Как он изменился! Держится почти непринуждённо. Он больше не узник, уныло замыкающий круг в тюремном дворе, он свободный человек, обременённый лишь благородным долгом родителя. Движения его плавны, размеренны, он сначала подхватывает девочку на руки, затем отпускает, позволяет ей пройти по светлой гравиевой дорожке. Сам остаётся в расслабленной готовности взрослого заботливого зверя, который разрешает шалости своим щенкам.
Герцогиня не слышала, что он говорил и как, но, когда в солнечных просветах возникали фигуры отца и дочери, ей удавалось разглядеть его лицо. Преображенное, радостное и тревожное одновременно. Он весь был сосредоточен на маленькой косолапой девочке, которая ковыляла среди розовых кустов, время от времени пытаясь дотянуться до цветка или бутона. Но когда это происходило, Геро бережно отстранял маленькую ручку, чтобы уберечь её от шипов.
Он был там целиком, в этом непритязательном действии, поглощённый и увлечённый, ушедший от своей действительности и будущности, истинно счастливый. На какое-то мгновение он будто почувствовал её подглядывание, замедлил шаг и обернулся. Даже за тенью беспокойства упорной предрассветной звездой мерцала улыбка. Сколько было на этом лице нежности и заботы!
Малая толика этой нежности послужила бы утешением любой женщине. «Негоже забирать хлеб у детей и бросать собакам… и собаки едят крошки, которые падают со стола хозяев…» почему-то вспомнилось ей, и она содрогнулась.
Они бродили по цветнику меж высаженных в узоры розовых кустов. Умело манипулируя многочисленными оттенками, от предрассветного до багрово-пурпурного, садовник её высочества создал своеобразную летопись благородных перерождений. Каждая полоса цвета символизировала не то час рождённого и умирающего дня, ни то год брошенной на землю жизни.
Из её окна это сразу бросалось в глаза, и герцогиня часто задавалась вопросом: а какой из этих оттенков соответствует её нынешней зрелости, смеет ли она претендовать на палитру светлых, ещё разбавленных молоком, полутонов, или ей пора перевести свой взгляд дальше, к мазкам более насыщенным, предзакатным.
И как ей выбрать свой цвет, чтобы не ошибиться: по количеству лет, по яркости чувств, по свежести впечатлений, по интенсивности надежд. И не находила различий. Для неё символом послужит вечно зелёный остролист, чьи тёмно-зелёные листья в зимний холод обманчиво блестят, но в действительности ранят жёстким кожистым краем.
Вряд ли Геро разгадывал символы. Он смотрел на свою дочь. А когда девочка стала уставать от беготни по дорожкам, взял её на руки. Она, вероятно, заснула, и он свернул в тенистую аллею.
Там герцогиня уже не могла отчетливо разглядеть, продолжает ли он улыбаться или радость на его лице уже сменилась недобрым предчувствием. Мелькнул женский силуэт в тёмном одеянии без украшений. Анастази.
Герцогиня оглянулась на часовой циферблат. Так и есть, два часа истекли. Герцогиня подумала, что ещё несколько минут — и всё будет кончено. Сухопарая ханжа примет свою внучку, и под договором будет поставлена точка.
Клотильда чувствовала себя, как заёмщик, готовый внести ключевую сумму по закладной, чтобы обрести едва не утерянное, но чудом обретённое имущество. Она хотела как можно скорее ощутить себя владелицей этого имущества, вкусить сладость обладания.
Но заключительный акт торжища вышел неприятно шумным.
Герцогиня спустилась из кабинета на галерею над просторным залом, где на стенах были развешаны охотничьи трофеи. Не из пристрастия к охоте, а как дань моде.
Этот зал с кабаньими и оленьими головами находился сразу за парадной дверью, и Геро должен был пересечь этот зал, чтобы выйти на мощёный двор к ожидающему экипажу. Вот он появился, рядом с ним Анастази, как тень или страж. Рядом с экипажем стояла желтолицая дама. Герцогиня видела её узкий как прорезь рот. Дама держалась так прямо, будто сквозь позвоночник ей протолкнули стальную спицу. Спицы покороче, молотом согнутые в дуги, пошли на её ребра, плечи и кисти.
Она неотрывно смотрела в лицо бывшего зятя, и утопленные в морщины глазки горели ненавистью. Когда он приблизился, она разомкнула свой щелевидный рот и начала говорить. Но ей навстречу сразу шагнула Анастази, отразив плевок ненависти.
Геро был бледен, по всей видимости, его глубоко ранили брошенные обвинения, но он сохранил бережную твёрдость движений, когда передавал женщине спящую дочь.
Анастази сразу стала теснить старуху, чтобы сократить тягостную сцену, и сама герцогиня за высокой рамой с облегчением вздохнула, когда кучер подхлестнул лошадей. Колёса загремели по брусчатке. Но этот звук будто громовой раскат, будто голос гневного железнобокого демона, разбудил девочку, и она закричала.
Герцогиня услышала её жалобный плач, пронизавший стены и тяжелые портьеры. Она, в своем укрытии, далёкая, равнодушная, болезненно вздрогнула, а Геро живой молнией сорвался с места, совершив бросок, как обезумевший зверь, гонимый инстинктом. Он бросился вслед за экипажем, уже набиравшим скорость.
Но его схватили прежде, чем он успел сделать несколько шагов. Два дюжих лакея, предусмотрительно следовавших за ним, заломили ему за спину руки. Геро сражался, как затравленный волк со сворой собак. Отчаяние придало ему сил. На помощь двум лакеям поспешил третий.
Герцогиня чувствовала злобную досаду и давление в висках. Вновь насилие, тяжёлая возня, боль. Его вновь ломают, ставят на колени и бьют под рёбра.
Герцогиня отвернулась. Она тяжело дышала и сердце бешено колотилось. Явление необычное, ибо она с детства не отличалась чувствительностью. На её глазах разъярённая толпа волочила по мостовой обезображенный труп маршала д’Анкра, с балкона ратуши она наблюдала казнь заговорщиков на Гревской площади, в садах Фонтенбло она видела жестокую схватку на мечах, когда кровь липла багровыми комками к ненасытной стали.
В Париже она видела стихийный бунт черни, слышала чавкающий звук опустившейся на чей-то затылок алебарды, участвовала в травле оленей, рассматривала бьющуюся в агонии лошадь, чьи потроха тянул за собой раненый кабан. Она видела достаточно смертей и крови, и не знала дрожи брезгливого страха, не испытывала дурноты. Она знала, что мир отвратительно, неприглядно жесток, и кровавое месиво из отрубленных пальцев и кишок это вечная его составляющая, естественная изнанка.
Но эта возня во дворе, треск ткани и хриплый стон вдруг оглушили её.
Она не хотела, чтобы он страдал, не хотела, что с его локтей и колен вновь была содрана кожа, не хотела, чтобы он вновь испытывал боль, вновь был унижен.
К счастью, когда она осмелилась вернуться к окну, внизу всё уже было кончено.
В тот день он не спустился в парк после обеда, как делал все предшествующие дни. Герцогиня испытывала соблазн расспросить Анастази, когда та явилась за каким-то распоряжением вслед за секретарем, но пресекла порыв на вдохе. Какое ей, собственно, дело?
Она и так чрезмерно снисходительна. Для такого, как он, безродного, нищего, к тому же запятнавшего себя преступлением, и десятой доли милостей хватило бы с избытком. И герцогиня не задала ни одного вопроса. Хотя Анастази сверлила её настойчивым взглядом.
И Клотильда понимала её без слов. Придворная дама предлагала отсрочить взимание долга. «Не сегодня» — говорили её темные глаза. И рациональная часть её сознания соглашалась.
Благоразумней было бы оставить Геро в покое до завтра или даже… навсегда.
Но поступить так означало окончательно утратить все свои преимущества, лишиться статуса государыни и обратиться в служанку. Последуй она совету, и ей уже не найти весомых различий между собой, принцессой крови, и какой-нибудь влюбленной простушкой, пребывающей в плену страсти. Нет, она не позволит себе так низко пасть. Она предъявит вексель к оплате незамедлительно.
Герцогиня не настаивала, как в первый раз, на его участии в ужине и на посещении её спальни. Она посетит его сама. Сделать шаг навстречу и лишний раз явить своё великодушие. В её апартаментах он будет чувствовать себя неловко.
Ещё свежа память о постигшей их неудаче, об обещании, которое она дала и не сдержала, и о том, что за этим последовало — заточении, пытке и беспамятстве. Она не хотела, чтобы он об этом вспоминал, чтобы оглядывался и видел те же высокомерные портреты, ту же тяжеловесную, подавляющую роскошь и ту огромную кровать под многоярусным балдахином, которая имела сходством с алтарем в языческом храме.
Пусть он чувствует себя уверенней и свободней там, где уже привык находить стол и ночлег. Даже комната в придорожной гостинице через пару проведенных там ночей обращается в подобие домашнего очага.
К тому же, комната проста, без пугающей роскоши, удобна и достаточно уютна. За время пребывания в замке он привык к ней и считал своим убежищем.
Этот вечер будет искуплением того, злосчастного, когда он её отверг, оттолкнул. Она как будто возвращалась в тот сумеречный час, вычеркивая из летописи росчерки своих ошибок. На самом деле ничего не было, она поступила мудро, исполнив его просьбу немедленно, и теперь она по праву насладится плодами своей разумности и великодушия.
Время текло вспять. Геро предупреждён, причёсан, одет. На нём уже один из тех камзолов, которые были заказаны у парижского портного. Геро безупречно элегантен, но герцогиню слегка покоробил цвет. Чёрный, траурный. И даже обильное серебряное шитьё, ворох кружев, сияние батиста в прорезях рукавов бессильны были соперничать с глубиной черного бархата.
Ужина на столе уже нет, только привезённые из Прованса фрукты и вино. Бутылка была откупорена, и один бокал стоял у самого края стола. Он выпил сам или его заставили, чтобы вернуть румянец скулам и блеск глазам. Глаза у него действительно блестят. Хорошо бы от волнения, а не от лихорадки.
Когда она вошла, Геро стоял посреди комнаты прямо перед дверью и выглядел так, будто провёл в этой неподвижности несколько часов, как часовой на посту, безропотный раб военного устава. Лицо почти непроницаемо, но все же заметна печаль, тень утренний страданий. Под прядью, скатившейся на лоб, скорбная морщинка. Он склонил голову, когда она вошла, но шага навстречу не сделал. Только ждал.
Он более не владел преимуществом выбора, он оставлял право ей. Герцогиня села в кресло, стоявшее у камина, и вдруг почувствовала неловкость. Она хотела бы поговорить с ним, как делала это во все предшествующие встречи, хотела услышать его голос, ибо в последний раз она слышала его, когда уведомила о своей капитуляции. Он тогда спросил, смеет ли он увидеться с дочерью. И с тех пор она видела его только издалека, облик едва различала, не говоря уже о голосе.
Но о чём ей с ним говорить? Обещать? Угрожать? И зачем говорить? Со слугами не говорят. Им отдают приказы.
Откинувшись в кресле, она небрежно протянула руку довольно низко, как это делают епископы и кардиналы, чтобы кающийся или проситель был вынужден опуститься на колени. Геро всё понял правильно. Он тут же опустился на колени и прижался губами к вытянутой руке.
Поцелуй был формальный, холодный. Но он не отрывал губ, выдерживая какую-то неизвестную условность. Или ожидал дальнейших приказаний. Но всё же поднял голову, вопросительно взглянул.
Тогда она взяла его за подбородок и притянула к себе, чтобы заглянуть в лицо. Печальное лицо, с теми же скорбными штрихами, которые она заметила у него спящего. Губы плотно сжаты. И всё же она не могла отвести взгляда от этих губ. Она помнила их вкус и так долго о них мечтала. Она вправе попробовать их снова. Но не спешила.
Вглядывалась в это лицо, искала отблеск того солнечного сияния, что заметила утром. Тогда, всего несколько часов назад, не было этих скорбных складочек. Была только порывистая тревожная радость. И глаза блестели по-другому, без вина и лихорадки.
Он был несчастен. Это было очевидно и не требовало доказательств. Но почему?
Она чувствовала раздражение. Разве она не выполнила все его условия? Он увиделся с дочерью, уверился в её безопасном будущем. Его бывшая теща — существо отвратительное и презренное, но она заботится о девочке, ибо девочка её родная внучка. В чём же опять причина его печали?
Её раздражение, а вместе с ним и желание, всё нарастали. Эта печаль была препятствием эфемерным, дразнящим, она разжигала азарт, жажду победы. Или он так увлечён своей ролью мученика, что верит в подлинность чувств?
А может быть, то известный приём — вызвать жалость, размягчить знатную любовницу, сделать её податливой и управляемой?
Женщины охотно верят в печальные глаза и тихие вздохи. Для них мужская грусть — сладкий нектар. Опытному соблазнителю и придумывать ничего не приходится. Нет необходимости в подвигах, в пылких речах, клятвах и уговорах. Достаточно вот так кротко потупиться, чуть свести брови, чтобы вызвать эту ниточку скорби, замкнуться в молчании, вместо связных фраз несколько раз вздохнуть, а затем возвести к потолку затуманенный взгляд.
Но все эти уловки хороши для добродетельной жены стряпчего или дочери старого судьи. К тому же, предпринятая игра всегда так наивна. Герцогиня всегда удивлялась той упорной слепоте, которая внезапно поражала вполне благоразумных и проницательных женщин. Она не видит или не желает видеть этой жалкой мистерии?
Но она сама никогда не принадлежала к числу тех дам, что верят в это притворство. Да и зачем Геро к нему прибегать? Он несчастен не ради цели, а по причине ей совершенно неясной.
Из упрямства? Из особенностей характера, который так и не разгадан? Пусть так.
Она от своего не отступит. Она желает его, он принадлежит ей. Как и всякой женщине, ей бы хотелось, чтобы все происходило несколько иначе, не хотелось приказывать, направлять или настаивать. Хотелось сосредоточиться на собственных ощущениях.
Но позволит ли он ей такую роскошь?
0
0