Она бы мстила! Мстила расчётливо и жестоко. Трудно даже вообразить, как причудливую, извращённую форму приняла бы её месть.
Она бы нанесла удар по тому, что ему дорого – по жене и ребёнку. Она бы заставила их страдать, лишила бы крова над головой, обрекла бы на скитания, а может быть, на смерть. Она могла бы дойти до того, что разлучила бы новорождённое дитя с матерью и заставила бы непокорного отца вечно пребывать в поисках. И старшую девочку она бы обрекла на сиротство.
Одному Богу известно, что бы она сотворила, оскорблённая в своей женской прихоти. Она не думала об этом прежде, ибо отрицала саму возможность отказа, как некий миф.
Но этот юный книжник просчитал эту фабулу сразу. Или мог просчитать, если принять в расчёт то, что сказала Анастази. Если он пришёл только потому, что у него не было…
Проклятие! Чёрт! Чёрт! Там, в библиотеке, отвечая на её ласки, он думал не о ней, не о белом, гладком, холёном теле, и даже не о выгоде и богатстве.
Он думал о своей жене!
Думал о том, что эта знатная капризная женщина, будучи отвергнутой, может причинить боль тем, кого он любил, может разрушить их жизнь, вот почему он должен подыграть ей, исполнить её каприз. Он продавал себя во имя их спокойствия.
Нет, черт возьми, нет, мужчины не способны на подобные порывы! Они поражены, отравлены похотью. Да, они могут из корыстных, практических побуждений заботиться о своих детях, как о наследниках, но собственное наслаждение у них всегда первично. И этот мальчишка слеплен и того же теста. Он скорее всего оправдывал прелюбодеяние своим долгом, своей мнимой заботой о жене и дочери, а сам сгорал от нетерпения, от неудовлетворённого тщеславия, от сладострастной тоски. Он желал её — и в этом не было никаких сомнений.
Что ж, пусть так, она готова принять эту неутешительную версию.
Но по сути — это досадное открытие ничего не меняет. Каковы бы ни были его мотивы — её мотив остается неизменным. Она его желает — и она его получит.
Ей вновь предстояло занимать себя весь день. С утра на свидание не приглашают. Утро может служить интерлюдией, когда основное действие, что разворачивается в полумраке алькова, замирает.
Накануне вечером она приняла участие в эпизоде первом, с наступлением дня ход пьесы замедлился. Но в отличии от дня предшествующего этот был заполнен событиями, мелкими, но занимательными. Ей сразу удалось занять своё воображение. Клотильда вспомнила, что он совсем близко, почти в досягаемости, под тем же утренним солнцем.
Пока он был внизу, в застенке, он был как будто в другом мире, за прозрачной, сумеречной стеной. Будто не существовал в телесной ипостаси, а был ещё неоформившейся тенью. Теперь он покинул свой непроявленный мир.
После завтрака ему позволили выйти в парк, в сопровождении плечистого парня из лакеев, которого выбрала Анастази для охраны и службы.
С первого взгляда герцогиня не узнала стройного, темноволосого мужчину и приятно удивилась, что в её замке пребывает столь привлекательный и таинственный гость. Но едва её мысль пришла к завершению, как незнакомец чуть полуобернулся, подставляя лицо солнцу, и тут же обрел имя.
Герцогиня улыбнулась. Её посетило давно забытое чувство почти детской радости, когда томительное ожидание вознаграждается подарком.
Как же он красив! Как молод! Чудесное преображение. Тот скрытый под грязью и тиной шедевр вновь извлечён на свет, вновь открыт взору, ухожен и желанен. Вид у него слегка болезненный, и ступает он неуверенно, озирается вокруг с настороженностью, видно, что чувствует себя пленником, но всё же грациозен и отрешён. Подбородок горделиво вздернут, и в нём упрямство и скрытая благородная сила.
Во что это его одели? Камзол изыскан, но с чужого плеча. Анастази позаимствовала одежду у кого-то из ближних дворян.
Нет, этот красивый мальчик не будет одеваться в чьи-то обноски. Такой бриллиант требует достойной оправы. К тому же, шелка и бархат — одно из проверенных средств покорения и развращения.
Почему бы ей не заняться этим немедленно? Одевать, одаривать свою красивую живую игрушку. Клотильда послала за своим портным, которого через час доставили из Парижа, и дала распоряжение снять точные мерки со своего не то гостя, не то пленника. Хотела остаться у себя до окончания процедуры, но не смогла устоять перед искушением. Если она останется, то придётся довольствоваться игрой воображения или несколькими словами мэтра Симона.
В парке он был слишком далеко, её могла обмануть игра света и тени. А ей необходимо знать точно, какой он. Случилась ли с ним благоприятная для неё перемена или он по-прежнему неколебим и опасен.
Геро не ожидал её прихода. Вероятно, был предупрежден, что встретится со своей несостоявшейся жертвой и одновременно вкрадчивым палачом только с наступлением сумерек, и потому был растерян и даже испуган. Но совладал с собой. Было заметно, что он внутренне к чему-то готовится, что он напряжён и взволнован до крайности, что всё происходящее для него, как и прежде — враждебные замыслы.
Портной со своим измерительным шнурком едва касался его, вежливо просил повернуться или согнуть руку, чтобы запечатлеть в цифрах расстояние от запястья до локтя. Но лицо Геро было болезненно-застывшим, а взгляд поминутно обращался то к ней, стоявшей в стороне и не пытавшейся к нему приблизиться, то к незнакомому человеку, который перекладывал в цифры тайны его тела, то к освещённому окну с безнадёжно темнеющей решёткой, то вовсе рассеивался в неизбывной тоске.
Они не обменялись ни словом. Только эта игра взглядов. Она смотрела без смущения, не отрываясь, с лёгкой улыбкой, как смотрит хозяин на своё приобретение. А Геро отвечал ей исподтишка, с плохо скрываемой неприязнью.
Это напоминало поединок. Он время от времени наносил провоцирующий удар, будто искал слабое место в обороне стянутого в кольцо войска, а она с безмятежностью победителя отражала эти удары.
Он ещё далёк от того, чтобы принять свою участь и смириться. Он ещё — как только что изловленный дикий и прекрасный зверь, будет грызть и расшатывать свою клетку, пока не поймёт, что стальные прутья только ломают ему зубы и обдирают в кровь рот, что покорность будет вознаграждена вкусным дымящимся куском мяса и тёплой мягкой подстилкой, а упрямство и строптивость обернутся горящими на коже рубцами.
Но он это непременно поймёт. Он всё же человек, а не зверь. И одарён всеми преимуществами и недостатками адамовой породы.
Когда все мерки были сняты, она покинула его комнату так же безмолвно, как и вошла, отчего Геро был явно слегка озадачен. Это неплохо. Пусть потерзается догадками. Чем больше сил он затратит на всевозможные гипотезы и страхи, тем податливей он станет. Ибо она пока не обозначила достаточно ясно своей конечной цели, ещё не отменила приговор окончательно. И у него остался ощутимый простор для грустных фантазий.
В то же время ей хотелось покончить с его страхами как можно скорее. Она не хотела, чтобы он страдал. Она сказала правду, когда отвечала на вопрос Анастази. Она хотела сделать его счастливым с самого начала, как осознала его привлекательность и своё влечение к нему, она руководствовалась только этим — чтобы видеть его охваченным восторгом и радостью, окрылённым открывшимся ему новым будущим, азартом и честолюбием.
Он заслуживал перемен в судьбе, ибо был не только красив, но и одарён интеллектуально, а возможно, и поэтически.
Такая глубина чувств, такая страсть и неукротимость бывают только у истинных сынов Аполлона, у воспитанников муз. Он, скорей всего, ещё не открыл в себе таланта, полагая это занятие за непозволительную роскошь, но она, избавив его от забот о хлебе насущном, поможет ему развить свой талант, раскрепостить и возвеличить разум.
Ему нужно только это как можно быстрее понять, и принять себя другого, обновлённого.
Ужин она приказала накрыть в малой гостиной её личных апартаментов, куда допускались только самые близкие и доверенные.
Туда мог быть допущен её любовник, если бы на то время он у неё был.
Но герцогиня давно порвала все частные связи, и больше года в её апартаментах не накрывали стол для интимного ужина. Всех прочих гостей — знатных, политически выгодных, нежеланных и незваных — она принимала в парадной гостиной, роскошной и холодной комнате, безликой и пугающей, как всякая парадная приёмная.
Но Геро не должен был чувствовать себя угнетённым и подавленным. Напротив, он должен почувствовать себя избранным, допущенным в священный альков. Это сразу же придаст ему уверенности, он осознает милость божества, свое отличие от прочих земных тварей. И сам ужин будет великолепен. На стол будет подано то, что подают королю. Вряд ли он пробовал нечто подобное в своей жизни, да и вряд ли он ел когда-либо досыта.
Его уже кормили достаточно изысканно накануне, но ел он на удивление мало, довольствовался блюдами самыми простыми, будто и не сидел на хлебе и воде почти две недели. Но это — всё ещё проявление упрямства. Гордыня не позволяет ему так быстро сдаться. Пытается оставаться добродетельным в собственных глазах. Бедный мальчик.
К себе она тоже отнеслась с особым вниманием. Нужно добавить утончённости и кокетства. Она не должна казаться такой же грозной и непреклонной, подобно Фемиде, в кого играла накануне. Тогда она взвешивала его вину на своих божественных весах и решала, жить ему или умереть. Теперь она могла позволить себе обратиться в Цирцею.
Клотильда сменила свой излюбленный вдовий антураж, чёрный бархат с серебром, на жемчужно-серый матово блистающий шёлк, который, гармонируя с прядями таких же шелковисто-мерцающих волос, окутывал её стройную фигуру таинственным влекущим сиянием.
Шею она почти вызывающе открыла, подчеркнув её хрупкость кружевной паутинкой воротника. Несколько каплевидных бриллиантов, соединённых в крошечную гирлянду, стекали искристым ручейком в атласную впадину на её груди.
При дворе она никогда не позволяла себе быть настолько откровенной. Ей отчего-то не доставляли удовольствия рыщущие взгляды мужчин. Эти маслянистые взгляды распалённых сатиров ей не льстили, а вызывали гадливость, будто по груди и плечам полз огромный слизень, оставляя влажный и липкий след. Она предпочитала, чтобы на неё смотрели почтительно, с желанием, растворённым в обожании и восторге, с поэтической печалью и неутолимой тоской.
Она надеялась, что так на неё взглянет он, этот застенчивый юноша, узрев, наконец, эту величественную красоту так близко.
Его так же усердно готовили к этой встрече. Геро был почти неузнаваем. Она смотрела на него в новом воплощении и не верила своим глазам. С трудом находила сходство не только с тем жалким, измученным существом, которое лицезрела чуть больше суток назад, но и с тем цветущим, приветливым студентом, который явился к ней с потёртым бюваром.
Перед ней был кто-то другой, смутно сохранивший прежние, узнаваемые черты, но преображённый не только внешне, но и изменившийся изнутри, в других качествах и категориях. Почему его назвали безродным? Почему уличили в низком происхождении?
Правильней было бы признать его происхождение неразгаданным, ибо родители его неизвестны. Геро сирота, подкидыш. По наведенным ею справкам первые годы своей жизни он провёл в приюте, с таким же безродными, безымянными сиротами.
Однако, сиротство вовсе не означает низость крови. Достаточно взглянуть на форму его рук и ног. Он сложен слишком изящно и гармонично для простолюдина. У сыновей лавочников не бывает такой горделивой посадки головы, такого разлёта бровей и такого лба.
Чтобы добиться всех этих скульптурных сочетаний, сочленений и сопряжений и создать, в конце концов, столь совершенное существо, природе понадобился бы уходящий в глубокую древность ряд благородных и утончённых предков.
Жаль, что нет тому никаких доказательств. Только предположения. Этот мальчик был во младенчестве или потерян, или украден. Он так же мог быть плодом греха. Ошибка благородной матери или страсть высокопоставленного отца. Во всяком случае она, принцесса королевской крови, нисколько не унизит себя, не осквернит прикосновением к недостойному, если насладится этим прекрасным телом.
В своих фантазиях ей позволено сделать из него кого угодно: принца Богемии, наследника Неаполитанского королевства, последнего представителя династии Трастамара или незаконнорожденного сына божественного Юпитера.
А у того олимпийского распутника было немало внебрачных детей.
Что сталось с его прекрасными руками поэта и музыканта? На них одевали оковы, их стягивали ремнями и верёвками.
Когда он вошёл, всё такой же настороженный, скованный волнением, Клотильда поманила его к себе. Она хотела, чтобы Геро преодолел своё смущение как можно быстрее. Но его взгляд вовсе не затуманен возникшей неловкостью, напротив, этот взгляд пронзительно ясен. Он как будто прикидывал что-то, примерялся. Такой взгляд бывает у волка перед прыжком.
Едва переступив порог, он смотрел на безупречно убранный, освещённый двумя витыми свечами стол. Казалось, что стол напугал его или вызвал отвращением.
Геро поспешно отвернулся. И смотрел уже только неё — на свою не то спасительницу, не то палача. На короткий миг ей стало страшно, между лопаток что-то кольнуло. Он свободен и вновь полон сил, их разделяет несколько шагов. В комнате лакей. Но успеет ли этот увалень остановить атакующего волка?
Страх подтолкнул её сердце, заставил кровь бежать быстрее, огибая замкнутый круг в её теле, растапливая образовавшийся за последние несколько дней привычный ледок.
Этот страх был как горстка пороха, подброшенная в костёр, который уже погибал за железной заслонкой здравого смысла. Это было и волнующе, и опасно. Взметнувшееся пламя могло обжечь руку и даже опалить волосы, но могло и согреть.
Поэтому Клотильда не шевельнулась, не подала знака лакею и не отвела взгляд.
0
0