Маленький Давид сразил Голиафа при помощи пращи. Карлик-рассудок подрезал чешуйчатому дракону сухожилие. Тот закачался, трубно завопил и рухнул, траурно звякнув бронёй.
Ей стало страшно, потому что она едва не совершила самую непростительную ошибку в своей жизни. Последствия оказались гораздо более разрушительными, чем предполагалось. Несмотря на то, что Геро был очень молод, его силы внезапно надорвались, как струна под рукой неопытного настройщика. Он перестал бороться и допустил к себе смерть, свою избавительницу. Он выбрал её, костлявую старуху, в вечные возлюбленные.
Может быть, потому, что она не причинит ему столько боли, потому что она освободит его и даст испить из чаши забытья. Он хотел умереть. Он не отказался от своего намерения даже тогда, когда пытка прекратилась.
Он почти не приходил в себя, пребывая не то в глубоком сне, не то в беспамятстве. Единственным признаком его некоторой сознательности было то, что он время от времени просил пить. Прошло более двух суток прежде, чем его взгляд стал более осмысленным.
Она долго не решалась взглянуть на него, делала вид, что заботы её грандиозны и сродни заботам демиурга, исцеляющего язвы и трещины непослушного мира.
Но это было притворство. На самом деле ей никогда ещё не представлялись такими ничтожными все эти придворные толки.
Как смешны были её мать, королева Мария Медичи, и её брат Гастон Орлеанский в своих попытках свергнуть первого министра. Как смешны и ничтожны были эти напыщенные Конде со своей подковёрной завистью, как отвратительны были эти благородные дамы из свиты королевы Анны, занятые откровенным сводничеством. Как презренны эти танцующие, болтающие, интригующие мертвецы. Им всем невдомёк, этим глупцам, что есть нечто по-настоящему ценное, подлинное, не подверженное тлению.
Герцогиня решилась взглянуть на Геро спустя несколько дней, когда он уже не только пил, но и смог проглотить чашку бульона. Однако, встретиться с ним взглядом было всё ещё затруднительно, поэтому она навестила его спящего.
Геро был в той же комнате, где состоялся их последний разговор. На столе, где когда-то для знатной дамы и её нового фаворита был накрыт ужин, Оливье разложил невесёлые атрибуты своего ремесла: бальзамы, мази, настойки, корпию, свежее полотно для перевязки, ланцет, если понадобиться пустить кровь.
Но Геро был так слаб, что сделать это означало его убить. Его красивые руки вновь были истерзаны, изодраны. Поэтому Оливье приготовил полотно. На запястья пришлось наложить повязки.
Она испытала чувство не то вины, не то жалости. Неужели этим рукам суждено оставаться в ссадинах и кровоподтёках?
Взглянуть ему в лицо оказалось ещё труднее. Чёрные синяки были похожи на маску. Они растекались от висков, скатывались на веки и текли дальше, по скулам. Нежные губы потрескались. Это было зрелище разрушения, что-то подобное дымящимся руинам той самой крепости, на переговоры с которой она не пожелала пойти.
Она хотела коснуться этого обесцвеченного, опавшего лица, но его ресницы вдруг затрепетали, веки дрогнули. Мутный горячечный взгляд мазнул по ней, по её занесённой руке с молящим отрицанием и тут же погас. Означало ли это, что он её узнал? Или он сказал «нет» самой жизни, сознанию, чей острый проблеск вонзился в его дремлющий разум как стекло?
Она повторила попытку увидеть его некоторое время спустя, но застала в спальне неподвижно сидящую Анастази. Плечи опущены, руки сцеплены на коленях. Она заметила хозяйку и вдруг совершенно отчетливо качнула головой. Это была дерзость. Но этой дерзостью герцогиня оправдала собственное отступление.
Ему стало лучше. Молодость брала своё. Пришло время перекинуть мост примирения через пропасть гордыни. В конце концов, её цель была сделать его счастливым, и для начала опоить тем волшебным вином удачи, которое всегда служило самым испытанным и надежным приворотным зельем. Надо позволить ему эту маленькую вольность, эту оппозицию выбора. Пусть верит, что обладает правом выбирать.
Она не должна препятствовать, ей следует заключить союз, воспользовавшись советом последнего Валуа, Генриха Третьего, который был едва не свергнут Лигой. Объявить войну могущественным Гизам, стоявшим во главе армий, было равносильно самоубийству. Генрих не мог ни распустить Лигу, ни уничтожить. И тогда он объявил себя главой Лиги.
Давняя мудрость. Заключи союз с тем, кого не можешь победить. Она допустила ошибку, позволив оскорблённому самолюбию взять верх над прагматичным и расчётливым политиком. Она недооценила юного школяра, сочтя его честолюбивым и слабым. Он другой. Нет, это вовсе не значит, что ради него придётся перестроить весь свод её законов и правил, ибо по своей природе он подобен всем прочим. Ядра всех орехов одинаковы на вкус, но вот скорлупа некоторых бывает такой прочной, что по неосторожности можно сломать зубы.
Неожиданным известием стала предусмотрительность Анастази, которая, оказывается, уже позаботилась о ребёнке.
Донесла, как и следовало того ожидать, Дельфина, которую герцогиня, испытав чувство отвращения, попыталась удалить из замка, отправив её с поручением в Лотарингию. Дельфина немедленно осознала грозившую ей немилость и сделала ответный ход: поспешила очернить соперницу.
Анастази ещё две недели назад, когда Геро был в заточении и ожидал смерти, разыскала осиротевшую девочку в доме привратника и поручила заботам родственников.
Услышав новость, герцогиня вновь ощутила странную двойственность, которая с недавнего времени одолевала её. Разгневаться или вознаградить? Что это? Желание услужить или брошенный в лицо вызов? Две недели назад Геро ещё был преступником, несостоявшимся убийцей, чья судьба — быть четвертованным. Тогда герцогиня ещё колебалась, и чаша весов могла склониться в сторону возмездия. Око за око. Зуб за зуб.
Но Анастази и не подумала колебаться. Она бросилась спасать дочь преступника. Предвидела ли она тогда, что её поступок обернётся выгодной сделкой? Была ли она так предусмотрительна или действовала с тайной бунтарской надеждой? Герцогиня склонялась ко второму. Анастази, в силу своей неустрашимой природы, не допускала двойной игры. Этот недоучившейся школяр когда-то спас ей жизнь, и по законам того полуночного мира, который её породил, долг должен быть оплачен.
Если бы Геро погиб сразу после покушения, придворная дама сохранила бы тайну. Но теперь её поступок принес неожиданные дивиденды.
Её высочество, разумеется, получала ещё один удар по самолюбию.
Но с другой стороны — условие выполнено, и ей не придётся прилагать дополнительных усилий, чтобы переступить через поверженную, но всё ещё опасную гордыню. И даже подвиг великодушия она могла присвоить себе. Ибо Анастази не настаивала на признании авторства.
Геро уже не впадал в сонливое забытьё. Выглядел он гораздо лучше. Побледнели чернильные круги, затянулись трещинки на губах.
Только взгляд по-прежнему потухший. Он лежал, глядя в сторону окна, как смертельно больной, дни которого сочтены, а он мысленно, лишённый другого средства, цепляется за лучи уходящего солнца.
На самом деле это было не так. Оливье уже разрешил ему вставать и даже спускаться в парк. Но Геро, ссылаясь на головокружение, отказывался.
Как подозревала герцогиня, это была его тайная война с собственным телом, которое, с примитивным, животным упорством, возвращалось к привычному равновесию. Приставленный к нему слуга, неуклюжий глуповатый нормандец по имени Любен, жаловался, что Геро пару раз перевернул чашку с бульоном, отказываясь есть.
Когда она вошла, он её узнал и сразу как-то подобрался. Приготовился. И блеск в глазах появился. Гордый, вызывающий. Юный христианский мученик, готовый отправится на арену римского амфитеатра.
Анастази права. Он не сдастся. Будет биться до конца. Он уже готов к бою. Чуть приподнялся на локте, вцепился в край одеяла. Герцогиня подавила печальную усмешку. Она внушает ему ужас.
Она, одна из самых красивых женщин Франции.
Чтобы не взращивать этот ужас, она не приблизилась к постели. И голос её звучал с дружелюбной мягкостью.
— Не пугайся, я пришла с миром.
Но от этой мягкости он встревожился ещё больше. В прошлый раз, когда его бросили в застенок и отдали палачам, она была так же вкрадчива и нежна.
— Я сожалею о случившемся. Сожалею о своем упрямстве.
Если бы несколько дней назад ей сказали, что она произнесёт подобные слова и будет извиняться перед безродным, она бы рассмеялась этому дерзкому в лицо. И вот она произнесла формулу раскаяния, она просит прощения!
Снисходит до объяснений.
— Гордыня проклятая. Принцессе не пристало идти на уступки.
Истинно ли её раскаяние? Но она сожалеет, что действовала столь необдуманно, с прямолинейностью солдафона. Она привыкла хитрить в политике, в боях более масштабных, а вот в мелких схватках навык свой утратила. Была слишком избалована всеобщим поклонением. И мужчин ей прежде не приходилось завоевывать. Это она была для них призом.
Поэтому то, что она сделала, это скорее дипломатический ход, ложное отступление, чтобы усыпить тревоги противника, а затем одержать победу.И мальчик это знает. Она видела это по его глазам. Он, конечно, изумлён, но не настолько, чтобы впасть в эйфорию. Смотрит настороженно. И даже не пытается это знание скрыть.
— Ты мне веришь?
— А вы себе верите?
Ответил дерзко, вопросом на вопрос, с нарушением всех приличий.
Что ж, удивляться нечему. Она с первой встречи знала, что он достаточно умён, чтобы разгадать игру. С ним проще говорить в открытую. И обезоружить сразу. Иногда чтобы победить, приходиться проиграть.
— Твоя дочь жива и находится в доме своей бабки, мадам Аджани.
Шах и мат! Он ошеломлён. Уничтожен. Поражение обратилось в победу.
Да, так даже лучше, гораздо волнительней. Она бы не получила такого наслаждения, если бы он уступил сразу. А теперь она с восторгом наблюдала, как он осознаёт услышанное, как рушится его тщательно выстроенная оборона, его насыпи и редуты, как мгновение назад острые сверкающие мечи за ненадобностью покрываются ржавчиной.
Он готовился сражаться. Он хотел умереть в битве, подобно Самсону, который был обманут женщиной и ослеплён, но нашел в себе силы погибнуть под обломками храма. Он готовил себе такую же участь в стане проклятых филистимлян. Он уже, вероятно, молил Господа простить ему это невольное самоубийство.
И вдруг такой неожиданный конфуз. Схватки не будет. Враг выбросил белый флаг. Геро смотрел на неё в совершенной растерянности. У него уже возникли вопросы.
Он уже готов говорить с ней.
— Как… как она там оказалась?
Вот и всё, она лишилась статуса врага. Она уже почти союзник. И готова поддержать новый, желанный имидж. Она ему расскажет, она сделает его причастным, посвященным. И обезоружит окончательно.
— Это заслуга Анастази. Это она разыскала девочку и доставила её в дом бабки.
И на подробности не поскупилась, чтобы раздавить окончательно, чтобы руки его опустились, а к ногам скатился бы припрятанный в рукаве кинжал. Теперь его очередь подписывать капитуляцию.
Он на мгновение оказался где-то очень далеко, как будто душа оставила тело и отправилась по тропе надежд и воспоминаний. Вероятно, думал о дочери. Ей это открытие было не совсем приятно, но она готова была смириться. Её триумф был достаточно значителен, чтобы отвлекаться на такую мелочь.
Её терпение оправдалось — Геро поднял на неё глаза и робко спросил:
— Смею ли я надеяться?
Она ждала этого вопроса, ждала, как подписи кровью под договором. Немного помедлив, с ласковой улыбкой она ответила:
— Можешь.
Сделка свершилась. Он принадлежит ей. Принадлежит окончательно, без условий и оговорок. Ибо она только что заплатила требуемую цену.
«Мой» — подумала она. «Теперь уже действительно мой».
В нём тоже произошла перемена. Он тоже осознал происшедшее, изменились категории, качества, атрибуты. Он стал её собственностью, как если бы она купила его где-нибудь на невольничьем рынке в Марокко.
Говорят, что знатные женщины приходят туда, укрыв свои лица чадрой, чтобы купить себе невольника-христианина, так же как их мужья покупают себе христианских наложниц.
Эта сделка совершилась без стука молотка и звона монет, но она была не менее значимой и нерушимой. Герцогиня поймала себя на том, что действительно смотрит на него как-то по-другому. С бесцеремонностью владельца. Его тело скрыто расшитой простынёй, но она видит очертания этого тела. Она уже знает это тело, знает, какова на ощупь эта кожа. Поэтому простыни, покрывало и рубашка ей нисколько не мешают.
Иллюзорная защита. Она может протянуть руку и откинуть покров. Он не воспротивится, ибо у него больше нет собственной воли, он обменял её на жизнь дочери.
Она даже потянулась, чтобы сделать это, чтобы коснуться его, провести рукой по стройной голени, по острому колену, по твердому бедру, уловить, как он затаится, задержит вдох…
Но она пересилила себя. Конечно, она могла бы пойти и дальше, взыскать долг немедленно. Но это будет сумбурно и поспешно. И быстро кончится. Нет, она хотела большего. Она слишком потратилась душевно и телесно за эти дни. Она устала. Ей нужно восстановить силы. К тому же, предвкушение торжества ни в чём не уступает самому празднику. Ибо прежде, чем миг торжества наступит, в своих фантазиях она переживёт его тысячу раз.
Она не будет спешить. Но его тревога так волнительна, так притягательна. Она не может не прикоснуться, чтобы усилить эту тревогу.
Погладив его по щеке, она почти ласково произнесла:
— Обещаю. Через несколько дней ты её увидишь.
0
0