Отец Марво достаточно нагляделся на знатных кающихся смиренниц. И знал, что это смирение мало чего стоит.
— Что вам угодно, дочь моя? – как можно почтительней, с отеческой мягкостью осведомился кюре.
— Вы отец Марво? – ответила вопросом на вопрос служанка. Голос у неё был неприятно скрипучим.
— Да, я отец Марво, милостью Господа уже двадцать восемь лет кюре в этом благословенном приходе.
— У меня для вас письмо.
С равноценным высокомерием, что таилось под густой вуалью её госпожи, некрасивая служанка развязала кружевной мешочек, притороченный к её поясу, вытащила запечатанный тёмным воском прямоугольник и протянула священнику.
Какого же было удивление отца Марво, когда вытесненные на воске буквы сложились в девиз семейства Гонди: «Non sine labore». Поспешно распечатав послание, отец Марво обнаружил подпись архиепископа Парижского.
«Дорогой друг» — писал Жан Франсуа Гонди — «памятуя о ваших прежних заслугах и вашей неизменной преданности нашим друзьям и делу их во имя Святой Католической церкви, я обращаюсь к вам, как к своему собрату по вере и служению с просьбой оказать своё особое покровительство благородной даме, впавшей в немилость по несправедливому оговору и недоразумению. Эта дама вынуждена спешно покинуть Париж, дабы спасти свою жизнь, и укрыться в провинции в полной безвестности. Будучи не в праве открыть вам её подлинное имя, я рассчитываю на вашу скромность, а также на сопутствующую ей деликатность. Представляю вашу гостью под именем мадам Корбель, большего открыть не могу, ибо подлинное имя этой дамы сулит вам скорее неисчислимые несчастья, чем милости. Прошу вас предоставить приют этой даме и её верной служанке в вашем доме на некоторое время, пока несправедливость в столице остаётся в силе.
Во искупление доставленных вам тревог и возможной опасности, посылаю вам тысячу ливров в качестве пожертвований.
Преданный вам Жан-Франсуа Гонди».
Отец Марво стоял, как громом поражённый. Архиепископ Парижский называется его, — его, деревенского кюре в засаленной, протёршейся сутане! – своим другом! Обращается к нему едва ли не заискивающе! И посылает тысячу ливров.
Кюре в изумлении взглянул на стоявшую перед ним женщину с водянистыми, злыми глазами. В её руках уже возник туго набитый мешочек.
Несколько минут спустя лошади уже стояли в маленькой конюшне.
Когда-то отец Марво ездил на старой кобыле, но, после того, как лошадь околела, другой лошадью не обзавёлся, ибо подагра не позволяла садиться в седло.
В конюшне провалилась крыша, но лакей, прибывший с дамами в качестве кучера, взялся за устранение ветхого навеса и починку покосившихся денников.
Дорожный экипаж отогнали на пустырь за церквушкой. Отец Марво всё ещё был в каком-то полусне, будто участвовал в некой карнавальной мистерии, где его дом, всегда такой тихий, был выбран в качестве сцены.
Спальня в доме была одна, к ней примыкала столовая и крошечный кабинет, где кюре хранил свои молитвенники и труды отцов церкви. Была ещё летняя кухонька, где приходящая из деревни крестьянка готовила ему постные обеды.
В зимнее время еду ему доставляли из ближайшего трактира и частенько из Лизиньи. Сердобольная хозяйка, воцарившаяся там, не обделяла своими милостями старого священника.
Отец Марво лихорадочно соображал, как ему следует распорядиться комнатами, следуя просьбе архиепископа. Но голову он ломал недолго, за него всё решила расторопная служанка, которая двигалась бесшумно, но с деловитостью захватчика в крепости.
— Госпожа займет вашу спальню, — распорядилась служанка. – Я буду спать в столовой, а вам, святой отец, придётся удовольствоваться кабинетом. Я прикажу лакею перенести туда вашу кушетку.
Отец Марво только кивнул в ответ.
Из кладовой извлекли побитую молью кушетку, узкую и бугристую, будто её терзал ревматизм, из чемоданов, притороченных на запятках кареты, возникли простыни тончайшего голландского полотна.
Ветхий полог, в паутине и мышиных гнездах, был снят и заменен на кисейные складки. Тюфяк с кровати был сослан в кабинет вместо с бывшей подушкой и пыльным покрывалом.
Служанка продолжала сновать по дому, преображая его из пристанища пустынника в жилище молодой женщины. Её хозяйка за время этой экспансии не произнесла ни слова.
После того, как было прочитано письмо, она прошла в столовую и села у окна, выходившего в сад, и оставалась в полной неподвижности, пока служанка следовала своим обязанностям.
Вуаль на лице дамы по-прежнему была опущена.
Отец Марво, когда его мысли немного прояснились и умерили свой бег, судорожно пытался предположить, что за таинственная особа воспользовалась его невольным гостеприимством. То, что особа из самых знатных, он не усомнился.
Ему хватило одного взгляда на её величественную, отрешенную неподвижность. Ей не требовалось говорить, называть свой титул. От неё исходило сияние превосходства и власти.
Отец Марво даже испытал нечто похожее на страх. Холод скользнул между лопаток, сходный с тем ознобом, что проскальзывал в подсердечную полость под аркебузным залпом. Лучше ему не знать её имени, и даже лица не видеть.
Когда день уже клонился к закату, все хлопоты были завершены. Служанка извлекла из экипажа последнее, что оставалось: плетёный короб с запасом провизии.
Видимо, знатная путешественница готовилась ко всем возможным неожиданностям. В коробе оказалось несколько бутылок вина, холодная дичь, тонко нарезанный сыр, засахаренные фрукты, печенье с орехами, персики и гроздь чёрно-синего винограда.
Там же хранились расшитые золотом салфетки и серебряная посуда.
Служанка с неугомонной расторопностью расставила угощение на столе, разлила вино и знаком предложила священнику сесть.
Старик уже едва держался на ногах от волнения и усталости. Он принял приглашение, робко примостившись на краю шаткого табурета.
Служанка, завершив композицию на столе и окинув серебряные приборы пристальным взглядом, отступила и встала за креслом своей хозяйки. Казалось, что она передала дар движения этой неподвижной фигуре.
Будто им дозволялось пользоваться этим заклинанием поочередно, ибо на двоих волшебного зелья или порошка не хватало.
Госпожа шевельнулась в своём кресле. Медленно разомкнула сцепленные пальцы, залитые шелковистой лайкой, поднесла руки к лицу и откинула вуаль.
Отец Марво, наконец, увидел её лицо. И невольно содрогнулся. По спине вновь заскользила тающая льдинка, оставляя противный мокрый послед. Открывшееся ему лицо было не только прекрасно, но и пугающе.
Черты лица безупречны, выскоблены, отточены, отполированы природой. Волоски в тонких, чуть изогнутых бровях взращены по строгой математической договорённости, с той же строгостью загибались черные ресницы на молочно-белых, полуопущенных веках. Скулы сходились к нежному, твёрдому подбородку точёным овалом, рот хранил капризную, но притягательную молчаливость божества. А глаза…
Под этим взглядом несчастный кюре рухнул бы на колени без угроз и приказаний. Она смотрела на него. Смотрела из-под своих ровных век, из-под чёрных загнутых ресниц, из-под невидимого забрала своего величия и неуловимого презрения, которое скрывалось между строк её терпимости и долга.
Отец Марво мог бы поклясться, что она видит не только его опалённое солнцем лицо, его лысеющий череп и носогубные складки, она видит его мысли, его страхи, его прошлое и даже будущее.
Этим взглядом она будто отперла шкатулку с тайной, даже стыдной, перепиской, извлекла несколько пожелтевших страниц, содержание коих вгоняет в краску самого автора, и небрежно их читает, читает с какой-то высокомерной скукой, словно все эти тайны, хранимые в пыльном убежище без окон и дверей, уже давно ей известны.
Вот сейчас она заглянет на следующую страницу, убедится в собственной правоте и презрительно ссыплет рассыпавшиеся свитки в урну.
К счастью, длилось это недолго. Дама перевела взгляд на что-то неживое, за спиной отца Марво.
— Надеюсь, святой отец, что просьба, высказанная господином Гонди, не окажется для вас столь уж обременительной, — произнесла дама.
Её голос был под стать ее взгляду. Проникающий и порабощающий.
— Со своей стороны, — продолжала она, — обещаю вам непродолжительность ожидающих вас забот, а также мою благодарность, которая не останется брошенным словом, но выразится тяжестью металла в цифрах.
Отец Марво хотел было поклониться, но дама чуть заметно качнула головой, запрещая бесцельные, льстивые метания.
— Как видите, святой отец, я вдова и по некоторым неблагоприятным причинам вынуждена скрываться. Вы в праве требовать у меня объяснений. Почему именно здесь? Разве в самом Париже и его предместьях недостаточно тайных, монастырских келий, где женщина, потерявшая того, кто обязан был бы вступится за её доброе имя, может обрести спасение? Их достаточно, святой отец. Но я прибыла сюда. И то письмо, которое вручила вам моя фрейлина, адресовано именно вам, а не кому-то другому. Сам архиепископ Парижский дал мне эту рекомендацию.
Отец Марво слушал её с возрастающим изумлением.
— Дочь моя… сударыня, — забормотал он, не зная, как к ней обращаться. Сан священника давал ему определенные привилегии, уравнивая все сословия до однородных грешников, «рабов Господа», но язык не поворачивался обращаться к этой особе, к этому сгустку величия, так незатейливо.
«Дочь моя» звучало почти оскорбительно.
— Су… сударыня, мадам, ваша светлость, я безмерно польщен. Я… я готов служить вам. Мой долг, как пастыря заблудших, обращать слух свой к самой тихой и ничтожной жалобе…
Он умолк под её взглядом.
— Обращайтесь ко мне мадам Корбель. Большего вам знать не следует. Мне нужна ваша помощь, но особого беспокойства вам это не доставит. Вам всего лишь предстоит сохранить эту маленькую тайну, тайну моего присутствия.
Она помолчала. Даже взгляд опустила.
Служанка тем временем ожила. Ловко открыла тёмную пузатую бутылку и налила немного вина в серебряный кубок. Дама тронула кубок свой тонкой рукой, поднесла к губам и сделала глоток.
Таким образом, она выразила не то смущение, не то волнение.
— Его преосвященство архиепископ заверил меня, что здесь, в этом благословенном приходе я смогу на некоторое время обрести покой и безопасность, ибо здесь, на мое счастье, нет никого, кто мог бы узнать меня в лицо и указать путь врагам моим к обретённому убежищу. Церковь испокон веков обладала привилегией предоставлять свое покровительство гонимым и оклеветанным. Пришел и мой черед воспользоваться этим покровительством. Но для большей уверенности я выбрала храм, наиболее удалённый от взглядов любопытствующих и алчных. Мне требуется время, чтобы душа моя обрела покой.
— О да, разумеется, дочь моя, сударыня, здесь вас никто не потревожит, — с жаром подтвердил отец Марво. – Мои прихожане люди простые, невежественные, живут непритязательно и далеки в помыслах своих от суеты мирской.
— Я знаю, что к вам в храм приходят живущие поблизости крестьяне, — мягко добавила она, — за исключением, пожалуй, обитателей Лизиньи. Как мне помнится, поместье принадлежит, — она сделала паузу, — герцогу де Шеврез, или я ошибаюсь?
— Нет, нет, сударыня, не ошибаетесь, поместье действительно было собственностью герцога, а когда он женился на вдове господина де Люиня, то преподнес этот замок своей жене в качестве свадебного подарка. Мне это хорошо известно, ибо я не раз бывал там в качестве исповедника и в качестве гостя. Герцогиня всегда посылала за мной, когда ей требовался совет. Да, она не гнушалась обращаться за советом к сельскому кюре! – с гордостью заключил священник.
На его гостью имя герцогини де Шеврез не произвело ни малейшего впечатления. Она скорее испытала мимолетный приступ нетерпения.
— Насколько мне известно, — произнесла она, — поместье с некоторых пор пустует. Супруга герцога оказалась особой легкомысленной и расточительной, впала в немилость, и поместье пошло с молотка.
— В этом, сударыня, вы правы, поместье продано, но оно не пустует!
— Вот как? – гостья изобразила лёгкое беспокойство. – Но господин архиепископ уверил меня, что здесь я избегну опасности быть узнанной, встретить кого-либо осведомлённого или даже вовлечённого в интригу.
— Об этом не тревожьтесь, сударыня. Особа, которой принадлежит поместье, так же далека от столичных интриг, как я далёк от папского престола.
— Кто же это? – Гостья выгнула брови.
— О, эта особа почтенная и достойная, но происхождения самого безобидного. Зовут её Мишель Бенуа, она родом из Нормандии, простолюдинка.
— Каким же образом ей удалось стать хозяйкой поместья?
— Это подарок её молочной дочери!
— А молочная дочь это…
— Это княгиня Карачиолли, известная как Жанет д’Анжу.
0
0