За окном потемнело еще больше и, кажется, снова пошел неугомонный дождь. Исли с трудом различал очертания предметов в комнате. Весь его мир сузился до ощущений рук на шее и чужого дыхания на лице. Ригальдо тоже поднялся на ноги – он тянулся к Исли всем телом и целовал в губы, не отрываясь, как будто хотел его выпить. Так сильно, жадно и отчаянно, как будто земля под замком вот-вот должна была раскрыться и поглотить их. Так, по крайней мере, казалось самому Исли, который стоял, замерев и боясь пошевелиться, и в голове у которого творился какой-то рубленый фарш.
Он знал, что зрелище экзекуций действует на людей распаляюще – некоторые прямо перед помостом приходили в неистовство, кидаясь на соседей в толпе. Однажды женщина дурного поведения призналась ему в таверне, что ходит смотреть на казни потому, что после этого испытывает небывалое возбуждение, которое давно уже не вызывают у нее мужчины сами по себе. Исли подумал, что не хотел бы знать, что испытывал Ригальдо там, на балконе, наблюдая за тем, как на эшафоте умирают его враги. Что-то настолько сильное, что в нем вскрылась вся боль, копившаяся долгие дни плена, как вскрывается весной река из-подо льда, и теперь ее несло, смывая плотины – и Ригальдо вместе с ней. Исли стоял и думал, что, как более взрослый и мудрый человек, должен остановить это половодье… Но не собирался этого делать.
Потому что Ригальдо в первый раз сам потянулся к нему – без насилия, без драк, по своему желанию. Они оба в кои-то веки желали одного и того же. И Исли не мог, не хотел останавливать мальчика. У взрослого и, безусловно, мудрого человека внутри него хватало честности, чтобы это признать.
Поцелуи Ригальдо были жесткими и неумелыми, он напирал так, будто хотел проглотить Исли целиком, и тот думал: «Это потому, что его никто не учил по-другому», – и учил, отвечая мягко и ласково, осторожно прихватывая растрескавшиеся, в корочках губы. Он держал в ладонях лицо Ригальдо и покрывал его поцелуями, касаясь губ, подбородка, сомкнутых век, волос, он заставил Ригальдо поднять кверху руки и целовал запястья, ладони, пальцы, и наградой ему очень скоро стал твердый, как железный прут, стояк, прижавшийся к его бедру.
Ригальдо сглотнул и отодвинулся, но лишь для того, чтобы снять с себя через голову сырую тунику и вытащить из-за пояса нижнюю рубаху. И Исли подумал: вот она – межа, за которой нет дороги назад. Он тоже развязал пояс, распустил ворот, но, когда рубашки упали на пол, возникла заминка – даже в сумраке спальни стало видно, что мальчик вдруг жутко покраснел и отвернул лицо. Не давая ему одуматься, Исли сел на кровать. Закрыл глаза и принялся целовать твердую голую грудь, вздымающуюся от дыхания. Когда он с силой сжал губами маленький острый сосок, Ригальдо застонал в голос, переступил по полу и обнял Исли за голову, да так и завалился вместе с ним на постель.
Ни в каком сне, ни в каких грешных рассветных грезах Исли не думал, что у них когда-нибудь может быть – так. Они катались по постели, как львы, но это не было дракой – они ласкались, целовались и терлись друг о друга, и Исли ловил себя на удовольствии, когда Ригальдо оказывался сверху, тяжело придавливая своими горячими бедрами его вставший член. У него каждый раз темнело перед глазами, но он не спешил что-то сделать с этим, нутром чуя: как только он попытается поставить Ригальдо на четвереньки, все рухнет. Пусть лучше так – с поцелуями в шею, запутавшись в спущенных к щиколоткам штанах, не понимая, где чьи ноги, чьи руки. Он пропустил, как они оказались совсем раздеты, и только тяжело задышал, когда по его голому члену заездил другой – горячий и длинный. Ригальдо, постанывая, закинул ногу Исли на бедро. Они снова перекатились, и Исли оказался сверху. Ригальдо лежал под ним, согревшийся, наконец, полностью, раскрасневшийся, разомлевший и немножко дурной – и Исли решил, что у него есть шанс. Поцеловал мальчика в шею и отстранился. Нужно было найти флакон.
Конечно же, он все испортил.
Ригальдо поднял голову и хрипло спросил: «Что вы делаете?», – а Исли ответил: «Ничего, мой хороший», – быстро возвращаясь и обнимая его. Но было поздно: Ригальдо уже увидел масло. Он замер, все его тело напряглось, а член, напротив, начал обмякать. Исли мысленно себя четвертовал. Он сунул масло под подушку и принялся успокаивать мальчика, ласкать, пытаясь снова возбудить его. Какое там. Ригальдо неподвижно лежал, прижав к груди кулаки, и смотрел на полог кровати, а потом очень медленно расслабил лицо, отвернулся в сторону и сказал: «Давайте уже». Его вялый член окончательно съежился, и Исли подумал, что если бы в бою сражался так же удачно, как на ложе, то птицы давно бы уже клевали его череп.
И, движимый отчаянием, он сделал то, о чем прежде только слышал и что святая церковь определяла как «непристойный грех посредством губ». В каком-то исступленном приступе нежности он сполз по кровати и поцеловал мужской срам. Результат ошеломил его: член мальчика тут же дернулся, и сам Ригальдо дернулся тоже; до Исли донесся его изумленный сдавленный вздох. Воодушевившись, Исли принялся целовать и вылизывать все, до чего мог добраться, как вылизывают друг друга звери, не зная, что людям за это полагается покаяние не менее трех лет. Его язык скользил вдоль всей длины члена мальчика, обводил по кругу головку, трогал нежный сморщенный край верхней кожицы, мягко катал яйца. Исли заставил Ригальдо широко развести ноги и воздал должное своему супругу и там – провел языком влажную полосу прямо до сжавшегося, сомкнутого отверстия, запретив себе думать о чем-либо, кроме того, как это все прекрасно. Член Ригальдо твердел стремительно, сочился пряной влагой, и Исли вздохнул: хорошо быть молодым. Мальчик громко дышал и, кажется, кусал руку. Исли почувствовал, что он вздрагивает все сильнее, и решился: наклонился и вобрал его соленый и горячий член в рот.
Ригальдо закричал. Он выгибался на постели всем телом, комкал одеяла, и скреб пятками по кровати, и орал так, что слышно было самому последнему вассалу. В его голосе звучало ликующее торжество. Исли чуть не оглох, а потом стало еще смешнее: мальчишка забросил ноги ему на плечи и принялся подгонять. Исли покорно сосал, стараясь угнаться за его движениями, пока не понял, что вот-вот получит извержение вулкана.
Когда он прервался, Ригальдо заскулил. Он был уже совсем мокрый – слюна Исли покрывала ему член, яйца, громко хлюпала между ягодиц, и, когда Исли осторожно добавил к этой влаге смоченный маслом палец, Ригальдо не испугался. Исли тихонько разминал его: тер, мял и гладил, вводил, играя, палец сперва на чуть-чуть, а потом глубоко, и Ригальдо дрожал и сжимался. А потом вдруг протянул к нему руки:
– Сир, я больше не могу.
Исли чуть не рассмеялся вслух от облегчения: его-то собственные яйца от ожидания уже почти посинели. По крайней мере, он себя чувствовал именно так все то время, пока его член впустую терся об одеяла. Не было никаких сил думать, как все это сделать лучше, не было ничего в целом мире, только он и Ригальдо, который смотрел на него и часто моргал, и Исли просто лег на него, и все получилось. Ригальдо моментально обвился вокруг него руками и ногами, как обвивает дерево вьюнок, и Исли как-то вошел – глубоко и сразу. Ему было тесно, туго, от переполняющих ощущений он едва мог дышать, и после трех движений все завершилось – позорно быстро, как у зеленого юноши, и в то же время ослепительно, долгожданно хорошо. Мальчик под ним ерзал и постанывал, и Исли сунул руку между их животами и придавил ладонью его текущий член. Ригальдо душераздирающе вскрикнул – и на кожу Исли толчками выплеснулось липкое и горячее. «Слава богу, – подумал он, поглаживая мальчика, – слава богу». Ему было неловко, что он так негероически себя проявил, но Ригальдо вроде бы не казался недовольным. Исли перенес вес на руки, поднял голову и внимательно посмотрел на него.
Даже в темноте было видно, что Ригальдо улыбается. Они с Исли были липкие и грязные, как черти – но, боже, до чего же все наконец стало правильно. И в тишине, повисшей между ними, они вдруг принялись целоваться, медленно и лениво, не разжимая объятий. Исли поглаживал Ригальдо по лицу, а тот ловил губами кончики его пальцев, и Исли думал, что такое у них – первый раз.
И, конечно же, он понимал: только что его жизнь стала намного сложнее – дураку ясно, что теперь он не сможет обидеть своего бедного королевича. Не пришлось бы еще кого-нибудь скоропостижно казнить.
Но он ни о чем не жалел.
Совершенно.