроули, с которым он нарушал приказы, Кроули, в которого он влюбился, Кроули, за которого он отдал жизнь. Кроули, прекрасный голос которого не смогла сохранить даже отличная память Азирафеля.
Это потрясло Азирафеля сильнее, чем он был готов признать, и он лишь глядел в зеркало и жалел, что все-таки не умер окончательно. Это было бы лучше, думал он, чем сидеть здесь и забывать Кроули снова, глядя на то, как Кроули забывает его.
Он все ещё не видящим взглядом смотрел в зеркало, не совсем различая движущиеся в нем фигуры, когда раздался резкий и властный стук в дверь коттеджа.
Азирафель едва услыхал его, совсем не заинтересовавшись тем, кто это мог быть.
– Нача… Падший! – раздался громкий голос с другой стороны двери, сопровождаемый новым стуком. – Сейчас же открой эту дверь!
Азирафель продолжал таращиться в зеркало. Последовала пауза, бормотание, а затем дверь коттеджа с силой распахнулась и впустила Азраил.
Архангел сделала несколько шагов, проходя в коттедж, прежде чем остановилась. Она казалась рассерженной, гораздо более сердитой, чем тогда, когда приходила к нему в первый раз. В этот раз она больше не проявила интереса к осматриванию его небес – она лишь подошла к Азирафелю и остановилась перед диваном, в ярости глядя на бывшего ангела.
Азирафель не поднимал головы. Она, наконец-то, пришла, чтобы поразить его? Он не возражал.
– Азирафель! – крикнула она. – Ты ослушался меня.
Азирафель не пошевелился.
Азраил шагнула вперёд и, протянув руку, взяла Азирафеля за подбородок, подняв его голову и заставив посмотреть ей в глаза.
– Между небесами свободно расхаживают души, – резко сообщила она. – И ты приложил к этому руку, не так ли?
Азирафель пустыми глазами посмотрел на неё. Ее гнев казался напрасно преувеличенным, совершенно непропорциональным тому, что действительно было важно. Мир подошёл к концу на Рождество – и что с того, что какие-то там души разгуливали без надзора?
– Ну, говори! – потребовала Азраил. У Азирафеля пересохло во рту, но ему все равно было нечего сказать. – Ты покинул свои небеса и перешёл на другие, позволив душам, размещавшимся там, бродить, где им вздумается, – сказала Азраил. – Ты нарушил приказы.
Азирафель снова перевёл взгляд на зеркало, желая, чтобы она просто ушла.
Архангел проследила за его взглядом.
– А это что… – она схватила зеркало и вырвала его у Азирафеля из рук, прежде чем он успел сжать его сильнее.
Азирафель издал непроизвольный протестующий возглас, чувствуя, как что-то шевельнулось у него внутри впервые за несколько недель – искра чего-то, что ещё не умерло.
– Верните его, – сказал он хриплым, давно не использовавшимся голосом.
Азраил шагнула назад, рассматривая свою добычу и хмурясь. Мгновение спустя она, видимо, поняла, что это было, и ее взгляд смягчился.
Бывший ангел Начало с трудом поднялся на ноги.
– Верните его.
Азраил посмотрела на него и, помедлив, вздохнула. Она бросила взгляд на дверь коттеджа, где – запоздало заметил Азирафель – ждали ещё два ангела; один из них вынул меч из ножен.
Азраил снова перевела на него взгляд.
– Это ты выпустил другие души? – спросила она.
Азирафель, не спуская глаз с зеркала, покачал головой.
– Пожалуйста, – сказал он, ломающимся голосом. – Верните его.
Азраил снова вздохнула и протянула ему зеркало.
– Не зацикливайся на том, чего не можешь изменить, – сказала она, а затем повернулась и вышла из коттеджа.
Он услышал, как один из ангелов снаружи спросил что-то приглушённым голосом, и ухватил часть ее ответа: «…не он. Он не в своём уме: похоже, он неделями не выходил из комнаты…»
Азирафель опустился обратно на диван ещё до того, как услыхал хлопанье их крыльев, когда они улетали.
~~***~~
Визит Азраил, однако, сумел немного вернуть Азирафеля к реальности, и он использовал это как ступеньку, чтобы выбраться из депрессии.
Он заставил себя снова начать есть и даже сумел заснуть несколько раз под утро. Кроули всегда был в полном порядке, когда он возвращался к зеркалу: всегда невредимый и такой же, каким Азирафель его оставил.
Кроули продолжал путешествовать по миру, пока, наконец, однажды не перестал. Он сел на самолёт, а, когда вышел из него, то снова оказался в Британии.
На этот раз Азирафель действительно ожидал, что он вернётся в Лондон, но вместо этого Кроули подозвал такси и убедил несчастного водителя отвезти его до самого Мидфартинга.
Кроули, похоже, до сих пор был каким-то невозможным образом предан ему. Шарф, который Азирафель связал для него, все ещё был обернут вокруг его шеи, и теперь он возвращался в их когда-то общий дом. Шёл дождь, разумеется, но Кроули, кажется, было лучше в последние несколько дней, и он, видимо, был рад снова оказаться в знакомых местах.
Во-первых, он снова начал улыбаться, и, когда он пошёл в паб поговорить с Бертом, казалось, что ему по-настоящему хорошо.
Было похоже, что Кроули, наконец, смирился.
Азирафелю было не так больно смотреть на Кроули теперь, зная, что он уже не так сильно страдает.
Азирафель также нашёл какое-никакое облегчение, оттого что ему удалось и самому достичь крошечного кусочка смирения – благодаря шарфу, который Кроули всюду брал с собой, когда ездил по всему миру, и осознанию того, что, если он все ещё важен Кроули спустя столько месяцев, он, вероятно, останется важен ему ещё какое-то время.
Берт в зеркале выглядел немного старше и немного мягче. Он улыбнулся и встретил Кроули, с теплотой похлопав его по спине. И Кроули казался как будто благодарным за то, что вернулся из своих странствий. Азирафель задумался, стал ли Мидфартинг, наконец, домом для Кроули, как он стал домом для него.
Деревенские жители позаботятся о Кроули, решил Азирафель, как они заботились о нем раньше. Берт, Харпер и остальные присмотрят за ним, и с Кроули все будет хорошо.
И однажды он, возможно, поймёт, что Азирафель никогда не переставал его ждать.
В зеркале Кроули пришёл домой и, после короткого раздумья, бережно повесил клетчатый шарф на крючок у двери. Он несколько раз с нежностью погладил его, прежде чем подняться наверх.
На следующее утро Азирафель сидел на диване, составляя Кроули компанию, как почти каждый день со дня своей смерти, и смотрел, как Кроули разбирает большую кучу почты на их кухонном столе.
Кто-то, должно быть, постучал, потому что в зеркале Кроули подошёл к двери и открыл ее.
Азирафель изумленно вздрогнул, когда увидел, кто это был: не Берт, не Донни или Харпер, не Оскар или Фэй Апхилл, а Адам Янг.
– А ты что здесь делаешь? – удивлённо пробормотал зеркалу Азирафель.
Кроули, видимо, думал о том же, потому что между ними последовал короткий разговор на пороге, который закончился тем, что улыбка сползла с лица Адама. Кроули, наверное, был с ним резок.
Потом, мгновение спустя, Кроули схватил свой клетчатый шарф оттуда, куда он его повесил возле двери, плотно закутался в него, и вдвоём они вышли на улицу.
Кроули повёл Антихриста по тропе, которая, как Азирафелю было известно, огибала деревню, и он нахмурился, глядя на них в замешательстве.
Они явно что-то обсуждали, и что бы это ни было, это, похоже, огорчало Кроули. Азирафель мог придумать лишь немного обстоятельств, из-за которых Антихристу потребовалось бы прийти поговорить с Кроули лично, и ни одно из них не было благоприятным. Неужели что-то случилось?
Они недалеко ушли, когда Адам протянул руку и положил ладонь на плечо Кроули. Кроули тут же замер, и его глаза в ужасе распахнулись.
Азирафель сам заметно выпрямился и крепко вцепился в край зеркала.
– Что ты… ах ты, мерзавец…
Но, когда Адам убрал руку, Кроули все ещё был невредим. Он казался потрясённым, вообще-то, и, когда Адам пошёл дальше, Кроули последовал за ним.
– Это что ещё такое было?.. – вслух спросил Азирафель. Он и впрямь обзавёлся привычкой разговаривать сам с собой.
Кроули, казалось, уже чуть меньше злился на Адама, когда они продолжили свою прогулку, хотя спустя какое-то время он снова погрузился в уныние и шёл, глядя себе под ноги и пиная камешек на дорожке.
Они поговорили ещё немного, а потом Кроули вдруг резко остановился и обернулся, глядя на Адама в полном изумлении, даже слегка раскрыв рот.
Азирафель почувствовал внезапный, невозможный трепет настоящей надежды. Что если Адам говорил Кроули, где он? У Адама, вероятно, был доступ к такого рода информации, возможно, он даже пришёл к Кроули именно затем, чтобы ее передать, и вот же оно, мелькнуло – знание в глазах Адама, и Азирафель, не в силах проговорить ни слова, задумался, может быть, это и впрямь было причиной, по которой Адам был здесь.
– Пожалуйста, – прошептал Азирафель зеркалу, внезапно абсолютно уверенный в том, что дело было именно в этом. – Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.
Он послал лихорадочную, торопливую молитву своему Отцу, просто на случай, если Он слушал, на случай, если это могло помочь: «Пожалуйста, даже если это последнее, что я у Тебя попрошу, дай ему знать. Адам там. Только дай ему знать, пожалуйста, если я когда-нибудь что-нибудь значил для Тебя, если ещё осталась капля милосердия, толика милости, о которой я ещё могу молить…»
В зеркале Кроули и Адам все ещё разговаривали, и на лице Кроули отразилась странная смесь шока, замешательства и надежды. Последнее выражение было необычным для бывшего демона, так давно не виданным, но теперь таким желанным.
– Скажи ему, – призывал Азирафель Адама. – Скажи ему, о, пожалуйста, Кроули, я здесь. Я прямо здесь, я на Небесах…
Он замолк, силясь услышать, что говорилось в зеркале, хотя он никогда не слышал оттуда ни слова, пытаясь, быть может, прочесть по губам.
Кроули сказал что-то, как будто не совсем понимая, и Азирафелю показалось, что он увидел своё собственное имя на губах бывшего демона.
Адам терпеливо покачал головой и ответил, махнув рукой, и Азирафель понял, что он что-то объясняет Кроули.
Кроули теперь казался чуть менее растерянным, но все ещё, похоже, не мог осознать то, что Адам ему объяснял. На этот раз Азирафель действительно уловил короткий ответ Кроули: «Ну и?»
Адам ответил, показывая руками что-то, но Кроули только хлопал на него глазами.
– Я здесь, – мягко сказал Азирафель, как будто на этот раз послание могло дойти до адресата. – Я здесь, мой дорогой, я жду тебя.
Адам вздохнул и сказал что-то ещё, и Азирафель догадался, что он сформулировал своё объяснение иначе: так, как, по его мнению, Кроули будет понятнее. И тогда Кроули резко застыл. Он таращился на Адама, который продолжал говорить с улыбкой на лице.
Кроули продолжал смотреть на него с таким видом, будто нечто жизненно важное внезапно открылось ему. А потом совершенно неожиданно на его лице отразилась такая чистая надежда и боязнь поверить, что Азирафель почувствовал, что знает совершенно точно, что было сказано.
– Да! – вскричал Азирафель, пожалуй, чуточку громковато, и вскочил на ноги, не отрывая взгляда от зеркала, так же не в силах поверить. Его руки тряслись так сильно, что он едва мог ровно удерживать драгоценное стекло.
В зеркале Кроули слегка качнулся вперёд, а затем исчез из виду, и Азирафель почти видел его прекрасные чёрные… нет, теперь белые крылья, раскрывающиеся по обе руки от него, когда он бросился вверх и в эфемерный план.
– Да-да-да-да, о, спасибо тебе!
Прежде чем образ Адама успел, мигнув, раствориться в небытии, Азирафель наклонился и поцеловал гладкую поверхность стекла. Ему нужно будет сказать Антихристу более существенное спасибо в следующий раз, когда он увидит его, нужно будет столько раз поблагодарить своего Отца за то, что он сделал ему этот подарок, что в своих молитвах он превзойдет ангелов.
Изображение в зеркале полностью померкло, и Азирафель уже просто смотрел на своё отражение, чувствуя неизмеримое облегчение. Он сможет снова увидеть Кроули, очень скоро, сможет крепко прижать его к себе, сможет заглянуть в его прекрасные золотые глаза и услышать его чудесный голос – да, голос, который Азирафель наполовину забыл, он услышит его вновь…
Азирафель подавил рыдания и крепко прижал зеркало к себе. Он пытался выровнять дыхание, но его сердце колотилось так быстро, что в груди стало больно впервые с момента его смерти, потому что Кроули шёл к нему.
Азирафель заставил себя сделать глубокий вдох и разжать свою железную хватку на рамке зеркала. Вместо этого он поднял его перед собой, критическим взглядом осмотрел своё отражение и нервно провёл рукой по волосам. Он выглядел ужасно.
Он опустил взгляд на себя и смутно осознал, что он к тому же ещё и в пижаме, поскольку махнул рукой на серьёзную одежду уже несколько месяцев назад. Это было просто совершенно неприемлемо, не теперь, когда Кроули шёл к нему!
Азирафель глянул в зеркало ещё раз по привычке, но оно больше не давало ему никаких сведений о том, где находился Кроули: оно могло показывать только людей и места на Земле, и Кроули больше не входил в эту группу. Азирафель поцеловал рамку зеркала в знак благодарности за всё, что оно сделало, и торопливо поставил его на полку рядом с какими-то книгами. Затем он взглянул на старинные часы на стене, заметил время и бросился наверх.
Он переоделся так быстро, как только смог, схватив первый комплект чистой одежды, который он сумел найти и который был бы относительно презентабельным. Потом он взволнованно провёл рукой по волосам и поспешил назад, пытаясь обуздать свои неуправляемые кудри и призвать их хоть к какому-то подобию порядка. В его голове роились вихри мыслей обо всем, что он хотел сказать и показать Кроули, и в то же время он напоминал себе, что ему следует вести себя непринужденнее и по возможности не слишком сильно волновать Кроули.
И было ли у него много времени, чтобы подготовиться?
Как долго Кроули будет его искать? Не попытаются ли другие ангелы остановить его? Позволит ли Азраил ему пройти на небеса и миновать ворота?
Азирафель подвернул рукава рубашки и стал метаться туда-сюда между коттеджем и книжным магазином, не зная, куда прибудет Кроули. Он поправил мебель, рассовал книги по полкам и выбросил пустые бутылки из-под вина в мусорку. Их оказалось больше, чем он думал, и он только-только засунул последнюю из них под раковину, когда раздался неуверенный долгожданный стук в дверь книжного магазина.
Азирафель выпрямился так резко, что непременно ударился бы головой о низ шкафчика, если бы стоял чуть ближе.
«Как быстро», – подумал Азирафель, взглянув на старинные часы, и поспешил из коттеджа в книжный магазин, пытаясь подавить внезапное, возникшее в последнюю секунду волнение из-за того момента, которого он ждал почти целый год.
А потом Азирафель подошёл ко входу, глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться и не в силах поверить, – и открыл дверь.
Если посмотреть вокруг, на свой город или в целом на планету, отринув прочь при этом все эмоции — то в сухом остатке останется просто земля, просто вода, каменные стены, железные машины. Ну и что в этом такого? Мы с самого детства привыкаем к мягкой постели, к сладким пирожным на день рождения, к снегу зимой, который забивается в сапоги, и штанины становятся такими отвратительно холодными. Привыкаем к тому, что больное горло нужно лечить горячим чаем, что тело, выданное нам Небесной канцелярией, нужно мыть и ухаживать за ним. Что иногда можно ездить в другие страны, заходить по самый подбородок в соленую воду и валяться на горячем песке, который забивается в шорты и тапки. Эти моменты настолько обыденные и простые, что жизнь вполне себе могла бы стать скучной и нелепой, как затянутая слишком долго компьютерная игра, где весь геймплей сводится к повторению одних и тех же действий.
Так почему же наша жизнь сияет такими яркими красками? Почему сердце предательски сбивается с ритма, стоит только подумать о каком-то конкретном месте? Не обязательно за тридевять земель, оно может быть в соседнем дворе, к черту все — в соседней комнате. Почему наша постель может заставить румянец выступить на щеках, а ванна, в которой каждое утро течёт одна и та же вода, и вовсе парализует любые сборы, потому что зайти туда спокойно невозможно. Что же вносит в невыносимую рутину нашего существования такие невероятные чувства?
Азирафаэль всем своим огромным сердцем любит большое колесо обозрения в парке аттракционов в пригороде. Оно возвышается над ярмаркой, отбрасывая длинную тень на миниатюрные ларьки внизу. Белоснежные крепления со временем посерели, но все так же выделяются на фоне зеленых деревьев и такого удивительно синего неба. Маленькие кабинки покачиваются на ветру: есть открытые, из которых так приятно высунуть руки на самом верху и попытаться достать до облаков, и закрытые, если страх высоты все же распускает свои кривые и загребущие руки, но узкие окошки можно открыть, чтобы впустить внутрь этот невероятный запах свободы. Крыши у кабинок разноцветные: красные, синие, зеленые, фиолетовые, розовые. Есть одна с оранжевой и одна облезлая чёрная.
Они обычно занимают закрытую кабинку, усаживаются на диванчики напротив, невесомо касаются ног друг друга. Кроули раскидывает руки в стороны, занимая все сидение и держится крепко пальцами, Азирафаэль напротив, прижимается к стеклу обеими ладонями и практически лицом. В глазах его мерцают солнечные лучи, играют в догонялки вокруг зрачка, теряются в пушистых ресницах. Кроули смотрит на него из-под очков, моргая как можно реже, чтобы не упустить ни секунды, ни мгновения. Ангел улыбается искренне и счастливо, будто маленький ребёнок, который услышал на крыше звон колокольчиков на санях Санты. Колесо крутится, кабинка взмывает вверх, над ярмаркой, над лесом, над городом, над всей планетой. Она почти задевает яркой крышей небеса, покачивается из стороны в сторону, тихо скрипит.
В какой-то момент, на самом верху, колесо ненадолго останавливается — Кроули умеет убедительно просить, уж поверьте, мало кто решился отказать его вежливой просьбе. А кто решился, тот больше ничего в своей жизни сделать не успел. Время будто замирает само по себе, они парят высоко-высоко. Азирафаэль указывает пальцем на спешащий по рельсам поезд, на блестящий стальными боками самолёт среди туч, на высокие горы далеко-далеко. Кроули впитывает чужие эмоции — удивление и восторг — и шипит от их переизбытка. Соскальзывает со своего места и почти перетекает на сиденье напротив, разворачивая ангела к себе лицом. Тот совсем раскраснелся от радостного возбуждения, часто облизывает губы и дышит коротко. И он так прекрасен в этот момент, что демон подаётся вперёд, касаясь изящной линии челюсти языком. Острые зубы аккуратно прикусывают подбородок, оставляя почти мгновенно исчезающие следы. Азирафаэль смеётся, поворачивает послушно чужим рукам лицо, кладет свои на бока Кроули, не в силах отказать себе провести пальцами по выступающим ребрам.
Кроули целует его жарко и долго, скользит языком по губам, а потом врывается в рот и дразнит чувствительное мягкое небо, снова отстраняется немного, чтобы смешать их влажное дыхание. Когда кабинка вновь начинает двигаться, Азирафаэль сидит на его коленях, широко разведя бедра в стороны. Он весь мокрый, пиджак мешается, а об острые пуговицы на рубашке демона он расцарапал руки. У Кроули только и хватает сил чтобы щелкнуть пальцами, блокируя хлипкую дверцу. Окошки кабинки запотели сами по себе, не позволяя заглянуть внутрь. Крылья ангела не помещаются внутри, упираются в крышу и стекла, белоснежные перья заворачиваются и стирают влагу, намокает мелкий пух. Когда они наконец выбираются наружу, Кроули выглядит совершенно пьяным и шальным, абсолютно неприличная улыбка не покидает его лица, а он и не стремится прятать ее, только утирает припухшие губы костяшками пальцев. Азирафаэль скромно идёт позади, одергивает смятый пиджак, и никто не видит, что рубашка на спине выбилась из-под ремня, а пуговицы застёгнуты криво, со смещением на одну.
Если предложить Кроули отправиться в самое любимое место, он схватит в охапку своего ангела и умчится в Париж, ни на мгновение не обернётся. Его пламенное пылающее сердце навсегда принадлежит одной потрясающей 300-метровой барышне. Железной башне, которая когда-то давно так сильно раздражала всех жителей города, вызывала у них болезненные гримасы и слезы разочарования. Она всегда была его духовной сестрой. Он чувствовал себя, будто вернулся ненадолго домой. Эйфелева башня давала ему чувство какого-то иррационального уюта и спокойствия. Они с ангелом обычно честно покупают билеты и поднимаются на самый верхний ярус, откуда открывается такой невероятный вид. Кроули обходит по периметру площадки, касаясь кончиками пальцев прохладных перил. Он будто здоровается с башней, ласкает ее давно забытым движением, просит прощения за такое долгое отсутствие. Азирафаэль ступает следом, отстаёт буквально на один шаг, любуется городом и чужой спиной, не мешает. Нужно быть честным — походка демона завораживает любого, кто даже случайно ее видит. Кроули перетекает из шага в шаг, будто каждую секунду занимается медленным сексом с кем-то. Это Вы ещё не видели, как он ездит на лошадях. О, бедные лошади.
Когда посетителей просят пройти на выход, Кроули прижимает ангела к одной из опор и скрывает от человеческих глаз небольшим оптическим фокусом. У него эти трюки выходят явно лучше, чем у их самого большого поклонника, но Азирафаэль послушно молчит, только выглядывает из-за плеча любовника и сверкает глазами. Когда ночь совсем опускается на Париж, а охранники, обойдя свою подопечную последний раз, спокойно усаживаются на неудобные стулья перекусить, Кроули крепко берет ангела за руку и на мгновение закрывает глаза. Они оказываются на самом верху, там, куда не пускают никого и никогда. Сильный ветер бьет в спину, но они стоят уверенно и твёрдо. Для двоих там очень мало места, поэтому демон становится за спиной Азирафаэля и обнимает его обеими руками поверх плеч. Ангел касается кончиками пальцев его запястий, дарит незамысловатую ласку, от которой чужое тело пробивает дрожь. В глазах Азирафаэля отражается весь город: огни дорогих ресторанов и магазинов, свет из окон жилых домов, где люди занимаются самой потрясающей и честной любовью, прося время не спешить, а утро не наступать. Кроули задевает короткие вьющиеся пряди на затылке ангела губами, прихватывает одну самую настырную, вдыхает запах ягодного шампуня из местного человеческого магазина и сбитых свежих простыней, которые они так бессовестно испортили утром.
Когда Азирафаэль едва ощутимо начинает дрожать от пронизывающего ветра, Кроули распахивает большие чёрные крылья. Они сливаются с ночным небом, но свет отражается от них, посылая по перьям длинные ослепляющие блики. Он закрывает глаза от наслаждения — будто выпрямить руку, которая затекла. Крылья шелестят в ночной тишине, а после укрывают их обоих, даря защиту от ударов вредного ветра и нападок холода. Короткие перья щекочут чувствительную кожу ангела, вызывая довольную улыбку на лице. Азирафаэлю нравится этот запах — грозы, огня и чего-то невозможно горького. Он гладит крылья изнутри такого удивительного убежища, зарывается в них пальцами, выравнивает сбившиеся перья, пока позади не раздается тихий стон. Когда охранник, вышедший на улицу покурить, поднимает глаза, на вершине башни никого нет. Только большое чёрное перо медленно опускается на асфальт, зависая то и дело на секунду.
Ни Кроули, ни Азирафаэль не скрывают, что отдельное место в их сердцах занимает заднее сидение гордой чернобокой Бентли, припаркованной около дома. В салоне до сих пор пахнет новой кожей и резиной, будто машина была куплена только вчера. Возможно, это из-за недавнего происшествия с ней, когда демон был уверен, что она погибла в неравном бою с адским пламенем. Но Бентли вернулась к ним, прекрасная и утонченная, вызывая зависть и прохожих, и водителей. Они выезжают за город, туда, где высокие пушистые деревья скрывают их от любопытных глаз как людей, так и не совсем. В лесу прохладно и тихо, лишь иногда какой-то из его жителей позволит себе громкий рёв или рык, но вскоре тишина наступает снова.
Азирафаэлю очень нравится заднее сидение. Когда все двери распахнуты, потому что в какой-то момент в салоне становится слишком жарко. Передние кресла сдвинуты максимально вперёд, но сзади все равно слишком тесно и узко. Ангел упирается головой в потолок, а локтями бьется о ручки окон. Но все это ерунда, на которую даже не хочется обращать внимания. Потому что перед ним раскинулся во всем своем великолепии самый горячий и прекрасный демон Ада. Вернее, самый непорочный падший ангел. На теле Кроули нет ничего. Рубашка валяется где-то снаружи, брюки свисают на двери. Ботинки одиноко стоят в траве — парочка хитрых енотов уже присмотрели их и строят план. На загорелой коже блестят капли пота, словно добытый только что жемчуг. Влажные волосы прилипают ко лбу, мешаются и раздражают хозяина. Кроули, запрокинув руки назад, цепляется за ручку двери в поиске хоть какой-то иллюзии контроля. Его бедра широко разведены, между ними так правильно и удобно устроился ангел. Одну ногу он держит сам, прижимает к плечу, целует соленую кожу под коленом. Кроули приходится поджать пальцы, чтобы не царапать такое ценное покрытие на крыше машины. Вторая нога покоится на передних сидениях, то и дело соскальзывает, когда ангел входит слишком глубоко.
Кроули протяжно стонет, мотает головой из стороны в сторону, алые пряди прилипают к щекам и губам. Азирафаэль смотрит не мигая своими потемневшими от возбуждения глазами, облизывается и наклоняется к любовнику, раскрывая его ещё сильнее. Демон хрипло кричит, цепляется пальцами за молочного цвета плечи, оставляет глубокие ссадины от острых ногтей. Но его ядовитые глаза такие довольные и сумасшедшие, что ангел ни на мгновение не сожалеет и целует его, одновременно с этим двигается медленно и с оттяжкой, слегка по-кругу. Кроули зовёт его по имени, шарит руками по воздуху, так желая коснуться сейчас чужих сильных крыльев. Азирафаэль перехватывает ищущие ладони, переплетает пальцы и помогает снова обнять себя за шею. Где чьё дыхание, где чей пот, где чьи стоны — совершенно не важно. Они давно одно целое, горячее, яркое и всепоглощающее.
Что же вносит в невыносимую рутину нашего существования такие невероятные чувства?
Правильный человек рядом, чью руку мы сжимаем, чьи губы целуем, в чьи глаза смотрим и видим там далекие галактики.
Любое место будет особенным в сердцах одного ангела и одного демона, пока они вместе.
“Согревай, согревай как никто не сможет.
Обнимай, обнимай, я обниму тоже.
Если выгонишь, в дверь я пальну из пушки.
Уроню на постель все твои веснушки»
Тем временем Нина приняла звонок и, извинившись, отошла на берег. Звонила Карина:
— …знаешь, что в Янтарном сейчас аукцион списанной армейской техники начинается? Лечу туда с Леоном… волонтёры денег насобирали… почти три тысячи… понимаю, что мало, но… может быть, хоть на одного киборга хватит… если хочешь, летим вместе…
— Ты же вроде в отпуске? Не улетела, куда собиралась? Но… я не дома… на Домашнем острове. Тут стройка моста, потом свадьба… — Нина подняла видеофон так, чтобы Карине было видно. — Смотри, что построили!.. А давай я тебе денег скину, а ты купишь мне… на сколько хватит? Кого купишь, то и хорошо… деньги есть, ребята очень качественный жемчуг сдали, и я в состоянии купить списанного киборга.
Нина перевела Карине шесть тысяч, потом, подумав, сняла со счёта и перевела ещё пять тысяч:
— На сколько хватит, столько и возьми. Трудоустроим… в деревню куда-нибудь… или на острова… перезвони, если мало окажется…
Тем временем обряд усыновления Irien’а закончился (для этого Лине пришлось дать свекрови третий уровень управления на Игоря) и все вышли из дома. На берегу волхв воздел к солнцу руки и сообщил богам, что теперь этот киборг является приёмным сыном этой женщины и братом её дочерям, а она – его приёмной матерью, и теперь её дочери приходятся ему сёстрами.
После чего все гости — в том числе оставшиеся на праздник завхоз, главный инженер и их киборги — вслед за волхвом пошли через мост-дамбу на Каменный остров – и через него на капище. Сразу за волхвом, который был представлен Нине как Велимысл (по паспорту, как оказалось, тоже Велимысл – Велимысл Огнеславович Баженов), шли Лина и Игорь.
Irien был одет в белую с красной вышивкой рубаху с таким же бело-красным поясом (он женился в первый раз, и потому мог быть одет, как того требует традиция), светлые брюки и светлые кроссовки, в его руках был сплетённый из трав и цветов венок. Лина была одета намного скромнее, так как это была не первая её свадьба… да и не сколько свадьбой должен быть этот обряд, сколько – возвращением в семью погибшего мужа… но всё же на ней был светло-зелёный сарафан поверх длинной белой рубахи с вышивкой на рукавах и по вороту, бело-красно-зелёный пояс, на плечи был накинут платок, на ногах лёгкие полукроссовки и такой же, как у Игоря, венок в руках.
Вслед за ними шла свекровь Лины и несла завёрнутый в полотенце каравай, чтобы поднести богам за столь неожиданно обретённого сына. Женщины не занимаются охотой и рыбалкой и потому могут приносить богам то, что собирают или выращивают на земле сами – ягоды, грибы или овощи. И хлеб. Богам угодна даже вода в чашке, если она поднесена радостно и с любовью.
За ней шёл отец Лины с приёмным сыном-Irien’ом. Стефан нёс корзину с пирогами – с черникой и с морошкой, с морошкой в сметане, с творогом и с черникой… — часть пирогов будет положена на алтарь в подношение богам, а остальные получат гости. Это будет считаться подношением богов людям. Боги людям родня, и вполне могут угостить собравшихся на праздник и на этом празднике поприсутствовать.
За ними шли все остальные – и люди, и киборги. Нина отключила видеофон и пошла уже за ними следом… но Лёни, приглашённого с целью отдать Игоря Лине, всё ещё не было. Нина уже собиралась звонить другому программисту, но позвонила Вероника:
— Мы с Лёней уже подлетаем к турбазе. Где вас искать?
Девушка сидела на месте пилота, Лёня явно дремал, и потому пришлось долго объяснять, куда лететь… и Нина с досадой думала: «Но она же знает, где острова! Координаты точно есть! Включила бы автопилот, в конце концов!» — но при Веронике постаралась быть вежливой, насколько это вообще было возможно в данной ситуации.
То, что Лёня летит не один, несколько путало планы. Вероника, конечно, хорошая девушка и подруга Илоны… но как она отнесётся к свадьбе женщины и киборга? И как отреагирует? Но… и отказаться принимать её нельзя – всё-таки в свой законный выходной Лёня согласился лететь на остров… да и когда им ещё встречаться, как не в воскресенье? Так что… пусть будет… ей точно не повредит отдых на природе.
Полуденное солнце припекало, обида и досада на Лёню, не давшего ей присутствовать при подношении треб богам и при обмене венками на капище, не проходили – когда Нина на капище всё-таки пришла, венчание было почти закончено.
Лина уже в платке (не девушка всё-таки уже, и именно поэтому обряд был проведён так быстро) и Игорь с непокрытой головой (перед богами скрывать нечего) стояли перед волхвом, на головах были венки, перед идолами догорал костёр.
И волхв уже неспешно-торжественно и с паузами, чтобы все услышали, говорил последние слова обряда: «…любите друг друга… священный союз мужчина и женщина заключают ради продолжения рода… и потому союз этот благословен богами… само слово «любовь» означает – люди бога ведают… а слово «свадьба» — небесное деяние богов… продолжить род обязан каждый мужчина, и если женщина осталась бездетной вдовой, то брат мужа вправе восстановить ей семя, и тогда первый родившийся ребёнок будет считаться ребёнком погибшего мужа… Веселина обрела мужа, а Игорь обрёл не только жену, но и мать с сёстрами…»…
Наконец, речь была сказана и обряд был завершён, и все гости с прежней неспешностью пошли обратно, к дому.
— Продолжение рода? — перед возвращением на Домашний остров тихо проговорила Нине отходящая от шока примирения со свекровью Лина: — Но ведь… Игорь киборг! А всем известно, что киборги стерильны!
— А давай спросим у специалиста… — Нина оглянулась, нашла взглядом программиста с его девушкой, и подозвала обоих: — Лёня, скажи нам как честный дексист… у киборга могут быть дети? Вероника, скажи, как врач… это возможно?
— Да, киборги стерильны, — спокойно отвечал Лёня, — именно что стерильны… а не кастрированы. Надеюсь, вы знаете разницу между стерильностью и кастрацией. Семенники и яичники есть… там необходимые для функционирования организма гормоны вырабатываются… но семявыводящие пути и яйцеводы или жёстко блокированы, или отсутствуют. Женская модификация естественным путем забеременеть и родить не сможет, например… а вот взять яйцеклетку у неё возможно… и оплодотворить в пробирке тоже возможно… эксперименты такие проводились… и теперь проводятся… но это в НИИ DEX-company… не у нас. Также и со спермой… я не настолько разбираюсь в биологии, но Борис Арсенович у нас врач… и он знает об этом всё. Так что… если хотите, в инкубаторе вырастить ребёнка возможно. Или хотите родить сами?
— Сама? – Лина сразу погрустнела и тихо ответила: — Как раз сама я не смогу родить… бесплодна оказалась. А за совет… благодарю. Подумаю…
— Если надо… – Вероника сначала взглянула на Лёню, словно за поддержкой, помолчала с минуту и предложила: — Я сейчас могу взять пробы крови… у обоих… сделаем анализ на совместимость… ну, там… по генотипу и по группе крови… а потом могу взять и… другие биоматериалы… куда бы нам присесть для этого?
— В дом пройдите, там можно… там и смену хозяйки Лёня сделает, кстати, записи… — Нина позвала Влада и приказала принять от Игоря видео, на котором было отмечено место нахождение найденного ими цветущего папоротника. Влад запись принял и получил следующий приказ – найти это растение, откопать отросток и посадить его в самом глухом месте Каменного острова и ухаживать за ним.
Молодожёны и Лёня с Вероникой пошли в дом, но минут через десять уже вышли. Вероника сначала убрала две пробирки с кровью в термосумку, которая всегда была в Лёнином флайере, и только после этого вернулась к гостям.
Пока разговаривали, Марин и Irien’ы снова собрали на вынесенный из дома стол чаепитие с пирогами и поставили по обе стороны стола две длинные скамьи.
Первым сказал речь отец Лины:
— Ну вот… вроде как новая семья создалась… хотя… это по сути возвращение Лины в прежнюю семью… Игорь, конечно, машина… и в проявлении разума не замечен… но и с имитацией личности он нас вполне устраивает. А дети… он же киборг… какие уж тут дети… не издевались бы вы все хоть сейчас…
Волхв усмехнулся:
— А инкубатор на что? Репликатор есть, ЭКО… да было бы желание и деньги на оплату… или включиться в федеральный план по улучшению демографии… в этом случае инкубатор разрешить могут бесплатно… — глядя на вытянувшиеся от изумления лица горожан, волхв уже в голос рассмеялся:
— У нас здесь глухие леса, но я ж не дремучий какой, два высших образования… филфак Ново-Санкт-Петербургского университета и экономическое… там же… образование всё-таки. У родителей по два высших… и сыновья у меня уже кандидаты наук… один филолог, другой экономист… дочь в Академии Права преподаёт… что так смотрите? По сословию я из семьи волхвов… и отец, и деды ведические знания хранили и людям несли… нам положено людей обучать, для этого сами грамотными должны быть. Я это просто к тому, что теперь есть шанс, что Лина окончательно помирится со свекровью, и что дети от этой пары будут относиться к роду Песцовых… и у первого ребёнка отчество будет по первому мужу… у остальных по второму… и желательно воспитывать всех детей именно в этой деревне. Семьи создаются для рождения и воспитания детей… и бабушка в этом деле не последний человек…
— А дедушка ещё важнее! – возразил Карп Нежданович. — Это мои внуки будут…
Шокированная этими разговорами Нина вышла из-за стола, отошла подальше от стола и гостей, и позвонила Борису:
— Могут ли у киборгов быть дети?
Получила положительный ответ, немало удивилась – и неожиданно даже для себя рассказала бывшему мужу о состоявшейся свадьбе. Борис, никак не ожидавший от Нины именно такого вопроса, на минуту задумался, но… одобрил предложение Вероники взять пробы крови Лины и Игоря для проверки на совместимость генотипа и даже сказал, что сам попробует договориться и получить разрешение на использование инкубатора. Его настолько заинтересовала эта идея, что он уже готов был предложить самому наблюдать развитие эмбриона в инкубаторе… но сдержался. Негоже всем показывать своё любопытство… Но, если эта Лина согласится сдать свои яйцеклетки для ЭКО… то часть их можно будет использовать и для создания киборгов… очень… очень заманчиво!..
Волхв внимательно посмотрел на вернувшуюся к столу Нину, улыбнулся, и продолжил:
— Директора Песоцкой школы знаете, надеюсь? Моя сестра родная. В нашем сословии можно… и нужно быть учителями… хоть в школе, хоть в Академии… и Веды знать практически наизусть.
— С двумя… высшими образованиями… жить в лесу и проводить обряды? – медленно и почти по слогам спросила Нина. Это просто не укладывалось в голове!
Образованнейший человек – и жить в лесу, ходить по деревням и прославлять богов! – это было просто несовместимо и в её голове не укладывалось.
— Что так смотрите? – рассмеялся волхв. — И в лесу нужны люди знающие. Многие люди в деревнях университеты закончили… а я ещё и психологию изучал… и преподавал одно время… вместо службы в армии был ассистентом на кафедре психологии в военном училище.
— А теперь вот… людей и киборгов женишь… — сказала свекровь Лины, — и мне ещё одного сына дал… Irien’а, к тому же… я уж и не помышляла о таком. Семь дочерей живы, а единственный сын погиб бездетным… и не надеялась уже внуков увидеть в своем роду. А вот как вышло… мог бы и DEX’а сыном дать… а то… Irien. У меня две младшие не замужем… уйдут к мужьям, совсем одни со стариком останемся.
— Будут у тебя внуки… обязательно будут, – ответил ей волхв. — Irien тоже киборг, и не хуже DEX’а сможет в поле работать… а с коровами так ещё лучше DEX’а справится… Irien’ы лучше DEX’ов гормональный фон не только людей, но и животных чувствуют и потому и лечить могут… и шить-вязать тоже не проблема… так что… не смотри на модель, смотри на душу… а что людей и киборгов венчаю… так по нашей вере реинкарнация существует, души могут после смерти одного тела в другое перемещаться. Само слово «смерть» означает – смена мерного тела… а значит, душа человека может оказаться в теле другого человека, растения или животного… или в теле киборга… а ни один ЗАГС такой союз узаконивать не станет. Для ЗАГСа Лина по-прежнему останется вдовой. А для местных крестьян она будет мужней женой. Также и с обрядами побратимства и посестримства… парни и девушки называют братьями и сёстрами киборгов, и это считается только в наших деревнях… имеют названных братьев и сестёр киборгов здесь многие семьи… и приёмные сыновья и дочери киборги встречаются… здесь это нормально.
— Но в городе это не считается нормальным… — возразила Нина, — а жаль.
— Хочешь законно усыновить киборга? Это невозможно… — тихо ответил ей старик. – А вот обряд провести могу…
Шумоизоляция дома Энжи была гораздо лучше, чем в моем. Я спал мертвецким сном, и ночь прошла отлично — мы не скандалили. Утро тоже задалось: когда я встал, она уже уснула. Вот — идеальная совместная жизнь. Главное, не давать повода или времени на ссору, и все будет отлично. Я быстренько собрался и вышел. Сегодня воскресная служба в церкви, такое пропускать нельзя.
Дома у меня уже были близнецы. Жилище в городе никто не запирает — вдруг кому понадобится переждать ненастье?
— Да ты переехал что ли? — сказал Сэм, и близнецы принялись ржать.
Мои отношения с Энжи — что-то вроде местного анекдота. Старая кошелка Перекати Поле посвящает нам целую страницу в своей газетенке.
— Да ты никак шутить научился? — говорю я, всплеснув руками. — Может, в циркачи подашься, Сэм?
— Я не Сэм, — брешет Сэм.
Фишер кивает, брехло молчаливое.
Таки да, этих близнецов друг от друга хрен отличишь. Только один говорливый, а другой — молчун. И никто в городе не знает, кто из них кто, кроме меня. Если пролежал в гробу несколько дней, то уж точно запомнишь лицо и имя человека, откопавшего тебя. Эффект утенка, не иначе.
Желания перекидываться шуточками не было, поэтому я просто махнул рукой.
— Стареешь, — заключил Сэм.
— Я уже давно постарел, сопляк.
— А Энжи в курсе?
— Сам у нее спроси. Лучше скажи, как вчера посидели?
Посидели они отлично. Мэр был настолько ошарашен случившимся, что играл из рук вон. Священник снова пасовал при каждом удобном, а журналистка была чертовски плоха в блефе. В итоге мои парни остались в выигрыше. Мы отпраздновали их победу глотком настойки и отправились на службу. Не стоит опаздывать на единственное в городе развлечение. Надо только в рабочей тетради, которую до меня вел еще отец, сделать приятную пометку: «такое-то число такого-то года. Гроб Мэру. Не пригодился.»
Мы пришли вовремя, но у церкви вытянулась длинная очередь. Она гудела, разговаривала, перемывала косточки — все как обычно на воскресной службе. У двери стоял Мэр и с любезной улыбкой протягивал каждому входящему в церковь пожелтевшую от времени книгу и ручку. То, что я вижу живого Мэра, меня обрадовало, все-таки я переживал. А вот книжка в его руках — не очень.
— Прошу, — улыбнулся он, наконец, и мне.
— Что это? — спросил я осторожно.
— Книга посещений служб, — ответил он.
— Такая есть?
— Старая традиция. Несправедливо забытая.
— И?
— Распишись.
Я поперхнулся и мрачно взглянул на Мэра. Вот ведь дурацкая шуточка для человека, которому ты вчера спас жизнь! Мэр был одним из тех, кто знал о моем досадном недуге. В глазах потемнело, заломило в висках. К горлу подкатила тошнота, и я обрадовался, что не завтракал.
— Не могу, — выдавил я из себя.
— Подпиши, — велел Мэр. — Ты можешь.
— Нет!
Мэр посмотрел на меня очень внимательно. Голос его был спокоен и сух.
— Значит, ты отказываешься выполнить законное требование официального главы города?
— Мэр, да что с тобой?
Близнецы позади меня зашушукались.
— Повторяю вопрос: значит, ты отказываешься выполнить…
— Да, да! Отказываюсь! Да что с тобой вообще?!
Глаза Мэра сузились, хотя лицо по-прежнему оставалось каменным.
— Тогда умри.
Это прозвучало так неожиданно, что я даже не успел среагировать. А мой старый друг уже дернул из кобуры импульсный револьвер. Разум завопил от страха, а тело продолжало, застыв, стоять. В следующий миг вокруг начался кромешный ад. Меня толкнули, я грохнулся на землю. Раздался короткий вой — выстрелил револьвер Мэра, на том месте, где я только что стоял, брызнула в стороны красноватая земля. А затем взвыли еще два ионника — почти синхронно — и, Мэр, всхлипнув, отлетел к стене.
Кто-то закричал пронзительно и тонко.
— Мэра убили!
Церковь разом будто вспучилась от воплей, внутри принялись вопить и спорить. В дверях возникла давка. Очередь за мной, потеряв стройность, рассыпалась. Сэм рухнул на колени и зажал глаза руками. Казалось, он и сам при смерти: первая кровь на руках.
— Сэм, глянь! — пробился сквозь гам голос Фишера, и столько было в нем ужаса, что все разом затихли. А потом заголосили с новой силой.
У них был повод.
Выстрелы парней угодили в Мэра дважды — один в грудь, другой в голову. Но из ран не лилась кровь. Оттуда будто сыпалась мелкая латунная стружка. Внутренние органы уже наполовину состояли из сложного набора маятников и шестеренок всех мастей. Предсказание было верным. Мэр умер часов двенадцать назад, и вовсе не от ионных разрядов. А от механо-оспы. Она вернулась.
***
Механо-оспа. Проклятие нашего и так не слишком дружелюбного мира. Человек превращается в механическую куклу — автоматон. Микроскопические механо-боты копируют повадки носителя и доводят их до абсолюта. Но им не под силу воссоздать сложность человеческой натуры. При жизни Мэр бывал чуть педантичен. Проклятые боты сделали из него абсолютного педанта. Вот откуда взялась эта «несправедливо забытая» книга. Автоматон, получившийся из моего отца, положил, следуя сценарию, меня в гроб и закопал. Долбаные жестянки способны на ужасные вещи. В прошлый раз наш город едва не стерла с лица земли механо-оспа вкупе с отрядом конфедерацци, которые повсюду ее искореняют.
Я смотрел на хромированные останки своего друга, а вокруг царила истерика. Служба была сорвана. На улицу выбежал отец Весло и постарался успокоить народ. Народ успокоился тем, что разбежался по домам. Все ясно понимали: если эпидемия вернулась в город, то скоро придут и конфедерацци.
Я сидел на земле и не мог пошевелиться. На моих глазах погиб старый товарищ, пытавшийся меня застрелить. Нет, я понимал, что сам Мэр уже был мертв, а целился в меня ходячий труп, нашпигованный шестернями. Но легче от этого не становилось.
Близнецы же восприняли происходящее спокойно, будто не они только что убили человека, который их вырастил. Ладно, одного из таких людей. И будто бы не Сэм стоял на коленях в ужасе.
Члены отказывались двигаться. Наверное, что-то похожее чувствует автоматон, если в его шестерни попал песок? А они вообще способны что-то чувствовать? Тот же Мэр даже глазом не моргнул, когда вытащил револьвер. Я зажмурился, и меня начало трясти.
— Але! Ты слышишь меня? Эй!
Ага, меня не трясет, это меня трясут. Я открыл глаза и увидел озабоченное лицо священника.
— Я в порядке, отец.
— Знаю, что ты в порядке, — сказал Весло. — Я о другом хотел спросить. Есть в чем похоронить Мэра?
Вопрос не праздный. Так уж случилось, что теперь хоронить умерших можно только в гробах. Иначе земля быстро переработает и превратит в какую-нибудь дрянь. Вроде механо-оспы. Такая уж она стала, матушка-земля.
— Так что? Гроб есть?
Я с усилием кивнул.
— Хорошо, — выпрямился Весло. — Возьмите мою тачку, и гоните гроб сюда. Похороним быстро, пока не началось.
— И еще, — добавил он. — Перекати видел?
Я подавил в себе желание оглядеться по сторонам. Понятное дело, что нет, раз Весло спрашивает. Припомнил очередь: толпа фермеров, шахтеров… А журналистки нет.
Мотнул головой.
— Я тоже не видел, — кивнул священник. — Зайди к ней, позови. Думаю, нам нужен новый мэр. А, значит, нужно созвать совет… или выборы устроить… Пресса должна присутствовать.
Тень усталости набежала на морщинистое лицо Весла.
— В общем, зайди к ней.
***
До моего дома мы шли втроем. Сэм — катил тачку, Фишер поддерживал меня. Братья часто помогали, поэтому знали, что делать. Оставив мои кости ныть дома, они забрали гроб и увезли его в церковь. Я же собрался с силами, взятыми большей частью из настойки, и отправился к журналистке. Как бы мы друг к другу ни относились, дело есть дело.
Дверь в ее дом почему-то была распахнута настежь. Порог замело песком, шлюз и прихожая покрылись мини-барханами. Перекати решила проветрить жилище?
На самом деле, я понимал, что ничего хорошего меня внутри не ждет. Двери всех домов в городе закрываются автоматически. С опаской я заглянул в прихожую и обомлел. У Перекати стоял замок на двери, старомодный магнитный засов. Он блокировал пневматику и позволял запирать дом. Вот так чудеса. Неужели журналистка кого-то боялась?
Пахло паленым.
С самыми дурными предчувствиями я зашел в гостиную, но там не оказалось ничего. То есть совсем ничего. Пол был весь в пыли и песке, обои пошли лоскутами, пластиковые вставки причудливо оплавились. Будто взорвалась плазменная граната. Но гранаты не крадут книги и не обыскивают дом. Книжные полки пустовали, ящики были вырваны из обугленного стола. То, что я принял за песок, оказалось толстым слоем пепла. Дом был пуст, похоже, все, что составляло жизнь журналистки, сгорело в этом странном пожаре.
— Поле? — позвал я. — Перекати?
Никто мне не ответил. Без всякой надежды я обошел соседей, но никто ничего не слышал. Ветер на улице смог бы скрыть даже звуки приближающейся армии.
И не зная, что делать, я просто ушел.
Домой вернулся поздно вечером. Мэра мы похоронили быстро. Большую часть времени обсуждали, что делать дальше. Избрать нового главу было жизненно необходимо, хотя бы для координации действий. Так уж вышло, что из городского совета остались только я да Весло. После долгих препирательств решили провести голосование. Не самый быстрый способ, зато самый безопасный. Почтальон Джером разнесет по домам бланки, а потом соберет их. Когда мы закончили готовить бланки, солнце уже и забыло, что вообще находилось на небе. Я устало хрустел суставами, и Весло смилостивился — отпустил меня домой, пообещав, что сам отдаст бланки Джерому. Я не стал предлагать помощь.
Дома сил хватило лишь на то, чтобы-таки включить котел. Энергия накопленного за долгое лето тепла рванулась по проводам, уютно зашумели нагреватели. Воздух быстро потеплел. Ну вот, настоящие тропики. Вот бы еще и шумоизоляцию, как у Анжелы… Да, по идее, надо было идти к ней, ведь я переехал, так? Но мне не хотелось очередного поединка умов, не хотелось ждать скандала и следить за ее взглядом — упадет на часы или нет? Мне хотелось просто отдохнуть и понадеяться, что Энжи меня поймет. Я упал на подушку, пообещав себе подумать обо всем этом завтра, и уснул.
Подумать, само собой, не вышло, потому что, проснувшись, я обнаружил перед кроватью свежий гроб.
«Весло Мэри Кожаное».
Поначалу я даже растерялся. Понятия не имел про второе имя Весла, но, черт побери, я совершенно не удивлен, что он его скрывал. Мэри Кожаное Весло звучит гораздо хуже, чем просто Кожаное Весло.
А потом пришел тихий ужас. Да, однажды человек стареет настолько, что понимает: бегать и кричать уже не солидно. Отыне он будет только цепенеть и разевать в ужасе полный стальных зубов рот. В другое время я бы пошел к братьям и попросил их об очередной услуге. Они привыкли. Но теперь… Если Весло заболел механо-оспой, мы ему не поможем. Более того, можем заболеть сами и… Так, стоп. Предыдущие разы, когда я шел спасать кого-то — это тоже был риск. Так ли отличался мимикот от механо-оспы? Отличался. Мимикот не способен убить весь город. А оспа — способна. Вопрос в масштабах. Непонятно откуда взявшаяся ответственность за целый город тяжким бременем свалилась мне на плечи. Хотелось сесть и больше не вставать.
В дело пошла травяная настойка. Какое-то время я безобразно пил из горла, и, когда меня чуть не стошнило, посмотрел на ситуацию немного помутневшим, но более спокойным взглядом.
Итак, Весло не сегодня-завтра умрет, и я, скорее всего, ничего не смогу с этим поделать. Хорошо. Точнее, ничего хорошего. Я должен к нему сходить и сказать правду. Так или иначе. Это мой долг.
И я пошел. Мы встретились, я все ему рассказал про гробы и его имя на крышке. Не утаил почти ничего. По мере рассказа лицо Весла темнело. Когда я закончил, он долго сидел молча. Сцепил руки на коленях и взглядом бурил пол.
— Что ж, — наконец сказал он. — Многое становится понятным.
Цвет лица его вернулся к норме.
— Ну, — сказал он. — Мне тоже есть, что тебе поведать.
Вообще, мы были с ним почти ровесниками. Лет на десять он меня опередил, но сейчас я чувствовал себя мальчишкой перед старцем. Может быть, религия и правда дает какую-то мудрость или рассудительность.
— Ты знаешь, как действует механо-оспа? — спросил Весло.
— Убивает. Превращает в автоматоны.
— Да. Но как именно?
— Понятия не имею.
— А я тебе расскажу. Я тогда исповедовал одного конфедерацци. Парень не жилец был — автоматон его крепко зацепил.
— И?
— Не перебивай. Я тут, если ты не заметил, святость исповеди нарушаю. Так вот. Как думаешь, почему мир до сих пор не превратился в одно большое такое царство автоматонов?
А может и превратился. Что там за этой пустыней — черт его знает. Я там не был.
От таких мыслей я поежился, Весло это заметил.
— Боишься? Правильно делаешь. Но шанс спастись есть.
Он встал, хлебнул из фляги и кинул мне.
— Взбодрись.
Я отказался. Во мне еще плескалась травяная бодрость.
— Так вот, — сказал он. — Механо-оспа действует не как обычная, например, оспа. Она не заражает всех подряд, иначе мы бы все уже были мертвы. Понимаешь? Обычно есть кто-то, кто заболел раньше всех, конфедерацци его называли заразителем. И уже от него заболевают все остальные. Только от него. Даже если я сейчас рассыплюсь на шестерни, а ты наешься их до отвала, далеко не факт, что заболеешь. Для этого нужен контакт с заразителем.
Надежда вспыхнула во мне сверхновой, но затем притухла на несколько миллионов порядков.
— Да, — сказал Весло. — Если я заразился, то умру. Вычислить, кто именно меня заразил, нельзя — вчера в церкви было полгорода. Но выход есть. Найдите заразителя, убейте и похороните его.
— А что же с теми, кто заразился?
— Они умрут, — тихо сказал Весло. — Но у всех остальных будет шанс.
Мы помолчали.
— А этот твой конфедерацци не упоминал, как найти заразителя? Как отличить его от других автоматонов?
Священник покачал головой, и лицо его снова омрачилось.
— Извини, друг, пожалуй, больше я ничем тебе помочь не смогу.
— Но Весло! Ты еще не умер!
Он поднялся.
— Иди. Спасибо, что заглянул. Верю, наша встреча была необходима нам обоим.
— Но…
— Иди! — рявкнул он.
Лоб священника в испарине, руки подрагивают. Ему страшно, очень страшно.
— Ступай, — уже спокойнее сказал Весло. — Мне еще нужно подготовиться ко встрече с Господом.
Я развернулся и пошел прочь.
— Захвати тачку, — сказал он мне в спину. — Привози вечером мой гроб.
— Хорошо, — шепотом ответил я. — Хорошо.
«Такое-то число такого-то года. Гроб Кожаному Веслу. Доставлен.»
— Извини, я немного ступил, — Шеврин опустил гривастую башку, позволяя распущенным волосам черными волнами рассыпаться по плечам, спине, груди, свалиться на меня и пощекотать мне нос. Придется заплести.
— Это ты извини, я просто больная шизичка, — шмыгаю носом и берусь за шелковые, чуть жестковатые прядки. Стоит привести голову дракона в божеское состояние.
Утро как всегда начинается с причесок, косичек и взаимных дурачеств. Дракон смерти легко увернулся от моей руки и куснул меня за шею. Не глубоко, так, чисто показать, кто в доме хозяин. На демоническом теле, скорее всего, остались бы синяки на память, а так все обходится. Клыки слегка прикусили кожу, обозначив главенство дракона и втянулись внутрь, оставляя нормальные зубы. Язык зализал прикус, слегка обслюнявив. Это что-то новое. Впрочем, плазме не привыкать.
Драконы, несколько сдружившись и перестав стесняться друг друга, начали делать довольно фривольные вещи. Для них было совершенно нормально подойти к кому-то и лизнуть его/ее в лоб, нос, щеку, поцеловать, куснуть, может даже капитально укусить, назначив себя главным в данном тандеме. Мне почему-то доставалось больше всего, так что утром стоило умываться только после обязательных обнимашек, поцелуев и облизываний, иначе придется отмываться повторно. Не то чтобы драконья слюна была липкой или противной, просто высыхала и стягивала кожу. А впитывать ее плазма почему-то отказывалась.
Так что в данном случае ничего из ряда вон выходящего не было. Другое дело, что привыкнуть к такому поведению было тяжеловато. Хорошо, что мне не досталась давно сформированная драконья семья, иначе меня затискали бы до состояния блинчика. Пока что все только притирались друг к другу, привыкали, обустраивались. Хуже будет потом, когда все устаканится. Вот когда дозреют до интима, будет полная лажа. Учитывая участившееся наше раздвоенное восприятие и путешествия в головы друг друга.
Прямо представляю себе: сижу такая серьезная мадам на совете у директора ТЕХ-БИО, обсуждаем серьезные вещи, вокруг солидные дяди и тети в солидных дорогих костюмах и рубашках, у многих портсигар стоит дороже, чем половина моего корабля. И тут… оргазм… здравствуйте, я ваша тетя, называется. А все потому, что кому-то из семейства в данный момент приспичило, и он свои ощущения транслировал всем остальным. Ну, а чего уж там? Пусть все порадуются.
И ладно бы это все было моей тупой фантазией, не вопрос. Но ведь уже есть подвижки к такому повороту дел. Драконы постоянно транслировали друг другу и мне какие-то хотелки и выглядит это немного стремно:
Хочу есть.
Шоколадку.
Хочу спать.
Хочу купаться.
Шоколадку!
Хочу рыбы.
Хочу пирога с вишнями. Нет… лучше с малиной.
Шоколадку, мать вашу!
Да дайте вы уже поспать!
Ну и так далее в таком же духе. Слава всем богам, сверхи еще пока этим не баловались, но дурной пример заразителен. При чем всем им ничегошеньки не стоит создать себе вагон шоколада или сходить за жратвой на кухню. А то и вовсе натаскать себе всего желаемого через экран и спокойно поесть. А желающий поспать вполне может надеть наушники или уйти в какую-то другую комнату, включить звукоизоляцию и спать хоть год. Но драконы предпочитают проявлять и в этом завидный мазохизм, находясь все скопом в одном помещении и мученически транслируя всему семейству, как же им хочется шоколадку.
Порой доходит до маразма. Я полчаса соображаю, кто что хочет, ведь четкого разграничения желаний и личностей в трансляции нет. Это не чат и не рация, где собеседники хоть как-то разграничиваются и их можно без проблем идентифицировать. Это скорее лавина ощущений, которые разом появляются на периферии сознания, ни капельки не мешая заниматься своими делами, но порой здорово отвлекая от серьезных вещей. То есть реально можно лопать курицу и хотеть зефира, хотя я зефир терпеть не могу. Утром Шеврину зверски хочется кофе и кофе хотят все, не зависимо от того, кто что пьет.
Радует только то, что и мои хотелки им тоже транслируются, так что порой драконам в самый неподходящий момент хочется жареной картошечки с лучком или еще круче, поплакать. Так и представляю Шеврина или Лэта, закрывшегося где-нибудь отдельно и пытающегося понять, какого хрена суровому брутальному мужику хочется просто поплакать без всяких посторонних вмешательств. И ведь причины-то нет!
Шеврин наконец опустил голову, повернувшись ко мне спиной, позволяя заплести косу. Ну вот так бы сразу сделал. Но нет, надо было отвердить статус, свой, мой и всех окружающих. Драконы в чем-то действуют как настоящие рептилии. Ну, что поделать, буду заботиться о том, что досталось, раз выбора-то у меня и нет.
Надеюсь, больше мы так не облажаемся. И нет, корабль свой любимый я не взорву, это ведь единственное место, которое я с полным правом могу называть своим домом. Другое дело, что вполне может взорваться что-то рядом с кораблем, или где-то вообще в другом месте. Конечно, наши не пострадают, но будут убиты или покалечены другие. Может ни чуть не худшие существа, чем обитатели корабля.