Элли давно уже заметила, что хуже планов, идущих по бордовой шляпе с самого начала, могут оказаться лишь планы, идущие гладенько и славненько почти до самого конца. Того самого конца, где им предстоит лоб в лоб столкнуться с реальностью. Ну и после этого — упс, потому что, как утверждал один маленький и очень пронырливый адмирал, столкновения с реальностью не выдерживает ни один даже самый продуманный план.
И потому: к черту Его Величество План — да здравствует Ее Величество Импровизация!
Когда-то молодую охранницу эти утверждения принципала и командира просто бесили. Она считала себя разумной, умеющей складывать не только два и два, но и куда более сложные пятимерные конструкции, делать экстраполяции и прогнозировать, а главное — никогда не рассчитывать на авось, не бросаться сломя голову, не прыгать в воду без предварительной рекогносцировки (а желательно и ковровой артподготовки, ну или хотя бы по площадям). Считала себя хладнокровной, расчетливой, даже циничной…
… А потом разнесла ко всем чертям ворота того ангара — просто потому, что «он бы и сам так поступил» и «он бы именно этого от меня и хотел, наверное…»
Ну да. Это не сломя и не очертя голову, это вообще ее оставив в шкафчике для хранения скафандров.
Элли тихонько рассмеялась и подставила лицо под душевые струи. Чистая вода в неограниченном количестве, подумать только! Все-таки есть и в диком варварстве кое-что невыразимо притягательное. Водный душ, да еще и контрастный, хотя и уступает ионному по эффективности, но намного его приятнее.
В дверь санузла деликатно постучали.
— Сорок секунд! — крикнула Элли и решительным движением завернула кран.
Вот и напоминание о том, что дикий космос и варварство — это все-таки дикий космос и варварство, и романтичным бывает разве что в низкопробных исторических романах. Даже воду приходится отключать вручную, прилагая физические усилия, да и душевых могли бы сделать побольше! Ну ладно, не в каждой каюте, это все ж таки избыточно для простого штатского грузовичка (а тем более — для такого грузовичка, который заштатным и штатским всего лишь прикидывается!), но хотя бы два-три дополнительных могли бы и поставить. Места хватает.
Стремительными движениями сгоняя воду с тела и волос и промокая их насухо одноразовыми полотенцами (еще одна дикость, но не использовать же то многоразовое, что ей выдали, это уж вообще ни в какой шлюз!), Элли продолжала улыбаться. Последнее время она ловила себя на том, что просыпается с удовольствием и в предвкушении — какие еще приятные сюрпризы приготовил для нее новый день? И в твердой уверенности, что сюрпризы будут именно приятные.
Странное ощущение, немного похожее на то, как она себя чувствовала на первых курсах Академии: тот же азарт, те же удовольствие и предвкушение, только без нервов и постоянных опасений не справиться, не доучить, забыть, оказаться слабее. А теперь все это ушло, осталось чистое удовольствие. Ну и, конечно, азарт.
Натянуть комбинезон одним движением — это искусство, которым овладеваешь далеко не сразу. Элли в свое время понадобилось три или даже четыре года. Зато сейчас милое дело, на автоматизме. Если бы не белье, ей на полное приведение себя в приличный вид хватило бы и двадцати секунд, но к хорошему привыкаешь быстро. Так что пусть будет сорок.
Ровно через тридцать девять секунд она потянула в сторону дверь санузла (дверь все это время была разблокирована, и уже хотя бы поэтому Элли отлично знала, кто стучал).
— Доброе утро, Дэн.
Да, не сюрприз. Но приятный.
— Доброе утро, Элли.
Он попытался проскользнуть мимо, но она слегка задержала перегораживающую дверь руку.
— Как насчет размяться перед завтраком? Раз уж ты тоже такая… хм… ранняя пташка.
Она убрала руку и с трудом удержалась от ехидной ухмылки, рассматривая выражение лица навигатора. Вернее — почти полное отсутствие этого выражения, он всегда делал такую рожу, когда пытался сохранить гордую невозмутимость. Наверняка считает, что так выглядит более взрослым и мужественным — и не замечает, что почти всегда при этом краснеет, что сводит на нет всю старательно натянутую невозмутимость. Мальчишка!
— Хорошо. Через десять минут.
Ого! А вот это с его стороны считай почти что подвиг: душ мальчишка любит, пожалуй, и побольше, чем сама Элли. Но как же забавна его манера каждый раз делать вид, что раздумывает (в смысле, действительно раздумывает присоединяться ему к Элли или нет, а не о том, сколько времени ему потребуется на то, чтобы побыстренькому умыться и почистить зубы старомодной и даже не электрической зубной щеткой).
Подобный разговор между ними повторялся чуть ли не каждое утро — каждое из тех. когда они сталкивались у душа. Да и за день бывало тоже раза два. Или три. Сколько раз в день Элли хотелось посетить спортзал — столько он и повторялся. С тех самых пор, как она решила поберечь свои нервы и навигаторскую гордость — все равно ведь припрется и без приглашения, только будет краснеть и злиться, и никакого тебе нормального спарринга. Проще самой пригласить.
Поначалу Элли удалось пару раз затащить в спортзал Теодора, но потом она бросила это гиблое дело (к явственному облегчению пилота). Похоже, азимовский блок у диких киборгов из дикого космоса прошивался гораздо жестче, чем у всех моделей, которые встречались Элли в более или менее цивилизованных мирах.
Спаринговаться с Теодором оказалось все равно что с боксерской грушей. Только живой и вздрагивающей от каждого пропущенного удара. Какая уж тут тренировка.
Разумеется, пилот-киборг по определению был намного сильнее человека, даже модифицированного, но до коллапса всех своих киберсистем боялся ее случайно повредить! Будь он человеком, она сказала бы «боялся панически», но киборгам не свойственны панические атаки и прочие глупости. Тут, похоже, действовал именно блок, а Элли не хакер, чтобы ломать незнакомый блок у незнакомой модели с неизвестными ТТХ. Да и вообще неприлично это — лезть в прошивки чужого имущества только потому, что тебя в этом имуществе что-то там не устраивает. Лучше отстать от несчастного киборга, тем более что его хозяев, похоже, все устраивает.
Впрочем, сказать, что Теодор разочаровал Элли целиком и полностью, было бы явной неправдой: пилот-киборг был определенно мил и куда более человечен, чем многие знакомые Элли по прежней жизни. Иногда у Элли даже закрадывалось подозрение — а не дурачат ли ее? Может, и нет у них на борту никакого киборга, просто решили подшутить над пассажиркой. Но сколько она ни ломала голову — так и не смогла придумать ни одной достаточно веской и убедительной причины того, зачем это могло бы понадобиться капитану — причем именно этому капитану, с его милой улыбкой, военной выправкой и стальными глазами.
Такой капитан не станет поддерживать глупую шутку подчиненного. Впрочем, подчиненные у такого капитана трижды подумают, прежде чем даже начать лежать в сторону шутки любого уровня разумности, не то что ее отмочить!
Так что скорее всего Теодор именно тот, за кого себя выдает — местный киборг. Просто ну вот такие здесь киборги, чего уж поделать! Зато приятная деталь, пусть и не сразу открывшаяся, но сулящая множественные приятные перспективы: они не бесполы. Она убедилась в этом сама, когда Теодор со свойственной киборгам бесцеремонностью ввалился в санузел с целью отлить — как раз, когда она принимала душ.
В отличие от Дэна или капитана он не счел нужным постучать, просто сдвинул дверь и вошел. Совершенно спокойно улыбнулся ей и даже поздоровался, после чего протопал к унитазу и с той же самой киборговской невозмутимостью сделал свое дело. Кивнул ей — уже на прощанье. И так уже невозмутимо вышел.
Он даже не покраснел — ни когда смотрел на нее (будь он человеком — Элли сочла бы такой взгляд одобрительным и даже намекающим), ни когда пристроился в профиль, так, что Элли все отлично было видно, и вытащил свой агрегат (очень впечатляющий, надо отдать ему должное). Ни когда кивнул, уходя — и снова мазнул тем самым одобрительным взглядом. Одно слово — киборг.
Однако — киборг с членом.
Ей об этом, конечно же, никто не рассказал — не скрывали, просто зачем говорить о том, о чем и так все знают? Им даже и в голову не приходило, что где-то может быть иначе и что ненужные органы логичнее всего убрать первыми. Хотя… Если говорить о логике — это же провинция, унификация минимальна, и на киборгов, скорее всего, ложатся не только боевые функции, но и обслуживающие-релаксирующие. Это ей трудно представить жизнеспособный гибрид гранатомета, кофемолки и вибратора, а какому-нибудь не слишком богатому фермеру с дикой планеты такой универсальный гаджет, пожалуй, самое то будет.
Правда, если он обретет разум и вырвется из-под хозяйского приказа — тут уж фермеру мало не покажется. Хотя, опять же, от фермера зависит. Ну и от много чего еще, от крепости прописанного у киборга азимовского блока, например. Или от личности самого киборга.
Теодор же вроде как сорванный (Элли уточнять постеснялась, но относились к нему все совершенно так же, как и к остальным членам экипажа — тому же Дэну, например), и хозяев как таковых у него нет, только коллеги и капитан. Но капитан не хозяин, он начальник, это хоть и похоже, но все же другое (особенно на штатских грузовичках… или тех, что таковыми прикидываются). А так сам себе хозяин, давно мог бы этот блок убрать. Ну или хакера найти, если сам не может, а желание есть. Однако почему-то не убирает. Значит — желания нет.
Интересно — почему? Типичное для охранного киборга стремление обезопасить по максимуму «своих» людей, к которым временно причислил и пассажирку? На посторонних «чужих» этот его блок вроде бы не распространяется… Интересно было бы проследить.
Но куда интереснее испробовать его в другом, раз уж возникли такие интересные перспективы, спарринги — они ведь не только в вертикальной плоскости могут быть, и, возможно, не в вертикальной тот самый блок сработает как раз в правильную сторону (тем более что сам пилот-киборг вроде как очень даже не против — только опять осторожничает).
А для спортзала остается Дэн. Он, конечно. всего лишь человек, и это минус, и жуткий стесняшка, постоянно краснеет и стучится (хотя это, пожалуй, все же не минус, особенно первое, скорее милая пикантная деталь). Зато он ничуточки не стесняется бить в полную силу, и это уже несомненнейший плюс. Лупит от всей души, приятно вспомнить (Элли с удовольствием поморщилась, разминая вчерашний синяк на плече).
Интересно все же — сколько в поползновениях Теодора от его киборговской секс-прошивки, а сколько — от человеческой личности? По какой-то странной аналогии пилот-киборг напоминал ей майлзовского кузена, красавчика и любимца женщин. Может быть, аналогия была не такой уж и неправильной. Тем больше оснований проверить!
Жалко только, что у ребят странные отношения, напряженные какие-то, а то ведь можно было бы расслабиться и втроем…
Дверь спортзала скрипнула, и Элли резко развернулась, хищно оскаливаясь и сразу же принимая боевую стойку: Дэн никогда не предупреждал о начале атаки. Что ж, ближайшие сорок минут ей предстояло расслабляться немного иначе.
За два месяца она так и не привыкла к новому месту. Она ощущала себя щенком, которого Грег однажды подобрал на улице, пожалел, сунул за пазуху, дал отогреться. Она была чем-то вроде Гасса, черного бродячего пса, который хоть и остепенился, живя в доме моряка, но дворовых привычек так до конца и не утратил.
Гасса Грегори завел намного раньше, чем Эри.
Кроме самого Грегори и его пса в каюте на третьей палубе воздушного транспортного судна «Квадрат» жили книги подчеркнуто морского содержания, до которых Эри не имела права дотрагиваться, потому что они остались Грегори от деда. Дед его матросом не был, но имел к морю самое прямое отношение. Он работал кочегаром на этом самом «Квадрате».
Когда моряк жил один, ему хватало маленькой комнаты в трюме, стального мешка с откидной койкой и единственным маленьким иллюминатором. С появлением Гасса он перебрался выше, а когда появилась Эри, он самовольно занял и подключил к распределителю еще одну соседнюю каюту.
Эри стирала. Полоскала в медном тазу белье, выкручивала, встряхивала, развешивала на веревках, которые натянула поперек комнаты-каюты. Ей нравился запах чистых влажных вещей. И нравилось, как закатное солнце, забравшись в окно, раскрашивает белую ткань во все оттенки розового и золотого.
Когда-то она могла только мечтать о таком доме. Но тогда, в те времена, она была совсем глупая и словно замороженная. Как рыба в трюме. Тогда ей все время было холодно, и мысли крутились в голове совсем простые: как бы найти такое место, где можно поспать в тепле.
И лучшей была ночь, когда ей удалось пробраться в машину одного из пароходов…
Но даже тогда она все-таки понимала, для чего взрослый одинокий мужчина может позвать к себе бездомную малолетку. Пару раз даже звали. И она убегала. Старалась держаться подальше от людных улиц, жила тихо и незаметно. Пожалуй, у Грегори не было бы шанса ее подобрать, если бы она не оступилась на одном из узких трапов и не скатилась бы прямо ему под ноги.
Она боялась. В первые дни она боялась при нем разговаривать даже шепотом. Все ждала, вспоминая страшные истории, из тех, что беспризорники нижних улиц рассказывают друг другу по ночам в свете тусклых масляных ламп или костерков. О людоедах, которые питаются детьми. О маньяках, которые отапливают свои комнаты, сжигая в печках трупы бродяг. О торговцах людьми, о призраках-колдунах, заставлявших когда-то летать корабли, а теперь мстящих живым, являясь к ним и уводя с собой в миры грез и пустоты. Среди этих историй было место и насильникам, и убийцам, и даже чудовищам, которые лишь притворяются, что они люди…
Она решила, что вовсе не будет спать ночью, а утром обязательно сбежит. Но у нее был жар, она ослабла от голода, и конечно, никуда сбежать не смогла. И обе ночи спала, как убитая. Если Грегори к ней и заглядывал, она этого не помнила.
Он каждое утро уходил на вахту в дом капитана, и Гасс убегал с ним.
Он редко что-то говорил, но разрешал смотреть старые альбомы. У него было мало вещей, и все они умещались в один потертый кожаный рюкзак.
Сначала Эри его боялась. Потом она боялась сделать что-нибудь не так: выкинуть что-то нужное, убрать что-то, что требуется каждый день, боялась его задеть и боялась, что так и останется для него кем-то вроде Гасса.
Свет за окошком стал меркнуть. Как же долго она возилась с бельем! Скоро вернется Грегори, нужно разогреть ужин. Посидеть с ним рядом, ответить на дежурные вопросы, дождаться, пока он заснет… и осторожно выскользнуть вон из комнаты.
Эри улыбнулась. В этой новой жизни у нее были друзья. У нее было важное и тайное дело. И еще у нее было будущее, ради которого стоит жить.
В один из последующих дней она преподнесла ему великолепное базельское издание «Исповеди» Блаженного Августина, а за ним столь же великолепное издание «Божественной комедии» Данте и «Государя» Макиавелли. Последнего она позаимствовала у своей матери, которая вывезла из Флоренции библиотеку своего блистательного предка Лоренцо.
Когда она положила на инкрустированный столик в его новой гостиной этот сафьяновый томик с серебряными уголками, лицо Геро на миг посветлело. Глаза потухшие, обращенные скорее внутрь, к оцепеневшей душе, чем к вероятному будущему, озарились недоверчивым вопросом. Он взял книгу настороженно, почти со страхом, ожидая какого-то дополнительного условия. Как будто не мог объяснить себе её великодушие.
Он не удивлялся драгоценностям, ибо воспринимал их как плату за покорность. Но забота о разуме, почти о душе, казалось ему подозрительной.
Герцогиня с усмешкой наблюдала за тревогой на его лице, за игрой прозрачных полутеней. У него дрогнули ресницы. Что-то изменилось, сдвинулось. Он склонил голову почти с благодарностью. Он даже поцеловал ей руку, не так заученно, а с какой-то дрожью.
Впрочем, она могла это придумать. Не было никакой благодарности. Она хотела бы ослепнуть, и в первые несколько дней у неё это получалось. Она жила в своей божественной обособленности и не желала из неё возвращаться. Чего ещё ей было желать?
Геро не выказывал недовольства и ничего не просил. Напротив, он, казалось, учился ей угождать. Его опыт как любовника был ничтожен.
Анастази, несомненно, была права, когда утверждала, что у него не было любовницы. Была только жена, слишком юная и слишком набожная, чтобы позволить ему узнать все тонкости любовной науки. Все его познания сводились к самым простым и незатейливым ласкам. И ласки эти были строго ограничены супружеским ложем.
Этой деликатной нежности хватало для его добродетельной супруги, но герцогине этого было мало. Она вкушала страсть как экзотический плод и жаждала им насытится. К своему немалому ужасу, приправленному восторгом, она обнаружила, что встаёт с постели только для того, чтобы снова туда лечь. Она уподобилась пьянице, сорвавшемуся в запой после долгих лет воздержания.
Фавориту отвели новые, более просторные, богато обставленные апартаменты, куда вел потайной ход из её рабочего кабинета. Низенькая дверь была скрыта шпалерой.
И мысль о том, что Геро, её несравненная живая игрушка, покорный и нежный, находится совсем рядом, всего в нескольких шагах по узкому, плохо освещённому коридору, сводила её с ума. Она уходила от него на рассвете, с твёрдым намерением оставаться у себя, допустить к себе придворных дам, соблюсти все тонкости этикета, принять посетителей и не вспоминать о своём одушевлённом, темноволосом недуге по крайней мере до вечера.
Но ей редко это удавалось. Она с трудом вникала в то, что говорил секретарь, о чем умолял проситель и какую весть доставил королевский фельдъегерь. Она смотрела на гобелен, закрывавший потайную дверь, великолепный гобелен из Арраса с изображением библейского сюжета.
Все гобелены в её кабинете были с сюжетами из Писания. Но этот был особенный.
История Иосифа Прекрасного и жены Потифара. Мастер ткач запечатлел на ковре тот пикантный момент, когда супруга египетского военачальника требует от юного раба покорности. «Спи со мной» — говорит она, протягивая руки. Иосиф изображён в миг соблазна и колебаний. Он — коленопреклонённый раб, испуган, смущён. Он знает, что жизнь его в руках этой женщины, супруги хозяина, что за отказ повиноваться он может быть жестоко наказан. Он испытывает страх, готов бежать. Но он так же испытывает и соблазн, желание, ибо он юн и полон сил.
Герцогиню забавляла эта пикантность интерьера. Именно этот гобелен закрывал вход в спальню её красивого, трофейного любовника. Положение Геро в её доме вполне сопоставимо с тем положением, в каком находился Иосиф. Пусть даже его не продавали в рабство родные братья, его жизнь всецело зависела от капризов и милостей хозяйки. Только в отличии от сына Иакова Геро был более покладист.
Герцогине стоило немалых усилий, чтобы согнать с лица мечтательную улыбку и прислушаться к словам собеседника. Она с трудом возвращалась к предмету скучного политического или денежного спора, который совсем недавно, ещё накануне Пасхи, являл собой весь смысл её рассудочного существования. Однако полчаса спустя она отсылала посетителя небрежным жестом и, едва за ним затворялась дверь, бросалась к пресловутому гобелену.
Геро уже не удивлялся этим визитам. Он изумлялся и вздрагивал только в первые несколько дней, потом лишь коротко вздыхал, как тогда, в первую ночь, перед рассветом, и старательно отводил глаза.
Однажды ей удалось заглянуть в эти глаза, и то, что она в них прочла, ей не понравилось. Там была безысходная тоска узника, бездонный провал в какие-то пустоты, в извилистые катакомбы, где в заточении пребывает душа. Герцогиня явственно почувствовала повеявший из этих пустот холод, но не успела задуматься или испугаться. Геро отвёл взгляд. И с той минуты всегда смотрел куда-то мимо, не позволяя захватить себя врасплох.
А она не очень-то и стремилась его поймать. Эйфория всё ещё пьянила. Истина всё ещё носила льстивую маску. Она не видела его тоски. Видела только неловкость и лёгкое смущение. Он был растерян и оттого невероятно желанен. И ещё неопытен. Робок. Для него её властная умелость была всё ещё внове. Всё ещё вгоняла в краску.
А ей нравилось вгонять его в краску, с господской небрежностью развязывать шнурок его сорочки, обнажать шею и целовать от ключицы по дрогнувшему горлу к подбородку, а затем к губам.
Ей нравилось убеждаться в своей безнаказанности, в своём праве, наслаждаться им по собственной прихоти и даже по собственному сюжету.
Геро как будто и в самом деле лишился всех человеческих привилегий и стал очень сложной дорогой игрушкой. Его собственная воля была утрачена, как излишняя деталь, осталась только воля его владелицы. По знаку этой воли он вовремя запускал те внутренние механизмы, которые отвечали за различные внешние проявления. Какой-то механизм сводил губы в почтительную улыбку, другой механизм окрашивал щёки едва заметным румянцем, третий — учащал дыхание, а пятый — распалял страсть. А сам он при этом пребывал где-то далеко.
Герцогине поначалу очень нравилось управлять им будто марионеткой, которая подчиняется не грубым нитям, а лишь прикосновениям и взглядам. Ей нравилась его чуткая услужливость. Достаточно было слегка надавить на плечо или мягко повести рукой сверху вниз, или охватить запястье и направить ладонь к себе. И ещё с десяток выученных им таких же условных знаков.
Но он не сразу решился перевести в действие её новый знак, когда она откинулась на подушке и поманила его к себе, приглашая на несколько минут стать хозяином положения.
Как ни странно, но у неё время от времени возникало желание поменяться с ним ролями, быть завоёванной, взятой, почти жертвой. Она глушила в себе это желание, ибо оно её пугало. Прежде она уступала и будто снисходила к любовнику, даруя ему свое тело. Но то были мужчины, равные ей по положению. Отдаваясь, она не чувствовала себя ни побеждённой, ни униженной. Напротив, она чувствовала себя ещё более могущественной, ибо эта её уступчивость налагала на этих любовников двойные цепи.
С Геро всё было иначе. Он был её любовником, мужчиной, но в то же время им не был. Как тот раб в термах Диоклетиана, в присутствии которого знатные римлянки не колеблясь сбрасывали одежду. Эти гордые патрицианки были бы крайне удивлены и даже возмущены, обрати кто-то их внимание на принадлежность живой вещи к мужскому полу.
Множество благородных дам с таким же сословным пренебрежением относились к своим лакеям, позволяя им даже мыть своих хозяек в огромных, раззолоченных ваннах.
Герцогиня Ангулемская в свою очередь, была бы крайне удивлена, попытайся тот же сторонний наблюдатель из Диоклетиановых терм уличить её в похотливом деспотичном неистовстве, больше приличествующем ревнивому мужчине, чем женщине. Услышав такое, герцогиня была бы оскорблена до глубины души. Но вовсе не потому, что в ней была бы оскорблена женщина, чей удел нежность и стыдливость, а потому, что в ней была бы оскорблена принцесса, которую упрекнули в бессердечии к слуге. Нет, даже не к слуге. К вещи. Красивой, ценной, редкой — но всё же вещи.
Она могла сколько угодно украшать эту вещь драгоценностями, кутать в батист и бархат, но признать человеческую природу этой вещи было выше её сил.
Платонов Сократ, рассуждая о справедливости, проектируя совершенное государство, не усомнился в праве граждан этого государства на обладание такими же смертными существами, кого Господь одарил душой. В его мудрых речах не возникло и тени сомнений, он говорил уверенно, по воле того божественного даймона, чье вдохновляющее присутствие было направляющим, повторял, призывал в свидетели вселенские законы и напрочь лишил надежды тех, кто был назван рабом.
И всё же она желала быть пленённой. Возможно, в ней говорила извечная природная пассивность, которая нуждалась во внешней силе. Или она слишком устала от необходимости повелевать. Или, помимо воли, вопреки убеждениям и воспитанию, она признавала за Геро неоспоримое превосходство. Иногда ей хотелось стать слабой, совершить отречение и, подобно Карлу Пятому, выращивать капусту. Это вольнодумство она истребляла сразу, но позволяла некоторому от него количеству, как струйке пара из закрытого котелка, прорываться на поверхность. И тогда она становилась ведомой.
На деле это оказалось не так-то просто, ибо Геро отказывался понимать, что от него требуется. Он освоил роль подручного механизма и покорно лежал на спине, предоставляя высокородной любовнице чередовать длительность наслаждений. Ему так было легче и проще. Ибо ничего другого, никаких изысков, особых приёмов от него не требовалось.
Герцогиня довольствовалась тем, что он просто есть, и она через ладони, губы, груди, живот и колени могла сколько угодно убеждаться в его присутствии. Она так распаляла себя предвкушением и мечтами, так упивалась сознанием своего могущества, что в следующую ночь ей не нужны были ни ласки, ни поцелуи. Разгорячённое самолюбие, тщеславие и воображение заменяли пыл любовника, освобождая Геро от необходимости притворяться и подвергаться ещё большему насилию.
Она не замечала, что его как будто и нет рядом, что он оставлял ей в пользование своё безотказное тело, а сам со всеми чувствами и печалями выходил за дверь и там терпеливо дожидался окончания.
Прошло немало времени, прежде чем герцогиня стала замечать, кто на самом деле лежит с ней в постели — пылкий любовник или оживший труп. Даже самые высокомерные, тщеславные существа, живущие в башне своих верований и предрассудков, со временем начинают прозревать.
Можно сколько угодно отворачиваться от разбегающихся по потолку трещин, но даже при самом глухом упрямстве приходит сомнение в крепости стен.
У герцогини эти сомнения возникли именно тогда, когда она возжелала вернуть ему права натиска и пыла. Чтобы он поступил так, как поступил бы на его месте любой другой мужчина, допущенный к ложу красивой женщины. Но её постигло разочарование. Ей виделось, что достаточно будет подать ему знак, и он сыграет эту пылкость с такой же непринуждённостью, как играл галантность, когда целовал ей руки.
Если он допускал ошибки, она, как и всегда, относила их на счёт дурного воспитания и невежества, которые со временем изживаются. Даже закоренелый дикарь при наличии опытных наставников постепенно учится хитростям этикета. Что уж говорить о такой тонкой чувствительной натуре, как её новый любовник. Он должен был освоить все необходимые премудрости.
Однако, этот юноша оказался не настолько чувствителен и обучаем, как ей представлялось прежде. Или она приписала ему несуществующие достоинства.
Она хотела видеть его обладающим этими достоинствами, достаточно разумным, чтобы явить свою благодарность, и так же в достаточной мере чувствительным, чтобы воспринять устремлённые к нему порывы. Ему было отпущено достаточно времени, чтобы смириться и принять свою судьбу. Ему пора было понять, что виновных в смерти его близких нет, что к нему, напротив, проявляют неслыханное великодушие и столь же безудержную щедрость. Ему пора было бы смягчиться, дать себе волю, пуститься в чувственные безумства и попробовать ипостась господина.
С той минуты, как была заключена сделка, герцогиня могла бы назвать себя счастливой, а если не счастливой — то удовлетворённой, ибо все желание исполнены. Она победила в соперничестве с судьбой. И чувствовала торжество. Если бы только…
Если бы только Геро не был такой угрюмой, молчаливой, покорной ледышкой.
Не в природе мужчины оставаться управляемым и ведомым. Возможно, это чрезмерно гнетёт его. Пусть он безродный, но он мужчина, и у него есть самолюбие и гордость. Возможно, обрывок власти удовлетворит это самолюбие и успокоит гордость.
Опыт не удался. Геро, эта несчастная, запуганная игрушка, не распознал оказанной милости. Он не понял — или не хотел понять, что именно от него требуется. Когда она привлекала его к себе, он не попытался этим воспользоваться. Он привык послушно следовать за ней, угадывая знаки, но этот новый знак был ему незнаком, и страстной минуты его господства не случились.
Ей даже не пришло в голову увязать своё желание в несколько фраз, ибо она не утруждала себя разговорами с вещью. О чём говорить с подневольным?
Она ограничивалась короткими поощрительными фразами, какими удостаивался её лакей, любимый охотничий пёс и верная андалузская кобыла. Геро был где-то там, в этом ряду, только стоил несколько дороже.
Если пёс выходил из повиновения — его сажали на цепь; если артачилась кобыла — её били хлыстом; если недовольство вызывал лакей — его отсылали на конюшню.
Геро стал причиной ярости, глухой и необъяснимой, заставил сомневаться в себе, и тогда она ударила его.
Ударила в первый раз.
Это – синтагма-парадигматические отношения.
Казалось бы, теперь, когда у нас уже есть сюжет, можно приступать к его развитию, а потом и к кульминации…
Но ни фига.
Вот я за эти дни, пока искал удачный образ для этих самых синтагма-парадигматических (никто же почти не понимает, что это такое, а мне ж надо разбиться, но объяснить, иначе зачем весь этот трёп?) я прочёл два рассказа наших местных признанных барнаульских писателей, членов СП, очень таких… крупных островов на местной мелкой воде.
Да, я из Барнаула. Это город такой.
Да, у нас тут рядом Горный Алтай – и вот тут уже всё всем чаще всего понятно. А Барнаул… это степь на подходе к горам.
Зато… мы знаем, что можно ощутить у подножия, ну… вы меня понимаете, да?
Когда ты живёшь, а где-то совсем рядом – горы. И если ты – тоже гора, то это – твои проблемы.
В Барнауле, как и везде, нет пророков в своём отечестве, но у нас тут это ещё и усугублено горами. Отсюда надо сбежать, чтобы тебя заметили.
Ну а мы… Мы будем жарить шашлык.
Потому что от себя – не сбежишь))
СИНТАГМА-ПАРАДИГМАТИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ
Итак.
Нам это понимание важно надо для построения сюжета.
Щас дам определение из подобных отношений в знаковой системе языка, чтобы напугать. А потом объясню всё на шашлыке.
Ну вот, например))
Парадигмы и синтагмы
https://myfilology.ru/semiotika/nachala-semiotiki-znaki-modalnost-paradigmy-i-sintagmy-sintagmaticheskij-analiz-paradigmaticheskij-analiz-denotacziya-i-konnotacziya-metafora-i-metonimiya-kody/
Знаки организованы в коды двумя способами: посредством парадигм и посредством синтагм. Различие между парадигматическими и синтагматическими структурами является ключевым в структуралистском семиотическом анализе. Эти два измерения часто представляются в качестве осей, где вертикальная ось есть ось парадигматическая, а горизонтальная есть ось синтагматическая. Р.Якобсон ввел термины «селекция» в качестве уровня парадигмы и «комбинация» — в качестве уровня синтагмы.Парадигма есть множество ассоциированных знаков, все из которых являются членами некоторой определенной категории, но в которой каждый знак является значимо отличающимся от других. В естественном языке словарь языка является одной парадигмой, и имеются грамматические парадигмы такие как глаголы или существительные. Использование одной парадигмы (например, отдельного слова или образа) скорее, нежели другой, создает предпочтительный смысл текста. Заметим, что означивание различий между даже очевидно синонимичными парадигмами находится в самом сердце уорфианских теорий языка. В кино и телевидении парадигмы включают пути изменения «кадра» (например, монтаж, затемнение, постепенное исчезновение и т.п.).Синтагма есть правильная комбинация взаимодействующих знаков, формирующих осмысленное целое (нечто, называемое «цепью»). Такие комбинации сделаны в каркасе правил и соглашений (как имплицитных, так и эксплицитных). В языке предложение, например, есть синтагма слов. Параграфы и главы также являются синтагмами. На фотографии или в живописи синтагматические отношения являются пространственными. Синтагмы создаются посредством выбора парадигм из тех, которые конвенционально отнесены как уместные или приемлемые или которые могут требоваться некоторым правилом системы (например, грамматикой).
Страшно? Теперь объясняю.
Синтагма
Когда мы придумываем предложения, мы надеваем слово за словом – как кусочки мяса на шпажку. Получается этакое предложение – шашлык.
Когда мы составляем предложение – мы учитываем взаимоотношения между словами.
Когда мы насаживаем кусочки мяса – мы тоже аккуратно подбираем подходящих соседей, можем перемежать луком или помидоркой.
Вот это – синтагматические отношения в нашем русском языке.
Почему нам это важно – потому что так же и компоненты сюжета сначала мы как бы «набираем на шампур».
В экспозиции и завязке мы готовим шашлык – отбираем куски, которые пойдут на эту шпажку.
С неумолимостью демиурга собираем шашлык. Ну или — пазлы будущей мозаики.
Парадигма
Кладём шашлык на мангал и начинаем поворачивать.
И с каждым поворотом куски прожариваются всё больше и больше
Это – парадигма – постепенное изменение признака каждого куска. Отдельно, и тут же – вместе. Оборот – и все куски изменились.
Все изменились, это важно.
И уже нельзя сунуть другой кусок – он не прожарится.
И нельзя поджарить один и не поджарить соседний.
И вот он, наш сюжет – мы нанизали и начинаем прожаривать.
И – обратного пути – нет.
И нельзя жарить и не вызвать изменений в героях, мире…
Понимаете?
Вернёмся к развитию сюжета и кульминации.
И к тому, что днесь я прочёл два рассказа наших местных признанных барнаульских писателей.
У обоих была одна и та же ошибка – их куски мяса, несмотря на то, что они жарились в одном и том же огне сюжета – оказались разной прожарки.
Авторы просто позабыли про какие-то куски. Их куски были в тексте сами по себе, из какого-то чужого шашлыка. Парадигма не заработала. И сюжет… Сюжет начал разваливаться на куски.
Другая распространённая ошибка – автор собрал шашлык и забыл, что его нужно жарить. Вообще забыл про парадигму изменений.
Его герои так и висят сырые, или горят с одного бока. Сюжет не движется. Никуда.
И… фиг вам на выходе, а не готовый шашлык.
С развитием сюжета – всё просто.
Я могу сейчас написать кучу умных слов, но суть в том, что куски, которые вы собрали на шампур – нужно вращать, чтобы прожарить.
Всё.
И будет момент кульминации – когда вот-вот – и готово!
И… запах пойдёт!
И.. слюна побежала, и – ах!!!
И вот мы сейчас будем кушать.
Я как-то заметил для себя – если к кульминации рассказа у меня не встаёт комок в горле, не бегают мурашки — всё, рассказ – шлак.
Хотя бы у меня – ведь это я – его первый читатель.
Если мне повезёт – кого-то тоже зацепит, кто-то совпадёт со мной.
Но если даже меня не цепляет… А зачем я тогда всё это писал?
Ну а теперь для логиков: схемы, как можно прийти к кульминации.
1.Схема
Это самый махровый и классический вариант:
*экспозиция;
*завязка;
*медленное развитие действия, неуклонное поступательное движение (жарим наш шашлык);
*кульминация как точка высшего напряжения;
*медленный спад напряжения и развязка.
2.Схема
*Экспозиции почти нет.
*Завязка крутая и резкая.
*Действие – с места в карьер.
*Напряжение нарастает взрывообразно… бах! Кульминация!
*Мгновенный спад и быстрая развязка.
3.Схема
*Завязка тоже стремительная.
*Мгновенное развитие действия – кульминация…. – спад.
*Снова развитие – кульминация – спад и так несколько раз. Самая главная финальная кульминация – самая мощная.
4.Схема
*Быстрая завязка.
*Стремительное развитие действия.
*Высокое напряжение в кульминации.
*Резкая развязка и мгновенный сброс напряжения.
Все схемы – рабочие.
Вот в таком – прямом и остром виде – они годятся для сюжетной литературы и неопытных авторов.
Опытные авторы могут жарить в одном тексте сразу 2-3 шашлыка, переплетая схемы, по-разному выводя кульминации разных шашлыков. Этим, наличием множества шашлыков, так называемая большая литература (боллитра) как бы и должна отличаться от литературы сюжетной. От той, где динамика, стрельба и экнш, любовь до гроба и всё просто.
Но мне почему-то кажется, что в современной литературе этот критерий исчерпан.
Времена изменились. Трудно теперь сказать что-то новое одной сложностью сюжета.
Нужно что-то ещё.
Объяснить текущее в нашем мире? Дать надежду? Научить выживать здесь и сейчас?
Литература – не только пособие по развлечению, но и пособие по выживанию души, так мне кажется.
Это, на любителя, конечно. Говорят, в наши мутные времена и душа-то не у всех есть.
Или это я туплю и в упор ничего не вижу?))
— Так и знала, что здесь смотреть нечего! — девочка пнула одну из железяк под ногами. — Ничего вокруг, только железная пыль и этот…
Годжи не обиделся. Он поднял железяку и, несколько раз подбросив её в руке, подмигнул.
— Эта станция, конечно, развалина, и торчит невесть где, но всё только потому, что внизу радиация и испарения. А это значит, — он размахнулся и швырнул железяку в пустоту, — что можно кидать туда что угодно.
— Совсем всё? — заинтересовалась девочка и начала оглядываться.
Она подхватила стоящую у зарядного блока лучевую втуль, взвесила на ладони, осторожно ступая, подошла к краю и, размахнувшись, отправила её вниз.
Годжи с грустью подумал, что ему придётся ждать несколько лет, пока он увидит ещё одну лучевую втуль одиннадцатого поколения, но промолчал.
Девочка побежала дальше, разглядывая платформу и, находя что-то, что могла поднять, отправляла это в полёт.
Она не выкинула больше ничего, что могло бы послужить Годжи. Ну, почти ничего — те четверть рулона псевдоплоти могли понадобиться ему в ближайшее время, но это было не критично.
— Как же долго! — её отец стоял у флаера, остальная семья развалилась внутри — из двери выглядывали только ноги в дорогих «летунчиках». Ноги иногда начинали болтаться и вихлять в воздухе туда-сюда, но, видимо, владелец — их обладатель — быстро уставал, и флайботы вновь, с жужжанием, отключались. — Пора вам уже давным-давно поставить «А» — шесть плюс. Битый час здесь торчим! Да и жарко же…
«Если бы я решал…» — подумал Годжи. Вслух однако сказал:
— Это платформа времён Колонизации, настоящий раритет своего времени. В то время здесь проходил довольно оживлённый путь, но не было ни одной планеты, на которой можно было поставить платформу. Поэтому поставили на неподходящей. Потом путь остыл, и платформа стала использоваться только как аварийная площадка… Оборудование устарело, но мы всё ещё держимся.
— Держитесь? Да такое чувство, что здесь всё развалится через минуту!
— Пока нет, — сказал Годжи с лёгкой грустью. — Но вскоре возможно…
— Какой же он старый! — сказал мальчик в флайботах. Теперь он, высунувшись из проёма, рассматривал Годжи. — Мои «летунчики», наверное, стоят больше, чем он весь!
— Да, это правда, — подтвердил Годжи.
— Эта чёртова старуха, — сказал их отец еле слышно, наблюдая за шкалой заряда. — Приспичило ей окочуриться прямо во время отпуска! Теперь возвращаться какими-то… аварийными платформами…
— Отдай! — закричал мальчик. Рядом бегала его сестра, хохоча и размахивая флайботом, который она по-тихому стащила с его ноги.
— Я — Грозная Стерва! — закричала она. — Я отниму у тебя последнее и распылю тебя в прах!
— Грозная Стерва никого не убивает, — поправил её Годжи.
— Тебе-то откуда знать? Она убила восемь тысяч на Поднебесье! Свалила их корабль прямо в океан!
— Всех пассажиров этого корабля на тот момент уже…
— Хватит! — Сказал их отец. — Заправились. Пора лететь.
— Спасибо, что воспользовались…
— Да-да, — отмахнулся он, залезая в флаер. Мальчик натягивал флайбот на ступню, девочка скучающе сидела рядом с ним.
— Не стартуйте, пожалуйста, ближе, чем на полтора километра от платформы, это может вызвать…
Его голос потонул в звуке двигателей. Флаер поднялся в воздух, развернулся на фоне стылого сиреневого неба и, отлетев метров на сто, рванул на Сверх.
Платформа задрожала. Скелет Годжи завибрировал, внутри что-то скрипнуло, хрустнуло.
«Когда-нибудь, — подумал он, — я просто рассыплюсь. Как и эта платформа».
— Я не думаю, что ты убийца, — произнёс он.
— Чего? — Грозная Стерва вышла из двери склада, зевая и поправляя рубаху. — Ну они и стартанули! Я думала, у меня зубы все повылетают!
— У меня вылетали, — сказал Годжи. — Но это только от грузовых.
— Дьявол, как ты здесь живёшь! — Стерва покачала головой. — Я бы спятила.
Годжи не ответил ей.
Стерва вывела «катушку» со склада, волоча её прямо за раму, залезла поверх и натянула на лицо маску. Выглядела она грозно.
— Короче, за частью барахла прилетят через пару месяцев, а нет — так бери себе. В этот раз всё равно один мусор. Что-то не везёт мне в последнее время — какой корабль не вскрою, там один лом или порода, а что мне делать с породой? Не к тебе ж её везти. Не-ет, нужно опять, видимо, за пассажирские браться.
— Я должен буду отказать тебе, если ты начнёшь…
— Да знаю, знаю я! — она завела «катушку» и поднялась в воздух. — Не скучай давай! И к краю не подходи, понял? В следующий раз подвезу тебе запчастей, если музей какой грабану! А то из тебя пока разве что только сердце не высыпалось!
Она ошибалась.
Его сердце рассыпалось в тот самый день, когда он увидел Грозную Стерву.
* * *
Тогда он стоял на самом краю платформы, ожидая бурю. Он уже чувствовал её приближение — единственное, что в нём было нового, так это датчики в мозгу. Он стоял на краю, ожидая, пока она придёт, густая и злобная, яркая и жаждущая.
Он ждал её потому, что не мог упасть сам.
— Эй! — крикнула тогда Стерва, и он обернулся. Она сидела на своей «катушке» — тихой и маленькой, и тяжело дышала. — Можно, я здесь побуду несколько дней, пока буря не пройдёт? А то за мной хвост, буря сметёт их с пути, но мне надо отлежаться…
— Если вам угрожает опасность, вы всегда можете занять места. Правда, осталось только одно — на складе…
— А ты что, сигануть вниз решил? — она покачала головой. — Не выйдет же! У тебя программа какая? Одиннадцатое поколение?
— Одиннадцать с половиной, — сказал он и отошёл от края. — Я андроид. Меня зовут Годжи.
— Приятно познакомиться, Годжи. А я — Грозная Стерва. Тут ничего не развалится во время бури?
— Только если я, — сказал Годжи.
Тогда он впервые услышал её смех и сразу же почувствовал, как внутри него что-то рассыпалось.
* * *
Он слишком поздно понял, что это не очередной грузовой. Cтены блока, его скелет и сама платформа завибрировали, будто кто-то включил самую большую в мире дрель — так всегда было, когда кто-то выныривал прямо над платформой, и Годжи обречённо стал ждать треска или хруста, означающего, что внутри него рассыпалось что-то ещё, но потом вибрация исчезла, и на платформу опустилось что-то тяжёлое.
Грузовой бы раздавил платформу, а значит, только…
Годжи вскочил и стал осматриваться, пытаясь обнаружить улики — предметы, которые могли остаться после Стервы — иногда это была кружка со следами помады, иногда — несколько волос на лежаке, где она спала. Он всегда всё сжигал, но вчера он так устал…
Дверь раскрылась и в блок зашёл Родион.
— Значит, только недавно улетела, так? — спросил Родион посмотрев на него. — Вот не понимаю, она тут спит или где? Неужто вы с ней трахаетесь, а? Хотя о чём я, ты ж не можешь…
Родион прошёл сквозь крытый переход, дёрнул дверь склада и хитро посмотрел на Годжи.
— Закрыто, — сказал он. — Так и положено по уставу?
— Вы больше не работаете на компанию, господин Родион, — сказал Годжи. — Вы не имеете доступа к внутренним помещениям аварийной платформы.
Родион дёрнул дверь ещё раз.
— Знаешь, я помню, ты всегда называл меня «господин Родион». Даже когда я был ребёнком. А ты ходил такой важный, в бабочке, раздавал колу со льдом и лимонад придуркам, которые решили здесь заправится. Господин Родион, не желаете напитков? Господин Родион, вам пора чистить зубы… Но тогда я был сыном главного архитектора, а потом — начальником службы безопасности, но теперь-то… Теперь я работаю на других.
— На Грузовые Линии, — кивнул Годжи. — Я это знаю.
— Но ты всё так же называешь меня господином Родионом, — он двинулся к Годжи. — Вот только знаешь, что? Не совсем так же.
Он бросился к Годжи и, схватив за лицо, повернул. Годжи вцепился в его руки, силясь вырваться, но лучевая шпуля тренькнула — и правая рука повисла плетью. Тогда Родион взял его за челюсть и, дёрнув на себя, раскрыл до груди. Язык Годжи заболтался в воздухе, невольно вторя его же руке.
— Я помню твой голос, сраный робот. — Родион просунул руку в рот и дальше. — Я знаю, как он звучит.
Годжи почувствовал, как в его пищеприёмнике шевелятся чужие пальцы, как они нащупывают его ценность, его секрет, но ничего не мог сделать. Теперь он просто хотел, чтобы всё это закончилось — как можно быстрее.
Родион, будто поняв его мысли, резким движением выдернул из его нутра речевой блок. Годжи упал на пол, его открытая челюсть и язык легли на холодный, пыльный пол.
— Хватит, — сказал Годжи в руке у Родиона. — Вы не можете портить меня. Я — собственность компании.
— Речевой блок с начинкой последнего поколения, — сказал Родион, разглядывая блестящую деталь. — Это не собственность компании. Это Стерва тебе всунула, чтобы задобрить. Ты продался ей. Что она тебе пообещала ещё? Может, мужиком тебя сделать?
Годжи отвёл глаза. Он не хотел, чтобы Родион вырвал и их.
— Ты всегда либо лжёшь мне, либо молчишь, — сказал Родион. — Тогда зачем тебе вообще голос, а, робот? Чтобы ты лгал им людям или отказывался сказать правду?
Годжи молчал. Родион кивнул.
— Ну что ж, это твой выбор, — Он подошёл к двери и распахнул её. Годжи вздрогнул от холодного ветра, ворвавшегося в помещение. Надвигалось что-то страшное.
Родион размахнулся и швырнул речевой блок в темноту, за самый край. Затем посмотрел на Годжи и улыбнулся.
— Ну, чего скажешь, Годжи? Что скажешь, а, утиль?
В этот момент Годжи дико, протяжно орал где-то далеко внизу, растворяясь в ветре и кислотных испарениях, до тех пор, пока не остался полностью немым.
Родион сплюнул и вышел в ночь. Годжи поднялся на ноги и щелчком вставил себе челюсть, затем повернул шею в исходное.
Когда зашумел флаер он выскочил на платформу, он махал руками, он колотил по корпусу — но флаер взлетел, несмотря ни на что. Не обращая внимания на его удары. Вспыхнули искры двигателей — и Годжи опустился на платформу, закрыв голову рукой.
* * *
Она появилась после бури. Встрёпанная, соскочила с «катушки» и, подбежав к Годжи, стала разглядывать его лицо.
— Почти не повредил, — выдохнула она. — Ну и ладно. Я думала, этот ублюдок перед смертью тебя совсем разобьёт.
Годжи отвернулся.
— Ну ты чего, — Стерва ударила его по плечу. — Ошибки тоже случаются. Они тебя столько не чинили — датчики ведь тухнут иногда, здесь же вообще радиация! Ну пропустил приближение бури — ну и чёрт бы с ним!
Годжи молчал. Тогда Стерва подошла к нему вплотную.
— Годжи, — она стала очень серьёзной. — Скажи что-нибудь.
Он молчал. Она выматерилась.
— Ты не сказал ему про бурю не потому, что не знал о ней, так? Придурок сам себе могилу вырыл. Годжи, ты… — она взяла его за растрёпанную, прожжённую искрами руку. — Ты что, пытался остановить флаер руками?
Он протянул ей прозрачную плёнку с посланием. Грозная Стерва взяла её двумя пальцами, как берут что-то давно прогнившее.
— В связи с гибелью старшего исполняющего грузовой… — она замолчала, затем продолжила. — Неисполнение предназначенного и серьёзный износ… — подняла на него взгляд и закончила. — В утиль…
Плёнка вырвалась из её ладони и упорхнула, несомая ветром за край платформы.
Грозная Стерва заметалась по платформе, бросилась к складу, но остановилась и некоторое время стояла, закрыв глаза ладонью. Затем кивнула и направилась к Годжи. Тот послушно ждал.
— У Джоддера есть ещё речевые аппараты, — сказала она. — Я за несколько месяцев управлюсь, слышишь? Туда-обратно. Просто «катушка» двоих не потянет, а до моего корыта по-другому не выйдет. Подожди меня, хорошо? Мы всё поправим. — Она положила ему руку на плечо. –Ты мне нужен, слышишь, Годжи? Ты мне очень нужен.
Подбежала к катушке, рывком завела, обернулась. Тот стоял, под палящим солнцем и радиоактивным ветром, один — посреди ржавого, утилизованного мира, и его губы шевелились, будто в попытке что-то сказать, но потом дёрнулись и застыли в жуткой улыбке обречённого и всё понимающего существа, оставленного умирать в одиночестве.
— А, к чёрту, — она слезла с «катушки» и пошла к нему — твёрдо, уверенно и быстро, на ходу стягивая с руки перчатку. — Пошло всё к чёрту. Таким ты здесь не останешься!
Годжи смотрел, как она приближается, он видел, как сейчас сама буря двигается на него, и самая первая, и все последующие в одной — в одной женщине, в её волосах и коже, в её ступнях и взгляде.
Его датчики в мозгу ожили, запоздало предупреждая об её приближении.
Буря подошла к Годжи вплотную, схватила его за челюсть и уверенно вытянула вниз.
После этого взяла за челюсть себя и проделала то же самое.
Её рука нырнула в себя, а затем, с зажатым в пальцах блестящим шариком — в него.
А Годжи всё смотрел и смотрел в её глаза, такие похожие на его собственные.
Она закрыла челюсти двумя руками — себе левой, ему правой, подержала ладони ещё немного и, отвернувшись, бросилась к своей «катушке».
* * *
Годжи сидел на самом краю и осторожно, медленно говорил:
— Ты мне нужен! — он улыбался, смотрел вниз, на игру радиоактивных ветров и вновь, раз за разом повторял её голосом. — Ты мне очень нужен!
Впервые за свою долгую жизнь Годжи чувствовал себя абсолютно и полностью целым.
Сумасшедший день. За всю прошлую жизнь таких дней не было. А хозяин у меня самый лучший на свете!!! Честно-честно! За то, что я сегодня натворила, во Дворце получила бы сотню розог и ночь голышом в подвешенной клетке на улице. У нас это называется «на холодке». Да еще — колокольчики в уши на неделю. И это — несмотря на мое высокое происхождение.
А хозяин меня прикрыл, защитил и утешил. И даже разрешил подарить Шурртху байк. Братишка, конечно, понял, кто ему на самом деле подарок сделал. Ну откуда у рабыни такая ценная вещь? Но выглядело все очень торжественно.
А поздно вечером я наткнулась на зареванную Линду. Оказывается, хозяин ей «вставил пистон по полной программе». И она теперь жаждет мести. Я упала перед ней на колени и принялась отговаривать. Но она — ни в какую. Так нас Марта и обнаружила — сидим на полу и ревем обнявшись. Линда
рассказала, что задумала отомстить, и Марта ее поддержала! Сказала, что месть — это святое! Но в два голоса принялись меня убеждать, что ничего страшного с хозяином не случится. Просто еще одно хулиганство. И почему мне можно хулиганить, а им нельзя? И чтоб я хозяину — ни словом, ни духом!
А то они со мной водиться не будут. Взяли с меня слово и убежали в мастерскую готовить месть. Веселые и счастливые. Наверно, на самом деле какое-то хулиганство. Не могу я поверить, что Линда хозяину с такой радостью по-настоящему мстить будет.
В своей комнате достала мешочек с жезлами — там их всего четыре осталось, остальные уже маме Рритам вернула, и обнаружила, что жезлы мне больше не нужны. Моя кунка готова принять жезл хозяина. Значит, сегодня ночью это свершится! Ой, страшно.
Настроила будильник на пять утра и легла спать.
Проснулась даже раньше будильника. Причесалась, сунула одежду подмышку и вдоль стеночки, бесшумными шагами отправилась на подвиг. Хоть фильмы смотрела, хоть учили нас во Дворце на наложниц, но страшно, аж зубы стучат. Хорошо, ласку тысячи иголок делать не надо.
Проскользнула в комнату хозяина, осмотрелась. Часы освещают комнату слабым зеленым светом. Хозяин спит лицом к стенке. Ныряю под одеяло, но к его телу не прикасаюсь. Я холодная, дотронусь — разбужу. Сначала надо согреться. Вот теперь — можно.
Ласкаю те места, которые указала мне Марта. У людей их меньше, чем у нас. И шерсти почти нет. Что по шерсти, что против — без разницы. И чувствительной зоны вокруг хвоста нет… Словно у художника половину красок отняли. Когда мы во Дворце тренировались, на нас надевали короткие штанишки из толстой прочной кожи, чтоб обезумевший от ласок раб наши кунки
не порвал. Там я понимала, что делаю. А тут все не так! Нет, жезл хозяина поднялся и затвердел… Ой! Ой, мама…
— Что ж ты со мной делаешь, глупенькая? — спросил хозяин, когда все кончилось.
— Хозяину понравилось, рабыня довольна, — я прижалась носом к его плечу.
— Еще раз назовешь себя рабыней, язык бантиком завяжу, — он взял мою голову в ладони и несколько раз прижался губами к моему носу. У людей это называется «поцелуй», Марта с Линдой меня много раз в нос чмокали. И Марта объясняла, если хозяин так сделает, значит, я своего добилась.
— Грех ты мой межзвездный, — хозяин расстегнул ошейник, сунул под кровать и начал исследовать мое тело губами и руками. Вот оно! Вот тот момент, ради которого все замышлялось. Я указывала его рукам, где и как ласкать. И принимала его ласки всем телом. А потом он снова взял меня.
И хоть кунка горела огнем, оно того стоило! Пусть даже в первый раз он звал меня именем другой женщины, я-то знаю, она далеко-далеко. А я — тут, под боком.
А потом мы лежали рядом и беседовали. Он расспрашивал меня, а я рассказывала о своей жизни с самых ранних дней, которые помню. И незаметно уснула.
— Шеф, пора на ложе пыток, — ворвался в мой сон голос Марты. — Ой, кто это такой рыженький?
— Отвернись, мне одеться надо.
Я спряталась под одеяло с головой. Но хозяин сдвинул одеяло и
чмокнул в нос.
— Спи, моя маленькая, еще рано.
А Марта подмигнула и показала кулак с поднятым большим пальцем.
Потом у Линды спрошу, что это значит, но Марта не сердится. По-лу-чи-лось! Теперь я здесь своя! И хозяин ни-за-что не продаст меня ни-ко-му! Спасибо, папа. Ты сумел спасти мою непутевую шкурку.
К возвращению хозяина я успела осмотреть себя, умыться, причесаться и одеться. А хозяин поднял меня на руки и закружился по комнате.
— Надо научить тебя танцевать вальс. Кстати, ты с нами едешь?
— А можно?
— Нужно!
Я ощупала себя, выскользнула из его рук и нырнула под кровать.
Вылезла с ошейником в руке, протерла от пыли и защелкнула на шее.
— Может, хотя бы дома не будешь его носить? — скривился хозяин.
— Не сердись, пожалуйста. В нем прибамбасы. Когда вы непонятные слова говорите, он мне подсказывает.
— Ну, раз прибамбасы, тогда носи, — улыбнулся хозяин, быстро оделся и повлек меня за руку в столовую. Так мы туда и вошли — рука в руке. Тут все встали и заиграла незнакомая, но явно торжественная музыка. Совсем недолго. Потом все зааплодировали. Хозяин напрягся, а потом обнял меня за талию и прижал к себе.
— Марта, тебе ни один секрет доверить нельзя!
— Смотря, с какой стороны посмотреть, — хитро прищурилась госпожа.
— «Горько» кричать будем?
— Когда у нас на свадьбе кричат «горько», надо целоваться, — шепнул на ухо хозяин. Я чуть на пол не села. В животе холодно стало. Сами посудите: Я — рыжая рабыня. Только что была на вершине счастья, что из рабыни поднялась до наложницы. И вдруг — свадьба. Я, рыжая, стану госпожой? Так не бывает! А раз не бывает, значит, плохо кончится. Очень плохо. Моя мама на мечи бросилась. Я не хочу умирать молодой.
— Не надо свадьбы. Можно, я наложницей останусь? — пискнула я.
— Почему? — кажется, спросили все сразу.
— Страшно…
Линда зафыркала, Петр крякнул, Марта спряталась за Мухтара и
прижалась лицом к его спине. Только плечи затряслись. Рука хозяина на моей талии вновь напряглась.
— Это аргумент, — задумчиво произнес, наконец, хозяин. — Когда
передумаешь, скажи.
Нас усадили на почетные места. Я все порывалась вскочить и помочь накрыть на стол, но меня усаживали обратно. Это плохо кончится…
— Миу, ты чего ушки прижала? — заинтересовалась Линда.
— Это неправильно. Это я должна за хозяином ухаживать.
— Не сегодня! Успокойся.
— Шеф, сегодня я лечу с вами. Медицину в машине уже развернула.
— А ты помнишь, что тебя не хотят видеть во Дворце?
— Подежурю в машине вместе с Петром.
— Добро. Опять манная каша? Марта, ну хоть ложечку картофельного пюре?
— Вы там на пиру всякой гадости наедитесь, а у тебя только
пятнадцать процентов стенок желудка от пластика очистилось. Так что терпи.
Я с опаской поглядывала на Линду, ждала, когда они с Мартой начнут свое хулиганство. Пусть они подруги, но брошусь, прикрою хозяина своим телом…
До конца завтрака так ничего и не произошло. А как только мы
сгрузили грязную посуду в мойку, Петр позвал меня в ангар. Прямой приказ, не смею ослушаться. Бросила хозяина в опасную минуту…
— Видишь эту машину? — указал на синий байк, которого вчера здесь не было. — Ты за нее отвечаешь. Можешь на ней ездить, только не вздумай никому дарить. Она не твоя, она казенная. Свою ты уже подарила.
Я бухнулась на колени и поцеловала пол у его ног. А когда вскочила, врезалась затылком Петру в подбородок. Он успел наклониться, чтоб поднять меня. Сильно врезалась. Обхватила макушку руками, села на пол — и слезы из глаз. А Петр опять произнес слова, которые повторять нельзя. Звездочки ранние, да что же со мной творится?
— Ну ты, подруга, сильна! — сказал, наконец, Петр, ощупав нижнюю челюсть. — Больше так не делай!
Развернулся и ушел. А я осталась сидеть на полу и хлопать глазами. Ну почему все так нескладно? Может, на самом деле, все зло от рыжих?
Было раннее утро, когда к дому номер шесть, на Бридж-Роуд подъехал щеголеватый «Стимкэб» и попыхивая клубочками пара, остановился напротив двери. Кое-где в переулках ещё стоял предрассветный туман, но солнечный свет уже пробивался сквозь утреннюю дымку и мягкими розовыми бликами ложился на стены домов, окна, хромированные детали паромобиля. За рулем сидела хрупкая девушка в кожаном кепи и надвинутых на глаза гогглах. Девушку звали Шарлотта Бекстер, она была студенткой факультета машиностроения и должна была в скором времени получить диплом инженера. Её лицо было измазано сажей, руки покрылись слоем копоти, дорожный костюм, плотно облегавший фигурку, пестрел пятнами машинного масла, а высокие сапоги коричневой кожи — брызгами грязи. Девушка выпрыгнула из кабины, в два прыжка преодолела расстояние до двери и несколько раз дернула шнурок звонка. Трели разнеслись по сонному дому. За дверью послышались размеренные шаги дворецкого.
Через три четверти часа Шарлотта уже приняла ванну, одела строгое платье оттенка кофе с молоком и, скрутив ещё влажные волосы в тугой жгут, спустилась в столовую. Отец уже ждал её там. Крупный мужчина крепкого телосложения и отменного здоровья. Перед ним стоял горячий завтрак, а чуть поодаль лежала утренняя газета, к которой он по своему обыкновению приступал только после третьей чашки кофе. В это утро мистеру Бекстеру исполнялось пятьдесят лет.
— Доброе утро! — поприветствовала его девушка и ослепительно улыбнулась.
— Доброе. — кивнул мужчина, намазывая ещё теплый тост сливочным маслом. — Майлз сказал, в каком виде ты приехала, — мужчина усмехнулся. — Теперь ты можешь сказать, куда и зачем отлучалась?
Шарлотта торжествующе посмотрела на него.
— Я привезла тебе подарок, — она загадочно улыбнулась.
— Где же эта невидаль? — вздохнул он.
— Погоди, — предупредила девушка. — Сначала я тебе кое-что расскажу. — Она откинулась на спинку стула. — Я собиралась отправиться на северо-запад, в Чешир, но ни в Честере, ни в Варрингтоне не смогла найти ничего подходящего, и потому завернула на север графства, в Ронкорн. Там мне попалась очень древняя антикварная лавка и самом тёмном углу этого пыльного мешка я обнаружила такой экземпляр, что не срамно было бы поставить в самом Вестминстере. Представь себе, крутой холм, на нём пасутся овечки и козочки, то здесь, то там пробегают белые кролики, на склонах раскинулись сады и маленькие деревушки, миниатюрные фигурки крестьян занимаются своим крестьянским трудом, а по спирали тянется железная дорога, к самой вершине, где стоит великолепный замок, одна стена которого циферблат часов, и каждый час играет чудесная музыка, крыша замка открывается и видно, как маленькие фигурки дам и кавалеров танцуют вальс.
— Чудесно! Я получу в подарок часы! — картинно воскликнул мужчина.
— Не торопись, — улыбнулась Шарлотта. — Когда я рассмотрела внимательней всю композицию, то обнаружила, что паровозик, который должен ходить по рельсам, стоит неподвижно. Интересно, что внутри его вагонов также сидели очень милые фигурки людей, но только дам. Я спросила лавочника, почему состав не движется, при прочих достоинствах это существенный и крайне неприятный недостаток. А он в ответ: «Дитя моё, эти часы были сделаны очень давно, более того, на них лежит страшное проклятье. Возможно ты слышала о часовщиках города Ла-Шо-де-Фон? Так вот, когда-то среди них жил такой талантливый, что на его творения съезжались посмотреть со всех концов земли. И вот однажды в мастерскую пожаловал блистательный королевский кортеж. Он сопровождал молодую королеву, которой вздумалось по ходу своего путешествия взглянуть на диковинные часы талантливого мастера. Как только часовщик её увидел, он побелел как полотно и остолбенел. Покуда королева осматривалась, мастер стоял неподвижно, не отрывая от неё глаз и не смея сказать не слова. Молодая правительница оценила все экспонаты и сказала, что не находит здесь вещи, достойной себя. Тогда хозяин мастерской воскликнул, что за одну ночь создаст часы, под стать столь блистательной особе. Королева только улыбнулась и вышла. Молодой человек сумел вложить в работу всё своё мастерство и умение, его руки стерлись в кровь. И на следующий же день королева принимала часовщика у себя в покоях. От её глаз не скрылось, что в его волосах белеет седая прядь, которой ещё вчера не было. Мастер представил ей свое творение, и все, кто присутствовал при этом, ахнули от восторга, но правительница осталась равнодушна, и часовщик попросил дать ему ещё один день. Сдержав своё слово, он представил другую работу, ещё более блистательную, теперь даже от глаз королевской свиты не укрылось, что его голова наполовину поседела за одну ночь. И на этот раз королева не заинтересовалась творением, и часовщик поклялся, что, если ему дадут ещё один день, он сумеет удивить Её Величество даже ценой своей жизни. И вот на третий день в покои королевы зашел совершенно седой парень, лакеи распечатали коробку с часами и весь зал озарился мягким сиянием. Присутствующие потеряли дар речи. Они увидели холм с человеческий рост, пасущихся овечек, деревеньки и сады, а на самой вершине дворец, который искрился яркими бликами. Часы пробили полдень, крыша дворца распахнулась подобно цветку, и все увидели, как миниатюрные кавалеры и дамы танцуют вальс под музыку, не слышанную никем из них до этого, но несказанно прекрасную. А по склонам холма спешил маленький паровозик, и самый настоящий дым шел из его трубы. И тут раздался насмешливый голос королевы: «А почему же в вагонах нет ни одного человека?» Её ничуть не восхищало увиденное. После этих слов седой мастер закрыл глаза и замертво упал на пол. Немедленно позвали лекаря, и тот, осмотрев бездыханное тело, обнаружил на груди часовщика свежий шрам, а чуть позже сообщил, что у покойника совершенно отсутствовало сердце. Среди придворных поползли разговоры о бедном часовщике, который вложив всё своё мастерство, не пожалел и сердца для той, у которой его отродясь не было. Разговоры эти велись, конечно же, шепотом и скорее всего забылись бы уже через неделю, но на следующее утро королеву никак не могли добудиться, а уже к вечеру она отошла в мир иной, так и не проснувшись. И всё бы ничего, если бы в тот же день в вагоне паровозика не появилась первая фигурка пассажира, сильно напоминавшая молодую правительницу. А сам состав неподвижно встал у подножья холма, и никто из мастеров впоследствии не мог заставить его двинуться с места. С тех самых пор, если часы оставались на ночь в доме, где есть молодая девушка, она непременно умирала, а в вагоне появлялась новая фигурка пассажирки.» Вот что рассказал мне лавочник.
— Неслыханно! — воскликнул отец. Увлеченный коллекционер, он очень ценил старинные вещи с богатой историей. — И ты привезла это сюда?
— Неужели ты думаешь, что я испугаюсь какого-то там проклятья! — рассмеялась Шарлотта.
— Надо немедленно взглянуть на диковинку.
И оба, отец и дочь отправились в гостиную, где дворецкий уже распечатал коробку с подарком. Мистер Бекстер собственноручно завел хитрый механизм и часы, чуть вздрогнув, пошли. Через минуту они пробили восемь раз и заиграла приятная музыка. Овечки мирно паслись, кролики прыгали, а крестьяне трудились, но прекрасней всего был дворец из цветного стекла и фигурки придворных, кружившихся в вальсе.
— А паровозик и правда стоит, — задумчиво произнес мистер Бекстер. Шарлотта только пожала плечами. — Надо будет показать его Дэвиду, — уверенно проговорил он. — Недаром же он считается лучшим часовщиком по эту сторону Ла-Манша.
Часы оставили в гостиной и каждый час по дому разносилась чудесная музыка, которая ни разу не повторилась.
Ночью Шарлотта долго не могла уснуть, она лежала и прислушивалась к звукам, доносившимся из гостиной. Вдруг её комнату залил яркий свет, кровать несколько раз сильно тряхнуло. Крайне обескураженная, она села и… обнаружила, что сидит на лавке в вагоне поезда. Вместо ночной сорочки на ней красовался старомодный дорожный костюм с тугим корсажем и высоким турнюром. На руках — перчатки, а на голове — шляпка. За окном расстилалась зеленая лужайка с пасущимися на ней овцами. Было светло, но на небе не было никаких признаков солнца. Оглядевшись, она увидела, что находится в вагоне не одна, на соседних лавках сидели дамы, одетые не менее вычурно.
— А где это я? — громко спросила Шарлотта, вставая с места.
— Потише, милочка, — одернула её высокая сухопарая дама, разместившаяся через проход, — вы следуете по маршруту «Подножие холма — Дворец». Правда, случилась какая-то поломка и мы ждём.
— Но я только что была в своей спальне! — воскликнула мисс Бекстер.
— Мы все только что были в своих спальнях, — пожала плечами её собеседница и отвернулась к окну.
— Не разговаривайте с ней, — к Шарлотте обратилась миленькая блондинка напротив, — Сьюзен не очень любит разговаривать. — хихикнула она.
— А вы можете объяснить мне, что происходит? — мисс Бекстер выглядела растерянно.
— Извольте, — простодушно ответила ее собеседница, — вы, я так понимаю, приобрели старинные часы и оставили их в своем доме на ночь? Так вот, мы все сейчас в вагоне поезда этих часов. Как только королеву доставят во Дворец, мы все вернемся обратно.
— А где же сейчас королева? — спросила Шарлотта.
—Она в вагоне первого класса, но туда невозможно попасть, дверь заперта. — спокойно ответила блондинка, — меня зовут Мэри, а вас?
— Шарлотта.
— Со Сьюзен вы уже познакомились, остальных тоже скоро узнаете.
— И давно вы здесь?
— Давненько, — вздохнула Мэри.
— А пешком нельзя добраться во дворец? — с надеждой спросила Шарлотта.
— Мы пробовали, но как только часы бьют новый час, все возвращаются в вагон, а за час не так далеко можно уйти по этим рельсам. Тем более, мы боимся, что пока нас не будет, поезд починят и все уедут. — на этих словах она вздрогнула.
Шарлотта выбралась наружу и обошла состав со всех сторон. Так и есть: три вагона и тягач с паровым котлом, возле которого не наблюдалось никаких ремонтных работ. По обе стороны от путей простирались изумрудные луга, и в теплом воздухе разносилось блеянье и жужжание. Шарлотта села прямо на землю, облокотилась спиной на огромное колесо и задумалась. Через какое-то время раздался бой часов и над лугом разнеслась музыка, не успела девушка и глазом моргнуть, как оказалась в вагоне, напротив Мэри.
— Что я вам говорила, — улыбнулась та.
— Но там никто ничего не чинит! — воскликнула Шарлотта.
Мэри пожала плечами:
— А что же нам ещё делать, если не ждать?
Шарлотта сдвинула брови и направилась прямо в будку машиниста. На её пути встал запертый вагон первого класса, пришлось выйти и обойти его по земле.
Шарлотта попыталась было заглянуть в окно вагона, но то было плотно задернуто шторой. Будка оказалась не заперта, там царил безупречный порядок, но не было никаких признаков наличия самого машиниста. Шарлотта осмотрела арматуру котла, постучала по окошкам манометров и водомерных трубок и вышла из кабины. В тендере она обнаружила достаточно угля и жидкого горючего для растопки. Чтобы понять, почему поезд всё-таки стоял, требовалось осмотреть машины, что девушка и сделала. Слева и справа стояли прекрасные двухцилиндровые машины старой конструкции. Шарлотта усмехнулась, вспомнив небольшой котёл своего паромобиля. При беглом осмотре никаких поломок обнаружить не удалось. Мисс Бекстер простучала поршни и направляющие, те оказались в полном порядке. Только собралась разжечь огонь в топке, как пробили часы, и после затейливой мелодии она снова оказалась в вагоне.
— Где машинист? — спросила она у девушек. Те только пожали плечами. — Вы хоть раз его видели? — воскликнула она, девушки молча переглянулись.
Шарлотта махнула на них рукой и побежала к котлу. Когда она пробегала мимо вагона первого класса, ей показалась, что штора чуть шевельнулась и в проеме мелькнула рука. Шарлотта поднялась в будку и попыталась собраться с мыслями. Если машины в порядке и топлива полно, значит надо искать поломку в системе управления. Она с силой дернула рычаг регулирования и с удивлением обнаружила, что тот с трудом двинулся с места. Ещё не уверенная в своей догадке, она выскочила из будки и, порядочно испачкав и изорвав свое платье, забралась на котёл. Шарлотта открыла крышку регулятора и заглянула в люк. Так и есть, все клапаны были изрядно забиты накипью и шлаком. Среди инструментов нашлись ручная дрель и притирочная паста. Мисс Бекстер сняла клапаны и стала притирать их к седлам.
От её глаз не укрылось, что два клапана полного хода были с погнутыми штоками, и она их застопорила. Шарлотта понимала, что из-за этого паровоз потеряет в скорости, но не могла представить, как их можно исправить. Когда с клапанами было покончено, она закрыла люк и вернулась в будку, подергала рычаг регулирования и с радость обнаружила, что он двигается гораздо лучше, чем прежде. Теперь следовало разжечь топку, но прежде накачать воду из бака тендера в паровой котёл. Только Шарлотта принялась за насос, как раздалась музыка и она снова оказалась в вагоне, платье на ней было как новое. И снова мисс Бекстер побежала в будку, а в окне вагона первого класса штора была уже совершенно отдернута. Шарлотта хотела было снова приняться за клапаны, но остановилась и задумалась, какой прок от чистого регулятора, если она всё равно не успеет одна накачать воды и разжечь топку. Она опустилась на пол и задумалась. Потом вскочила и побежала обратно в вагон.
— Послушайте меня, пожалуйста! — обратилась она к своим попутчицам. — Я хочу починить паровоз, но мне нужна ваша помощь!
Девушки ошарашено уставились на нее.
— Может, подождём, когда это сделает машинист? — робко спросила Мэри.
— Да нет никакого машиниста! — воскликнула мисс Бекстер, — Сколько ещё вы собираетесь здесь сидеть!?
Девушки удивленно переглянулись. Мыслимое ли дело, женщине копаться в огромном паровозе.
— Кто-нибудь вспомнит о нас и придет на помощь. А пока, —Сьюзен приподняла бровь и многозначительно взглянула на Шарлотту,—нужно сидеть и ждать.
— Какой был год, когда ты попала сюда? — с вызовом спросила ее Шарлотта.
— Одна тысяча восемьсот двадцать первый! — гордо ответила та.
— А я сюда попала из одна тысяча девятьсот двадцать второго! — ответила мисс Бекстер, — За сто с лишним лет никто не вспомнил о вас! Может, пора и самим позаботиться о себе? Я инженер машиностроения, — Шарлотта скрыла, что будет им только через полгода, — но одной мне не управиться. — она обвела всех девушек решительным взглядом. — На уроках истории нам рассказывали, что ещё сто лет назад к женщине относились как к немощной и слабоумной. Не зря ли?
Нечаянно меня было заклинило и я создала… Впрочем, по порядку. Дело в том, что я имею эдакую противную особенность совершенно случайно и почти не задумываясь создавать то, что мне понравилось или чем-то зацепило, или же просто взбрело в голову. Об обычных предметах быта почти речи не идет, на это уже никто не обращает внимания и все только рады отсутствию необходимости бегать за шампунем или мылом. В данном случае речь идет о живых существах, которые создаются практически без моего участия. Подумала, красочно представила, захотела — оп-па! — оно уже есть.
Бороться с этим наша семейка пыталась сначала словами, но уговоры не помогали, и мне сделали блокирующие силы браслеты. Впрочем, моя дурная способность расплываться и терять эти браслеты тоже изрядно портила семье малину. Браслеты обычно хранил Ольчик как самый адекватный в семье. Да и найти его было в разы проще, чем отыскать того же Шеврина или деда. Но увы, частенько именно в тот самый момент, когда что-то создавалось, браслетов на мне не было — обычно я их не надевала на стройки или еще какие работы, где они только мешают создавать нужные объемы материалов. Так и повелось, что создавалось всякое добро без браслетов, но никого обычно не кумарило до этого дня.
Я уж не помню, с чего именно все началось, но приспичило мне создать армию клонов, да не простых, а… нет, не золотых. Полудемонов. Ну приспичило и приспичило, ничего дурного в дополнении армии уже имеющихся женщин-воительниц с собственным флотом я не видела. Создала тех, создам и этих. Загвоздка заключалась в том, что даже полудемонам для развития в искусственной среде нужна была кровь, желательно человеческая. Но это не проблема, поскольку кровь создать даже проще, чем целое тело…
Я всего лишь прикинула, подумала, что было бы неплохо создать такое… и оно создалось. Не армия, конечно, всего лишь огромный бак для хранения крови с трубками, ведущими куда-то за него. И все бы ничего, но эти две трубки были подсоединены к двум пластиковым саркофагам, в которых на мягких удобных синтетических подушках лежали тела полудемонов. Как на тот грех получились блондины. И я бы даже успела это все убрать или развеять, пока не выросло окончательно, но тут пришел Шеврин. И увидев такую композицию, с порога заорал:
— Это что вообще такое?!
— Ну… я хотела армию клонов, получилось пока двое… — глядя на дракона смерти с горящими черными глазами, я как-то стушевалась. Получается, я сделала что-то совсем не то.
— Какая армия клонов?! — дракон кинулся ко мне, я отскочила и завернула за бак. — Какие двое? Что ты создаешь всякую дрянь?
— Ничего не дрянь, были бы тебе помо… — увернуться от трансформированной лапищи я уже не успевала. Одной ладонью он крепко стиснул мне рот, а другой создал золотистый ошейник и нацепил мне на шею, едва при этом не придушив. Впрочем, что мне не грозило… — Ну за что?
— Чтобы ничего не создавала ненужного! — припечатал Шеврин. А потом, чуть успокоившись, пошел осматривать саркофаги.
— Ну вот на хрена они тебе, а? — допытывался он, а я лишь терла шею и молчала. Интересно, сколько уже можно давить мою инициативу? Сколько можно показывать мне, что я ничтожество, неумеха и все такое? Я и так это знаю, так позвольте мне доказать и показать, что я могу хоть что-то. И чем плохи обыкновенные, даже слабее тех самых драконидов, полудемоны? Они будут хорошими воинами, помощниками, защитниками. Если уж так опротивеют, их всегда можно отправить на Тьяру, где собран весь цвет темного общества и парочка головорезов уже никакой погоды не сделает.
— Чтоб ты спросил, — бурчу я, пытаясь выбраться из ошейника. Судя по сканированию, этот ошейник даже не ограничитель. Он просто есть, и зачарован на то, чтобы на мне болтаться. Все. Больше никаких функций у него нет. Это что же мы имеем, новую форму рабства?
Трепку я тогда получила знатную. Лежа поперек колен Шеврина и получая свою порцию ремня, я думала о том, что тенденция, однако, странноватая. Когда я создала космического охотника со страшной харей, все поржали и отправили его помогать вивернам-сталкерам в далеких умирающих мирах искать артефакты. Когда я создала разумного ящера с резервом среднего демиурга, на меня никто внимания не обратил, а ящера откормили и спихнули на Шаалу. Когда я создавала драконидов по парному принципу, Шеврин только бурчал и отказался помогать, мотивируя своей занятостью, но больше никаких претензий не имел. И даже Лимма ему до лампочки, хотя она у меня на шее висит целыми днями. Зато когда я просто так создала парочку полудемонов мужского пола… упс, блондинов, подкачанных и достаточно симпатичных в человеческом виде… получила смачную порку.
И где в этом мире справедливость? Ну так бы и сказал: «Они мне не нравятся, убери их.» Но нет же, предпочел устроить какой-то кавардак и порку. Или это банальная простая ревность? Действительно, я люблю свои творенья любовью творца, и у меня никогда не поднимается рука уничтожить то, что уже начало жить. Подправить уже созданное могу, умею, практикую, хотя это дано не всем демиургам, точнее, они даже не знают, что можно исправлять ошибки на уже готовых созданиях. И им даже не больно, если только не перекручивать все тело целиком. Но поводов для ревности дает намного больше несчастная драконидка, чем два парня, мирно лежащих в саркофагах и подпитывающихся кровью. На тот момент они даже не очнулись, были созданы уже в комбезах и никаких поползновений ко мне не делали. Ревновать было не к чему, или?..
Ответа на этот вопрос я так и не узнала.
На следующий день я расковыряла ошейник (застежка там была хитро устроенная, но все же поддалась), только он с меня не убрался полностью. Зачарованный для постоянного присутствия, он так и висел либо возле шеи, либо на руке, либо еще где-нибудь. В конце концов меня это задрало, и я его просто сунула внутрь тела к остальным артефактам. Там уже столько всего болтается, что если меня растворить, то хватит заполнить витрину лавки артефактора.
Шеврин, кстати, притих. То ли реально испугался перспективы удовлетворять все семейство, кроме Шиэс и детей, то ли успокоился, отдохнул и пересмотрел свои взгляды на полудемонов.
Те же через сутки питания кровью самостоятельно поднялись, очухались и стали еще одними пассажирами нашей «Звезды души».