Вот же наглец. Как быстро преобразился!
А она пару часов назад, изучая смету на строительство собора в Ангулеме, гадала, через сколько же дней или недель он начнет требовать и ставить условия.
Она бы проиграла, если бы заключила пари. Её ставка была — неделя. Но он и суток не продержался. И настроен очень решительно. Голова вскинута, глаза горят. Муций Сцевола над жаровней. Или еретик Джордано перед судом Священной Конгрегации. На что он надеется? На то, что она уступит? Она никогда не уступала стоящим ниже её по рождению, никогда не поддавалась ни на угрозы, ни на шантаж.
— Смею предположить, что переубеждать тебя бесполезно.
Он только кивнул. Говорить был не в силах.
— А ты знаешь…
— Знаю, — грубо ответил он. – Смерть, пытки, огонь, виселица. Не трудитесь перечислять, ваше высочество.
Каков храбрец! Все они храбрецы, пока не понюхают горелого мяса или не услышат, как трещат кости.
Но она всё ещё готова была простить, дать ему время одуматься, перевести дух. Она взывала к его рассудку, к здравому смыслу. А он ответил, что уже подумал и что времени у него было более, чем достаточно. Он произнес целую речь.
Довольно трогательную, о том, как мечтал купить своей жене новые башмаки. Он, оказывается, только ради этих башмаков и горсти драже пришёл к ней на свидание.
Такого оправдания для будущих измен ей ещё слышать не доводилось. Мужчины горазды выдумывать самые безумные предлоги для своих похождений. Они никогда не признаются, что отправляются на свидание к новой женщине только ради того, чтобы удовлетворить свою похоть и одержать ещё одну победу.
Нет, они всегда оказываются то жертвами обстоятельств, то пленниками Бахуса, то спасителями похищенной девы, то обманутыми и соблазненными. Коварные дамы, Цирцеи и Мессалины, завлекают их в расставленные сети, чтобы воспользоваться их беспомощностью и сыграть на их слабости. Это всё тянется с самого грехопадения Евы, когда Адам поддался на уговоры и откусил яблоко. Все священники мира твердят, что его вины в том нет, что его соблазнила Ева, одурачила, околдовала.
Герцогиня ненавидела эту эдемскую сказку. И презирала тех, кто оправдывал Адама. Её всегда подмывало спросить, где же был в тот роковой час, в час выбора между Богом и дьяволом, хвалёный, превозносимый, ясный, логичный разум мужчины; почему же он так покорно, не раздумывая, исполнил просьбу жены. Не означает ли это, что Адам был попросту глуп? Пред лицом разгневанного Создателя этот презренный обитатель сада немедленно нашёл оправдание: жена дала мне плод, и я ел…
Ничтожество! И все его потомки такие же — слабые, трусливые создания, готовые оправдать свой грех, даже возвести его в некий жертвенный статус. И этот такой же презренный и трусливый. Вы только послушайте!
Он пришел на свидание к знатной, молодой, красивой женщине ради пары башмаков. Ах, теперь он терзается сознанием измены. У него новая маска – страдающий отец. Оправдание безупречное. Он согласен грешить ради дочери! Он согласен быть любовником знатной дамы, если эта дама позаботится о ребёнке. Какой великолепный сюжет! Какая трагикомедия!
Пусть мальчик поиграет. Она исполнит свою роль. Не разочарует. Герцогиня изобразила сожаление и даже вздохнула. «Господь свидетель, я сделала всё, что смогла».
На её зов явился Любен. Такого удовольствия, как эскорт из десяти ликторов с фасциями она этому юному лицедею не доставит. Пусть знает своё место. Вниз его отведёт лакей. Пусть посидит пару дней в темноте, на соломе, без нежной отварной телятины со спаржей. Одумается.
Она воспользовалась тем же тактическим приемом, с каким уже однажды ввязалась в битву. Неизвестность. До поры до времени он ничего не должен был знать. Пусть пребывает в неведении. Точно так же, как это было сразу после покушения на её жизнь.
Его бросили в застенок, но суда не назначили, не прочли обвинения и не вынесли приговор. Он ждал смерти, ибо не сомневался, что его казнят. Он совершил страшное преступление – покусился на жизнь особы королевской крови. Подобный поступок не может быть прощён или оправдан. За подобным действием всегда следует равноценная кара. Он ждал смерти, прислушивался к каждому шороху, вздрагивал на звук отпираемого замка. В силуэте тюремщика ему виделся палач.
С каждым шагом, с каждым скрипом, с каждым произнесённым за дверью словом он умирал. А затем воскресал вновь.
Сердце останавливалось, дыхание замирало, холодный пот выступал на висках, но шаги означали только скудный ужин. Скрежетал отодвигаемый засов, но вместо человека в кожаном фартуке и красном капюшоне возникал старый, седой надсмотрщик. Неизвестность. Неведение. Помилование или казнь? Жизнь или смерть?
Она приняла решение почти сразу, но не сочла нужным посвятить в это решение кого бы то ни было. Даже Анастази была уверена, что преступник обречён. Герцогиня сочла это наказание равноценным.
Мальчик достаточно пострадал. Он был измучен, будто прошёл через трибунал инквизиции. Она помнила его глаза, когда впервые увидела после двухнедельного заключения. Он был сломлен, гнев и ярость угасли. К другим, более жестоким средствам, прибегать не пришлось. Она была рада этому, ибо пощадила его не для того, чтобы калечить. Она хотела всего лишь напомнить ему об истинной расстановке сил, о том, кто ставит последнюю подпись под приговором.
Оказалось, что он недостаточно хорошо усвоил урок. Двое суток за пределами каземата смертников, и он уже ставит условия. Печально. Ей вновь придется рядиться в мантию разгневанной Артемиды. Придётся ему кое-что напомнить. Например, то, что его жизнь принадлежит ей. Пусть вернётся на тот же соломенный тюфяк и снова слушает все шорохи и стуки. Ему вновь предстоит томиться в ожидании смерти.
Он усугубил свои деяния дерзостью, и просто так смерть к нему не придет. О смерти ещё предстоит молить, как о величайшей милости. Пусть думает не о петле, рывком ломающей шею, но и о том, что этой петле будет предшествовать. Она ему намекнула. Пусть думает об «испанском сапоге», о дыбе, о раскалённых прутьях и пусть ждёт заплечных дел мастера.
Но не как освободителя, а как врага. Было бы действенным даже показать упрямцу все эти приспособления, и даже привязать на пару минут к решётке, под которой вот-вот разведут огонь. Насколько быстро он позабудет свою дерзость? А имя дочери?
На какое-то мгновение она даже вообразила его, распятого на этой решётке, обнажённого, молящего о пощаде. Ей стало мстительно-сладко, но видение она отогнала. Нет, это будет, пожалуй, жестоко. Что, если это окажет воздействие на его рассудок? К тому же, она не хотела так страшно его пугать. Она хотела действовать мягко, не причиняя ущерба ни рассудку, ни телу. Проведя пару ночей в одиночестве и заточении, в предвкушении страданий, он изгонит свои заблуждения и сам попросит пощады. Это случится скоро, может быть, к утру.
Но на утро на неё мрачно взирала Анастази. Её взгляд — будто пылающий лёд. Она не произнесла ни слова, кроме тех, что предусматривал этикет, но яростный вопрос читался без словесного аккомпанемента. Почему?
Герцогиня сделала вид, что не понимает. Явился секретарь, месье дю Тийе. Предстояло написать несколько писем и отдать несколько распоряжений.
Анастази маячила за спиной. Она по-прежнему не позволяла себе ни единой вольности, не преступала законов иерархической библии. Но герцогиню угнетал этот взгляд. Она чувствовала себя неловко и даже в чем-то неправой.
Когда дю Тийе вышел из кабинета, она не выдержала.
— Он посмел ставить мне условие!
Анастази только приподняла бровь. Герцогиня чувствовала раздражение.
— Этот безродный мальчишка посмел ставить мне условие.
— Какое?
— Он требует свою дочь.
Анастази ответила не сразу. Потом спросила:
— И это… всё?
Герцогиня готова была взорваться. Но придворная дама быстро договорила:
— Он отец. Это предсказуемо, логично и выполнимо.
— То есть, по первому его слову я должна исполнять капризы?
— Это вовсе не каприз.
— Какая, черт возьми, разница! Никто и никогда не будет указывать мне, что делать. Я сама способна принять решение.
Придворная дама только почтительно склонила голову.
Прошли сутки, вторые. Он не просил о милости. Даже не пытался заговорить с теми, кто входил в его темницу. А может быть, он не догадывался, что должен просить?
Мужчины порой отличаются редкой недогадливостью. В доказательство своей крайней немилости она приказала заковать его в кандалы, испытывая при этом весьма разнородные чувства. Когда перед памятным и пока единственным ужином она разглядывала его израненные руки, она дала слово, что ничего подобного больше не повторится. Она не хотела причинять ему лишнюю боль, не хотела ранить.
Но с другой стороны — она не могла позволить себе быть великодушной, ибо при чрезмерной снисходительности он мог возомнить себя хозяином положения, уже присвоившим статус неприкосновенности. Нет, он должен помнить своё место, должен признавать свою ничтожность. Он — провинившийся простолюдин и будет соответственно наказан.
Но даже кандалы его не устрашили. Геро по-прежнему ни о чём не просил и, казалось, готов был провести в заключении вечность. На четвертый день Клотильда почувствовала, что её терпение на исходе. Пытка неведением стала более тягостна для неё, чем для него. Она должна была на что-то решиться. Либо быть последовательной в своем гневе и казнить упрямца, либо… уступить. Третьего не дано.
Держать его в заточении смысла не имело. Если он останется узником, то это послужит ей вечным напоминанием, вечным соблазном и упреком. К тому же, он не государственный преступник. Конечно, это может послужить ему долгосрочным наказанием – быть брошенным в каменный мешок и там забытым, в расцвете юности оказаться заживо погребенным. Это ли не истинное страдание?
Его прекрасное тело преждевременно состарится, иссохнет, от сырости распухнут суставы, выпадут волосы. Как ужасен он будет! Но для неё это послужит слабым утешением. Она всё равно проиграла, даже если выпустит его на волю дряхлым стариком. Тогда что же делать?
Был ещё третий путь. Попытаться его сломить.
А это, как она начала догадываться, будет непросто. Да и как сломить, если тело должно оставаться невредимым. Он не еретик, из которого требуется выбить признание. Нет резона отдавать его палачу, чтобы услышать слова покорности от калеки. Его тело — всё равно, что произведение искусства, особая причуда Господа. Такие, как этот юноша, рождаются раз в тысячу лет, и нарушить эту гармонию — всё равно что совершить акт вандализма, деяние варвара.
Она уподобится тем грязным дикарям гуннам, которые разрушили Рим. Красота так хрупка и недолговечна.
И она, дочь короля, умеет ценить красоту. Она не желает быть наследницей Аттилы. Она должна найти иной способ, бережный и действенный одновременно.
Решение нашла Дельфина.
Герцогиня поглаживала по шелковистой шее свою андалузскую кобылу, намереваясь сесть в седло и отправиться на прогулку. Дельфина стояла за спиной госпожи, ожидая приказаний. Светловолосый грум, подросток лет пятнадцати, держал кобылу под уздцы.
Клотильда редко обращалась за советом к Дельфине. Та хорошо исполняла уже готовые приказы, но сама обладала слишком скудным воображением, чтобы самостоятельно измыслить план или подсказать интригу. Для советов и замыслов была Анастази.
Анастази высказалась достаточно внятно. Принять условие красивого наглеца и впредь проявлять к его выходкам великодушие и терпение. У хозяйки и придворной дамы уже не раз происходил этот спор. Когда же герцогиня в очередной раз вспылила и вновь напомнила о его ничтожестве и своём титуле, Анастази невозмутимо сказала:
— Тогда убейте его. Это избавит вас от всех затруднений, от необходимости принимать ещё с десяток подобных решений. Если вы прикажете, я сделаю это немедленно.
Герцогиня уставилась на неё в полном изумлении:
— Вас ли я слышу, Анастази? Вы так защищали этого юного простолюдина, так настаивали на помиловании, и вдруг готовы лишить его жизни.
— Лучше быстрая смерть, чем многолетнее пребывание в тесной и холодной клетке. Вы, как видно, намерены держать его в заточении, пока он не сдастся. А он не сдастся, следовательно, до конца дней своих останется узником. Это слишком долго и слишком мучительно. Как вашему высочеству несомненно уже известно, я кое-чем обязана этому человека. Он спас мне жизнь. Но жизнью заплатить я не могу, однако, готова вернуть ему долг быстрой и легкой смертью.
— Но я не хочу его убивать!
Анастази пожала плечами.
— Тогда уступите. Условие смешное, не требует ни затрат, ни усилий, и сегодня же ночью он будет лежать в вашей постели.
Герцогиня придержала кобылу, вынуждая её идти шагом. Она размышляла. Слова Анастази вертелись в голове. «Уступите. Он сегодня же будет лежать в вашей постели».
Анастази права! Права! Такая незначительная, почти ничтожная уступка. Какая-то девчонка, ещё младенец. И ничего монументального, титанического совершать не придется. Нет нужды свергать, узурпировать, сотрясать, развязывать войну или совершать преступление. Всё просто.
Надо всего лишь позаботься о ребёнке. Избавить от голодной смерти. Даже ещё проще. За небольшое вознаграждение найти того, кто возьмёт на себя эти заботы.
Знатные вельможи, короли не раз озадачивались подобным, пристраивая своих внебрачных детей. Ей было ещё проще. Это был не её ребёнок. Не было необходимости прятаться. Хранить тайну, искать тех, кто будет достаточно алчен, чтобы за определённую плату оберегать её имя. Даже платить необязательно.
У девчонки, кажется, есть родственники, дед с бабкой, родители той неудачливой роженицы, которая стала причиной покушения. Правда, Анастази упоминала, что они отреклись от дочери. Но родители никогда по-настоящему не отрекаются от детей. Все эти горестные декламации и жесты — всего лишь средство, чтобы породить чувство вины в неблагодарном отпрыске, напомнить о своем праве создателя, уподобиться карающему и одновременно милостивому божеству и вернуть в семью беглое чадо.
А уж от внуков никто не отказывался. Внуки порой дороже детей.
Так что же ей мешает? Что останавливает?
0
0