Тот и не думал убегать. Даже чувствовал себя победителем. Не шипел, но всё ещё колотил хвостом. Геро опустил одну руку на ограду, как бы демонстрируя, что в ладони ничего нет, ни камня, ни веревки.
— Как поживаете, господин кот? Позвольте принести вам мои искренние извинения за неучтивость, которую позволила по отношению к вам эта маленькая особа.
Мария захихикала, а мальчик улыбнулся. Вероятно, такое представление они видели уже не раз.
— Позвольте вас уверить, господин кот, что в намерения сей особы не входил какой бы то ни был злой умысел относительно вашего драгоценного хвоста. Как раз наоборот, сия особа желала выразить своё искреннее восхищение этим предметом, но по молодости лет, к сожалению, не учла ваших собственных воззрений. Прошу вас принять во внимание её крайнюю неопытность и некоторую, признаюсь, неосведомлённость, в вопросах вашего кошачьего этикета.
Кот слушал очень внимательно. Хвост лишь подрагивал, шерсть улеглась. Когда Геро смолк, кот хрипло мяукнул.
— Извинения приняты, — пояснил Геро очень серьёзно.
Затем протянул левую руку ладонью вверх, как бы предлагая её в качестве залога или примирения. Кот вытянулся, потрогал лапой раскрытую ладонь и снова мяукнул.
Тогда Геро подошёл ещё ближе и поднял кота с ограды, несколько минут назад такого грозного, и почесал зверя за ушами.
Кот блаженно жмурился.
— Вот теперь можно его погладить, — сказал молодой отец, обращаясь к дочери и мальчику.
Мария подскочила первая и провела ладошкой по чёрно-белому шерстяному боку. Мальчик тоже приблизился, с интересом разглядывая укрощённое животное.
— Как же вам это удалось? – восхитился священник. – Этот мой страж погребов весьма недоверчив. Деревенские дети не раз совершали набеги на мой сад, и моему коту от них доставалось.
— Это не чудо, — ответил Геро. – Разве не создал Господь всех зверей по роду их? Все существа на этой земле твари Господни, в них частица Его любви и вдохновения. Если помнить об этом и обращаться к этой частице в сердце своем, то зверь услышит тот зов. Вот и всё.
— Но Господь так же позволил человеку, сотворённому по образу и подобию Его, владычествовать над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею.
— Да, позволил. Но владычествовать вовсе не означает подавлять и угнетать. Владычествовать означает ещё и любить. И вот ещё, святой отец, Господь говорил о владычестве над всяким животным, пресмыкающимся на земле, то есть, над змеями и ящерицами. Котов, как мне помнится, Он не упоминал.
Священник засмеялся.
— Для меня было бы огромным удовольствием затеять с вами теологический диспут, молодой человек. Я слышал, вы учились у самого епископа Бовэзского, а это был человек весьма учёный. Святой был человек.
При упоминании этого имени Геро склонил голову, сделал шаг назад и водрузил млеющего кота обратно на изгородь. Вероятно, ему требовалось время, чтобы справиться с собой.
Когда он вновь обратил свое лицо к священнику и заговорил, голос его звучал чуть суше и напряжённей:
— Да, отец мой, я у него учился. Я обязан ему и знанием своим и самой жизнью. – И тут же обратился к мальчику. – Сударь, вы сделали свой выбор?
Максимилиан растерянно взглянул на кюре и кинулся в дом. Через минуту он вернулся с двумя толстыми книгами.
Геро прочитал названия:
— «Одиссея» и записки Марко Поло «Книга о разнообразии мира». Прекрасный выбор. Я тоже кое-что вспомню, – и вновь священнику: – Благодарю вас, святой отец. Ваши книги будут возвращены вам в целости и сохранности.
— О, я в этом нисколько не сомневаюсь. Передавайте поклон и мою признательность госпоже Бенуа за эти чудесные пироги. Священник, знаете ли, тоже не чужд некоторым плотским радостям.
Мария первая выбежала за калитку. Там начиналась узкая дорога, ведущая прямиком в Лизиньи. От дороги сворачивала тропинка, бывшая более коротким путь через поля и рощицу.
Мальчик, бережно уложив книги в тот же заплечный короб, в котором нёс вино, последовал за ней. Геро, обменявшись поклоном с хозяином, вышел за калитку. Его стройный силуэт стал таять, растворяться. Герцогиня услышала голосок девочки:
— Папа, я устала, хочу на лучки! На лучки!
— Ишь чего захотела, мелюзга, — сурово ответил мальчик, — ножками топай.
— А я хочу на лучки!
Внял ли Геро её мольбам или отверг просьбу дочери, Клотильда уже не слышала.
Она чувствовала слабость, невероятную слабость. Внутри все оборвалось, размягчилось.
Она будто участвовала в неведомом и очень жестоком испытании, призом в котором являлась сама её жизнь, и это состязание отняло все её силы, все её скрытые телесные сбережения.
Ей пришлось пройти немыслимое количество состязаний, одолеть огонь и воду, упереться взглядом в самые чудовищные и прекрасные образы, лики богов и демонов, выдержать искус и отвергнуть соблазны.
Эти боги смотрели на неё. Ее душа была извлечена, разъята, анатомирована, сшита скобами и помещена обратно.
То же самое, безжалостное, произвели с её разумом и телом, затем, собрав воедино, ещё живую, швырнули обратно в её обозначенный день и час. Её, содержащую пустоту, вновь залили в форму.
Эта пустота внутри, гулкая, прозрачная, теперь медленно заполнялась. Её чувства возникали и текли, как жидкости разных цветов и различной консистенции, отчего она легко могла их различать, те, что осаждались сразу, и те, что оставались на поверхности по вине своей летучей, быстро испаряющейся природе.
Тяжёлая смутная зависть, маслянистая и комковатая, стекла на самое дно, как основа и удобрение. Она завидовала нестерпимо.
Завидовала всему и всем. Начиная от неведомой соперницы до плывущих облаков в небе. Они все, и люди, и предметы, и природные знаки, все были причастны, все знали эту тайну, все входили в узкий круг посвященных, допущенных к лицезрению.
Зависть увлекла своё подобие – ревность, тоже тяжёлую, наделённую осадком, но уже с примесью горечи, подогретой на адовом костре.
Ревность опять же — не строго устремлённая к единой цели, а к тем же посвящённым и приближенным, к камешкам под ногами, к птицам в небе, к торчащим над оградой кустикам жимолости, к её острым жёстким листочкам.
Ревность к ветру, налетевшему с полей, ревность к пыльце, выпавшей золотистой пылью, ревность к солнечным пятнам, бесцеремонным и назойливым, ревность к сплетённым в кружево теням.
За ревностью пришел гнев. Уже не подогретый, уже расплавленный, свинцово-булькающий, хлюпающий, падающий тяжёлыми металлическими каплями. Гнев, обращенный ко всему внешнему, фальшивому, тому, что столько лет играло с ней в маскарад, рядилось в тысячу одежд, скрывалось за тысячью ложных утверждений.
Гнев на свою внезапную доверчивость, на своё бессилие, на свою гордыню. Её обманула та скроенная в один шов, собранная из тьмы и вод вселенная.
Гнев своими ожогами породил боль. Эти свинцовые капли прожигали насквозь, протекали до самого дна живой, ободранной формы. Боль от того же предательства, от измены тех, кто верно служил, тех, кто поддакивал и подтверждал, кто не скупился на доказательства и советы.
Это была боль от десятка ножей, пронзивших тело обманутого Цезаря, который был так же слеп и доверчив, который принимал изрекаемые клятвы за несокрушимые столпы мира. Но его боль была овеществлённой и конечной, ибо плоть смертна.
Её же боль не имела плотского источника и могла длиться вечно.
Но боль как субстанция исцеляющая звала за собой нечто уже разбавленное, даже подслащённое. Это была, как ни странно, радость.
Да, радость, настоящая радость. Без взвесей, без комков, схожая с молодым вином.
Радость обретения и радость жизни. Оказалось, что смерть вовсе не всесильна, что её вселенское владычество, как изрешеченная в бою кираса, погнуто и попорчено, что могущество её почти мнимое и может быть обращено даже против самой безносой, как тонкая клевета против суверена.
Смерть была обманута, как была обманута сама герцогиня. Старуха посрамлена.
Клотильда невольно улыбнулась, вообразив самоуверенную, сумеречную гостью. Ту, что являлась к ней в свадебном облачении.
Гостья крайне растеряна. Ей больше не торжествовать, не скалить зубы в усмешке. Всё равно, как почтенная дама-попечительница сиротских приютов, поборница добродетели, рухнувшая посреди улицы в канаву.
Клотильда продолжала улыбаться. Пусть гнев, зависть и боль текут в жилы, как кипящая смола, у неё есть странная освежающая уверенность – она исправит ошибку.
Её ошибку не сочли фатальной. Где-то из книги судеб, огромной, испещрённой именами, вырвали страницу с её каракулями, с её ложными убеждениями и сентенциями, заменив на гладкий шелковистый манускрипт, где ровные предложения обозначены вводными знаками.
Эти знаки ей предстоит самостоятельно обвести по краю и раскрасить.
Этот манускрипт хранился с самого её рождения, предлагая совсем иную судьбу. Возможно, этот манускрипт ей зачитывал ангел, но она не расслышала или не поняла.
Она предпочла составить собственное пророчество, вершить собственный сюжет, без оглядки на вселенского автора, который всегда готов прийти на помощь.
Но она не обращалась за помощью и заполняла свою страницу в книге судеб сама, множа ошибки и нарушая синтаксис. В конце концов, смысл её сочинения был окончательно потерян. Она разметала его в грамматических тупиках, откуда уже не могла выбраться без подсказки.
Но вселенский наставник неоправданно добр и снисходителен даже к таким нерадивым ученикам. Он позволил ей вымарать, обесцветить последний абзац, подобно тому, как милосердный судья позволяет вычеркнуть из протокола самые откровенные самооговоры.
Перед ней открыли новую пропись, сверкающую белизной, аккуратно расчерченную. Теперь у неё есть шанс заслужить подлинное одобрение учителя и наполнить будущий экспромт смыслом.
0
0