Отец Марво, кюре из маленького, но благополучного прихода Ла Ферьер, был вполне доволен судьбой.
Этот приход он получил более двадцати лет назад и за это очень немалое время ни разу не пожалел, что в те далёкие времена, когда титулы и престолы становились добычей предприимчивых и честолюбивых, он не поддался советам демона тщеславия и не отправился вслед за своим покровителем, кардиналом Лотарингским, в поход за папской тиарой.
Когда-то в далекой юности отец Марво, выходец из обедневшего дворянского рода, где на скудное отцовское наследство претендовало ещё шестеро братьев, примкнул к отрядам католической Лиги, ведомой властолюбивыми Гизами по пути прямой узурпации власти.
Отец Марво, тогда ещё юный, горячий шевалье, обладая из перспектив лишь выщербленным клинком, не нашел ничего лучшего, как вступить под знамена герцога Майенского. Вовсе не потому, что почитал Гизов за более достойных преемников на престоле, чем Валуа и Бурбоны, а потому, что в отрядах платили жалованье.
Шевалье был молод и вечно голоден. В прохудившихся сапогах хлюпала вода, а покрытый заплатами камзол вызывал насмешки даже у провинциальных горничных.
Герцог Майенский не скупился и щедро одаривал своих сторонников, посылая их в бой с королевскими гвардейцами, а позднее – с еретиками короля Наваррского.
Шевалье де Марво держался храбро, но к подвигам не стремился. Его целью был небольшой капитал, который позволил бы ему выкупить родовой замок, а затем выгодно жениться.
Планам его не дано было осуществиться, но тот вариант событий, куда сместилась его судьба, оказался ещё более благоприятным, чем он рассчитывал в самых смелых мечтах.
Он знал, что один из его младших братьев подался в священники и вскоре должен был стать викарием при церкви св. Женевьевы в Анжере, но сам он и в минуты отчаяния не видел себя облачённым в сутану. Шевалье видел себя сначала воином, а затем благополучным землевладельцем.
Но как известно, человек предполагает, а Бог располагает. Случилось так, что на встречу со своим верным союзником, герцогом Майенским, прибыл кардинал де Бурбон, провозглашённый королём под именем Карла X.
Было ли то результатом предательства или простой удачей Генриха, тогда ещё Наваррского, неведомо — но лагерь Майена при Аркском замке был атакован армией гугенотов.
Кардинал прибыл к Шарлю де Гизу инкогнито, почти без свиты, в светском облачении. Из князя церкви он преобразился в простого смертного, коим аркебузная пуля или шальной клинок могли с лёгкостью утолить свой голод.
На счастье кардинала поблизости оказался шевалье де Марво, безвестный дворянин, рядовой, очень ловко вложивший в прибыльное дело свою долю удачи. Шевалье вывел кардинала из-под огня и копыт, раздобыл ему лошадь и даже сопроводил прелата до ставки его сторонников.
Гизы, при всём своём непомерном честолюбии, никогда не забывали тех, кто оказывал им услуги, рискуя жизнью. Это была их семейная черта, привлекавшая в их лагерь немало союзников. Гизы умели быть благодарными.
Герцог де Майен не забыл дворянина, оказавшего такую значительную услугу, и некоторое время спустя предложил ему сделать выбор между сытой жизнью провинциального священника в богатом приходе или полной опасностей карьерой военного. Как уже было сказано выше, шевалье не был столь уж ярым адептом бога Ареса, чтобы идти к успеху по полям сражений. И достаточно благоразумен, чтобы воспользоваться предложением лотарингского принца.
Священник так священник, если это сулит спокойную жизнь, а не прозябание в продуваемых военных палатках.
Шевалье поступил в семинарию в Безансоне, странно выделяясь своей выправкой и зрелостью среди безусых отпрысков местной знати. После рукоположения тот же герцог де Майен позаботился о приходе для своего протеже.
Это было местечко Озуар-ла-Ферьер, рядом с поместьем герцогов де Шеврез.
Должность деревенского кюре не сулила ни папской тиары, ни кардинальской шапки, но предлагала скромное благополучие без взлётов и потрясений.
Отец Марво, тогда ещё достаточно молодой, видный мужчина, прибыл в свой приход в 1595 году и с тех пор не покидал его, нисколько не сожалея об утраченных честолюбивых надеждах. Близость поместья Лизиньи, где время от времени собирались то знатные заговорщики, то благородные любовники, обеспечивала его причастность ко всему, что происходило при дворе.
Имя отца Марво пользовалось известностью среди гостей Лизиньи, и он был неоднократно зван для участия в самых торжественных, семейных церемониях: крестил младенцев, венчал новобрачных, отпевал усопших, выслушивал исповеди и отпускал грехи.
Поселившаяся в Лизиньи знаменитая Мари де Роган, вдова де Люиня, избрала его своим духовником, и с тех пор отец Марво причислял себе, вполне обоснованно, к хранителям самых опасных государственных секретов.
Всё необратимо изменилось в тот день, когда вдова коннетабля, ставшая герцогиней де Шеврез, отправилась в свое первое изгнание, а поместье Лизиньи оказалось дважды заложенным.
После ареста маршала д’Орнано, замешанного в заговоре Гастона Орлеанского, поместье долгое время оставалось пустым. Даже герцог де Шеврез, младший сын Меченого, обходил свою земельную собственность стороной, будто бы там, ещё не успокоенный, непрощённый, блуждал призрак последнего заговора и души тех, кого принесли в жертву во имя честолюбивых притязаний принца Гастона.
Затем прошёл слух, что поместье продано, ибо все сроки по закладным давно вышли, и кредиторы выставили поместье на продажу. Имя покупателя довольно долго оставалось неизвестным.
Отец Марво рассчитывал, что им кажется кто-то из многочисленного семейства Гизов, но какого же было его удивление, когда выяснилось, что закладные на поместье выкупил итальянский банк.
Неужели эта вотчина принцев, эта обитель утончённого вкуса, это прибежище муз и доблести достанется какому-то меняле?
Но дело обстояло и того хуже. Поместье досталось простолюдинке!
Прослышав, что в Лизиньи появилась хозяйка, отец Марво немедленно вооружился дорожным посохом, — к пятидесяти годам он обзавёлся подагрой, — и отправился взглянуть на эту хозяйку.
Какого же было его изумление, когда перед ним, на фоне изящного павильона, увитого розами, где кавалеры читали своим дамам сонеты и мадригалы, где королевские фрейлины скрывали свои нежные, фарфоровые лица от солнечных лучей, томно обмахиваясь веерами, возникла пышнотелая, цветущая загорелая женщина самого простонародного облика.
Женщина стояла, как скала, подбоченившись, и разглядывала священника ясными, смеющимися глазами.
Вокруг неё кипела, разворачивалась сумятица новоселья. Работницы, молоденькие и более зрелые, проворные и медлительные, подростки и мужчины, и даже дети, сновали вокруг, обращая мнимый хаос в упорядоченное кружение.
Отец Марво застыл в нерешительности. Он готов был отступить, но порыв запоздал.
— Святой отец! Да вы никак здешний священник! Вот ведь нюх у святых отцов. К самому обеду!
Отец Марво и слова сказать не успел, как был усажен за стол под оплетающим террасу виноградником.
На выскобленной добела столешнице исходил ароматом фаршированный орехами и черносливом жирный каплун. Вино, густое, терпкое, из тёмной, запыленной бутылки, ожидавшей своего часа в погребе Гизов, искрилось, подбирая солнечные крошки.
Отец Марво шумно сглотнул. Пышнотелая хозяйка засмеялась.
— Ешьте, святой отец, сегодня четверг, а грех отмолите завтра. Доброе вино для доброго христианина. Не сам ли Господь Иисус обращал воду в вино в Кане Галилейской.
Первым предположением отца Марво было, что эта громогласная особа, которая так по-хозяйски здесь распоряжается, всего лишь экономка, посланная вперёд, чтобы подготовить дом к приезду благородных хозяев. Он даже робко задал свой вопрос. Мол, а когда сами господа пожалуют.
Женщина снова засмеялась. От смеха её огромные груди заходили ходуном под тугим корсажем. Отец Марво снова сглотнул. Ему было за пятьдесят, но здоровый деревенский воздух, беззаботная жизнь сохранили в теле кюре признаки мужских потребностей.
Ещё лет десять назад он и вовсе не обозначил бы свое телесное смущение, как грех, ибо полагал целибат за излишнюю строгость, которая скорее способствовала соблазну, чем добродетели. Запретный плод, как известно, сладок. К своим потребностям он относился скорее философски, чем осуждающе, и не терзался виной. Не каяться же в самом деле после каждого сытного обеда или пары часов сладкого утреннего сна?
Господь так устроил, и перечить Господу — тяжкий грех.
Со временем плоть все реже беспокоила его своими потребностями, к тому же, отец Марво был от природы ленив и всё чаще ограничивался воспоминаниями о былых подвигах, избегая будущих.
Но дьявол всё же наведывался, вот как тогда, в первый его визит в Лизиньи к новой владелице, но действовал дьявол будто по давно устоявшейся привычке, которую пора бы бросить за ненадобностью, но служебные обстоятельства не позволяют.
А та хозяйка ещё и хлопнула священника по колену.
— Вид у вас уж больно запущенный, святой отец! Никак пригляду женского нет?
И захохотала снова. И грудь заколыхалась, задвигалась, и горло выставила, белое и мягкое.
С тех пор кюре являлся в Лизиньи довольно часто. Он узнал происхождение владелицы и через минуту позабыл об этом.
Простолюдинка — но какая! Кормилица особы королевской крови. Эта особа и выкупила поместье.
А, следовательно, и сама скоро пожалует. Отец Марво сразу повеселел. Принцесса крови, пусть и незаконнорожденная, да с княжеским титулом, это, пожалуй, внушительней, чем родственники Гизов.
Герцоги Лотарингские — род знатный и могущественный, некогда бунты устраивали, да на престол зарились, но королями так и не стали. Обошёл их Беарнец. Приструнил и заставил служить. Вот даже поместье дочери его досталось.
Церквушка в Ла Ферьер была небольшой, но выстроенной некогда по чертежам самого Донато Браманте, которые привез во Францию один из придворных короля Франциска, едва лишь пленённый король вернулся из Испании.
Некоторые заезжие знатоки, прежде побывавшие в Милане, находили сходство между деревенской церквушкой и знаменитой Санта-Мария-делле-Грацие, где монахи шестнадцать лет добивались от Леонардо завершения «Тайной вечери».
Сходство на самом деле угадывалось, и это мог подтвердить внимательный путешественник. Подобно своему далекому величественному оригиналу, церквушка в Ла Ферьер напоминала испанский фрегат с раскрытыми пушечными портами-окнами, но скорее фрегат-недоросль, чем полноценное боевое судно.
Но в отличии от миланского собора церквушка давно утратила покровительство вожаков Лиги, ибо и сама Лига прекратила существование, и потому этот фрегат-недоросль уже пару десятилетий обрастал пятнами сырости и тлена, как обрастает ракушками корабельное дно.
Отец Марво по мере сил обустраивал этот дом Господень, но по лености своей больше вздыхал, смахивая пот со лба.
Дом его стоял недалеко, у самой границы прилегавшего к церкви погоста. И получал на свою долю гораздо больше забот. К домику прилегал садик, небольшой огород, где произрастали капуста и лечебные травы. Стены домика увивал дикий виноград.
За домом приглядывала пожилая, очень набожная вдова, приходившая из ближайшей деревни.
Отец Марво и сам не отказывал себе в удовольствии поработать в саду и взрыхлить землю на огороде. В его саду так же, как и вокруг Лизиньи, росли яблони, дававшие к осени крупные, жёсткие плоды, годные только на сидр или мармелад.
Кюре был занят подвязкой изнемогавших под тяжестью этих яблок материнских ветвей, когда услышал за спиной женский голос.
— Святой отец! Святой отец!
Отец Марво оглянулся и увидел стоявших у плетёной ограды двух женщин, одетых по-вдовьи, в чёрное.
В нескольких шагах за их спинами, на дороге, виднелась запылённая карета. Кюре торопливо одёрнул подвернутую сутану. Походило на то, что две паломницы желали спросить у него дорогу.
Приблизившись, священник немедленно догадался, что дамы — парижанки. У дам провинциальных, при всем их усердии, не может быть такого непринуждённого горделивого превосходства в манере двигаться и держать голову.
«Госпожа и её служанка» — подумал отец Марво. Говорившая с ним, конечно, служанка. Одета попроще, лицо узкое, невыразительное, волосы жидкие.
А вот вторая, что стоит чуть поодаль, ожидая окончания разговора, дама благородная. Лицо её скрывает вуаль, но платье на ней из испанского бархата, тончайшего, почти невесомого, как шёлк, с серебряной нитью, перчатки из нежнейшей лайки, обтекающей пальцы, как вторая кожа.
Она склонила голову, изображая смирение.