«Глупцов глупей, слепцов слепей
Те, кто не воспитал детей».
С. Брант
Мир Серединный под властью Отца людей Сатаны.
Год 1203 от заключения Договора.
Провинция Ренге, магическая башня на острове Гартин.
2 день.
– Ай, клята зверюга! Да что б тебя волкодлаки в лесу сожрали!
– Голову береги, голову!
– Дюже лягается! – раздавалось в сером предутреннем небе.
Крики доносились от конюшни, где суетились два молоденьких конюха. Во дворе возле коновязи стоял крепкий осанистый главный конюх, рядом зевали и почёсывались другие слуги, разбуженные шумом.
На рассвете хозяин острова, облачённый магистр Фабиус Ренгский, член Магического совета и Исполнительной ложи Магистериума, должен был куда-то отправиться по своим тайным делам.
Вроде как, ворон принёс ему весточку от самого высшего начальства, а может, опять взбрело в голову магу что-то своё, или заныло от долгого бдения в колдовской башне его неуёмное седалище. Отец Сатана, и как его одного отпускать-то? Второй век доживает, а дитя дитём!
Такие выводы можно было сделать, послушав разговоры слуг, ожидающих, чем кончится незаладка со злобным магистерским конём: боевым, породистым. Вот, говорили же – зачем магу боевой конь?
Сейчас зверюга бесновалась, хотя вчера вполне поддавалась на уговоры двух младших конюхов.
Будь день обычный, можно было бы вывести из соседнего денника рыжего мерина, или чубарую кобылу, а чёрному болвану дать перебеситься. Но вот беда, именно сегодня без жеребца было никак не обойтись. Магистр Фабиус только на нём и ездил в свои дальние походы.
Звали коня по-благородному – Фенрир ап Грей, был он огромный, в полтора раза крупнее рабочей коняги, чёрный, как стоящие против солнца, учёный и злой.
Слуг пугало и странное имя его, взятое из древних летописей, и родословная, что была длиннее, чем у самых остепенённых магов.
Малых детей жеребец, однако, любил и баловал вниманием, но вот конюхи, хоть и не обзавелись ещё реденькими бородками, на детей были уже никак не похожи.
Главный конюх, сложив могучие руки на аккуратное пузцо, с усмешкой наблюдал за суетой и прыжками дуралеев, не сумевших даже недоуздок надеть и вывести коня в проход на развязку, чтобы почистить и оседлать.
Жеребец метался в деннике, бил, куда попало, копытами, а особенно норовил попасть по самому молодому конюху, франтоватому рыжему парню в новеньком жилете, украшенном медными начищенными бляхами, здорово блестевшими в свете двух факелов. Второй младший конюх, широкоплечий, чернявый, не понимая, чего дурит зажравшаяся скотина, бросил испытывать судьбу и встал у стеночки.
– А ну не ленись, Петря! – гаркнул главный конюх, напугав сонных прачек. – Вот превратит тебя маг в лягушу!
И, понимая, что не проймёт парня угроза, ведь маг у них был строг и заумен, но вполне справедлив по местным понятиям, добавил:
– А то и я кнутом вздрючу!
Парнишка кинулся к деннику. Жеребец воспринял такой оборот как нападение, взбрыкнул, ударил копытами в двери…
Двери слетели с петель, и жеребец, козля и лягаясь, выскочил во двор.
Тут невесело стало и глазеющим слугам.
– Дарёнка где?
– Дарёнку будите! – закричали, прячась за главного конюха, прачки.
– А-а Лебезьку ужо и посла-ал! – откликнулся шорник и махнул в сторону флигеля, где жила молочница с подкидышем Дарёнкой, которую Фенрир особенно баловал вниманием.
Лишь главный конюх спокойно стоял, похлопывая себя по пузу. Он знал, что конь магистра прирождённой злобностью не отличался, но учили его как боевого. Слуги, одетые в шитые бляхами кожаны, дразнили жеребца, приучая топтать военных и разбойников, вот и взбесили его медяшки на новом жилете рыжего Мялко – сунулся парень в денник и едва не был бит копытами.
Тем временем Фенрир, не видя ненавистного жилета, немного успокоился. Раздувая ноздри, он застыл посреди двора, чуть что – принимаясь грозно рыть копытом землю. Но только чубарая сочувственно подавала голос из своего денника, люди же стояли недвижно, даже не пытаясь усмирить бунтаря.
Да и немного их было – конюх, шорник да прачки. Остров Гартин ещё дремал, таращась в зенит круглым глазом колдовской башни.
Наконец из флигеля длинного «господского» дома, что был выстроен изначально для магистра, но заселен, в основном, слугами, выбежал тощий мальчишка, а следом вышла крошечная девочка – на вид лет пяти, а на самом деле на две весны старше, – и босиком прошлёпала к чёрному чудовищу. Подол она держала обеими руками: там полно было маленьких, с её кулачок, крепких осенних яблок.
Фенрир зашевелил ноздрями, всхрапнул, ткнулся мордой девочке в шею, потом в подол… и благодарно захрупал яблоками.
– Эй, бездельники! – позвал конюх. – Ты-то сними свой кожан, чудила, да неси щётку и седло!
Вся эта суета совершенно не мешала магистру Фабиусу собираться в дальнюю дорогу. Ещё до рождения сына маг наложил на колдовскую башню заклятие, чтобы шум во дворе и в доме не отвлекал его от работы. И сейчас он в полной тишине откладывал книгу за книгой, понимая, что бесценные колдовские фолианты слишком тяжелы для дальнего пути.
С особенным сожалением Фабиус взвесил в руках недочитанное философское исследование «Геенна лжи», заложенное в первой трети полоской змеиной кожи. Магистр-исследователь Гаргиго Бесноватый рассуждал в нём о нравах, царящих в адских глубинах.
Тема эта с прошлой зимы будоражила магическое сообщество. Переписчики не успевали рассылать копии. У Фабиуса же был почти оригинал – официальный список из библиотеки Магистериума, что в столичной Вирне.
Он вздохнул и упаковал в седельную сумку одну только тонкую походную книжицу заклинаний, да и ту выронил, прежде чем уложил как надо.
Магистр плюнул через плечо, прогоняя дурное помрачение ума, но это не помогло. Поворачиваясь к шкафу с зельями и амулетами, он запнулся о свой же сапог, покачнулся и едва устоял ногах, едва не рухнув аккурат в пентаграмму!
Что за напасть? Одурел с недосыпу или?..
Чья-то едва приметная тень скользнула под ноги…
– Lux! – звонко воскликнул Фабиус.
Колдовской свет залил круглый зал башни.
Никого. Но злое предчувствие уже камнем легло на сердце. Ладно бы – в дороге, но здесь, в башне?..
Магистр орудовал сейчас в святая святых – в пентерном зале. Здесь он проводил самые сложные обряды, требующие особого сосредоточения. Тут же хранились редкие книги, зелья и ценные амулеты.
Это была круглая комната на самом верху башни. Её украшали шесть стрельчатых окон, забранных красноватым енским стеклом.
По центру, как и положено – пентаграмма, чьи линии были выдолблены в мраморе пола и залиты агис фарии – самовозгорающейся субстанцией, похожей на воск. Весьма дорогой субстанцией. Добывали её из жира потусторонних тварей Верхнего Ада, что выбирались иногда на свет в местах пограничных, где тонки были земные своды.
В остальном же ничего необычного в пентерном зале не было. Буковые полки в двух дубовых шкафах гнулись от тяжёлых фолиантов – маг считал, что в сундуках книги покрываются плесенью. Рядом с окном, выходившим на единственный балкончик, стояли шкафчики и сундуки с зельями, амулетами, минералами… С собой лучше всего было взять готовые. Но травы проще упаковать, они не разольются и не просочатся каким-нибудь колдовским образом из самых хитрых пузырьков.
Скоро и травы были упакованы в холщёвые мешочки. Руки потянулись к минералам и амулетам…
Ноша, однако, всё тяжелела. Магистр приподнял седельные сумки, крякнул, поморщился. Был он крепок и моложав. Кожаный походный колет ладно сидел на нём, короткая тёмно-русая борода завивалась задорными колечками. Раз сумки показались ему тяжёлыми, не понравятся они и Фенриру.
Фабиус вздохнул и начал доставать из сумок минералы, возвращая их на полки.
Звякнул пентакль-напоминалка. Рассвет близился. Пора было будить Дамиена. Уже понятно было, что сын сам не встанет – проспал.
Чего только ни делал Фабиус, чтобы приучить мальчика к дисциплине. Но парень пошёл в мать, любившую понежиться под одеялом. Это и сердило магистра, и будило в нём болезненную сосущую тоску. Да и не стоило начинать прощание с воспитательных бесед, не тот сегодня был день.
Комната сына располагалась в среднем ярусе.
Башня была спланирована как три больших рабочих этажа-зала, а между ними притулилось несколько комнат. На верхнем этаже магистр проводил самые сложные и запретные эксперименты, на среднем работал и иногда спал. Вход на нижний был надёжно заперт – туда из подвала поднимались иногда «языки бездны» – разрушающие душу отголоски тёмных заклятий.
Дамиену рано было знать о них. Фабиус иногда разрешал ему бывать в пентерном зале, но никогда не допускал на нижний и подвальный этажи, где творил когда-то не самые лучшие обряды.
Средний же ярус башни казался магистру довольно тихим местом. Там, в комнатах между нижним и средним залом, хранился всякий магический хлам, дожидались переделки результаты не очень удачных экспериментов. В каком-то смысле средний ярус башни олицетворял мир людей, что демоны называют Серединными землями – разноликий и быстро ветшающий.
В комнате Дамиена было немного душно, но утренняя свежесть уже сочилась сквозь плохо стеклённые окна.
Фабиус распахнул витражную створку в беспорядочных узорах рыжих и синих потёков, вдохнул обновлённый рассветом воздух, но услыхал теперь и крики внизу, и злое конское ржание.
Открытое окно ломало заклинание неслышимости. Пришлось створку притворить, довольствуясь для проветривания щелями между плохо подогнанными стёклами.
Башня была выстроена на совесть, и в ней не гуляло обычных для каменных зданий ветерков-троллей. Когда-то Фабиус дневал и ночевал на этой стройке, не давая работникам халтурить. А вот хорошего стекольщика в провинции Ренге не сыскать было и сейчас.
Маг повернулся к широкой сосновой кровати. Дамиен спал, разметавшись: русые волосы прилипли к высокому лбу, одеяло спустило на пол хвост…
Но дышал он ровно. Видно, дурной сон, посетив его ночью, отправился восвояси, и парень заснул под утро крепко и сладко, как и положено в его юные годы.
В головах кровати, на резной спинке кривилась сильно оплавленная свеча. Книга в простеньком деревянном переплёте лежала рядом с постелью. Магистр поднял её, полистал и, тяжело вздохнув, засунул подальше под кровать.
– Дамиен! – позвал он негромко.
Юноша не проснулся. Ум его продолжал блуждать в заоблачных далях.
Сын был трепетно, мучительно похож сейчас на мать. Вот так же лежала она, разметавшись, когда в крови её бродил ядовитый отвар сонницы…
Магистр судорожно вздохнул, шагнул к письменному столу, где стоял кувшин с водой. Взял, встряхнул, проверяя, много ли там содержимого, отпил глотка два, потом набрал воду в горсть и тонкой струйкой вылил на шею спящему.
Юноша распахнул глаза, сразу потемневшие от гнева, подскочил, было, в постели, чтобы дать отпор неведомому шутнику. Но увидел отца, сник, испуганно оглянулся на погасшую свечу… На лбу его выступила испарина.
– Ты снова читал ночью? – строго спросил магистр. – Что ты читал?
Дамиен скользнул глазами по одеялу и, не найдя там книгу, выдохнул с облегчением:
– Мне не спалось. Я читал кодекс Магистериума, как вы мне и посоветовали, отец.
Магистр Фабиус знал, что сын обманывает его. Это нужно было как-то решать. «Сразу же по приезду», – пообещал он себе. А вслух сказал:
– Оденься, как подобает. Тебе положено проводить меня в дорогу.
Юноша выбрался из постели. Ростом и шириной плеч он почти догнал отца, но поступки его всё ещё оставались поступками мальчика, не достигшего положенных для первой ступени совершеннолетия мага восемнадцати мерных зим.
В его годы Фабиус распоряжался уже всем немалым хозяйством своих родителей, вёл погодовые записи, мог нанять на уборку сезонных рабочих, не гнушался выйти вместе с ними в поле, когда свободных рук не хватало. Сын же…
Дамиен был способен замечтаться и забыть самое простое – проследить за подготовкой к встрече гостей или записать количество мешков ячменя, удачно проданных на рынке в Лимсе.
Фабиус сдвинул брови, наблюдая, как одевается ладный и крепкий, но такой ещё, в сущности, несамостоятельный парень.
Ну что ж. Долгое отсутствие отца будет Дамиену уроком. Осеннее время даёт много забот. Плюс – нужно будет найти время и на учёбу, и на чтение серьёзных магических книг, а не пустых романов о рыцарях.
Фабиусу очень хотелось поговорить с сыном неспешно, наедине, но час расставания близился. Слуги собрались у моста через Неясыть, и магистру пора было обратиться к Дамиену с наставлениями.
– Я вверяю тебе остров и прилежащий ему город Лимс! Управляй же до моего возвращения достойно! – громко провозгласил он.
Маг помедлил, взглянул в серые глаза сына и добавил чуть тише:
– Ты должен пообещать мне пять вещей, Дамиен. Первая: держать в порядке погодовую книгу и книгу сезонную. Вторая: оберегать имущество и души вверенных тебе слуг. Третья: каждый день учиться по книгам и проходить положенный урок, который мы с тобою наметили. Четвёртая: блюсти собственные душу и тело, уделяя время гигиене, созерцанию и ежедневным прогулкам. Помни, что сила души связана с силою тела крепко. Нетренированная душа слабостью своей подведёт и тело, а слабое тело не даст правильно провести нужные для души бдения. И пятая…
Фабиус запнулся. Он хотел дать какое-то живое напутствие, чтобы сын не забывал, что отец помнит о нём, надеется на него, любит. Но подходящих слов, чтобы не были они слишком мягкими, магистр так и не подобрал. И он завершил:
– Помни же, что я вернусь не позже конца осени, и хочу увидеть, что ты здоров и выполнил всё, что я тебе наказал!
Застоявшийся жеребец нетерпеливо ударил копытом.
– Помни, что ты теперь – хозяин башни и всех людей здесь и в долине! – громко резюмировал магистр. – Будь же достоин этого!
Фенрир припустил через мост галопом – аж брёвна загудели под копытами! Холодный ветер с реки ударил мага в лицо и вышиб слёзы. Колдовской остров, прощаясь с хозяином, замерцал, обозначая паутину охраняющих его заклятий. Фабиус знал, что защита Гартина крепка, но крепка ли защита сердца Дамиена?
Дамиен же, как только отец миновал мост и выехал на дорогу к Лимсу, быстро вернулся в колдовскую башню. Слугам он бросил что-то малоразборчивое, чтобы не беспокоили. Внутри у него всё зудело от нетерпения, а это допекает сильнее боли ожогов. Ведь даже магический огонь причиняет муки, но не томление страсти. И страсть – больнее.
Поднявшись в свою комнату на среднем этаже башни, юноша открыл сундук с личными вещами и нашарил на самом дне свёрток.
Свёрток этот постоянно кочевал из сундука под кровать, из-под кровати – в тайник в саду. Дамиен боялся, что отец сумеет почуять в башне чужеродный предмет.
Но магистр плохо смотрел за сыном. И сейчас свёрток был раскрыт, как раскрывался он только во время родительских отъездов, и из него были извлечены короткая кольчуга и настоящий воинский плащ, купленные в городе на деньги, сэкономленные на хозяйственных расходах. Дамиен совсем не был так рассеян в делах с ячменем и пенькой, как полагал отец.
Кольчуга, лёгкая, плетёная «четыре в один», когда одно кольцо связывает две пары соседних, была ещё великовата весной, а теперь стала, наверное, впору.
Дамиен с наслаждением вдохнул тяжёлый запах слежавшегося железа и каменного масла. Взял тряпицу и мел, натёр кольца, сразу заблестевшие. Снял обычную одежду и облачился с умелостью, достойной бродячего рыцаря: надел сначала простёганную на плечах и груди рубаху, потом кольчугу, следом – пояс, а сверху накинул плащ. Он торопился, хоть и уверен был, что слуги не посмеют войти в башню.
Короткая кольчуга с рукавами, не достающими до локтей, носилась обычно не в бою, а в городской сутолоке для защиты от случайного ножа. Её прикрывали кафтаном и плащом. Но Дамиен очень нравился себе в кольчуге и кафтан надевать не стал. Настоящего меча у него пока не было, и он прицепил на пояс кинжал.
Дыхание юноши то и дело сбивалось – он был больше не в состоянии медлить.
Под тихий скрип колец Дамиен поднялся на самый верхний, запретный для него этаж башни, успокоил на пороге зачастившее сердце. Отец уехал, он воротится нескоро, но всё-таки хотелось поторопиться с задуманным.
Едва перешагнув порог чернёного дерева, Дамиен нашёл глазами пентаграмму и увидел её вычищенной, наполненной горючей субстанцией и готовой к работе.
Юноша улыбнулся, он счёл это хорошим предзнаменованием.
– Lux! – произнёс он, зажигая разом и свечи, и огонь в пентаграмме.
А после сотворил охранные знаки и начал нараспев читать давно вызубренное заклинание.
____________________
Свет (лат)
Рейиккен. Макс.
Ну а на третий день драконоверы опомнились… или, наоборот, рехнулись?
Короче, они вдруг осознали, что драконы вот-вот уйдут (вон, уже про дороги выспрашивают!), а они им устроили только один день празднеств!!!
Мы честно отбивались. Мы говорили, что праздник уже был. Мы благодарили хозяев за уже оказанное гостеприимство и говорили, что нам надо в дорогу. Мы говорили, что дело не ждет. Славка что-то там говорил про чувство долга и других драконов, которые нас ждут…
Сектантам было пофиг.
Драконоверы возражали, что дела зимой — это дела, которые легко могут подождать. И дорога тоже (а если что, то нам дадут и провожатых, и бычков порезвей). Нас укоряли, нашим словам ужасались и заявляли, что если тот несчастный ужин мы считаем праздником, то настоящего гостеприимства мы еще не видели! И обещали нам его показать в подробностях…
Подробности, если честно, были такие, что стало понятно: раньше чем через три дня нам отсюда не вырваться. Ну помните Россию с 31 декабря по 7 января? Что? По 14-е? А, ну да, с такими воззрениями вы точно нашли бы с местными сектантами общий язык.
Может, они тоже русские? Или их потомки?
Кто знает, когда хрень впервые попала к нам?
Простите, ребята, кажется, я тоже слегка того… не совсем трезвый. Или совсем не трезвый? А, пофиг. Местные сдержали слово и показали нам настоящий праздник по своим традициям. С едой по принципу «завались» и алкоголем по принципу «залейся». С кострами, песнями, битвой на снежках, спортивными соревнованиями в нашу честь и катанием на драконах. Ага, именно с катанием. Это у них призы такие были для победителей соревнований.
Остаться трезвым было невозможно в принципе. Именно что невозможно. Иначе с чего бы меня растащило на песни? Помню, как Славка меня застал за распеванием со здешними девицами… еще репертуару моему удивлялся. А что, норм такая песня… русская… Да ладно, что я. Маг наш при таких градусах живо забыл сектантов бояться и принялся им магией все чинить, что чинится. А сам Славка на пятнадцатом катании впилился в снежный холмик. Без жертв, и то хорошо.
Но недаром говорят, что все к лучшему. Может, на трезвую голову нам бы эта мысль в голову и не пришла.
Началось все с поп-корна. Ну, не то чтоб по классическому рецепту…. Попалась просто нашему правильному местная кукуруза. Она тут прикольная, красненькая и с легкими колючками на концах каждого зернышка. Он посмотрел, головой потряс, а когда «глюки не ушли», взял да и дохнул на нее огоньком вполнакала. Сотворил местным ребятишкам американскую радость. Те, ясное дело, слопали и запросили еще. Ну а Славка обрадовался…
В общем, на следующее утро (ну, если это было утро, в чем я не уверен) мы втроем рассматривали получившуюся горку. Несмотря на поедательные усилия населения, она оставалась впечатляющей. И высказывались про разницу между зернами в состояниях «до» и «после». С едой, мол, так нечасто бывает… С консервами еще, например, с некоторыми колбасами. Про колбасы высказался Терхо, а мы со Славкой, вспомнив про некоторые родные мясопродукты без участия мяса, его поддержали…
— Местные так еще не научились.
— Это да… если б мы, к примеру, где-то в горах сделали заводик и клепали там какую-то модную колбаску, никто бы не заметил разницы…
— Стоп.
Мы замолкли. Славка весь подобрался:
— Повтори, что сказал.
Я повторил.
— Никто бы не заметил разницы между объемом сырья и готового продукта.
— А разницу — драконам! И никто не заподозрит!!!
Ну, Славка! Красивая идея! Хотя…
— Все равно заподозрят, если близко будем.
Славкины глаза сверкнули сумасшедшим огнем:
— Не близко! Там есть подземная речка…
Размеренное постукивание серебряной чайной ложки по бокам фарфоровой чашки — единственное, что нарушало идиллию прекрасного августовского утра. Жара постепенно выпускала из своих душных объятий измученный город, небеса изредка поливали землю прохладными дождями. На асфальте расползались лужи, с деревьев капало прямо людям за шиворот, прямо на спину. Листья постепенно начали отрываться от веток деревьев, пока только хилые и маленькие, но даже у самых зеленых и сочных — постепенно краснели и желтели самые краешки. Усталая природа будто потягивалась после тяжелого труда, готовилась переодеть зеленую форму во что-то более нарядное и тёплое. Самая прекрасная и вдохновляющая пора для многих людей. Будто бы на американских горках, мир на секунду зависает в самой верхней точке, балансирует, а потом срывается вниз, в холод и темноту.
Солнце отражалось в окнах домов и витринах, разбегаясь солнечными зайчиками по тротуарам, дразнило прохожих, ослепляя их на несколько секунд. По сравнению с предыдущим месяцем, когда весь город шумел и пыхтел, бубнил что-то себе под нос, сейчас — он медленно дышал, наслаждаясь тонким привкусом осени в ласковом ветре. Август — словно запечённая золотая корочка на пироге, самая сладкая и самая желанная, которую ешь в самый последний момент. И этот вкус остаётся на языке ещё долго, такой терпкий и такой манящий. Люди вдруг огляделись по сторонам, замечая уходящее лето. Они останавливались в сквере, чтобы посидеть немного на выгоревшей на солнце скамейке, острожно касались руками нижних веток деревьев, любуясь яркими цветами. Город баловал своих жителей, и они, наконец, это заметили.
Азирафаэль сидел на большом цветастом покрывале и помешивал сахар в своей чашке. Мелкие чаинки плавали на самой поверхности, а солнечные лучи тонули в янтарной глубине, закручиваясь с ними в танце. На коленях ангела лежала раскрытая книга, по строчкам которой он скользил взглядом. Закрытая бутылка вина валялась рядом, вместе с двумя сверкающими бокалами. Из корзины чем-то пахло, манящим и соблазнительно вкусным. Внимание ангела то и дело соскальзывало с интересных исторических фактов на то, что было спрятано в недрах корзины, но возвращалось обратно. Кроули стоял неподалеку. Модельные ботинки очень странно смотрелись на зеленом газоне. Демон сдвинул на самый кончик носа чёрные очки и потер руки, разминая длинные пальцы. После чего достал из внутреннего кармана пиджака чёрный небольшой баллончик, встряхнул его и нажал на кнопку. Длинная струя вырвалась вперёд, смешиваясь с воздухом. Кроули поспешно сделал несколько шагов назад и поднял голову наверх.
Небеса дрогнули, по ним будто бы прошла рябь. Серые набухшие тучи задрожали, словно собирались обрушить на наглого демона поток ледяной воды, но вместо этого облачную вату прорезал длинный солнечный луч, и на землю что-то рухнуло, поднимая клубы пыли. Земля мелко задрожала, принимая на себя удар. Кроули закашлялся, размахивая рукой из стороны в сторону, и подошёл ближе. В земле образовалось небольшое углубление, выдранные куски газона валялись вокруг. В самой середине, сложив над собой крылья, лежал ангел. Он был совершенно дезориентирован, моргал ошарашено и крутил головой. Белые одежды были покрыты грязными пятнами, крылья немного подрагивали, а перья топорщились в разные стороны.
— Михаил, — подытожил Кроули, всмотревшись в чужое лицо. — Не подходит.
Отойдя на несколько шагов от первой ямы, он снова нажал на кнопку, выпуская ещё одну струю в небо. Все повторилось точно так же, как и несколько минут назад. Небеса вздрогнули, и сквозь образовавшуюся прореху вниз рухнул ещё один ангел. Он попытался было уцепиться за что-то, но сильные руки прошли сквозь облака, и тело тяжело врезалось в землю. Только-только поднявшийся на ноги Михаил снова оступился, не удержавшись. Пыль рассеивалась чуть дольше, но Кроули умудрился заметить один важный момент, который снова не подходил ему. Зарычав сквозь сжатые зубы, он отступил на несколько шагов.
— Уриэль, — приветственно улыбнулся Азирафаэль, немного приподнимая перед собой красивую чашку ручной работы. — Может быть, налить чаю?
Михаил неотрывно смотрел на демона широко распахнутыми глазами. Он почти не дышал и не двигался, только следил за каждым движением. Уриэль пока ещё не пришла в себя, с тихим стоном поднимаясь на ноги. Но Кроули на них уже не отвлекался, он наблюдал за очередным падением крылатого существа сверху. На этот раз удар был сокрушительным. Азирафаэль ошпарил пальцы чаем, который выплеснулся наружу, Уриэль снова клюнула носом в землю, едва успев подставить руки, а Михаил устоял чудом, просто из чистого ангельского упрямства. Архангел он в конце концов или нет? Большие золотые крылья было видно даже сквозь образовавшуюся завесу пыли. Демон издал победный вскрик и надел очки обратно.
Габриэль не особенно пострадал, ну разве что его модельная прическа немного растрепалась. В остальном архангел выглядел прекрасно, даже не завалился на бок, а приземлился на одно колено. Пижон лохматый. Кроули едва сдержался, чтобы не плюнуть в него. Яд так и сочился с острых клыков. Но вместо этого он шагнул ближе и указал на Габриэля пальцем.
— Я понятия не имею, что ты натворил! — громко сказал Кроули. — И знать не хочу!
— Азирафаэль? — сурово начал Габриэль, отряхивая испачканную штанину. — Мне хотелось бы знать…
— А мне хотелось бы жить в своей квартире спокойно! — змей начал срываться на злое шипение, а по губам то и дело скользил раздвоенный влажный язык.
— И при чем здесь мы? — хрипло поинтересовался Михаил, не рискуя подходить ближе; Уриэль же, почти ползком добравшись до рябившего в глазах пледа, приняла из рук Азирафаэля чашку с горячим чаем.
— Вы мне даром не сдались, — отмахнулся демон. — Валите, откуда пришли.
— Мы упали, — поправила его Уриэль, рассматривая чашку.
— Это одно из новых изобретений смертных, — поделился с ней Азирафаэль с легкой улыбкой. — Не знаю, откуда они взяли такую формулу, но ангелов косит только так.
— Почему, — снова обратился к архангелу Кроули. — Вельзевул третий день жрет второсортные гамбургеры с заправки, смотрит реслинг и рыдает?!
— Это тебя не касается, — с угрозой шагнул к нему Габриэль.
— Да я бы век вас видел! Но почему, пернатую мать твою тебе же в душу, она делает это в моей квартире?! — желание плюнуть в наглую физиономию архангела с каждой секундой становилось все сильнее, а причин этого не делать — меньше.
— Дорогой мой, — спокойный и ласковый голос едва коснувшись ушей, успокоил кипящую кровь.
Кроули выдохнул, морщась при этом, и снова указал на Габриэля, но теперь уже почти в лоб.
— Забери. Ее, — прошипел он, щуря желтые ядовитые глаза, после чего развернулся и пошёл вглубь парка, а на любопытный взгляд ангела только отмахнулся. — Слишком много благодати тут, у меня першит в горле.
Азирафаэль проводил демона глазами и медленно поднялся на ноги, прижимая к груди книгу.
— Демоны такие чувствительные, да? — почти трепетно спросил он, скорее в пустоту, чем у кого-то, и улыбнулся сам себе, но не удержался. — Габриэль, так что же ты сделал?
— Я… — раздражение требовало закрыть рот, но архангел и правда не знал, что ему делать. — Она разозлила меня, и я ударил ее крыльями.
— Ты что?! — спросили трое остальных ангелов на поляне.
— О, босс… — Михаил звучно ударил себя ладонью по лбу.
Азирафаэль указал куда-то в траву на спрей, где секундой назад стоял Кроули.
— Подари ей это и сдайся уже, — мягко посоветовал ангел и вытащил из носа две маленькие ватные затычки, после чего направился в ту же сторону, куда уполз древний злой змей.
По велению руки непочатая бутылка вина запрыгнула в корзинку вместе с бокалами, а сама она поковыляла следом, виляя квадратными толстыми боками. Перед тем, как подхватить ее, Азирафаэль обернулся и спокойно произнёс:
— Только, пожалуйста, не трогайте его кровать, — глаза Азирафаэля на мгновение потемнели, приобретая оттенок грозовых туч. — Это было бы неловко.
И если кто-нибудь скажет Кроули, что тот пытался помирить свою суровую начальницу и ангельскую пернатую задницу потому, что переживал за Вельзевул, то обнаружит на своём лице след от ядовитого плевка. Прямо между глаз. Но не переживайте, улыбчивый кудрявый ангел Вас быстро подлатает.
Наверное.
Забираю первую партию — двадцать штук — и иду в химический цех. Противоядие от сонного газа, прозрачная жидкость, как и было заказано, упакована в маленькие пластиковые капсулы. Берешь в рот, надкусываешь, и целые сутки газ не страшен. Беру одну капсулу, испытываю на себе. Горечь страшная! И рот жжёт. Смесь хинина с перцем.
— Главный компьютер, на связь!
— Главный компьютер слушает.
— Ты знаешь, какой вкус у твоей отравы?!
— Должен быть горький. Угол между активным радикалом и атомом углерода составляет…
— Я тебе покажу угол! Я из тебя самого пассивного радикала сделаю! Можешь изменить вкус?
— Нет.
— Засранец! Конец связи.
Придется терпеть. Аля гер ком аля гер. Как же доставить капсулы Лире? Придумал, пусть ёжики несут. Во рту. Объясняю задачу главному компьютеру. Тот берет управление ёжиками на себя. Ёжики разбирают капсулы и семенят за мной на балкон. Загружаю их в подъёмник и опускаю вниз.
Потом спешу в экранный зал смотреть гонки ежей по пересечённой местности. Черт, надо было в них ещё говорилку вставить. Вызываю компьютер и даю задание доработать вторую партию.
В экранном зале Тит наблюдает за сборами церкачей. Видимо, в монастырь прибыло подкрепление из других мест. Первый отряд в четыреста пятьдесят всадников строится и выезжает за ворота. В монастыре остается человек пятьсот, занятых сборкой осадных машин из заранее приготовленных деталей.
Вызываю компьютер инженерной базы и заказываю партию ёжиков с одноразовыми огнеметами. Тит сообщает новости Лире. Потом я рассказываю ей о ёжиках. Лира, впервые за все дни, проведенные в замке, радостная, строит солдат и объявляет, что на них идут церкачи. Только не знают, воевать, или сразу сдаваться. Церкачей немного — всего полтысячи.
Эта новость вызывает в рядах лёгкое оживление. Лира поднимает руку, шум смолкает. Отдает приказ лейтенанту выставить наблюдателей на главной башне, распределить участки обороны, проверить оружие и распускает строй.
Часа через два к Лире прибегает обалделый связной, и сообщает, что стадо ёжиков пасётся у подъёмного моста.
— Впусти их немедленно, — командует Лира, выходя на крыльцо. – Это мои друзья.
Ёжики деловито спешат к ней и складывают капсулы в кучку. Разгрузившись, все, кроме трёх, убегают из замка. Лира пересчитывает капсулы, подзывает лейтенанта. Тот отбирает девятнадцать человек. Лира раздаёт капсулы, объясняет, что с ними делать. Потом кладет одну себе в рот, надкусывает. Глаза у неё лезут на лоб, она машет руками и бежит к колодцу. Через пять минут, выпив пол ведра, со слезами на глазах возвращается к строю.
— Отставить разговоры! — без всякой необходимости командует лейтенант. — Тяжело в лечении, легко в раю!
— Бочонок вина! — сипло командует Лира. — Быстро!
Дело пошло. Лира отмеряет в кружку черпак, разрезает над ней капсулу ножом, и очередная жертва выпивает.
— Ну как? — спрашивают из очереди.
— Ты никогда голой задницей на горячую плиту не садился? Так вот, это — ещё хуже! — гордо отвечает выпивший.
После обеда с башни сообщают, что на горизонте появились церкачи. Лира надевает доспехи. Вскоре с башни поступает вторая новость: церкачей не пятьсот, а всего четыреста пятьдесят. Почему-то это вызывает бурный энтузиазм. Тит обсуждает что-то с Лирой насчет ёжиков.
Обязанности давно поделены. Как только будет готов вертолёт, я отправляюсь на помощь, а Тит с главным компьютером и ёжиками помогает держать оборону.
Церкачи разбиваются на два отряда, один обходит замок справа, другой слева. Впрочем, не приближаются ближе полутора километров. Обойдя замок, оба отряда соединяются и разбивают лагерь. В центре поднимается белый шатёр. Через час к замку направляется процессия из пятнадцати человек.
Лира выходит навстречу. За воротами замка остается «команда быстрого реагирования» — девятнадцать человек на лошадях, в полном вооружении плюс Бычок. Лира идет не торопясь, срывая цветочки.
Однако, фокус не удаётся: пройдя половину расстояния церкачи останавливаются и ждут. Лира садится среди цветов, сплетает себе венок, надевает на голову и только после этого подходит к церкачам, неся шлем как корзинку, на сгибе локтя. Три ёжика шуршат в траве позади неё, ещё три — за спиной церкачей.
— Вы — леди Елирания Тэрибл? — спрашивает толстый церкач, тот самый, который вёл мозговой штурм.
— Я, я, — рассеянно отвечает Лира, прогуливаясь мимо строя церкачей и внимательно их рассматривая. — А ты — тот самый толстяк, которому Дракон зуб подарил? Можешь не отвечать, я вижу.
Вдруг Лира остановилась перед невзрачным церкачом, нахмурилась.
— Ты, собачий сын, чего здесь делаешь? Я же тебе приказала ров чистить!
— Леди Тэрибл, у нас есть более важные темы для разговора, — вмешался на правах знакомого толстяк-ведущий.
— У тебя, может и есть, а ему работать надо! Ему двадцать девять дней осталось, а там и конь не валялся. Если не справится, я же ему руки по локоть отрублю, как ты не понимаешь! Думаешь, мне приятно человеку руки отрубать?
— Вот об этом мы и хотим поговорить. Ради чего вы укрепляете замки?
— Не бери в голову, толстяк, может и обойдётся. А если что, мне Дракон поможет. А ты чего такой тощий? — спрашивает она у другого церкача. — Вот поешь, — достает из шлема бутерброд, завернутый в лист салата, и сует церкачу в руку.
— Леди Тэрибл — не выдерживает ведущий, — вы можете уделить мне минуту внимания?
— Куда ты так торопишься? Дай человеку поесть. Видишь, он чуть не подавился. А где магистр? Я его не вижу.
— Вы хотите с ним говорить?
— Нет, я его скоро убью. Он меня хотел на костре сжечь. Показать следы от волдырей? Я обещала его из арбалета застрелить. И Дракон говорит: «Не надо сдерживать души прекрасные порывы». Это не о магистре, но к нему тоже подходит, правда?
— Боюсь, он будет другого мнения. Кстати, что произошло тогда на костре? Люди говорят разное, но я хотел бы узнать из первых рук.
— Тогда спроси у Дракона, — захихикала Лира. — Я, как бы это сказать, так испугалась, что совсем потеряла голову. Мы что, так и будем стоять? Я сейчас распоряжусь подать скамейки.
Лира оборачивается и голосом домохозяйки командует:
— Лейтенант, пришлите, пожалуйста, сюда две скамейки из большого зала. И стул для меня не забудьте!
Беру с пульта рацию, передаю приказ Сэму. Сэм — лейтенанту.
— Думаете, ваш приказ услышат? До замка почти миля, — вежливо удивляется один из церкачей.
— Вас, кажется, Амадей зовут? Так вот, господин Амадей, может, вы не обратили внимания, но я сказала: «Пожалуйста»! Это не приказ, а просьба, вы понимаете разницу? Он в лепёшку расшибется, но просьбу выполнит.
— Извините, но как вы узнали моё имя?
— Так ведь только что этот любитель бабьих сплетен у колодца сказал вам: «Мне кажется, Амадей, она морочит нам голову». По-моему, это не очень вежливо, как вы считаете?
— Я думаю, это не очень вежливо, но соответствует действительности.
Лира задумывается. Тем временем пять всадников из группы быстрого реагирования привозят две длинных скамьи и стул.
— Присаживайтесь, — говорит Лира и садится на стул верхом. – Я подумала над вашими словами, и пришла к выводу, что в чём-то вы правы. Но вы сами виноваты. Во-первых, сегодня воскресение, у меня день отдыха, а во-вторых, я ведь вас не звала, так?
— Только крайняя озабоченность заставила нас…
— Ни слова больше, — сказала Лира, — или вы начнете врать, и я вынуждена буду вас наказать. Если хотите, я скажу вам, что вы должны будете делать. Но учтите, мое слово равносильно приказу. Никаких отговорок я не приму. Скажу съесть гадюку — съедите гадюку, скажу отрубить руку — отрубите руку. Сейчас посовещайтесь и скажете мне, готовы принять мой план к исполнению, или нет.
— Мы предпочли бы сначала услышать ваш план, обсудить…
— Ты не понял, толстяк, как только вы услышите, вы должны будете беспрекословно его выполнять. Меня все должны слушаться. И камни, и животные.
Лира отводит руку в сторону, растопыренными пальцами как бы ощупывает воздух.
— Ёжик, ко мне!
Тит отдает команду главному компьютеру, и к Лириной руке спешит ёжик.
— Как стоишь перед человеком?
Ёжик встает на задние лапки и пытается отдать честь лапкой.
— Молодец, свободен.
Ёжик убегает.
— Девочка, ты не много на себя берешь? Хочешь напугать нас парой дешевых трюков? Чего ты добиваешься?
— Посмотри мне в глаза, недоумок. Здесь моя земля, и вопросы задаю я! Что?! Вспоминай утро, монастырский двор. Вы садитесь на коней, вспоминай. Всё, можешь расслабиться. Осадные машины, тысяча человек, это что, всё против меня? Против моей сотни? Десять на одного, вы с ума сошли!
— Теперь ты поняла, против какой силы выступаешь?
— Теперь я буду командовать, а вы будете выполнять! Если нет, я вас накажу. — Лира поворачивается к замку и командует: — Лейтенант! Коня! Приказ на сегодня — снова обращается она к церкачам. – Вы снимаетесь, и до ночи убираетесь назад, в монастырь. Приказ на завтра: вы выбираете нового магистра, так как этого я скоро убью. Приказ на месяц: вы отменяете патенты на грамотность. Приказ на зиму: вы открываете в каждой крупной деревне гимнасии и обучаете грамоте всех желающих. Бесплатно. Пока всё. Все свободны.
Лира оборачивается к ним спиной, и смотрит на всадника, который ведёт в поводу Бычка.
— Решительно сказано — замечает толстый ведущий. — А если мы всё же будем действовать в соответствии со своими планами?
— Если дети шалят, их наказывают, — говорит Лира, садясь на коня. — В первый раз я накажу вас несильно. Во второй раз… Второго, надеюсь, не будет.
Всадник нагибается, подхватывает стул, и они вместе с Лирой удаляются в замок.
Немного помолчав, он повёл рукой, и одна из стен вдруг загорелась светом, на ней появился практически полностью разрушенный город. Степан Осипович поёжился — никогда не видел таких страшных разрушений, город просто стерли с лица земли. Это какова же артиллерия, способная на такое?
— Нам пришлось обратиться за помощью к предкам, — голос Его величества стал хриплым, — поскольку не осталось другого выхода. Простите, господин адмирал, но я расскажу коротко — нет времени. Буквально через час нам всем идти в бой, в последний бой. И если не удержимся, то…
Император покачал головой.
— То нас просто съедят. Мы для ранхов даже не враг, мы для них всего лишь мясной скот… Да-да, не удивляйтесь, они едят людей, они едят вообще всё, что шевелится. Смотрите, что мы обнаружили, отбив одну из захваченных ранее ими колоний…
Перед глазами Степана Осиповича появилось белоснежное куполообразное здание, сбоку он увидел одетых в подобие лат солдат в шлемах с прозрачными забралами. Те с осторожностью проникли в это здание, видимо, построенное захватчиками. От обнаруженного внутри вице-адмирала едва не вывернуло — бойня, на которой разделывали людей. Обоего пола и всех возрастов, от младенцев до древних стариков. Причем умерщвлением разделываемых захватчики явно не утруждались, поскольку некоторые жертвы ещё были, как ни странно, живы. Разделкой занимались чудовищные машины, в которые людей просто сталкивали, на выходе получая разные виды «мясной продукции».
Степан Осипович смотрел на этот кошмар, не веря своим глазам — да и как можно было поверить, что кто-то способен скатиться до подобного зверства? Даже японцы, невзирая на всю их жестокость, до людоедства не доходили. Но умом прекрасно понимал, что не стал бы император из будущего лгать ему в таких вещах.
— Но кто они?! — не выдержал вице-адмирал.
— Разумная раса, — криво усмехнулся император. — Достигшая довольно больших успехов в развитии. До недавнего времени их корабли значительно превосходили наши по классу и возможностям. Сейчас, слава Богу, это уже не так. Мы столкнулись с этим народом около десяти лет назад. Согласно их философии, право на жизнь имеют только они сами, а все остальные — просто еда. Захваченные в плен ранхи не раз высказывали ярое возмущение тем, что эта самая еда осмеливается защищаться и убивает их, мешая святой миссии освоения Ойкумены, вместо того, чтобы покорно принимать свою участь… Добиться от них важной информации удалось только при помощи жесточайших пыток, которые мы стали применяться после того, как поняли, что договориться с этими существами невозможно в принципе. С мясным скотом, понимаете ли, не договариваются…
Слова императора били наотмашь, вице-адмирал постепенно приходил в холодную ярость. Мясной скот, значит?! Зря они это, очень зря. Никогда русские не сдавались на милость врага, все желавшие поживиться чужим всегда получали по заслугам. Тем более, когда враг столь страшен и омерзителен. Людоеды! Это как же возможно? И что за народ такой — ранхи? Никогда не слышал о таком, хотя весь мир как будто уже разведан.
— На них натолкнулась небольшая эскадра в составе трех крейсеров, эсминца и двух фрегатов разведки, — понял недоумение собеседника Михаил IX. — Поначалу командующий экспедицией полковник Сент-Джонс обрадовался новому народу — торговля и культурный обмен за последние столетия немало нам дали. Но ранхи атаковали сразу же. Удалось уйти за счет преимущества в скорости только одному фрегату, но его упорно преследовали. Фрегат вывел эскадру врага прямо под орудия одной из цитаделей Бетельгейзе-5. Ещё тогда нас поразило тупое упорство врага, нагло лезущего прямо под выстрелы и явно не ожидающего сопротивления. Позже мы выяснили, что они действительно были уверены в том, что перед ними тут же покорно встанут на колени, а они уже будет решать, жить нам или нет…
— Какова наглость! — изумился Степан Осипович. — Но простите, вы сказали, что экспедицией командовал полковник Сент-Джонс. Это же английская фамилия, а англичане нам друзьями никогда не были…
— Ах да, вы же не в курсе, наверное, — улыбнулся император. — В начале двадцать четвертого столетия последние еще не сделавшие этого страны мира, Англия и США, вошли в состав Империи. Причем добровольно. Английский язык ныне является забытым, его знают только историки и лингвисты.
— Забытым… — широко улыбнулся вице-адмирал, смакуя приятную новость. — Благодарю за это великолепное известие! Очень приятно, знаете ли, слышать, такое…
— Понимаю, — кивнул Михаил IX. — Ваши современники, которым пришлось немало повоевать со Штатами и их сателлитами, англосаксов ненавидят люто, истово, не вы первый на моей памяти. Но прошу учитывать, что сейчас бывшие англосаксы такие же граждане империи и говорят по-русски! И за дела предков ответственности не несут, многие из них сложили головы за Империю, как тот же полковник Сент-Джонс, посмертно получивший героя. И вам с многими из них предстоит вместе служить.
Что подразумевал император под «героем» Степан Осипович не понял, вероятно, какой-то орден. Но раз англичане нынче русскими считаются и во славу России воюют, то можно будет их и потерпеть. С ним служили немало потомков русских немцев, да и англичан с шотландцами тоже, так что ничего страшного. Главное, чтобы честно служили.
— Поначалу мы не особо обеспокоились нападением неизвестного народа — не знали ещё, насколько их много и каким флотом они обладают. Когда на границах внезапно вынырнули около двадцати тысяч только линкоров, не считая кораблей классом ниже — это оказалось очень неприятным сюрпризом. Наш флот по численности составлял менее четверти флота ранхов. И мало того, как я уже говорил, их корабли обладали более мощным оружием и скоростными характеристиками.
Сколько?! Двадцать тысяч только линкоров?! Ужас! Они же в море не поместятся! И при этом собственный флот вчетверо меньше? Степан Осипович представил себя на месте командующего обороной адмирала, и ему стало нехорошо. После такого поражения, если выживешь, только застрелиться…
— Они дорого заплатили за победу… — глаза императора горели гневом. — Больше половины их кораблей приказали долго жить. Но наш боевой флот мы потеряли полностью. И колонии остались абсолютно беззащитны…
Он ненадолго замолчал, катая по щекам желваки. Затем глухим голосом продолжил:
— Все наши миры начали лихорадочно готовиться к обороне, все гражданские верфи перепрофилированы для постройки боевых кораблей. Часть населения, к счастью, успела эвакуироваться. Но мы надеялись отбить захваченные колонии, освободить наших людей, не зная, что их пустили на мясо…
— Сочувствую, Ваше величество…
— Благодарю. Новый флот мы построили, призвали всех флотских из запаса, и освободили несколько колоний, где обнаружили то, что вы видели. По всем мирам Империи прокатилась волна ужаса. И гнева. До нас дошло, особенно после допросов захваченных в плен ранхов, что пощады ждать нечего, что договориться невозможно, нужно воевать до последнего. Но мы тогда ещё не подозревали, что ранхи далеко не все свои возможности продемонстрировали. Мы разбили их флот и двинулись вперёд. Все обнаруженные колонии врага просто уничтожали, забрасывали кварковыми бомбами, понимая, что с этими тварями нам в одной вселенной не ужиться. Тогда до них, видимо, дошла серьёзность положения, и вскоре ранхи тоже выстроили новый флот, снова много большего нашего. Но сражение окончилось ничьей, оба флота оказались почти полностью уничтоженными. Самым страшным оказалось то, что тогда погибли почти все обладающие боевым опытом офицеры…
В этот момент до Степана Осиповича дошло, зачем его перенесли сюда. Да, если опытные офицеры погибли, то недавние выпускники училищ не потянут, их просто некому будет обучить. Его царапнуло упоминание о «мирах» Империи, очень хотелось бы понять, что это значит, но было не до того, это вице-адмирал прекрасно понимал. Потом выяснит.
— Мы выстроили огромное число кораблей, почти втрое больше, чем имели раньше. Рядовой состав восполнен и кое-как обучен — сейчас практически всё население империи от пятнадцати до сорока лет находится на кораблях, ожидая последнего сражения — ранхи подошли совсем близко. И всё решится здесь, у границ нашей системы. Ни мы, ни они нового флота не создадим, на постройку этих обе цивилизации отдали всё, что имели. От предстоящего сражения зависит, господин адмирал, жить нам или нет. И начнется оно не больше, чем через час. Но у нас заняты не все должности командующих флотами…
— И вы призвали адмиралов из прошлого? — догадался Степан Осипович.
— Именно так. Учёные предложили этот выход, и было принято решение воспользоваться им. Естественно, мы брали только тех адмиралов, которые погибли, не оставив по себе могилы, чтобы не изменить прошлого. Причём в момент гибели. Современная медицина многое может, поэтому всех перенесённых вылечили и омолодили. Дополнительно прямо в память каждого из вас вложена информация о тактике ранхов, а также о возможностях и тактических данных кораблей, которыми вам предстояло командовать. Ни один из адмиралов не отказался — например, сейчас два наших флота возглавляют Джозеф Ричардсон, американец, и Анатолий Соменко, русский, командовавшие сражавшимися в 2347 году друг с другом подразделениями и погибшие в том бою. Да-да, те самые признанные гении тактики эскадренных сражений, чьи кампании изучались во всех военных академиях мира даже через триста лет после их смерти. И сейчас я обращаюсь к вам с просьбой еще раз послужить Родине!
Император тяжело встал. Степан Осипович тоже подхватился на ноги.
— Принимайте под командование двадцать седьмой флот, господин адмирал!
— Есть принять под командование двадцать седьмой флот, Ваше величество!
Перед Михаилом IX развернулось уже знакомое световое полотнище, на котором появились какие-то надписи.
— Ваше полное имя и звание?
— Вице-адмирал российского флота Макаров Степан Осипович!
Император кивнул и пробежался пальцами по надписям, затем перстень на среднем пальце его правой руки вспыхнул призрачным светом, и его величество приложил этот перстень к полотнищу.
— Приказ о вашем назначении подписан и утвержден, господин вице-адмирал. Сейчас подойдет ваш адъютант и отведет к катеру. Простите, но я вынужден откланяться — следующий ваш коллега через две минуты будет готов к беседе. Нам необходимо заполнить ещё три вакансии.
— Конечно, Ваше величество. Только… Вы не скажете, к какой династии вы принадлежите? Романовых?
— Вороновых, — император удивился этому вопросу, судя по его виду. — Мы на престоле со второй половины двадцать первого столетия, после восстановления монархии в России. Романовы были свергнуты в 1917 году.
Он некоторое время смотрел на Степана Осиповича, пытаясь что-то вспомнить, но в конце концов встряхнул головой, словно избавляясь от наваждения, и быстрым шагом вышел.
Степан Осипович опустился в кресло и поёжился — он, конечно, не имел выбора, но сомневался в своих способностях командовать кораблями этого времени. Хоть бы знать каковы они. Император говорил, что прямо в память ему записали данные о них, но вице-адмирал так ничего и не вспомнил. Ему очень не хотелось подвести доверие монарха.
Вороновы? Что это за род, интересно? Фамилия довольно распространённая, он сам знал многих, так что понять чей именно потомок взошел на престол трудно. Но со временем, наверное, узнает, если выживет в предстоящем сражении.
Степан Осипович так глубоко задумался, что не обратил внимания на появление в гостиной нового персонажа — курносого молодого человека с тёмными волосами и голубыми глазами, на нём была чёрная форма с лейтенантскими погонами. Тот щелкнул каблуками и рявкнул:
— Здравия желаю, господин вице-адмирал! Лейтенант Арефьев прибыл для дальнейшего несения службы! Назначен вашим личным адъютантом!
— Тише… — поморщился Степан Осипович, голосом лейтенант обладал выдающимся, что на корабле, впрочем, совсем нелишне, особенно во время боя.
— Извините! — вспыхнул тот. — Господин вице-адмирал, нам нужно спешить! Флот готов к старту, ждут только вас. Данные от командования о нашем расположении в общем построении получены и обработаны навигационной службой.
— Раз надо, идёмте.
Лейтенант как-то странно пошевелил пальцами перед лицом, словно нажимая комбинацию кнопок, и впереди возникло туманное зеркало.
— Этот портал приведёт нас на крышу, катер ожидает там, — пояснил он.
Катер? На крыше?! Мальчишка что, издевается?! Или крыша находится на уровне моря, и это здание подземное? Решив не скандалить и не спорить, а поглядеть, что будет дальше, Степан Осипович следом за адъютантом шагнул в туманное зеркало.
Первое, что он увидел, оказавшись под голубым небом—гигантский город, раскинувшегося вокруг. Они находились на невероятной высоте, люди внизу походили на мелких насекомых. Здания города были огромны и выглядели дико для взгляда вице-адмирала. Впрочем, а чего он ждал, что через девятьсот лет всё будет таким же, как в его время? Это невозможно. В данный момент они находились на окруженной цепочкой огней круглой площадке.
Повернув голову налево, Степан Осипович увидел странное металлическое чудовище размером с эскадренный миноносец, оно было украшено пучками игл, разноцветными шарами и непонятными вращающимися штуками.
— Что это? — указал пальцем на это нечто Степан Осипович.
— Проверяете? — обиженно сверкнул глазами Арефьев. — Я хоть и заканчивал сокращённый курс, но окончил его с отличием. Это малый орбитальный катер класса «Буран», модель «13СТ-Омега», разработан семь лет назад Костромским институтом космических исследований.
Малый катер?! Это — малый катер?! Но ладно, пусть так, нельзя показывать своего удивления. Но скажите на милость, что катер делает на крыше?! С трудом заставив себя успокоиться и не задавать лишних вопросов, чтобы не выдать степень своей неосведомленности, вице-адмирал проследовал вслед за лейтенантом под днище катера. Тот стоял на странных опорах, похожих на лапы насекомого. Степан Осипович с адьютантом встали в очерченный синей светящейся краской круг, тот два раза мигнул, после чего сверху опустился широкий желтый луч. В глазах Степана Осиповича на мгновение потемнело, и они оказались в помещении изломанной формы, захламленном бесчисленными световыми полотнищами, на которых что-то изображалось, проскакивали цепочки символов и бесконечные надписи. Вице-адмирал только вздохнул и сел в указанное ему кресло.
Стены катера сделались полностью прозрачными, после чего крыша гигантского здания вдруг провалилась вниз. Степан Осипович вздрогнул — до него только в этот момент дошло, что катер-то — летающий.
Земля внизу превращалась в нарисованную карту с пугающей скоростью, горизонт загибался всё сильнее, небо темнело. Вице-адмирал сидел, изо всей силы ухватившись за подлокотники кресла, и боялся выдохнуть, одновременно испытывая какой-то детский восторг, хотелось кричать и смеяться. А затем он впервые увидел, как выглядит родной мир извне — Земля на глазах становилась всё больше похожей на глобус, разве что плывущие то тут, то там облака портили картину, закрывая поверхность.
Товарищ Шеат влип. Он и раньше влипал во всякие приключения и неприятности, неизменно доказывая, что он уже большой, взрослый и чертовски самостоятельный дракон. В этот раз ему просто чуть больше не повезло.
Все снова случилось из-за мировых паразитов. Чтобы было понятнее — вот те неаппетитные медузы, которые кушали магические миры, накушавшись до отвала (примерно несколько сотен миров), превращаются… во вполне так разумных существ, аналогов сверхов. Только создавать они ничего не могут, лишь разрушают. И жрут. Жрут все, что попадается на пути, чаще всего разумное.
В этот раз Шеат услышал зов о помощи (вполне так технический, через передатчик) и не спросясь отправился спасать. Надо сказать, что мы уже давно разработали систему — все говорят друг другу кто куда идет. А еще лучше, если идем группой. Так спокойнее и безопаснее. Да, выглядит совсем не круто, но своя шкура дороже. А тут Шеату приспичило, и он прямиком из черной пустоты в одиночку кинулся спасать неизвестного страждущего.
И пролетел. Там, куда он вломился, связь уже не работала, а времени, чтобы настраивать передатчик уже не было. Зато был хорошо так потрепанный белый сверх совсем юного вида и паразиты, желающие оным сверхом перекусить. Пришедшей в виде серебряного дракона закуске они обрадовались еще больше.
Шеат, конечно, молодец, сообразил, что вляпался, прихватил сверха, бахнул первое пришедшее на ум заклинание и драконью ярость, и свалил уже почти в отрубе. Кое-как транспортировал сверха в медотсек и свалился к нам на кровать через экран.
Эту веселую историю я узнала уже потом. А тогда проснулась, как обычно, стискивая что-то живое и шевелящееся в руках. Чужеродным объект не казался, значит все в порядке. Зато открыв глаза, увидела непривычные взгляду серые с металлическим отливом пряди волос, щекочущие мне лицо. И втихаря обалдела, представляя, как все остальные обрадуются новому дракону…
Лицо и аура были вполне похожи, но чуток отличались все же от привычного Шеата, и я заподозрила, что сама того не желая, притащила новую параллель. Ну, а что? Может там есть какие-нибудь железные драконы… хрен его знает.
Тихонько выползаю из-под одеяла, стараясь не тревожить спящего и одновременно пытаюсь вспомнить, что же такое снилось, раз я притащила параллель? Сон как на зло ускользает из памяти, помахивая хвостиком чего-то вполне обыденного, никак не приключенческого. Ну какого лешего?
За столом обнаружились Шеврин и Хэль, играющие в подобие шахмат на пятиугольной доске. Я осторожно потянула дракона смерти за плечо.
— Доброе утро… слушай, ты случайно не знаешь, кто это? — Указываю на скрученный рулончик из одеяла, из которого торчит только бледный нос.
Шеврин повернулся, давая знак мелкому обезьяну временно прекратить игру, и внимательно на меня посмотрел.
— Доброе… тебе что, память отшибло? Или ты… — он окинул меня просто-таки сканирующим взглядом. — Да нет еще, вроде. Это вообще-то Шеат спит, муж твой, если совсем склероз напал.
— Неет, вроде, — зеваю я и кошусь на кровать. Похож, конечно, только все параллели слегка похожи. — А чего это он перекрасился?
— А это он подвиг совершил и теперь будет щеголять таким цветом, пока не восстановится, — буркнул Шеврин, возвращаясь к прерванной игре. — Вот я б ему этот подвиг да запихал куда поглубже, мелочь серебряная! Кинь его в песочницу к Энари и не дай боги выкопается оттуда, я его лично в том серебре утоплю!
— И нас не позвал, — пожаловался Хэль, ловко отбирая у задумчивого черного фигуру. — Бяка!
— Ага, бяка-бука… — поднимаю рулончик с драконом и несу в детскую. Попутно разрешаю малышне закопать папу Шеата только чтобы нос был виден, и оставляю еду для насильной кормежки. Вот ему и наказание, чтоб не ходил без нас. Пусть детишки развлекаются.
Потом уже очухавшийся и слегка посветлевший Шеат рассказал всю подноготную истории. А не позвал он нас потому, что Шеврин, Лэт, Дэвис с Шэлем и остальные его бы оставили дома, запретив соваться к паразитам. Что его, естественно, сильно удручает. Позвал бы Хэля — он-то с радостью побежит на встречу приключениям, так за Хэлем пойдет Ольт, за Ольтом — Шеврин и Шеата опять оставят дома, как маленького. Позвал бы меня, так я ж его щитами закутаю, чтоб по нему ничего не прилетело. А его мои щиты бесят, ага. Зато слабость и пустой резерв прямо вдохновляют. И сон в песочнице, как будто он новорожденный крохотный дракон — тоже прямо признак взросления.
Вот чего не понимаю, так это того, почему моя забота бесит. Вот Шеврина не бесит — мешает мой щит? Всегда можно сказать, чтоб убрала. «Котикам» лишний щит и вовсе в радость, целее будут. Лэтшен тоже вполне спокойно переносит мои щиты, взамен накидывая на меня свои. И ничего, зато все целы и здоровы. А тут прямо катастрофа — щит поставили! Лучше сдохну, чем позволю женщине меня защищать! Так, что ли?
Вот побила бы, да жалко болезного… Что-то мне кажется, что Теаш, который вроде как не обладает опытом прошлых жизней и вообще чистый лист бумаги, и тот разумнее, чем проживший кучу жизней Шеат. Вроде уже и я на него не влияю, балуясь своими «котиками» и не влезая в чужой мозг без приглашения. Вроде уже и поле для деятельности огромное — куча миров, куда можно приложить свои ручки и потратить море времени. Вроде его уже и дома не держат на привязи. Не пускают в опасные места? А чем поход за короной был безопасным? Но ведь взяли и его, пошли всем скопом и справились же.
Не понимаю я, короче. Может постарела уже? Хотя, кажется, это и есть взросление. Не воспринимать заботу в штыки, позвонить, сообщить, куда ты идешь, предложить пойти с собой, а не орать: «Я сам справлюсь, я уже большой!» Может так оно и проявляется?
Келли пробудилась от мягкого, согревающего золотистого света, за окном уже рассвело, и солнечные лучи проникали в детскую, заполняя пространство вокруг. Где-то вдалеке звучала переливчатая трель соловья, радовавшегося весеннему теплу. Сладко потянувшись, девочка поднялась с кровати, мягко подошла на цыпочках к окну и открыла форточку, комнату наполнил свежий воздух, наполненный легким приятным цветочным ароматом, доносящимся из ожившего вновь сада. Сидя на подоконнике и болтая ногами, малышка любовалась красками природы, ее невероятной гармонией и изящными контрастами, яркой и сочной зеленью, нежными цветами и темной корой стволов.
Холода и морозы давно сменились теплыми и ясными солнечными днями. Жизнь в поместье расцветала с каждым днем, будто весна пробудила все и вся от зимнего сна. В доме снова звучали веселые голоса и звонкий смех, царили радость и спокойствие, скандалы и ругань, казалось, канули в прошлое, как кошмарный сон. Глава семейства, деспот и тиран, не показывался из своих покоев и даже голоса не подавал. Доктора, приглашаемые его супругой, беспомощно разводили руками, так и не найдя нужного лечения от его неизвестного им недуга. Миссис Макмарен отпаивала своего зятя отварами собственного приготовления, отчего тот стал тихим и послушным, и, будто безвольная кукла, делал все, что скажут.
К удивлению Келли бабушка любила проводить больше времени с ней, а не с Бенджамином, как многие родственники и знакомые их семьи, умиляющиеся очарованию милого задорного ангелочка. Робкую, неулыбчивую дочку хозяева поместья редко выводили к гостям, боясь конфуза. Миссис Макмарен оказалась очень интересной женщиной, обладающей обширными знаниями во многих областях, оказавшихся занимательными для ее любопытной внучки. Бабушка ведала каждую травинку, каждую былинку, каждый цветок, каждый корешок, их свойства и назначение, и с удовольствием делилась этим знанием с внимательной зеленоглазой слушательницей. Келли ощущала всем своим естеством необычную, ни с чем не сравнимую энергию, какую-то древнюю могучую, немного пугающую силу, исходящую от этой женщины. В арсенале этой невероятной леди было полно различных заговоров, заклинаний, например, помогающих утихомирить ветер или вызвать дождь. Бабушка поведала девочке различные легенды и предания, передающиеся поколениями их семьи. Эти невероятные истории оказались настолько похожи на то, что видела Келли: на ее жизнь среди призраков, среди удивительных существ, не поддающихся описанию, на их сияющий мягким золотом мир, в обрамлении клубящегося тумана, на мрачного и надежного друга в жуткой костяной маске с шестью глазницами. Последний показывался все реже, в основном, когда малышка оставалась одна, новоявленная родственница, видимо, не вызывала в нем симпатии и доверия.
Келли открылась своей бабушке не сразу, та часто навещала внучку, заваливая подарками, стараясь подружиться, как-то расшевелить маленькую молчунью. Постепенно, шаг за шагом робкая скромница прониклась доверием к этой внимательной женщине. И лишь совсем недавно, буквально пару дней назад малышка рассказала миссис Макмарен о своих тайных друзьях и видениях. К великому удивлению девочки, бабушка не отшатнулась от нее как от сумасшедшей, внимательно выслушав и искренне заинтересовавшись детскими рассказами, воодушевленно задавала вопросы и сама же выудила из своего богатого арсенала одну из историй, касающихся Волшебного народца, якобы произошедшую с одним из ее предков.
— Как ты быстро нашла с ней общий язык, матушка? – миссис Анджелина Сатерли, решившая прогуляться по саду с любимцем Бенджамином, уже издали приметила высокую поджарую фигуру своей матери, воодушевленно что-то обсуждающей со своей не менее счастливой внучкой – Обычно Келли не особо разговорчива, молчит все время, даже когда спросят… Ладно хоть не придумывает всякую ерунду, как раньше.
— Это какую же? – лицо миссис Макмарен посуровело, краем глаза она уловила, как сжалась ее внучка, опустив потухшие вмиг глаза.
— Про различные страшилки и странности, будто она видела что-то или кого-то. Ко всем приставала с этим, пока не приструнили. Ох, да она и Бену их рассказывала! Это могло плохо отразиться на душевном самочувствии мальчика. Слава богу, сейчас нет таких проблем с ней… – промямлила хозяйка поместья, растерявшись под тяжелым взглядом гостьи.
— То есть, то, во что верили многие поколения нашей семьи, то, чему я тебя учила, для тебя ерунда?!
— Но в наше время верить всему этому – плохой тон!
— Вот как! – голос миссис Макмарен стал ледяным.
— Научное общество отрицает всякую магию! Тем более, что твое ведовство так и не спасло отца от сердечного приступа!
— Зато оно спасло тебя и меня от незавидной судьбы, которую готовил нам твой отец! Или ты забыла, как он хотел продать тебя тому старому противному богачу в жены? Тебе еще и четырнадцати не было! – спокойным тоном произнесла миссис Макмарен – Забыла, как он привел другую женщину в дом, сказав, что теперь она будет хозяйкой!
— Мама, я… — начала было хозяйка поместья.
— А не ко мне ли ты прибежала, когда совсем отчаялась, что не можешь никак забеременеть! Кто тебе помог тогда, а? Кто? – бабушка была неумолима.
Келли, возможно, и не совсем понимала, зачем же эти две близкие ей женщины решили выяснять отношения в этот солнечный ясный день, когда сама природа располагала к радости и веселью. Девочка проследила взглядом, как беззаботный и донельзя счастливый Бенджамин, наслаждаясь весенним теплом, пробежал по саду, размахивая руками, за ним, охая и причитая, проковыляла старушка Мел. Они скрылись из виду, не замечая надвигающейся бури между миссис Сатерли и ее гостьей.
Келли стояла позади бабушки и слушала, понимая, что она невольно стала предметом разгоревшегося спора. Это удручало все сильнее, пока малышка не ощутила легкое пожатие своего плеча, и, обернувшись, увидела своего неизменного спутника, что было удивительно, так как он предпочитал не появляться в присутствии новоприобретенной родственницы. Мягко поманив девочку за собой, черная высокая фигура двинулась вглубь сада, туда, где раньше стоял огромный старый дуб. Остановившись у полого пня, сиротливо расположившегося среди роскошных благоухающих цветами кустарников, мрачный друг Келли какое-то время молча смотрел вдаль.
— Эта женщина! Не доверяй ей! – глубокий, всепроникающий голос прозвучал в сознании девочки.
— Но, почему? – малышка устремила вопросительный взгляд своих изумрудных глаз на своего немногословного спутника.
— Верь мне! – он развернулся к собеседнице своей жутковатой маской, чуть наклонив голову.
Келли, соскучившаяся за время, проведенное с бабушкой, по мрачному спутнику, протянула руку, желая коснуться своего друга, как тот неожиданно резко исчез. Миссис Макмарен с горящими гневом глазами быстрыми, размашистыми шагами приближалась к внучке, неистово шепча один из своих рифмованных заговоров, следом за ней, стараясь не отставать, семенила ее дочь, встревоженная леди Анджелина. Девочка недоуменно и испуганно переводила взгляд с мамы на бабушку, ожидая порицания.
— Я забираю ее к себе! – резко, не терпящим возражения тоном произнесла миссис Макмарен, надменно вздернув подбородок.
— Зачем? – мама Келли совершенно растерялась от неожиданного заявления.
— Те сущности, о которых когда-то упоминала твоя дочь, в действительности снуют вокруг нее. Ей будет лучше подле меня, да и вам с Бенджамином проще и безопаснее. Ты же не хочешь, чтобы с кем-нибудь приключилось то, что и с твоим супругом? – в голосе бабушки прорезались угрожающие нотки.
— Ты хочешь сказать, что моя малышка виновата в этом? – леди Андженлина побледнела – это не может быть правдой!
— Я заберу ее, хотя бы на лето! – уже мягче проговорила бабушка, с улыбкой посмотрев на притихшую, испуганную Келли, теперь совершенно не желавшую так долго находиться подле этой все еще незнакомой ей женщины. Но о желаниях девочки, конечно же, не было и речи.
Отец Марво, кюре из маленького, но благополучного прихода Ла Ферьер, был вполне доволен судьбой.
Этот приход он получил более двадцати лет назад и за это очень немалое время ни разу не пожалел, что в те далёкие времена, когда титулы и престолы становились добычей предприимчивых и честолюбивых, он не поддался советам демона тщеславия и не отправился вслед за своим покровителем, кардиналом Лотарингским, в поход за папской тиарой.
Когда-то в далекой юности отец Марво, выходец из обедневшего дворянского рода, где на скудное отцовское наследство претендовало ещё шестеро братьев, примкнул к отрядам католической Лиги, ведомой властолюбивыми Гизами по пути прямой узурпации власти.
Отец Марво, тогда ещё юный, горячий шевалье, обладая из перспектив лишь выщербленным клинком, не нашел ничего лучшего, как вступить под знамена герцога Майенского. Вовсе не потому, что почитал Гизов за более достойных преемников на престоле, чем Валуа и Бурбоны, а потому, что в отрядах платили жалованье.
Шевалье был молод и вечно голоден. В прохудившихся сапогах хлюпала вода, а покрытый заплатами камзол вызывал насмешки даже у провинциальных горничных.
Герцог Майенский не скупился и щедро одаривал своих сторонников, посылая их в бой с королевскими гвардейцами, а позднее – с еретиками короля Наваррского.
Шевалье де Марво держался храбро, но к подвигам не стремился. Его целью был небольшой капитал, который позволил бы ему выкупить родовой замок, а затем выгодно жениться.
Планам его не дано было осуществиться, но тот вариант событий, куда сместилась его судьба, оказался ещё более благоприятным, чем он рассчитывал в самых смелых мечтах.
Он знал, что один из его младших братьев подался в священники и вскоре должен был стать викарием при церкви св. Женевьевы в Анжере, но сам он и в минуты отчаяния не видел себя облачённым в сутану. Шевалье видел себя сначала воином, а затем благополучным землевладельцем.
Но как известно, человек предполагает, а Бог располагает. Случилось так, что на встречу со своим верным союзником, герцогом Майенским, прибыл кардинал де Бурбон, провозглашённый королём под именем Карла X.
Было ли то результатом предательства или простой удачей Генриха, тогда ещё Наваррского, неведомо — но лагерь Майена при Аркском замке был атакован армией гугенотов.
Кардинал прибыл к Шарлю де Гизу инкогнито, почти без свиты, в светском облачении. Из князя церкви он преобразился в простого смертного, коим аркебузная пуля или шальной клинок могли с лёгкостью утолить свой голод.
На счастье кардинала поблизости оказался шевалье де Марво, безвестный дворянин, рядовой, очень ловко вложивший в прибыльное дело свою долю удачи. Шевалье вывел кардинала из-под огня и копыт, раздобыл ему лошадь и даже сопроводил прелата до ставки его сторонников.
Гизы, при всём своём непомерном честолюбии, никогда не забывали тех, кто оказывал им услуги, рискуя жизнью. Это была их семейная черта, привлекавшая в их лагерь немало союзников. Гизы умели быть благодарными.
Герцог де Майен не забыл дворянина, оказавшего такую значительную услугу, и некоторое время спустя предложил ему сделать выбор между сытой жизнью провинциального священника в богатом приходе или полной опасностей карьерой военного. Как уже было сказано выше, шевалье не был столь уж ярым адептом бога Ареса, чтобы идти к успеху по полям сражений. И достаточно благоразумен, чтобы воспользоваться предложением лотарингского принца.
Священник так священник, если это сулит спокойную жизнь, а не прозябание в продуваемых военных палатках.
Шевалье поступил в семинарию в Безансоне, странно выделяясь своей выправкой и зрелостью среди безусых отпрысков местной знати. После рукоположения тот же герцог де Майен позаботился о приходе для своего протеже.
Это было местечко Озуар-ла-Ферьер, рядом с поместьем герцогов де Шеврез.
Должность деревенского кюре не сулила ни папской тиары, ни кардинальской шапки, но предлагала скромное благополучие без взлётов и потрясений.
Отец Марво, тогда ещё достаточно молодой, видный мужчина, прибыл в свой приход в 1595 году и с тех пор не покидал его, нисколько не сожалея об утраченных честолюбивых надеждах. Близость поместья Лизиньи, где время от времени собирались то знатные заговорщики, то благородные любовники, обеспечивала его причастность ко всему, что происходило при дворе.
Имя отца Марво пользовалось известностью среди гостей Лизиньи, и он был неоднократно зван для участия в самых торжественных, семейных церемониях: крестил младенцев, венчал новобрачных, отпевал усопших, выслушивал исповеди и отпускал грехи.
Поселившаяся в Лизиньи знаменитая Мари де Роган, вдова де Люиня, избрала его своим духовником, и с тех пор отец Марво причислял себе, вполне обоснованно, к хранителям самых опасных государственных секретов.
Всё необратимо изменилось в тот день, когда вдова коннетабля, ставшая герцогиней де Шеврез, отправилась в свое первое изгнание, а поместье Лизиньи оказалось дважды заложенным.
После ареста маршала д’Орнано, замешанного в заговоре Гастона Орлеанского, поместье долгое время оставалось пустым. Даже герцог де Шеврез, младший сын Меченого, обходил свою земельную собственность стороной, будто бы там, ещё не успокоенный, непрощённый, блуждал призрак последнего заговора и души тех, кого принесли в жертву во имя честолюбивых притязаний принца Гастона.
Затем прошёл слух, что поместье продано, ибо все сроки по закладным давно вышли, и кредиторы выставили поместье на продажу. Имя покупателя довольно долго оставалось неизвестным.
Отец Марво рассчитывал, что им кажется кто-то из многочисленного семейства Гизов, но какого же было его удивление, когда выяснилось, что закладные на поместье выкупил итальянский банк.
Неужели эта вотчина принцев, эта обитель утончённого вкуса, это прибежище муз и доблести достанется какому-то меняле?
Но дело обстояло и того хуже. Поместье досталось простолюдинке!
Прослышав, что в Лизиньи появилась хозяйка, отец Марво немедленно вооружился дорожным посохом, — к пятидесяти годам он обзавёлся подагрой, — и отправился взглянуть на эту хозяйку.
Какого же было его изумление, когда перед ним, на фоне изящного павильона, увитого розами, где кавалеры читали своим дамам сонеты и мадригалы, где королевские фрейлины скрывали свои нежные, фарфоровые лица от солнечных лучей, томно обмахиваясь веерами, возникла пышнотелая, цветущая загорелая женщина самого простонародного облика.
Женщина стояла, как скала, подбоченившись, и разглядывала священника ясными, смеющимися глазами.
Вокруг неё кипела, разворачивалась сумятица новоселья. Работницы, молоденькие и более зрелые, проворные и медлительные, подростки и мужчины, и даже дети, сновали вокруг, обращая мнимый хаос в упорядоченное кружение.
Отец Марво застыл в нерешительности. Он готов был отступить, но порыв запоздал.
— Святой отец! Да вы никак здешний священник! Вот ведь нюх у святых отцов. К самому обеду!
Отец Марво и слова сказать не успел, как был усажен за стол под оплетающим террасу виноградником.
На выскобленной добела столешнице исходил ароматом фаршированный орехами и черносливом жирный каплун. Вино, густое, терпкое, из тёмной, запыленной бутылки, ожидавшей своего часа в погребе Гизов, искрилось, подбирая солнечные крошки.
Отец Марво шумно сглотнул. Пышнотелая хозяйка засмеялась.
— Ешьте, святой отец, сегодня четверг, а грех отмолите завтра. Доброе вино для доброго христианина. Не сам ли Господь Иисус обращал воду в вино в Кане Галилейской.
Первым предположением отца Марво было, что эта громогласная особа, которая так по-хозяйски здесь распоряжается, всего лишь экономка, посланная вперёд, чтобы подготовить дом к приезду благородных хозяев. Он даже робко задал свой вопрос. Мол, а когда сами господа пожалуют.
Женщина снова засмеялась. От смеха её огромные груди заходили ходуном под тугим корсажем. Отец Марво снова сглотнул. Ему было за пятьдесят, но здоровый деревенский воздух, беззаботная жизнь сохранили в теле кюре признаки мужских потребностей.
Ещё лет десять назад он и вовсе не обозначил бы свое телесное смущение, как грех, ибо полагал целибат за излишнюю строгость, которая скорее способствовала соблазну, чем добродетели. Запретный плод, как известно, сладок. К своим потребностям он относился скорее философски, чем осуждающе, и не терзался виной. Не каяться же в самом деле после каждого сытного обеда или пары часов сладкого утреннего сна?
Господь так устроил, и перечить Господу — тяжкий грех.
Со временем плоть все реже беспокоила его своими потребностями, к тому же, отец Марво был от природы ленив и всё чаще ограничивался воспоминаниями о былых подвигах, избегая будущих.
Но дьявол всё же наведывался, вот как тогда, в первый его визит в Лизиньи к новой владелице, но действовал дьявол будто по давно устоявшейся привычке, которую пора бы бросить за ненадобностью, но служебные обстоятельства не позволяют.
А та хозяйка ещё и хлопнула священника по колену.
— Вид у вас уж больно запущенный, святой отец! Никак пригляду женского нет?
И захохотала снова. И грудь заколыхалась, задвигалась, и горло выставила, белое и мягкое.
С тех пор кюре являлся в Лизиньи довольно часто. Он узнал происхождение владелицы и через минуту позабыл об этом.
Простолюдинка — но какая! Кормилица особы королевской крови. Эта особа и выкупила поместье.
А, следовательно, и сама скоро пожалует. Отец Марво сразу повеселел. Принцесса крови, пусть и незаконнорожденная, да с княжеским титулом, это, пожалуй, внушительней, чем родственники Гизов.
Герцоги Лотарингские — род знатный и могущественный, некогда бунты устраивали, да на престол зарились, но королями так и не стали. Обошёл их Беарнец. Приструнил и заставил служить. Вот даже поместье дочери его досталось.
Церквушка в Ла Ферьер была небольшой, но выстроенной некогда по чертежам самого Донато Браманте, которые привез во Францию один из придворных короля Франциска, едва лишь пленённый король вернулся из Испании.
Некоторые заезжие знатоки, прежде побывавшие в Милане, находили сходство между деревенской церквушкой и знаменитой Санта-Мария-делле-Грацие, где монахи шестнадцать лет добивались от Леонардо завершения «Тайной вечери».
Сходство на самом деле угадывалось, и это мог подтвердить внимательный путешественник. Подобно своему далекому величественному оригиналу, церквушка в Ла Ферьер напоминала испанский фрегат с раскрытыми пушечными портами-окнами, но скорее фрегат-недоросль, чем полноценное боевое судно.
Но в отличии от миланского собора церквушка давно утратила покровительство вожаков Лиги, ибо и сама Лига прекратила существование, и потому этот фрегат-недоросль уже пару десятилетий обрастал пятнами сырости и тлена, как обрастает ракушками корабельное дно.
Отец Марво по мере сил обустраивал этот дом Господень, но по лености своей больше вздыхал, смахивая пот со лба.
Дом его стоял недалеко, у самой границы прилегавшего к церкви погоста. И получал на свою долю гораздо больше забот. К домику прилегал садик, небольшой огород, где произрастали капуста и лечебные травы. Стены домика увивал дикий виноград.
За домом приглядывала пожилая, очень набожная вдова, приходившая из ближайшей деревни.
Отец Марво и сам не отказывал себе в удовольствии поработать в саду и взрыхлить землю на огороде. В его саду так же, как и вокруг Лизиньи, росли яблони, дававшие к осени крупные, жёсткие плоды, годные только на сидр или мармелад.
Кюре был занят подвязкой изнемогавших под тяжестью этих яблок материнских ветвей, когда услышал за спиной женский голос.
— Святой отец! Святой отец!
Отец Марво оглянулся и увидел стоявших у плетёной ограды двух женщин, одетых по-вдовьи, в чёрное.
В нескольких шагах за их спинами, на дороге, виднелась запылённая карета. Кюре торопливо одёрнул подвернутую сутану. Походило на то, что две паломницы желали спросить у него дорогу.
Приблизившись, священник немедленно догадался, что дамы — парижанки. У дам провинциальных, при всем их усердии, не может быть такого непринуждённого горделивого превосходства в манере двигаться и держать голову.
«Госпожа и её служанка» — подумал отец Марво. Говорившая с ним, конечно, служанка. Одета попроще, лицо узкое, невыразительное, волосы жидкие.
А вот вторая, что стоит чуть поодаль, ожидая окончания разговора, дама благородная. Лицо её скрывает вуаль, но платье на ней из испанского бархата, тончайшего, почти невесомого, как шёлк, с серебряной нитью, перчатки из нежнейшей лайки, обтекающей пальцы, как вторая кожа.
Она склонила голову, изображая смирение.
Время неумолимо бежит вперёд, не оборачивается ни на секунду. Будто где-то там, за горизонтом, откуда каждое утро поднимается яркое золотое солнце, есть что-то невероятно ценное и желанное, что так и манит. Вот время и бежит, перешагивает через города, перепрыгивает эпохи, стирает воспоминания из сознания и целые народы — с лица земли. В своём тяжелом изнуряющем забеге оно меняет реальность, переделывает мироздание, разрывает сначала ткань этого мира, а потом собирает снова, но уже — в совершенно другой узор. То, что сотни или тысячи лет назад было нормально — сейчас считается пережитком прошлого и вызывает лишь ироничную ухмылку на лицах людей. А ведь наши предки жили по этим правилам, с этими традициями и искренне верили в свои устои. Как горько, вероятно, им было бы видеть, как все изменилось. Люди так часто употребляют слово «прогресс», что совсем забыли один важный момент: сначала нужно поменять своё сознание и расширить кругозор, прежде чем исправлять мир. А то вокруг только и ходят, что толпа людей с мешками, полными мыла, и те, у кого из всех карманов торчат шила. А на фоне — машины, роботы и свобода жизни. Ну, мы можем помыться и проделать в ремне пару новых дырок, прежде чем на нем повеситься.
Меняются нравы, меняется воспитание и нормы приличия. Люди потеряли индивидуальность — какая ирония — в погоне за ней. В попытках стать «не таким, как все» они потеряли сами себя, с уникальными чертами лица, изгибом губ и стуком сердца. То, что долгое время являлось секретом для окружающих, скрываясь за таким словосочетанием как «тайна личной жизни», выставлено на всеобщее обозрение: подходи, трогай, обсуждай. Человек сидит у себя дома, а за его спиной стоит грязная чёрная тень с таким неприятным именем «общество». От него почти невозможно скрыться. Всегда есть ты и кто-то ещё, кто умеет делать что-то лучше, знает больше, выглядит сексуальнее. О, этот потрясающий этап, когда в теле человека не скрыто совершенно ничего. Так же охотно, как и собственную душу, люди выставляют напоказ своё самое сокровенное. Людям так быстро становится скучно — ведь все то, что наши предки исследовали друг в друге так долго, сейчас швыряют в лицо, словно грязную рубашку. И ничего не остаётся, кроме как изменять и пачкать свою любовь этим чёрным дёгтем.
Энтони чертовски сексуален, нельзя даже поспорить. С билбордов и журналов он смотрит с таким вызовом и желанием, что люди непроизвольно облизывают пересохшие губы и сводят ноги в порыве унять возбуждение. Ему достаточно щелкнуть пальцами, как у его спальни выстроится целая очередь из желающих побывать в такой манящей постели и увидеть вживую известную модель. Даже при условии, что дальше эта самая модель выкинет их из своей жизни, словно мусор. Какая глупость, когда останутся воспоминания. Ночью, под боком жены или мужа, на обратной стороне зажмуренных век они будут гореть и ублажать такого желанного юношу. У Кроули были десятки съёмок: и полуобнаженным, и в одних узких плавках, и в полотенце. Фотосессия к рекламе нового парфюма DKNY включала в себя одно большое спелое яблоко. И больше, кроме самого Энтони, на площадке не было ничего. Спасибо Баал, эта работа была полностью закрытой. Только фотограф, слюни у которого звучно падали на пол, сама директор, не отрывающая взгляда от его тела, да девчонка-гримёр, краснеющая, словно сваренный только что рак. В общем, не было ни одного места на теле Кроули, которое бы не рассмотрели.
Разве что, может быть, душа?
Азирафаэль рассматривает папки с сотнями фотографий на ноутбуке Кроули, выбирая самые красивые для рамок на стене, и любуется своим возлюбленным. Какие-то снимки смущают, заставляя мужчину закрывать ладонью пылающие щеки, но кончики ушей выдают его с головой. Какие-то —вызывают улыбку из-за мысли — как же этот мальчик повзрослел. Стал выше, сильнее, хитрее. Азирафаэль успел достаточно изучить загорелое стройное тело, чтобы отметить и тонкие шрамы на одном из запястий, совсем белые, и старые шрамы-точки под правым коленом, которые и вовсе почти стёрлись. Ему на самом деле страшно иногда даже представить, через что прошёл его друг за все эти годы. О бывшей жизни в квартире не было ни одного напоминания. Разве что подвеска, которую парень никогда не снимал, и фотография, измятая совсем, с потертыми сгибами, на которой был сам Кроули — ещё в детском доме — он обнимал смеющегося Азирафаэля, который закрыл половину своего лица книгой, а за ними была Полли, поставившая им обоим рожки. Азирафаэль знает, что однажды соберётся с силами и задаст вопрос, который мучил его все тринадцать лет, пока они не виделись. Он уверен, что Кроули ответит и сейчас, но сомневается, что у него хватит сил выдержать правду.
Но все же — это его Энтони. С ехидной ухмылкой на губах, с хитрым блеском искаженных глаз, с громким смехом и бархатным голосом. Он все так же бросается в авантюры, не задумываясь ни на секунду, пьет ледяное молоко прямо из холодильника и интересы своего друга всегда ставит выше своих. Что-то никогда, видимо, не меняется. Вот и хорошо, пусть будет так, а со всем остальным, Азирафаэль был уверен, они справятся. И он искренне не понимает, как все эти люди, оставляющие комментарии в социальных сетях с предложениями сексуального характера, могут так заходиться из-за чужого тела. Ведь никто из них и десятой доли не видел из того, чем владеет скромный молчаливый хозяин книжного магазина.
По утрам, когда в плотном графике Кроули выдаётся выходной, он выползает из тёплой постели и отправляется на кухню. Завязывает волосы в странную, хрупкую и пошатывающуюся конструкцию на затылке, натягивает самую пафосную из присланных разными компаниями футболок с логотипом, и встаёт к плите. Что эти люди из интернета могут знать, если не видели мягких медленных движений, которыми парень помешивает рагу, напевая себе под нос что-то, услышанное по радио, изгиба длинной нежной шеи с выступающей цепочкой позвонков, убегающих в ворот. Как они могут претендовать на то, что желают Кроули всей душой, если не наблюдали за ним украдкой из дверей: за тем, как он переступает с одной босой ноги на другую, потирая озябшую ступню о голень, чтобы согреть; за тем, как он надрывает пакетики с приправами зубами, точно так же, как и обертку презерватива прошедшей ночью? Они никогда не видели, как короткая непослушная прядь падает на высокий лоб, раздражая едва ощутимой щекоткой сосредоточенного парня, не видели его изящных рук, которые быстро и ловко нарезают свежие сочные овощи, как длинные тонкие пальцы медленно и идеально срезают острым ножом кожуру с яблок.
В обнаженном теле нет ничего особенного. Но до чего же сдавливает Азирафаэлю горло из-за отсутствия воздуха, когда Энтони несет ему на пробу ложку с горячим рагу, подставив вторую раскрытую ладонь на всякий случай под неё. Когда парень сильным движением открывает бутылку вина, у Азирафаэля поджимаются на ногах пальцы, а когда они произносят тост и подносят бокалы ко рту, то он не может сделать ни глотка, наблюдая за дергающимся острым кадыком любовника.
Никакая, даже самая дорогая и модельная одежда никогда не украсит Кроули сильнее, чем мятного цвета рубашка самого Азирафаэля, накинутая на загорелые голые плечи, пока парень лениво курит у дверей балкона. Ткань едва-едва закрывает его бёдра с темными следами от сильных пальцев коллекционера книг, сквозь неё можно если не увидеть, то хотя бы представить, как лопатки натягивают тонкую кожу, как при вдохе Энтони слегка прогибается в пояснице, как вздымается его грудь. И эта мелкая преграда, отделяющая фантазию от реальности — самое острое, вкусное и невероятное в отношениях.
Вряд ли все эти люди когда-нибудь видели, как Энтони, в свой очередной выходной, затевает страшную уборку и выгоняет милую женщину-горничную. Когда парень вместе с Азирафаэлем отправляется мыть окна, то последнему приходится сдерживать все свои сознательные и бессознательные порывы, глядя на возлюбленного сквозь толстое стекло. Они улыбаются и водят тряпками, пытаясь угнаться друг за другом, а у Азирафаэля тянет в паху, потому что между ключицами Энтони оседает прозрачная капелька пота, чёрные татуировки змей выглядывают в прорези рубашки, с которой они давным-давно отодрали рукава, а желтые ядовитые глаза смотрят с такой любовью и теплотой, с какой никогда не были запечатлены на фотографиях для журналов.
Энтони Кроули невероятно сексуален. Но если большинство желает его тело, то Азирафаэля возбуждает его душа, его самые глупые привычки и возмутительные предложения, ехидные замечания и опрометчивые поступки.
Поэтому он спокойно пробегает взглядом по очередной сотне неприличных комментариев под последним фото возлюбленного и закрывает приложение, когда чувствует ласковое прикосновение горячих ладоней к своим волосам. Хотеть Энтони могут тысячи людей, но таким спокойным, домашним и настоящим его видит только Азирафаэль.
— О чем думаешь, ангел? — спрашивает Кроули, все ещё сонный и ленивый после пробуждения, и наваливается со спины всем телом. — Ты ушёл, и я замёрз.
— Прости, дорогой мой, — Азирафаэль закрывает ноутбук осторожным движением и оборачивается, чтобы ощутить чужой вес на своих коленях.
И пушистые ресницы, которые чуть подрагивают, и чувствительные уши, и острый подбородок, который можно осторожно кусать и слышать протяжные стоны — все это намного сексуальнее, чем обнаженное тело на фото. Но Азирафаэль об этом никому не расскажет. Потому что, в отличие от всего мира, не очень спешит делиться своим самым сокровенным с обществом.
Он все детство делился чем-то с кем-то, он вырос добрым и щедрым мальчиком, но Энтони — то единственное, что он не будет делить ни с кем.
Спасибо, пожалуйста, идите к черту.
Что в имени тебе моем?
Оно умрёт, как шум печальный
Волны, плеснувшей в берег дальный,
Как звук ночной в лесу глухом.
А. С. Пушкин, Собр. соч. в 10 тт. Т. 2
В прошлой главе мы выяснили, что написание литературного текста – процесс физиологически нормальный для человека, и кое в чём он сродни простой песенке соловья.
То есть, если вас мучают мысли: «а нужно ли писать?», «а так ли я пишу?» «а нужно ли это кому-то?..» – плюньте. Соловей поёт потому, что он поёт.
Он привлекает самок (и точно также самки привлекают самцов, если что) и метит свою территорию.
И песни соловья нравятся очень многим соловьям, потому что другие соловьи поют, могут или хотят петь примерно то же самое.
Если это гениальный соловей, такой как Пушкин, его тексты остаются в истории. Потому что мало петь так, как тебя природа причесала. Надо ещё и некие «критерии» (об этом скоро и продолжим).
Что Пушкин пел не про территорию и самок? А как же любовь к женщине и родным просторам?:)))
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолётное виденье,
Как гений чистой красоты.
Или:
…Вновь я посетил
Тот уголок земли, где я провёл
Изгнанником два года незаметных.
Так и видишь: ходит Пушкин, осматривает территорию. О, и тут я был, и тут был. Всё моё, всё родное… А вот и мои жееенщины!!!
Вот так и Пушкин, и Лермонтов, и мой любимый Блок. (Ведь это у него Любовь к Прекрасной даме и к России, нашей бескрайней, где мы, скифы и азиаты», всё ещё скачем на лошадках…) В общем, Блок круто столбил территорию. За это он мне всегда и нравился. За размах.
Да, мы пишем тексты. Ведь сама суть человека такова, что он способен создавать тексты, картины, музыку, чтобы заявлять миру и представителям противоположного пола о том, что этот человек есть, существует здесь и сейчас.
(Здесь и сейчас – это важно).
Писать тексты так же естественно, как птицам приветствовать зарю. Мы живы, кровь в нас бурлит, хочется размножаться…))
Ну, шучу немного, да.
Да вы и сами знаете, что далеко не всё в написании текста – это голая биология.
Есть одна штука, которая нас от соловья отличает. Ещё ни один соловей не создал бит-квартет «Соловьи».
Да, нам не повезло. Только человек способен делать что-то принципиально новое. Не вытекающее из биологического процесса. За это ему и столько шишек положено. Метаний. Томлений и мук. Ведь у него нет биологической уверенности в этом «новом», оно ещё не опробовано парой сотен предыдущих поколений.
И этим человек отличается от счастливого и беззаботного соловья.
Вот тут вот – проблема.
Те писатели, что просто поют свою песню, они гораздо счастливее тех, кто ищет что-то новое (хотя бы в себе) и пишет нечто этакое, чтобы этого себя в себе найти.
Выходит что, подключая к биологии мыслительный познавательный процесс, мы ломаем эту счастливую биологию.
Если кто-то помнит, есть в диалектике такой закон отрицания отрицания.
Создание бит-квартета «Соловьи» по сути отрицает естественную и полезную для здоровья песню соловья.
Все, кто идёт в процессе писания текстов дальше акынного – что вижу, то пою…
Вот они и начинают страдать и метаться.
Тут есть ещё и момент общества с его оценками, рамками, условностями и той зоны мозга, которая сама играет с писателем, но об этом – позже. Потому что на очереди у нас стоят и маются критерии.
Как только писатель начинает себя искать, возникает вопрос критериев.
Критерии….
Вот интересно, в книге про писателей – можно матом ругаться?
Вопрос критериев в литературе так архисложен и архиважен, что трудно подобрать цензурные слова.
Я ставил себе этот вопрос разными боками, пока не понял, что прежде, чем оценивать, нужно как-то выделить в тексте хорошее, освоенное и привычное и… скажем так… полёт свежей и новой мысли.
Хорошее и привычное мы уже выделили. Есть песня соловья. Она состоит из возможностей соловья, происходящих от его птичьей природы, от того, что в нём заложено генетически, того, чему он научился, слушая других птиц.
А как же с новым, открытым лично этим соловьём?
Нужно понимать, что у нового есть некая мера терпения, что ли. Ведь если соловей будет нести полную отсебятину – вряд ли сородичи вообще опознают его, как певца.
И нужно понять, что значит «научиться» для писателя.
Многие писатели учиться ничему не хотят принципиально. Они не понимают, что учатся, уже читая чужие книги и общаясь в среде читающих. Поскольку такое учение бессистемно, у них есть «белые пятна» в знаниях. И они их не замечают до поры до времени. А эти пятна могут перекашивать им всё их умение петь, если не повезёт. Видели ведь таких писателей?
Нет, есть очень одарённые от природы певцы, схватывающие всё на лету.
Но ведь не все же рождаются одарёнными. Тут нужно везение, чтобы родиться с нужным набором способностей, в хорошей семье, чтобы вращаться в той среде, где все навыки можно было быстро «схватить»…
Красиво. Но мы забывает о простом – о том, что одарённых от природы на все 100 – все-таки не так уж много. Остальным нужно учиться более системно, и учиться им нужно даже элементарному.
Не ставить точки в заголовках постов, например, да?:).
Формальность?
Язык (помните – язык и речь/стоит и течёт!) это набор формальностей. Вот так слова сочетаются друг с другом, а так НЕ сочетаются. Вот этот глагол управляет существительными вот с такими предлогами, а с такими НЕ управляет и т.п. Вот хоть разбейтесь. И этому надо учиться.
Да, запятые вам поставит корректор, но если в каждом предложении будет по две логических ошибки, у вас денег не хватит на редакторов и корректоров.
Итак, чему надо учиться точно:
Стилистика.
Правила построения сюжета.
……….
(Предлагайте, что ещё?)
Кому-то достаточно просто много читать, чтобы всё это освоить.
Вот для аналогии можно взять любую другую творческую профессию. Художники? Они долго ставят руку и учатся. Музыканты? То же самое: долбят, долбят и долбят. А писатели?
Типа, языком все с детства владеют? Так и рисовать всех в школе учили. И петь)
Но почему тогда сегодня всем можно писать как попало?
Да потому что мы сами уронили общую культуру.
У меня ребёнок ходил в музыкалку только для одного: чтобы я мог сейчас с ним сходить, блин, на нормальный концерт. И я – могу. И мы оба – счастливы.
Ничего не напоминает?
Вот также правилам построения текста, стилистике и т.п. нужно учиться, чтобы хотя бы читать чужие хорошие книги. Иначе, как читатели, мы скатываемся до биологически близкой нам «песни соловья».
А всю мудрость, все языковые возможности мы просто не считываем.
Они в тексте есть, но мы их не видим.
Даже не знаем, а «чё там ищут все остальные». Идиоты, да?
При СССР самой читающей страной мы были потому, что полагалось хотя бы уважать тех, кто читает умные книги.
Хотя бы уважать.
Ведь любое образование – насилие над собой. Кто-то не выдерживал насилия при СССР и уезжал в другие страны. Но не все.
Да, советского читателя постоянно насиловали умными книгами.
В результате он начинал кое-что понимать, и мог читать сложное. А потом и наслаждаться сложным.
Всё просто: «Тяжело в учении, легко в походе в бою».