Она родилась слишком поздно. Ей бы родиться во времена Калигулы или Нерона.
Жизнь — это череда совпадений. Мелких, ничтожных, смехотворных. В монастырь доставляют свежую рыбу. Монах в трапезной давится костью.
Ей ничего не стоило бы отменить поездку. Могла выдумать предлог, который позволил бы ей пребывать в неведении. В её жизни ничего бы не изменилось, всё шло бы своим привычным, рутинным порядком, день за днём. Ночь за ночью. Её чувства оставались бы в мертвенной неподвижности, будто насекомое, застывшее в янтаре, её сердце билось бы размеренно, её душа дремала бы в ледяной купели.
Её кровь давно утратила цвет. Она струилась по жилам, как вода по стеклянным трубкам, почти прозрачная, оставляя кончики пальцев холодными и немыми. Её сердце обратилось в упругую мышцу, сохранившую единственно доступный ей ритм. Не замедляясь и не ускоряясь. Днём и ночью. Без радости и печали. Без волнений и страха.
Она хотела бы испугаться или прийти в ярость, хотела бы зарыдать или зайтись в крике. Но не могла. Её чувства пришли в упадок, как приходит в упадок заброшенный сад. Иногда ей даже казалось, что она умерла.
Вот такая странная, незаметная для постороннего глаза смерть. Почти благословенная, без тлена и смрада. Смерть души. Распад эфирного двойника. Или душа её заснула, оградив себя от беспочвенных, стыдных волнений, свернулась подобно зародышу в ледяной скорлупке и погрузилась в сон? За ненадобностью.
Она родилась в королевской семье, и порывы души в этом маленьком существе были равноценны греховному лицедейству. В королевской семье душа — непозволительная роскошь. В королевской семье душа — опасный изъян.
Она одёргивала и укрощала душу. Училась прятать чувства по тайникам. Лицо неподвижно, губы и ресницы не дрогнут. Ледяное спокойствие, величавая строгость. И только в положенный час, когда подан знак, при соблюдении правил, она могла позволить себе улыбку.
Она училась этому долгие годы, с раннего детства, когда её мать, пышнотелая итальянка из Флоренции, отругала её за непрошенные слёзы. Ругательство было грубым, наказание — несправедливым. Это было как ожог — больно и поучительно. Она выучила урок, оплатив знание водянистым пузырём. Её шрам был невидим, но для неё чувствителен.
Он беспрестанно зудел, напоминая: не позволяй уличить себя в слабости, подсмотреть твои чувства. Скрывай их как величайшую позорную тайну, как изъян, как горб, дабы никто не узрел, не ударил бы так же больно, как когда-то ударила мать.
Давалось это непросто, но она училась, оттесняла, сдавливала противника. Чувства её постепенно сжимались, усыхали, как брошенная на солнце кожа, а их место занимал холодный расчёт, безупречная работа мысли. Значение имела только цель. Условия и результат сделки.
Чувства — это досадливая муть, которая препятствует плавному ходу отлаженного рассудка. Чувства могут даже служить помехой и подыгрывать врагу.
Единственное наслаждение, что ей доступно, ей доставляла власть. Но и оно со временем, не подслащенное торжеством, без горчинки страха, без терпкой остроты гнева, стало тусклым, как позеленевшая медь.
Она узрела нового врага – скуку. А за ней — свою первую смерть. Скука была сродни яду, поселилась в ней, обесцветила кровь и так же размеренно, расчетливо убила прежние чувства. Она утратила даже вкус. Пила вино и не отличала его от воды. Она не ведала торжества. Одерживала победу и лишь пожимала плечами. Власть выдохлась как забытый в кубке гипокрас.
Ей было скучно.
Еженедельная исповедь — это ритуал, который она соблюдала неукоснительно, одевала как маску, скрывая под ней своё истинное лицо. Одно их тех рутинных, привычных действий, что сохраняли над ней спасительную тень.
Случилось так, что её духовник, отец Жорес из аббатства Руамон, внезапно занемог. Подавился рыбной костью. Тогда ей, утвердившей свой внешний путь, пришлось искать другого священника.
Её внешний путь пролегал вдоль возведённой ею стены, где каждый уложенный в бастион камешек призван был уберегать внутреннее пространство от любопытных взглядов. Нарушить традицию — означало проделать брешь и привлечь внимание. А ей привычней было оставаться внутри.
Она выбрала в духовники епископа Бовэзского, которого весь Париж знал под именем отца Мартина, человека праведного, почти святого.
Говорили, что он по-прежнему живёт как простой монах, в полупустой холодной келье, а свой епископский дворец отдал под монастырскую школу и больницу для бедных, что он сам исповедует и отпускает грехи умирающим, даёт приют бездомным, облегчает страдания недужным, что все пожертвования, поступающие из казны и от состоятельных прихожан, тратит только на помощь обездоленным, брошенным детям, падшим женщинам, что в церкви св. Стефана каждый отвергнутый найдёт утешение и поддержку.
Визит к подобному праведнику сослужил бы ей хорошую службу, подправил фасад. В истинную святость епископа она не верила, ибо жизнь при дворе, в королевских покоях, давно избавила её от иллюзий.
Смертные жаждут поклонения и славы. Даже святые совершают свои подвиги во имя восхищения толпы. Провести всю жизнь, подобно Симеону Столпнику, на столбе, позволить себя распять вниз головой, как это сделал Пётр, или накормить нищих — это лишь средство притянуть к себе восхищенный взгляд. Легковерные принимают их фарс за чистую монету. Но не она.
Уж она-то, герцогиня Ангулемская, дочь и сестра короля, знает правду. Но срывать эти тысячи одежд она не будет. Зачем?
Она тоже ведёт игру и придерживается тех же правил. Праведник так праведник.
Отец Мартин её не разочаровал. Сухонький, живой старичок. Глаза яркие, как у подростка. И роль свою ведёт безупречно. Видимо, так давно живет с ней, что маска праведника стала второй кожей. Верит в собственное лицедейство. Пусть так. Она примет участие в спектакле и сыграет исповедь.
Но отец Мартин был так очарован, так польщён её присутствием, что пустился в разглагольствования и восторги. И действовал так заразительно, так умело, что она невольно приняла в них участие. Согласилась осмотреть школу, заглянуть в латинские классы, обойти дортуары и даже посетить трапезную. Подавив отвращение, она переступила порог больницы.
Она покинула девятый круг ада и была почти без сил, когда неугомонный Вергилий привел её в библиотеку, настоящую сокровищницу, хранящую в своих недрах труды отцов церкви времен императора Константина, рукописи Иоанна Богослова, требник Людовика Святого, сочинения Платона и даже экземпляр первой переведённой с латинского Библии, присланный её отцу Генриху после подписания Нантского эдикта.
Её лицо, послушный инструмент, лёгким перебором подкожных струн облеклось в почтительный интерес. Брови, веки, уголки губ вели эту игру без её участия.
Она была погружена в собственные привычные безрадостные мысли. Скучно. Она почти цитирует своего брата Людовика.
Скучно, сударь, скучно. Давайте поскучаем вместе. Штиль. Безветрие. Речь старика – напор благообразного лицедея. Она даст ему денег. Даст щедро, без долговых расписок. Пусть только замолчит.
Как же утомительно! Скорей бы совершить акт притворства и покинуть эту обитель праведности.
Библиотека была последним испытанием, которое преграждало ей путь к свободе. Сейчас она войдёт, бросит восхищённый взгляд на громаду пыльных шкафов, восхитится древностью манускриптов и всё закончится. Её роль будет сыграна.Она ещё не знала, что, когда переступит порог, лишится свободы навсегда.
Она вошла. В отличии от мрачной, сырой трапезной это хранилище мудрости заливал свет из окна, выходящего на восток. И мартовское солнце уже стекало сквозь мутные, в разводах, стёкла. Снаружи возился и хлопал крыльями голубь. Его тень шевелилась на каменном полу.
Герцогиня невольно прикрыла глаза, обнаружив плавную асимметричность предметов. Кажется, старик кого-то представил. Кого-то, кто был там, кроме них двоих, и сидел за огромным письменным столом.
Епископ и до этого называл имена каких-то людей, указывал ей на них, но она не различала лиц, не утруждала себя вниманием. Люди возникали как тени на более светлом фоне, заискивающе, раболепно сгибались, двигали руками и ногами, раскрывали рты, а затем пялились вслед с любопытством. Она не замечала.
Такие поклоны и взгляды были знакомы и привычны ей с детства. Истёрлись, истончились как древние монеты. И лица — плоские, мятые, будто заготовки из воска. Их она тоже давно не замечала, давно свела всё многообразие к единому, усредненному фасону. Два глаза, нос, и рот – суетливое отверстие.
Мелкие различия, как то: форма носа, цвет глаз, излом бровей — были ей ни к чему. Она и его, последнего из навязанных извне, готовилась добавить к череде восковых набросков.
Но он встретил их взглядом.
Старик умолк, и короткая пауза, мгновенная тишина, будто нож, рассекла её дремотную вежливость. Она будто прозрела, предметы утратили свою расплывчатую неопределённость, она вернулась в настоящее.
И увидела его.
Он сидел за столом. Тёмные волосы. Лицо усталое и очень молодое. Из-за бьющего в глаза солнца она не сразу различила детали, но отметила явление необъяснимое: на фоне привычной чёрно-белой рутины, плоской, давно разгаданной, он был единственным цветовым пятном, яркий рисунок на влажной штукатурке, рисунок объёмный и дышащий.
Она не могла дать тому объяснений, просто смотрела. Глаза её постепенно привыкли. Высокий, укрытый тёмной прядью лоб, благородной формы скулы, твёрдый и нежный рот, упрямый подбородок — и ещё она увидела его руки, его пальцы, изящные и сильные.
Когда она вошла вслед за стариком, он держал в правой руке перо, а левая свободно лежала поверх бумаг. Рукава его поношенной куртки были закатаны почти до локтя, оставляя свободными запястья. И она невольно залюбовалась.
По скрытой от неё самой причине она всегда оценивала мужчин по рукам. Откуда взялась эта причина, она не знала. Вспомнить не удавалось. Что-то далёкое, из детства, пронзительная вспышка, вошедшая остриём в память, давшая такие странные всходы. Возможно, она помнила руки своего отца — один из затерянных моментов радости, которая ей выпала в детстве.
Она росла среди своих законных и незаконных сестёр и братьев, в огромной королевской детской в Фонтенбло.
Иерархия обозначилась быстро. Незаконнорожденные братья держались особняком. Они были старше, напористей. Они излучали враждебность, ибо успели заразиться ею от дворцовых стен. Это были дети Габриэли д’Эстре — Сезар и Александр.
Наследный принц, первый законнорожденный сын Генриха, был угрюм и плаксив. Девочки, принцессы Елизавета и Мария-Генриетта, прятались за расписные ширмы и спинки кресел.
Были ещё младшие дети: Гастон, любимец королевы, и Жанет, дочь очередной королевской фаворитки. По малолетству они мало что понимали и потому беззаботно шумели.
Особенно досаждала Жанет, огненно-рыжая, вертлявая. Она беспрестанно двигалась по комнате, задевая и сталкивая предметы, обжигая, будто выкатившийся из камина уголёк. Она бросалась к отцу, едва лишь тот переступал порог детской, взламывая всю безысходность иерархии. Отец подхватывал её на руки, подбрасывал, визжащую, под потолок, иногда в ответ смеялся сам, ухватив дочь за шиворот, как щенка.
У Клотильды, девочки семи лет, принцессы законнорожденной, странно холодело в груди, когда она видела этот взлетающий к потолку огненный шар. Из груди как будто выходил весь воздух, и даже внутренностей не оставалось.
Она тогда ещё не знала, что чувство, которое она испытывала, зовется ревность. Она не сводила глаз с сильных отцовских рук, мечтая обратиться в собственного кукольного двойника, чтобы оказаться в этих руках, чтобы взлетать и падать, снова взлетать, переворачиваться вверх ногами, закидывать голову, взвизгивать и хохотать.
Но уже тогда она знала, что это невозможно. Для неё и для младших сестёр. Всё, что позволяет им этикет — это благопристойно дефилировать под отцовским взором, скромно потупившись, время от времени исполняя реверанс. Девочка, чья судьба — в один прекрасный день взойти на престол, должна мастерски управляться с чувствами.
А также — с мечтами и надеждами. Лучшее средство избавиться от них – остричь, как лишнюю прядь или отросший ноготь.
Но память — скрупулезный и мстительный казначей. Она собирает все улики, хранит все образы, прячет все события, подбирает брошенные фразы, разглаживает и лелеет страхи. Память складывает все обрывки и мелочи в неведомые бездонные сундуки, откуда без труда извлекает их, обходя стражей рассудка. Память рассовывает их, эти обесцвеченные воспоминания, по всем углам, и они тлеют, как ядовитые останки. Они распространяют свой удушливый аромат на все последующие поступки, на все решения, примешиваясь, как редкая пряность. Они подчиняют себе ход мысли, движение глаз, скорость шагов, биение сердца, тональность голоса; они привязывают разум к неопределенной цели.
Эти воспоминания, будто знатные изгнанники, правят, скрываясь в полумраке.
Клотильда догадывалась о присутствии этих кукловодов, ибо от природы была умна и давно открыла очевидную истину.
Случайностей не бывает. Случай — это иллюзия, оправдание для тех, у кого не хватает мужества проследить цепь событий и признать собственную причастность, для тех, кто страшится обратить свое лицо к Богу или дьяволу.
Вера в случай — добровольная слепота.
Но Клотильда давно не верила в случай. Все события завязаны в единую цепь. Любое движение, подобно брошенному камню, вызывает на поверхности бытия расходящиеся круги, которые, в свою очередь, обращаются в движения и поступки.
Причина и следствие – вселенская дихотомия. Бог – первопричина, мир — следствие.
Следствие корнями прорастает в причину, а случай — это всего лишь следствие, чей корень хорошо укрыт или пока невидим. Однако это не значит, что этого корня нет.
Вот и её визит к отцу Мартину вовсе не случаен. Он так же имеет причину, на первый взгляд совершенно ничтожную. Рыбья кость.
Отец Жорес подавился рыбьей костью. Она застряла где-то в глотке, и многочисленные попытки извлечь её привели к горловому воспалению и потере голоса.
Вообще-то, я был против.
Но кто я такой? Всего лишь стюард. А капитан уперся рогом — хорошая примета и все такое. А по мне — так идиотизм кристально-вакуумный. Словно пальцы за спиной скрещивать «на удачу». Или на выигрыш в лотерее надеяться. Одному из миллиона случайно повезло — а все ахают. И карточки в автомат дружно пихают, идиоты.
Но капитана, упрется ежели, и кибер-погрузчиком не своротить. Ему же виднее, с мостика-то! Он же у нас начальство, и даже колледж закончил и все такое. Они после того случая с «Марией-Тересией» словно взбесились все, капитаны эти. Каждому теперь подавай в экипаж сверхчувственника-атависта. Это их так называть стали, политкорректно чтобы. А по мне, слепой — он и есть слепой, как ты его ни назови. Когда мы на базе, я стараюсь не заходить в их район. И вообще держаться подальше.
Нет, вы только не подумайте, что я расист! Ничего такого! Неуютно просто. Ты ведь все-все видишь, а они — нет. И не виноват ты в этом вроде, а все равно неловко. И, если уж совсем честно — страшновато. И жалко вроде, и помочь хочется — ну да, а потом как с той бабкой, что меня своим костылем огрела! И была, между прочим, совершенно права, политкоррщик из надзора мне потом все очень доходчиво растолковал. Они точно такие же люди, как и мы, и имеют полное право ковылять через дорогу самостоятельно. А жалость унижает и все такое. Надо просто делать вид, что не замечаешь.
Только почему-то все равно неловко.
Теперь вот еще пиво ему тащи…
Стучусь в закрытую дверь.
В этом ничего особенного — я всегда стучусь, из вежливости. А тут вдруг подумал, что впервые это — не только вежливость. Должен же я как-то заявить о своем присутствии, он же меня не видит. Особенно — через дверь.
Он сам выбрал эту каюту. Пустых полно, выбирай любую, не жалко! Эту мы называли каютой параноиков — в ней иллюминатор из настоящего пласта, непрозрачного для большинства излучений. Некоторым нравится — тем, которые на защите собственной задницы помешаны. А я не люблю. Конечно, полная безопасность и все такое, но зато сквозь пластовый люм почти ничего не видать. В коридоре даже просто через стены — и то лучше видно, там защита фиговая, многие жалуются. А по мне — так кульно. Я люблю смотреть на звезды. Они красивые. И все разные. Особенно мне радиопульсы нравятся — у них такие роскошные длинные выплески, ритмично изогнутые, изящные такие, а если система двойная — то вообще получается настоящее перекрестное кружево. Но через мутный пласт каютного люма всего этого, конечно же, не рассмотреть. Даже мне. Даже если упрусь я лбом в этот самый люм, как в него сейчас упирается наш слепой атавист, за ради хорошей приметы капитаном на борт принятый. Ничегошеньки я не увижу сквозь этот люм.
Хотя я — не слепой…
Он оборачивается. Улыбка у него хорошая. И лицо живое. Приятное такое лицо. Если в глаза не заглядывать…
Меня передергивает.
Ну да.
А чего ты ждал?
— Ваше пиво, — говорю, неловко ставя кружки на стол и старательно глядя мимо его лица.
— Пиво! — Он просиял, потер руки. — Пиво — это прекрасно! Холодненькое?
Я буквально зубами ловлю уже почти сорвавшееся с языка: «А вы что — сами не видите?»
Не видит он!
В том-то и дело, что не видит…
— Холодное, — прищуриваюсь, соразмеряя интенсивность довольно прохладного цвета с почти не выраженными тональными аффектурами и пытаясь перевести все это в понятные атависту термины. — Градусов 10-11. — И уточняю на всякий случай. — По Цельсию.
— По Цельсию — это хорошо! — Он берет одну из кружек, отхлебывает, слизывая густую темно-серую пену. Пена чуть теплее самого пива и поэтому слегка серебрится. Двигается он уверенно. Я вообще мог бы забыть о его слепоте, если бы не эти жуткие белесые глаза…
— А ты почему не пьешь? Бери! Я специально две заказал, для компании, не люблю один.
Я внутренне сжимаюсь — кружки эти литра на полтора каждая. Не уверен, что потяну столько. Но все равно решительно беру одну и делаю глоток. Нам вместе скучать на этой грузовой жестянке еще месяца три, надо как-то налаживать отношения. А пиво — удачный повод.
— Люблю темное пиво, — говорит он довольно. — Оно нажористей.
Можно.
Начнём с того, что преодолеть можно всё.
Сразу скажу, что я, например, – настоящий классический интроверт. По тестам таких, как я (также прибитых на голову) – 1 к 10 000.
Это означает, что из 40 человек в моём классе – «таких», как я, просто не было. И ни одного «такого же» не было в вузовском потоке из 75 однокурсников. И из 200 тех, с кем я работаю сейчас, – тоже ни одного, похожего на меня, нет.
Про семью я молчу, семья – она не для анализа.
Мне, например, молчать вообще легче, чем говорить. Все мои друзья это знают.
Я могу не разговаривать с человеком лет 10 из-за пустяшной ссоры. Не обижаясь. Просто – не хочешь и не надо. Мне так комфортнее. Мне ведь не надо делать усилие, чтобы молчать, мне надо делать усилие, чтобы заговорить.
В молчании – я сохраняю себя.
Это и есть – интроверт. Перерыл все учебники – единственное, чем я действительно отличаюсь от экстраверта – теряю энергию при общении.
Но – из-за разного рода практик – я не просто спокойно общаюсь с самыми проблемными собеседниками, но ещё и журналистом работаю. Научился. Есть техника безопасности и для общения, она выручает.
Маятник. Медитация. Солнышко… Много есть разных техник. Если сумею дописать эту книгу, может, расскажу, как «качать маятник». А, может, и нет. Как пойдёт. Нет безопасных ментальных техник, и не факт, что о них вообще можно говорить не для одного, а для многих.
Не все идеи следует вносить в массы.
Итак, писательская лень, неписец и иже с ними.
Преодолеть можно.
Но сначала надо определиться: а оно вам нужно?
Заниматься написанием книг можно, наверное, в трёх случаях:
Если это приносит вам доход.
Если это вас развлекает, вводит в какую-то группу людей или сообщество, которое вам нравится и т.п.Если вы без этого
не можете жить
В первом случае учиться писать, наверное, не надо. Судя по тенденциям на книжных рынках и сайтах, где продаются книги, спросом пользуется, прежде всего, «модная» у определённых групп литература.
Здесь нужно, скорее, прочитать несколько популярных книг и написать что-то похожее. В этом случае вам нужно держаться в знакомых рамках того, что привыкла читать данная группа, что она, эта группа, считает интересным.
МногЫе знания здесь – многие печали.
Чем большему вы научитесь, тем, возможно, меньше вас станут покупать. (Это не 100%, но кому захочется проверять на себе?)
И жаловаться на вкусы читателей бессмысленно, вас никто не заставляет – это раз. И вам платят деньги – это два. Тут надо просто выбирать, какие читатели лучше: умные или платежеспособные? (Шутка, но она, примерно, в тему).
Не верите?
Даже если взять для примера только разные литературные сайты, внимательный наблюдатель заметит – признанные лидеры и популярные жанры на каждом сайте свои.
Присмотритесь к «розовому» Литнету, к фикбуку, к нашему АТ. В каждой этой интернет-избушке – свои побрякушки. И не каждый, даже очень популярный, автор одного из этих сайтов сможет найти себе подходящий стул на другом, вроде бы похожем сайте.
Да, это вопрос предпочтений, критериев и оценок.
С одной стороны есть весьма сложные критерии, применимые к классической литературе, с другой – масса разновидностей местечковых, очень усечённых и упрощённых критериев.
Не может каждая малая литгруппа «чистить» всех под Пушкиным.
На АТ «чистят» под портретом условного мастера ЛитРПГ и бояръаниме,
На Литнете – лыра и т.п.
Там сложились сообщества, которым в массе нравится «ЭТО».
Классическая литература сложна для восприятия, потому групповые интернет-критерии очень далеки от критериев, с которыми подходят к классической литературе.
Это как язык и речь. Есть условный тезаурус нашего языка, где прочно сидят Пушкин, Толстой, Тургенев…
И есть бурное море речи, где плавают и те книги, которые утонут через месяц или год, и те, которых прибьёт к классикам, и они сами станут классикой.
Пока же это – единый первичный бульон, в котором возникает жизнь. Там она питается, кушает друг друга, зарабатывает деньги.
Я не вижу ничего плохого в зарабатывании денег. Жить как-то надо.
Писателю просто желательно понимать, что именно он делает.
Если он чётко понимает, что создаёт некие симулякры литературы для заработка, славы (боллитра – она же большая литература, она же… забыл, да и ну её) – то у него и на душе всё будет нормально.
Да, скорее всего, его тексты не войдут в условный «золотой фонд» мировой литературы, не позволят проникнуть в глубины своей или чужой психики и т.п., но так ли это важно?
У каждой книги – свои задачи. Книги для «почитать и расслабиться» были, есть и будут всегда. Кстати, со временем некоторые из них могут обнаруживать неожиданные достоинства и тоже оставаться в веках. Получается у этих макаронин выбраться из первичного бульона и вырастить лапки. Это жизнь, она такая.
Во втором случае всё ещё проще – раз это игра, то играть нужно «в охотку», а не играется – займитесь чем-то ещё.
Думаю, к игре относится и создание фанфиков, когда привычных по другим произведениям, чужих «героев», присваивают и творят с ними всякое непотребство. Это может вылиться в полноценное произведение, но, скорее, как исключение, нежели, как правило.
С третьим случаем «всё плохо». Когда ты «не можешь без писательства»,то, скорее всего, это не только психологическая, но и биологическая проблема.
Я предполагаю, что люди, которые «не могут не писать», «не могут не рисовать», «не сочинять музыку» и так далее и тому подобное, уже самой природой награждены (ну или наказаны) очень развитой нервной системой. И мозг их устроен так, что он во многом буквально «сам» устанавливает кучу всяких забавных связей между явлениями, предметами, объектами.
Случается у такого человека какое-то случайное впечатление, его нейроны тут же устанавливают кучу связей, «вспоминая» похожие впечатления… и понесла-ась душа в рай…
Плюс чувствительность.
Я когда начал заниматься медитативными практиками, с удивлением слушал рассказы всяческих гуру о том, как тру-удно представить себе, например, некое абстрактное понятие. Что они, бедняги, годами тренируются…
Ну, например. Не буду называть имени… Это был наш, алтайский шаман. Он рассказывал, как долго и мучительно добивался эффекта «замедления времени». Было у вас такое – вдруг видите что-то, как будто в замедленной съемке?
И вот он сидел как-то, пил кофе и уронил чашку. И вдруг увидел, как чашка медленно-медленно опускается на кафельный пол. И он успевает ее поймать. И ловит… Ап!
Для постороннего зрителя – это, как фокус.
Я его слушал и вспоминал, сколько за свою недлинную жизнь (он был раза в два меня старше) ловил вот так предметы… И даже мужика один раз поймал, выпавшего из автобуса.
Была утренняя толкотня. Он спускался со ступенек следом за мной. Оступился и упал бы сверху. Я успел повернуться, оценить, что могу уклониться от падающего на меня тела или поймать, пожалел – поймал. Мужик ничего и не понял.
Было? Узнаёте?
А гуру годами мучаются)
Или ещё один случай. Про время.
Вы можете себе представить, как выглядит время?
Легко же, да?
Я его даже пощупать могу. Ощутить.
Как-то я ввёл этим в ступор своего преподавателя. И даже описал, как это всё у меня в воображении выглядит.
Вот это такая писательская беда: чувства обострены до предела. Представляется почти всё, что угодно. И очень сильно представляется. Раны можно себе представить так, что доиграешься до стигматов.
И как объяснить это тем же «критикам»? Как?
Вот как будто нервы у тебя голые, а у других они в шубе. И ты бегаешь вокруг этих, в «шубах», ну просто как голый на морозе. А они не понимают, чего ты бегаешь. И не поймут.
А тебе бывает больно даже от случайного услышанного на улице слова. Случайной тени в чьих-то глазах.
Эта чувствительность – и твоя сила, и твоя слабость. Она позволяет тебе описывать то, что другие ни разу не удосуживались развернуть, покатать в пальцах.
Чувствительность посылает невиданные образы.
И с нею же в быту бывает просто жутко.
Ведь каждый божий день с одной стороны – ты, с другой – сотни ничего не понимающих, не видящих, не чувствующих собратьев…
Больно. А что делать?
Живём дальше.
И пишем себе.
Вот я и написал всё, что не могу сказать вслух. А кто такое поймёт?
Это ещё не всё про «лень», завтра дорасскажу.
Даю задание компьютеру, и вскоре появляется кибер с принадлежностями для письма. Анна вся напрягается, потом с интересом изучает фломастер.
Пишет несколько строк, подписывается, протягивает листок мне. Не читая вкладываю его в конверт и возвращаю ей. Анна пишет на нём адрес — кому, от кого. Пункты куда, откуда опускаются. Кибер берёт конверт, проводит чем-то по краю клапана, заклеивает.
— Мы положим его у ворот монастыря и протрубим сигнал – говорю я, потом объясняю задачу главному компьютеру. Кибер исчезает, вскоре слышится гул винтов вертолета.
— Если я вернусь в монастырь, это письмо — или повышение по службе, или мой смертный приговор, — говорит Анна. — Мастер Дракон, Лира утверждает, что драконы всегда говорят правду. Это так?
— Я знаю только одного дракона, и он всегда говорит правду друзьям. Ко врагам это не относится.
— Коша, Анна, ну что вы, как холодную воду ногой щупаете?! Нельзя так. Коша, расскажи всё по порядку. Кто ты, что мы тут делаем, зачем.
Эх, Лира, легко сказать… Рассказать! Я себе не хочу сознаться, кто я. Думаешь, приятно быть биороботом? А тут незнакомому человеку… Душу открывать…
— Ладно, слушайте сказку про самого глупого в мире дракона. Этот дракон променял Небо и Свободу на бредовую идею, что может помочь сбившемуся с пути Человечеству.
Со времени появления Анны в Замке прошло десять дней. Покидать Замок она пока не собирается. Более того, похоже, намерена взять надо мною шефство. Я переведён на принудительное регулярное трехразовое питание. Где бы ни находился, в положенное время два кибера подкатывают накрытый столик (два на три метра). Говорят, по её приказу.
Позавчера мой спальный матик исчез, а на его месте оказался роскошный гидроматрас с подогревом, изготовленный из толстого эластичного пластика. Спросил у компьютера, по чьему приказу изготовлен матрас, получил ответ: «Информация конфиденциального характера».
Всё ясно. Лира, Тит и Сэм до такого не додумались бы. Сами спят чуть ли не на досках. Остается Анна.
Кроме них в моей комнате никого больше не было, хотя народа в Замке перебывало уйма. Пять дней в неделю вертолёт привозит на четыре часа мальчишек и девчонок восьми-четырнадцати лет. Мерлин Чернильница учит их грамоте.
Шесть дней назад к Мерлину присоединился Тит, а ещё два дня спустя — Анна. Вчера в группе было восемнадцать ребят, но каждый день появляются новые. Двое — Антуан и какой-то мальчишка из Лириных приятелей уже сдали экзамен по чтению, и в торжественной обстановке леди Тэрибл вручила ребятам патенты на грамотность, подписанные лично Драконом. После чего Сэм подарил по велосипеду. Может, не совсем честно — оба парня умели читать и раньше, но на малышню это произвело огромное впечатление.
Скоро к школярам прибавятся ребята из замка Блудвилов. Антуан, сын сэра Блудвила на субботу — воскресенье отправляется домой и рассказывает такие сказки, что у всех челюсть отваливается.
На многих дверях базы появились таблички:
О П А С Н О !
Школярам и студентам вход разрешен
только вместе с посвящёнными
О П А С Н О !
Ни разу не видел, чтоб такая надпись остановила настоящего искателя приключений десяти лет от роду, но за дверью дежурит кибер с баллончиком усыпляющего газа. Когда киберы привозят очередного уснувшего на специальной тележке в учебный центр, занятия откладываются, вся компания тихонько, на цыпочках, чтоб не разбудить, везёт его в бассейн, и там с воплями сбрасывает в воду. Это называется «Подмочить репутацию».
Лиру практически не вижу. Ко всему прочему, она теперь ещё и судья. Разбирает крестьянские споры. Но только те, смысл которых ей ясен. Остальные поручает разбирать помощникам. Такой вот нестандартный, творческий подход.
Сэр Вульфред хотел, как обычно, схлестнуться с сэром Блудвилом из-за податей с Лириной деревни. Лира случайно оказалась в замке Блудвилов. Она вышла из ворот и сказала: «Пошел вон, щенок. Это моя земля». Сэр Вульфред ушёл.
Из замка Тэриблов к Лире прибыл посланец и доложил, что работы по ремонту и наведению порядка закончены. Лира в сопровождении лейтенанта, нескольких солдат и киберов слетала туда на вертолёте, осмотрела, похвалила, нашла массу недоделок, велела устранить за оставшиеся дни, а также развести во рву рыбок. Лучше всего — карпов.
Сэм в основном занят распространением велосипедов. Так как доставшееся даром не ценится, установлена цена. Один велосипед – одна овца. Однако, большая партия машин ушла контрабандой друзьям Сэма.
Крестьяне — народ осторожный и прижимистый. А реклама нужна. Проект велосипеда я слегка переработал. Убрал все декоративные излишества типа фонариков-отражателей, усилил раму, упростил до предела форму и конструкцию деталей, добавил передний багажник-корзинку, увеличил и усилил задний, поставил более широкие шины. Получилась простая и неприхотливая машина для сельской местности.
Тит с утра занят обучением детворы, а после обеда по моему заданию разрабатывает модели государственного управления и прогоняет их на компьютере. Начал с демократии по древнегреческому образцу, но не смог согласовать с высоким уровнем техники. Уже изобрёл капитализм. Мучается с вопросом цены и стоимости.
Стоимость по Титу — это функция от времени и энергии, необходимых на изготовление единицы продукции, массы, занимаемого станками и оборудованием объёма, стоимости комплектующих и ещё чего-то, что каждый день меняется. Наблюдаю за процессом с большим интересом. Завтра подкину идею амортизации.
Весь рабочий кабинет Тита завален компьютерными распечатками. Говорит, что не может привыкнуть читать с экрана. Клавиатуру тоже недолюбливает.
Зато самостоятельно изобрел графический планшет и перо. Я заказал для него 64-процессорный компьютер вроде того, который обслуживает инженерную базу. Теперь Тит общается с ним голосом.
Перед Анной даже стыдно. Пригласили в Замок, показали, где столовая, где туалет, выделили кибера в качестве гида и бросили на произвол судьбы. Но первые два дня мы с Лирой были жутко заняты, а потом я просто не мог прервать этот уникальный, поставленный самой жизнью эксперимент. Мощный интеллект, развитая систематическими тренировками в монастыре культура мышления с одной стороны и база Повелителей, настоящая терра инкогнита, полная тайн и загадок — с другой.
Привкус опасности, неизвестность, свобода действий – такое приключение бывает раз в жизни. Уверен, эти насыщенные дни, полные интеллектуального подъёма, Анна будет вспоминать как самые счастливые в своей жизни.
Два дня она ходила по Замку, осматривала, ощупывала всё подряд, расспрашивала киберов. Хотела срисовать план Замка с того, который висел на стене, но проходивший мимо Сэм сказал, что это устарело на тысячу лет, и поручил киберам изготовить для неё новый. А заодно обновить те, которые висят на стенах.
На следующий день Анна устроила инспекцию разработок месторождения (я сам там ни разу ещё не был) и строящихся тоннелей к новым базам. В качестве транспорта использовала грузового кибера на колесном ходу. Потом забралась в вертолёт, нашла общий язык с бортовым компьютером и облетела чуть ли не пол Европы. (Спрашивается, зачем мы с Титом изучали ручное управление, если достаточно приказать: «А ну-ка, дорогой, летим туда-то».)
Пропажу вертолёта обнаружил Сэм спустя два часа, когда пришла пора развозить по домам школяров. Сообщив мне, он вызвал вторую машину. Я поручил главному компьютеру установить связь с компьютером вертолёта и докладывать о маршруте.
Анна слетала к Пиитетовой пустыни, совершила посадку на месте будущего строительства второй базы, облетела два раза Литмундский монастырь, посетила ещё множество мест, после чего вернулась в Замок.
За ужином я устроил ей мягкий выговор за то, что детишки опоздали домой, и велел согласовывать время полетов с Сэмом. Заодно посоветовал пройти курс подготовки на тренажёре. Видимо, это несколько не соответствовало тому, что она ожидала услышать, потому что Анна всерьез заинтересовалась мной.
Сначала допросила с пристрастием Сэма, потом Тита, минут двадцать мучила Мерлина, но смогла выжать из него только то, что я силен в математике (что неверно).
Взяв вертолёт (с разрешения Сэма) Анна отправилась в замок Деттервилей в гости к Лире. Проговорив всю ночь, вернулась с красными от бессонницы глазами. Не знаю, что наговорила обо мне Лира, но на следующий день я был переведен на трёхразовое питание.
(Путь к сердцу солдата лежит через его желудок. Наполеон. Бонапарт.)
Отоспавшись, Анна, с Лириной подачи, приступила к допросу главного компьютера информационной централи. Информационные ресурсы базы оказались именно тем, что она искала. Речевой интерфейс компьютера плюс незаурядная способность Анны задавать осмысленные вопросы и усваивать огромные объёмы информации — такое сочетание гарантировало успех.
За два последующих дня Анна с терпением автомата и трудолюбием муравья перерыла компьютерную память Замка, изучила все личные дела, всю хронологию восстановления базы. Несколько часов она потратила на изучение чертежей и возможностей механизмов, покидавших территорию Замка.
Получив список, Анна попросила упорядочить его по количеству аппаратов каждого типа. Разумеется, первое место заняли ёжики-разведчики и боевые ёжики с огнемётами и опрыскивателями древесины. Потом она вывела на дисплей карту с маршрутами перемещений всех механизмов.
И здесь ёжики лидировали. Вечером Анна взяла коммуникатор, одного ёжика с огнемётом и спустилась в долину. Там выбрала одиноко стоящий куст и приказала сжечь его. Потом приказала компьютеру подорвать заряд самоликвидатора ёжика. Просидев около часа на краю двухметровой воронки в глубокой задумчивости, вернулась в Замок, и легла спать без ужина.
Я узнал обо всем глубокой ночью, проверяя перед сном процесс её адаптации. Проклиная собственную тупость, разбудил Тита и вызвал по коммуникатору Лиру. Тит встревожился не меньше меня, но Лира заявила, что незачем её будить по пустякам, и что завтра утром нам будет стыдно, а сейчас пора спать.
Лирин прогноз оправдался. Со следующего дня Анна добровольно подключилась к обучению ребятни. После обеда не меньше восьми часов занималась изучением какой-нибудь дисциплины. Не вдаваясь в детали, получала представление о возможностях и общем уровне развития.
Перед сном просматривала сводку информации из Литмундского монастыря и Пиитетовой пустыни. Рабочий день в общей сложности шестнадцать часов. Надо будет серьезно поговорить, иначе она себя загонит.
Не секрет, что человеческая память со временем имеет свойство терять что-то: забываются слова и мелодии, тускнеют цвета и стираются линии. Если очень долго кого-то не видеть, то его внешность, цвет глаз и звук голоса исчезают из головы, словно там и не были никогда. То есть, человек помнит факт, что когда-то в его сердце особое место было занято, но стоит пытаться вспомнить какие-то особые черты, как менялась интонация голоса, как затягивала томная пелена глаза, как подрагивали кончики пальцев… Это все испаряется и теряется навеки. Остаётся только гулкая пустота, которую уже ничем не заполнить. Можно всматриваться в фотографии, но это будет совсем не то — вспомнить внешность не значит вспомнить человека. Эта неизбежная потеря, даже не она сама, а знание, что она ждёт где-то впереди, заставляет сердце сжиматься болезненным спазмом. Страшит перспектива потерять человека не один раз, а дважды — сначала из своей жизни, а потом — из памяти.
Возможно, слепые люди по-своему счастливы. Они не видят и не запоминают глазами, они учатся смотреть кончиками своих пальцев, вслушиваться в запахи, чувствовать нежность кожи и мягкость волос. Их память намного лучше, она хранит все воспоминания не в голове, а намного глубже — в ощущениях. Как художники и скульпторы. Они впитывают черты своих творений так глубоко, что без проблем могут повторить их снова и через год, и через 10 лет. Их руки помнят намного лучше глаз. Помнят чувствительные уши с немного заостренными кончиками, нежную кожу на висках, пушистые подрагивающие ресницы, улыбающиеся влажные губы, их необыкновенный контур. Эти воспоминания никуда не исчезают, вплетенные в само сознание, в душу.
В квартире Энтони — в полупустом лофте — личных вещей скульптора было не очень много. Был небольшой шкаф, в котором висели немногочисленные, но довольно модные вещи, некоторые учебники по анатомии человека и по академическому рисунку, которые он не выкинул после училища, и альбомы с рисунками. Ну, как сказать альбомы… Все, на чем только можно было рисовать. Альбомы, тетради, записные книжки, даже салфетки. Карандаши и ручки были разбросаны по всей квартире. Парень постоянно их терял и забывал где-то: в кафе, где рисовал, пока ждал заказ, в парке, пока Демон занимался своими собачьими очень важными делами. Даже в баре у Хастура валялась целая связка карандашей, которая то и дело пополнялась очередным огрызком. Бармен бурчал себе под нос, но вопреки собственным словам складывал их в коробку в комнате для персонала. Потому что вдохновение могло настигнуть скульптора в любую секунду. Жёлтые глаза с вертикальными зрачками вдруг темнели, набирая глубокий янтарный оттенок, и блестели за очками. И Кроули мог замереть на пять минут или на несколько часов, набрасывая на чем угодно, что попадало под руку, подпирая правой рукой острый подбородок. И его было не дозваться. Он пропадал из реальности, словно проваливался во вселенную.
Эти альбомы сыпались отовсюду. Со шкафа и с полок кухонных шкафчиков, падали с кровати от неосторожного движения и с подоконников — счастье, если падали в квартиру. Об них спотыкался пес, настороженно принюхиваясь, и Баал, когда по дурости забредала в гости к своему другу. У неё все работы были сложены по большим папкам и темам. Бардак Энтони доводил девушку до нервного тика. Парень не особенно и дорожил этими листками, сам часто рвал наброски и кидал в мусорную корзину. Но после того, как в его жизни появился удивительный ангел, падший ради любви к человеку, все начало стремительно меняться.
Азирафаэль постепенно — очень медленно и незаметно — навёл порядок в лофте. Жадный до всего нового: до эмоций, которые иногда ставили его в тупик, до ощущений, болезненных и наоборот — он стремился изучать жизнь словно маленький ребёнок. Он с нежной улыбкой подметал мусор от глины и камня, оставшийся после работы Кроули, и выбрасывал его в больших мешках. Поднимал брошенную одежду своего любимого человека, разглаживая складки и возвращая на места в шкаф. У Демона появился собственный угол с большой мягкой лежанкой и игрушками, который Азирафаэль тащил в подарок псу с огромным удовольствием. В какой-то момент Энтони пришлось практически воевать с собственной собакой за внимание любовника. За спиной у бывшего ангела они с Демоном тихо рычали друг на друга и использовали любую уловку, чтобы он коснулся кого-то из них. А место рядом с Азирафаэлем на большой кровати, которая стояла посреди спальни, и вовсе стало камнем преткновения. За него велась безжалостная война, вплоть до съеденных ботинок и воровства миски с ужином.
Бывший ангел навёл порядок в рисунках Энтони. Бережно сложил и полноценные работы и наброски на обрывках, наслаждаясь шелестом бумаги и запахом краски. Он успевал выхватить очередной рисунок из-под руки скульптора до того, как тот разорвёт на части. И на лице расплывалась такая радостная и счастливая улыбка, что у Кроули внутри начинало что-то мелко дрожать, где-то за рёбрами. Но был один альбом, который он не выпускал из своих рук, бережно клал под подушку или в свой чёрный рюкзак. Альбом был небольшим с коричневыми мягкими страницами, а на абсолютно белой обложке был нарисован ангел, расправивший свои крылья. Этот блокнот стягивали гладкие ленты, завязанные в тугой узел. И его Кроули не давал в руки никому, оберегая изо всех сил. Азирафаэль бросал любопытные взгляды, но моментально отвлекался на прикосновение горячей ладони к своей щеке, до сих пор не привыкший ощущать что-то настолько нежное. Хастур пытался заглянуть через плечо друга, когда тот вдруг доставал этот загадочный альбом в баре, но у Энтони на затылке, казалось бы, были глаза. Он захлопывал обложку и раздраженно шипел сквозь сжатые зубы. И только Лигур, обосновавшийся за барной стойкой, бросал понимающие взгляды в сторону перепалки и загадочно улыбался.
Что же было в этом альбоме? Вы очень легко догадаетесь, если когда-либо влюблялись в ангела. Там был Азирафаэль. Прекрасный, удивительный ангел, который умудрился променять свои крылья на то, чтобы касаться по утрам чужих горячих губ своими. И в эту секунду синие большие глаза становились такими яркими, будто Кроули случайно оступился и упал в небо, не удержавшись на земле. Азирафаэль целовал его каждое утро, будь за окном солнце или дождь. Перекатывался на бок и, краснея своими нежными скулами, касался языком нижней губы. И когда спустя несколько минут он поднимался с постели, чтобы накормить обиженно скулящего Демона, Энтони выхватывал альбом из-под подушки и делал очередной набросок чужого лица: со взъерошенными кудрями, с парочкой маленьких следов на шее, с отпечатком от подушки на щеке. Он все пытался изобразить страсть, которая таилась на сладких губах, ветер, который шевелил короткие пряди на затылке и вселенные, спрятанные в глубине глаз. Такие небольшие портреты были почти на каждой второй странице. И Кроули не собирался останавливаться. А потом, когда они вместе отправлялись на утреннюю прогулку в парк, он садился на спинку скамейки, упираясь ногами в сидение, и снова раскрывал альбом. Потому что не мог перестать смотреть, как Азирафаэль радостно разводил руки в стороны навстречу Демону, а тот с громким лаем бежал и поднимался на задние лапы. В коротких вьющихся волосах когда-то ангела играло солнце, запутываясь лучами. И когда пес падал на спину, чтобы подставить под ласковые ладони живот, словно маленький щенок, Азирафаэль опускался на асфальт, и от широкой улыбки в уголках его глаз собирались маленькие морщинки.
В альбоме было несколько разворотов, которые были заполнены одним и тем же моментом. Энтони перерисовывал снова и снова, не в силах достаточно насладиться им, восстанавливая безостановочно в своей памяти вплоть до секунды. В тот вечер он взял бывшего ангела с собой в кафе, где они попробовали какао с маршмелоу, которые плавали на самой поверхности, и одну на двоих порцию блинчиков с ежевичным джемом. И стоило только Кроули наколоть небольшой кусок на вилку и поднести к чужим губам, перед ним будто на мгновение засияло солнце, его собственное теплое солнце. Азирафаэль жмурился и облизывался, не в силах насладиться удивительной сладостью, а Энтони сидел напротив, и карандаш безостановочно скользил по бумаге, пытаясь сохранить это невероятное выражение чужого лица. Пока его щеки не коснулись ласковые пальцы, с просьбой обратить внимание и на любимого ангела.
А с обратной стороны альбома, если немного пролистать, были самые важные и самые тайные наброски, которые Кроули не был готов показывать никому. Он часто поднимался с постели ночью, когда измученный ощущениями и наслаждением Азирафаэль дремал, укутанный в тёплое мягкое одеяло. Парень садился на пол рядом с кроватью, стараясь поймать немного света от фонаря за окном, чтобы лист бумаги было хоть чуть-чуть видно, и рисовал. Рисовал чужое прекрасное тело: круглые плечи и сильную шею, темные маленькие соски и впадинку пупка, которую сам целовал ночью сухими губами, разведенные бедра с бисеринками пота на внутренней нежной стороне. Как Азирафаэль закусывал запястье, не в силах сдерживать свой голос, или как он запрокидывал голову, когда Энтони устраивал его сверху, заставляя двигаться самостоятельно. Или как просто спал, подтянув под голову подушку любовника, уставший и довольный, с пока ещё алыми щеками и улыбкой на губах.
Спустя пару часов Энтони закрывал альбом, бережно убирая его под простынь или на маленький стол, забирался обратно на кровать и заключал любовника в объятия. Азирафаэль тут же отзывался на прикосновения, подставляясь под требовательные ладони, и утыкался носом в загорелое плечо, проваливаясь обратно в сон. Дождавшись, пока суровый хозяин уснёт, Демон запрыгивал и устраивался рядом, укладывая голову на колено бывшего ангела. А ветер, залетевший в открытое окно, листал такой важный альбом, в котором были десятки карандашных набросков небесного создания, и на каждом из них за спиной ангела были большие пушистые крылья.
На другом конце города Лигур тёр слипающиеся глаза и закрывал ноутбук. А в запароленной спрятанной папке были сотни фотографий — размытых, иногда смешных и нечетких — но на каждой был Хастур, вокруг тела которого было слабое золотое свечение.
Потому что никто из них не мог забыть одного очень важного момента — ради них ангелы отказались от небес, не оглядываясь шагнули с облака, отдав свои сердца целиком. И эта мысль никогда не станет привычной и будет заставлять сердце замирать, а на глазах предательски будут выступать слезы. И даже без крыльев, без возможности читать чужие мысли и без знаний обо всем на свете — суровый бармен с чёрными как ночь глазами и улыбчивый парень, гуляющий по утрам с собакой остаются ангелами, чудесными и волшебными.
Ангелами, которые полюбили обычного заурядного человека всем своим божественным началом.
Алые языки костра тянулись к хмурому небу, и промозглый вечер становился теплее. В дрожащем свете огня грелись два путника — человек и овчарка.
Пёс пристально смотрел на пламя, не в силах оторвать заворожённого взгляда от дикого танца огня. Треугольные уши внимательно вслушивались в весёлое потрескивание поленьев и то и дело радостно подёргивались от каждого нового хруста.
Рядом с собакой на небольшом опрокинутом пне примостился человек. Он держал в руке длинную палку, один конец которой покрылся чёрной золой, и на радость своему спутнику шевелил раскрасневшиеся угли. В воздух взлетали яркие искры, и костёр разгорался с новой силой. Человеку было тепло и спокойно вблизи огня. Рядом с псом.
— Как же ты его всё-таки упустил? — спрашивал он, бросая в сторону друга любопытствующий взгляд.
— Ты всё про того лиса? — раздался распевный голос овчарки.
— Про того самого. Нам бы не помешала его шкурка.
— У меня и своя есть, да и ты не мёрзнешь.
— Могли бы её в деревне выгодно обменять, — вздохнул человек и продолжил ворошить жаркие угли. — Мне просто показалось, что ты его уже загнал. Он был в ловушке.
— Загнать-то загнал…
— Так что же не убил?
— Не захотел! — пёс приоткрыл зубастую пасть и обернулся к человеку; тот лишь удивлённо вскинул густые брови. — Понимаешь, Роланд, когда я уже собирался на него броситься, он так посмотрел на меня, будто говорил, мол, ты победил и волен делать всё, что пожелаешь, но я прошу у тебя пощады.
— Прям так и сказал? — засмеялся человек.
— Лисы не умеют говорить, но это не значит, что они не умеют и думать.
— Нисколько, — согласился Роланд и прекратил смеяться, но на его лице, покрытом светлой бородой, продолжала сиять широкая улыбка. — Однако с трудом верится, что он бы сделал то же самое, окажись на твоём месте.
— В том-то и дело, что он не на моём месте. Возможно, именно потому, что сделал бы так, как ты сказал. Природа давно всех расставила по своим местам. Или ты считаешь иначе?
— Я всего лишь считаю, что люди были бы очень рады его шкурке, — усмехнулся человек и бросил взгляд в сторону притихшего, сумрачного леса. Только стрекотание цикад да треск поленьев нарушали его покой.
— Какой тихий вечер, — поёжился человек.
— Вот не скажи. Только что взвизгнул заяц.
— Небось, твой лис?
— Он просто голоден… — пёс громко глотнул и уставился на человека. — Пора бы и нам подкрепиться…
Роланд прошагал к краю поляны, где в раскрытом мешке лежали несколько ощипанных утиных тушек, схватил одну из них за длинную шею и обернулся к псу.
— Хорошо, что уток ещё не начал жалеть.
— Ты только зажарь получше, — в предвкушении скорого ужина пёс радостно облизался.
Человек ответил добрым смехом, вернулся к костру, насадил утку на острую обугленную палку, положил на две рогатины и принялся вертеть её над жарким пламенем.
Длинный язык пса, которого человек называл Айзеком, вновь мелькнул на дымчатой морде. Влажный нос блестел.
В воздухе уже разносился аромат жареного мяса, стекавший жир громко шипел на углях, а утка покрывалась золотистой корочкой, когда вдалеке раздался собачий лай.
Айзек вскочил. Мощное тело овчарки напряглось, шерсть встала «дыбом». Пёс оскалился и уставился в сторону леса. Человек с тревогой проследил за его взглядом. Но не прошло и секунды, как из тёмной чащи показался мальчонка годков десяти. Взъерошенные волосы, раскрасневшееся лицо, тяжёлое дыхание, испуганный взгляд. При виде двух путешественников его глаза округлились, а изо рта вылетел сдавленный крик. Мальчик замер и растерянно завертел головой. Он отчаянно искал пути отступления, но всё было тщетно: на поляне уже появились его преследователи. Не менее двадцати собак породы грейхаунд в красных камзолах бросали короткие любопытствующие взгляды на человека и овчарку, но проходили мимо.
— Ну и достанется же тебе, недоносок. И мамке твоей за то, что за выводком своим уследить не может, — проворчал чёрный пёс с белым пятном у носа. Он приближался к хнычущему мальчику, устрашающе рычал и облизывался.
— Я б-б-больше т-т-так не б-б-буду, — расплакался вконец малыш.
— Конечно, не будешь. Больше носа своего из деревни не высунешь. Уж я-то за этим прослежу…
— Извините, достопочтенные псы! — раздалось за спинами собак. Эти слова заставили их удивлённо обернуться. Удивление тут же переросло в раздражение, когда они увидели, что к ним обращается человек.
— Я всего лишь хотел поинтересоваться, что же такого ужасного натворил этот паренёк, что дюжина сильных и ловких псов пустилась за ним в погоню, — продолжил Роланд.
— Не твоё дело, человек! Если ты с овчарками пришёл, то с ними мы и будем вести разговор, — резко ответил чёрный пёс и бросил оценивающий взгляд на Айзека, который стоял впереди своего друга. — Забыл представиться. Ричард, полковник Королевской охотничьей армии, — обратился он к овчарке: в голосе появились уважительные нотки.
— Меня зовут Айзек, а моего друга…
— Вы, должно быть, с визитом от преподобного Лютера пожаловали? — перебил его полковник. — И где же остальной отряд?
— Нас двое.
— Как же так? Неужели вы проделали такой длинный путь в одиночку?
— Ну, я же говорю, что нас двое. И друга моего зовут Роланд. А пришли мы вовсе не из земель овчарок.
— Так откуда же?
— Последний раз мы были в землях колли.
— Кайзер Вильгельм прислал вас?
— Нет же, — устало вздохнул Айзек. — Мы с моим другом просто путешествуем.
— С другом? — полковник Ричард только теперь расслышал это слово, обращённое собакой к человеку. Он повертел маленькой острой мордой, словно пытался стряхнуть с себя неприятное наваждение.
— Именно. И теперь мой друг хочет знать, за что этот юноша удостоился столь грубых речей?
— А вот это вашему другу знать не обязательно. Пусть скажет вам спасибо, что не трогаем его. Будь он один… Ох, и несдобровать ему.
— Но это всего лишь мальчик. Вряд ли он мог сделать что-то ужасное… — вновь вмешался в разговор Роланд, чем вызвал настоящий гнев у королевских охотников. Полковник яростно зарычал, за его спиной раздался лай.
— Не надо, Роланд. Я сам разберусь, — прошептал Айзек и вновь обратился к главному грейхаунду: — Так за что же вы заставили плакать этого юношу?
— Он слишком далеко ушёл от деревни.
— И это всё?
— А разве этого недостаточно? Этот мальчишка самым наглым образом нарушил один из важнейших Законов. Не может человек уходить в лес без присмотра собак. Никогда и ни за что!
— Помню, помню, — равнодушно ответил Айзек. — Но этот мальчик вовсе и не без присмотра собак.
— Что?
— Он со мной!
От неожиданности у полковника отвисла нижняя челюсть. Он бросил злобный взгляд на овчарку. И теперь нервно облизывался, не в состоянии подобрать слова.
— Но этот мальчишка из нашей деревни, — наконец, выговорил он.
— Разве Закон делает человека вашей собственностью? Человек сам решает, где и с кем ему быть. Закон лишь запрещает отказываться от собачьего присмотра.
— Это возмутительно! Вы мешаете нашей службе. Ставите короля Эдварда Второго в весьма щекотливое положение. Своим вмешательством вы попросту оскорбили его честь.
— Ну, полно, полно… Мне кажется, что вы драматизируете ситуацию.
— Драматизирую? Ну, хорошо! Посмотрим, как вы заговорите, когда я доложу его величеству о вашем поступке. Вы позорите весь собачий род! — он решительно развернулся и скомандовал: — Возвращаемся!
Собаки оглядывались и скалились, пока не скрылись в лесу.
— Спасибо, Айзек! — громко выдохнул Роланд. Он потрепал друга за ухом и направился к мальчику.
— Чего же ты от собак удирал?
— Я п-п-просто гулял. Не заметил, как отошёл от деревни. Хотел вернуться, чтобы собаки не заметили. И заблудился. А п-п-потом испугался, — продолжал всхлипывать мальчик.
— Ну, ну. Не хнычь.
— Мне нужно домой. Мама будет волноваться.
— Ну, как, Айзек? Проводим парнишку?
— Почему не проводить? Тем более скоро стемнеет, — Айзек с тоской посмотрел на подгоравшую утку.
— Ладно тебе. В деревне поужинаем. Надеюсь, люди окажутся дружелюбнее собак…
И снова морозильник черной пустоты… На этот раз там собрались… как думаете, кто? Правильно, белые сверхи-творцы. Юные падаваны блаженно померли, выполняя задания своего недоклана. Назвать сообщество из двадцати с хвостиком человек кланом у меня уже не поворачивается язык.
Белые, бледные, дрожащие тела. Худенькая девчушка в полупрозрачных шмотках едва поднимает голову с воображаемого пола. Почему воображаемого? Потому что это пустота и пол будет там, где кто-то стал или лег. Сейчас я нахожусь на одном уровне с девушкой, потому мне кажется, что пол под ногами. Но ее собратья стоят чуть дальше и выше, и кажется, будто они висят в воздухе. Хотя воздуха тут тоже особо нет. Так, фигня какая-то. В морозильнике ничего нет. Холод, пустота, ни тумана, как в жарильне, ни снега, вообще ничего.
Девушка-сверх уже не белоснежная, она серая, выцветшая, блеклая… Кажется, я начинаю понимать — когда такие могущественные существа хиреют и умирают — они выцветают. Тоже самое было с Шеатом, благо мы вовремя его прикопали в серебряный песок. Наверное, и эту красоту тоже стоит прикопать куда-то. Может тоже в серебро? Вреда не будет…
Три белых сверха дружно спускаются к новому источнику тепла, льнут к рукам, один, осмелев от безысходности, лезет обниматься под бок. Дети… они еще такие дети. Подхватываю девчонку на руки — сама она не в силах подняться — и иду проверить жарильню, по пути прокручивая в голове горькие думы.
Белые сверхи не похожи на алмазных драконов. Они… действительно белые, как снег. Хотя… вон тот, который повыше, чуть более теплого оттенка. У него и кожа не такая белоснежно-режущая, и волосы цветом напоминают молоко, а не лист бумаги. Алмазные драконы тоже имеют белый цвет волос, но волосы их блестят и переливаются на свету, как настоящие алмазы. Хотя, чем черт не шутит, может их срезанные волосы превращаются в алмазы так же, как срезанные волосы золотых драконов превращаются в золотые нити? Не знаю, но проверять Шани не разрешит точно.
Я не верю, что милые добрые сверхи-творцы способны отправлять своих детей на убой просто так. Вот не верю, хоть пилите меня на колбасу. Ни один даже самый больной на голову глава клана или семьи, будь в его клане всего сорок человек, не станет убивать свой молодняк. А отправление мелких на разведку к паразитам — это медленное и изощренное убийство. И глава должен понимать, что вроде как своими руками уничтожает этих детей. Сверхи — не люди, каждый год по ребенку не плодят. Рождаются сверхи очень редко, женщин у них вообще мало, потому-то они нормально относятся к бракам, где одна женщина и несколько мужчин. И вот так запросто отправить юную девушку — чью-то будущую жену и мать — на убой… Ну вы меня простите, это уже маразм головного мозга.
И отсюда вытекает новый вывод — кто-то управляет или манипулирует белыми сверхами. Или же чем-то шантажирует, чем-то настолько для них важным, что дороже их собственных детей. Но я даже представить себе не могу, что это такое может быть, а потому склоняюсь к версии управления, допустим, главой белых. И первый, кто приходит на ум — наш макаронный либрис. У него достаточно сил и способностей, чтобы командовать сверхом, это во-первых. Во-вторых, у него есть очень серьезный мотив. Макаронный товарищ желает выиграть игру любыми способами, при этом легально не нарушая правил. То есть он мухлюет, но мухлюет так, чтобы никто не доколебался.
Если белые сверхи действительно вымрут, все прочие ополчатся на совет — вы-то куда смотрели? Совет устроит свару (это классика жанра), сверхи разосрутся между собой и больше они нам не помощники. А там можно вообще устроить какой-то трешак и обвинить в нем уже нас. Или сделать трэшак нам, и мы сами кинемся на виновных сверхов. Разделяй и властвуй, так ведь? Очень удобно, когда твои враги грызутся между собой по поводу и без. Значит, надо крутиться так, чтобы сверхи не вымерли.
Но беда в том, что глава белых с нами общаться не желает, разумных словесных доводов не понимает, а идти и нарываться… себе дороже. Ну его в пень, вытащу кого вытащу, кого не вытащу, так звиняйте, а мне уже осточертела роль господа бога по вызову.
Жарильня встретила меня не особо приветливо. Замерзшим после морозильника сверхам стало лучше, зато я чуть не закипела. Плазма подстроилась под резкую смену температуры довольно оперативно, но от этого не легче.
Вынырнувший из глубин красно-оранжевого марева красноволосый паренек тут же уткнулся носом в меня, а всей тушкой — в промерзшую девчонку.
— Хэй, да ты никак дракон? — я приподнимаю узкое личико за подбородок, рассматриваю большие, темно-вишневые глаза в обрамлении почти черных ресничек, белую чистую кожу, ровный прямой носик и узкие красивые губы. Точняк, дракон, кровавый, юный и умерший совсем недавно.
— Ага, — кровавый легко отворачивает лицо. Кто-то из белых приветственно к нему обращается, видимо умерли они если не вместе, то практически одновременно. Вот засада так засада.
Что-то горячее утыкается в спину. Вот блин, проморгала демона! Черноволосый красавец нашел себе холодильник в виде меня и уже слегка отогревшихся сверхов. Пока я тут втыкала и мысленно делила энергию на порции всем страждущим, демон добрел и прилип к источнику холода, и оторвать его от спины теперь было проблематично. После смерти многие действуют сугубо инстинктивно, а учитывая их сохранившиеся силенки и слабые оболочки… в целом, действовать приходилось мягко, но уверенно. Иначе не отдеру до следующего года точно!
Кое-как развернувшись, рассматриваю это чудушко. Демон оказался довольно мощным инкубом, правда, умершим как-то… совсем нехорошо. Что-то в нем… будто надломилось и над головой висело черное облако даже не печали… отчаянья… может желания что-то изменить, жить по-другому?
Коричневые глаза сменяют цвет на зеленый. Дожилась, сейчас еще подстраиваться будет, чтоб понравиться, и я его точно забрала из филиала ада.
— Заберу, заберу. Всех заберу, не переживайте. Что ж ты такой… несчастный? — обращаюсь к инкубу, попутно прихватывая его щупами и открывая экран домой. Остальная братия держится кто за что горазд, главное, что за меня. Лишь бы не потерялись тут, в тумане жарильни потеряться намного проще, чем в морозилке.
— А чего мне быть счастливым? — он меняет цвет волос на… желтый. Все ясно, желает преобразиться в мой любимый образ — зеленоглазый блондин. Нет, спасибо, у меня куча такого добра. — Вызвали меня, значит, в королевский дворец, да не маг старый вонючий, а целая королева… Я ж марафет навел, приоделся, приобулся, явился с самыми честными намерениями…
Инкуб развел руками и перевел дух в момент перехода, довершая рассказ уже в столовой корабля:
— А вместо честного бартера и нормальной ночи получил собственные вырезанные внутренности… Вот такие пироги. Это, кстати, что? — он принюхался, завертел головой — столовая явно поразила демона.
— Мы тут едим… — поясняю я и подаю им самый большой поднос. — Вы пока кушайте, я девочку отнесу подлечиться, а то боюсь моей капельницы из энергии ей не хватает.
Прихватив себе поднос поменьше, несу девчонку-сверха в нашу детскую. Пожалуй, закопаю в серебряной песочнице, только с уговором для мелких не издеваться над несчастной. Вот кормить можно и даже нужно.
А потом я вернулась в столовую разгребать завал. Белых сверхов следовало разместить где-то у нас, кровавого дракона — вернуть в клан, инкуба… ну тоже куда-то пристроить. Пусть сам решает, где и как он хочет жить. В конце концов он волен даже уйти куда захочет. Так же, как и все остальные. Только вот почему-то никто никуда не уходит.
Инкуб спокойно лопал с предложенного подноса понравившиеся блюда, впрочем, предпочитал держаться от сверхов чуть в стороне. Вокруг крутилась уйма народу — подтянулись мои «котики», учуяв возможность подкрепиться, пришел откуда-то Шеат, почему-то без настроения, мелкие дракошки вовсю что-то стряпали вместе с поварами и заговорщецки выглядывали из окошка. Наверное, смотрят — жрут или не жрут их стряпню. А куда деваться, если только ее и дали?
Нахожу подходящее мне яблоко и откусываю кусочек от румяного красного бока. Обожаю яблоки и ничего не могу с этим поделать… Но спокойно подождать пока все наедятся и потом развести их по местам не получилось. Наевшийся инкуб, представившийся Зигваном, решил так сказать отплатить добром за добро и подошел на поговорить.
— Что я тебе должен за… — он неопределенно хмыкнул, не зная даже, как сформулировать свой уход из жарильни.
— За воскрешение? — хрупаю яблоком. — Да ничего ты мне не должен. Разве что… слушай, ты бондаж делать умеешь?
— Умею, — слегка напрягся парень, оглянувшись на шум. Шумел припершийся Шеврин — мелкий, злой и вечно фыркающий. Все, обед похерился.
— А меня научишь? — удивленное лицо инкуба надо было видеть.
— Научу, раз такое дело, — он почему-то принялся копировать Шеврина внешне — волосы обратно потемнели, глаза стали вишневыми, рост и вес слегка уменьшились, лицо, руки и шея истончились. Ну просто мечта педофила, блин! Впрочем, до совсем детского вида, как у Шеврина, Зигван не дошел.
— Отлично! Спасибо! — я хлопнула инкуба по плечу. — Пошли искать желающего подопытного.
Подопытным вызвался быть Шеат, поскольку Лэт уже получил свою порцию впечатлений и ему пока хватит. Мы расположились в нашей комнате. Братья золотые тоже пошли поглазеть на такое действо, правда, подопытными быть пока не захотели.
Зигван взял поданную мной веревку и велел серебряному:
— Раздевайся до пояса. Смотри, — демон кивнул уже мне, — пока будем учить самое простое. Никогда не перепрыгивай через уровни. Никогда не начинай с сложного. И никогда не делай ничего из того, в чем не уверена абсолютно. А теперь я покажу, как из этого красавчика сделать колбасу.
Руки инкуба проворно сновали, опутывая Шеата веревкой. При чем не просто заматывали в кокон из слоев, нет конечно. На теле дракона проявлялся узор из веревки и узлов. Странный, незнакомый, чуждый и одновременно прекрасный.
— Это тебе для общего представления, как все должно выглядеть в целом. Повернись, — скомандовал он Шеату и тот спокойно повернулся лицом к нам. На его груди узор из узлов образовал символический цветок. — Запоминай. Я сейчас расплету и буду учить пошагово. Конечно, сначала для тебя возьму что-то простое… Но помни — ему ничего не должно давить на сердце… точнее, сердца, — поправился Зигран, — никаких узлов в подмышках и на шее. Будь он хоть тридцать три раза дракон.
— Да чего уж там не понятно? Это на мне можешь хоть на голове вязать, хоть на шее, ничего не будет. А он… живой, у него внутренности есть.
— Да, на позвоночник тоже ничего давить не должно. Узлы располагай справа или слева. А еще лучше — на животе. Там по крайней мере, нет серьезных нервных центров. И смотрится красиво.
Он повторно, теперь уже намного медленнее, обвязал Шеата. Дракон был почему-то совершенно спокоен, будто его каждый день так заматывают. Потом Зигран дал мне веревку и потребовал воспроизвести то, что он показал. На середине моих рукожопских попыток я плюнула и взялась помогать себе щупами, поскольку двух рук явно не хватало, чтобы удержать путаницу веревки. И как он управляется с этим всем всего лишь двумя руками?
Но смотрелось полученное несколько корявое плетение все равно красиво. Интересный контраст серебрящейся кожи, ярких серебряных волос и алой веревки. Очень интересный. Еще и белые брюки очень в тему, просто картинка получается! Я прицокнула языком — очень гармонично и красиво, жаль все же коряво.
— Ничего, тренируйся, я все буду показывать, — согласился инкуб.
— А меня так сможешь заплести? — чисто ради прикола поинтересовалась я.
— Смогу конечно, вот только будет ли смысл? — пожал плечами он. — Ты ведь вольна вытечь из веревок в любой момент, когда тебе захочется. А основная задача связывания — заставить того, кого связали, почувствовать себя беспомощным, слабым и полностью подконтрольным тому, кто его связал.
— Ты уже сталкивался с синерианами? — удивленно смотрю на довольного Зиграна, разматывающего Шеата.
— И не раз, крошка. Но эти подробности я умолчу, — инкуб протянул мне веревку. — Давай еще раз.
Второй раз довязать я не успела.
— Это что здесь за херня происходит? — ввалившийся в комнату Шеврин чем-то напоминал женщину в ПМС. Вечно всем недоволен и злой. И фырчит постоянно. Вообще, он скорее всего, пытается рычать и фыркать, но пока что у него получается только фырчать, довольно забавно, я бы сказала.
— Мы тренируемся, — объясняю я. — Хочешь и тебя обвяжем?
— Я сейчас сам тебя обвяжу и завяжу, и вообще… — Шеврин притих, замирая под щупом, ласково почесывающему его голову. — Так не честно! Ты все мои слабые места выучила. Вот возьму и укушу!
— Кусай, ток не руку пока. Вон можешь ногу, — задираю штанину до уровня его головы. Лучше пусть укусит и успокоится, чем продолжит бушевать и нервничать.
— Вот еще! Кончайте это безобразие, я нашел интересный фильм, — отмахнулся черный. Я выдохнула — пронесло. Что-то он в последнее время совсем нервный стал, Шеврин в смысле…