В один из последующих дней она преподнесла ему великолепное базельское издание «Исповеди» Блаженного Августина, а за ним столь же великолепное издание «Божественной комедии» Данте и «Государя» Макиавелли. Последнего она позаимствовала у своей матери, которая вывезла из Флоренции библиотеку своего блистательного предка Лоренцо.
Когда она положила на инкрустированный столик в его новой гостиной этот сафьяновый томик с серебряными уголками, лицо Геро на миг посветлело. Глаза потухшие, обращенные скорее внутрь, к оцепеневшей душе, чем к вероятному будущему, озарились недоверчивым вопросом. Он взял книгу настороженно, почти со страхом, ожидая какого-то дополнительного условия. Как будто не мог объяснить себе её великодушие.
Он не удивлялся драгоценностям, ибо воспринимал их как плату за покорность. Но забота о разуме, почти о душе, казалось ему подозрительной.
Герцогиня с усмешкой наблюдала за тревогой на его лице, за игрой прозрачных полутеней. У него дрогнули ресницы. Что-то изменилось, сдвинулось. Он склонил голову почти с благодарностью. Он даже поцеловал ей руку, не так заученно, а с какой-то дрожью.
Впрочем, она могла это придумать. Не было никакой благодарности. Она хотела бы ослепнуть, и в первые несколько дней у неё это получалось. Она жила в своей божественной обособленности и не желала из неё возвращаться. Чего ещё ей было желать?
Геро не выказывал недовольства и ничего не просил. Напротив, он, казалось, учился ей угождать. Его опыт как любовника был ничтожен.
Анастази, несомненно, была права, когда утверждала, что у него не было любовницы. Была только жена, слишком юная и слишком набожная, чтобы позволить ему узнать все тонкости любовной науки. Все его познания сводились к самым простым и незатейливым ласкам. И ласки эти были строго ограничены супружеским ложем.
Этой деликатной нежности хватало для его добродетельной супруги, но герцогине этого было мало. Она вкушала страсть как экзотический плод и жаждала им насытится. К своему немалому ужасу, приправленному восторгом, она обнаружила, что встаёт с постели только для того, чтобы снова туда лечь. Она уподобилась пьянице, сорвавшемуся в запой после долгих лет воздержания.
Фавориту отвели новые, более просторные, богато обставленные апартаменты, куда вел потайной ход из её рабочего кабинета. Низенькая дверь была скрыта шпалерой.
И мысль о том, что Геро, её несравненная живая игрушка, покорный и нежный, находится совсем рядом, всего в нескольких шагах по узкому, плохо освещённому коридору, сводила её с ума. Она уходила от него на рассвете, с твёрдым намерением оставаться у себя, допустить к себе придворных дам, соблюсти все тонкости этикета, принять посетителей и не вспоминать о своём одушевлённом, темноволосом недуге по крайней мере до вечера.
Но ей редко это удавалось. Она с трудом вникала в то, что говорил секретарь, о чем умолял проситель и какую весть доставил королевский фельдъегерь. Она смотрела на гобелен, закрывавший потайную дверь, великолепный гобелен из Арраса с изображением библейского сюжета.
Все гобелены в её кабинете были с сюжетами из Писания. Но этот был особенный.
История Иосифа Прекрасного и жены Потифара. Мастер ткач запечатлел на ковре тот пикантный момент, когда супруга египетского военачальника требует от юного раба покорности. «Спи со мной» — говорит она, протягивая руки. Иосиф изображён в миг соблазна и колебаний. Он — коленопреклонённый раб, испуган, смущён. Он знает, что жизнь его в руках этой женщины, супруги хозяина, что за отказ повиноваться он может быть жестоко наказан. Он испытывает страх, готов бежать. Но он так же испытывает и соблазн, желание, ибо он юн и полон сил.
Герцогиню забавляла эта пикантность интерьера. Именно этот гобелен закрывал вход в спальню её красивого, трофейного любовника. Положение Геро в её доме вполне сопоставимо с тем положением, в каком находился Иосиф. Пусть даже его не продавали в рабство родные братья, его жизнь всецело зависела от капризов и милостей хозяйки. Только в отличии от сына Иакова Геро был более покладист.
Герцогине стоило немалых усилий, чтобы согнать с лица мечтательную улыбку и прислушаться к словам собеседника. Она с трудом возвращалась к предмету скучного политического или денежного спора, который совсем недавно, ещё накануне Пасхи, являл собой весь смысл её рассудочного существования. Однако полчаса спустя она отсылала посетителя небрежным жестом и, едва за ним затворялась дверь, бросалась к пресловутому гобелену.
Геро уже не удивлялся этим визитам. Он изумлялся и вздрагивал только в первые несколько дней, потом лишь коротко вздыхал, как тогда, в первую ночь, перед рассветом, и старательно отводил глаза.
Однажды ей удалось заглянуть в эти глаза, и то, что она в них прочла, ей не понравилось. Там была безысходная тоска узника, бездонный провал в какие-то пустоты, в извилистые катакомбы, где в заточении пребывает душа. Герцогиня явственно почувствовала повеявший из этих пустот холод, но не успела задуматься или испугаться. Геро отвёл взгляд. И с той минуты всегда смотрел куда-то мимо, не позволяя захватить себя врасплох.
А она не очень-то и стремилась его поймать. Эйфория всё ещё пьянила. Истина всё ещё носила льстивую маску. Она не видела его тоски. Видела только неловкость и лёгкое смущение. Он был растерян и оттого невероятно желанен. И ещё неопытен. Робок. Для него её властная умелость была всё ещё внове. Всё ещё вгоняла в краску.
А ей нравилось вгонять его в краску, с господской небрежностью развязывать шнурок его сорочки, обнажать шею и целовать от ключицы по дрогнувшему горлу к подбородку, а затем к губам.
Ей нравилось убеждаться в своей безнаказанности, в своём праве, наслаждаться им по собственной прихоти и даже по собственному сюжету.
Геро как будто и в самом деле лишился всех человеческих привилегий и стал очень сложной дорогой игрушкой. Его собственная воля была утрачена, как излишняя деталь, осталась только воля его владелицы. По знаку этой воли он вовремя запускал те внутренние механизмы, которые отвечали за различные внешние проявления. Какой-то механизм сводил губы в почтительную улыбку, другой механизм окрашивал щёки едва заметным румянцем, третий — учащал дыхание, а пятый — распалял страсть. А сам он при этом пребывал где-то далеко.
Герцогине поначалу очень нравилось управлять им будто марионеткой, которая подчиняется не грубым нитям, а лишь прикосновениям и взглядам. Ей нравилась его чуткая услужливость. Достаточно было слегка надавить на плечо или мягко повести рукой сверху вниз, или охватить запястье и направить ладонь к себе. И ещё с десяток выученных им таких же условных знаков.
Но он не сразу решился перевести в действие её новый знак, когда она откинулась на подушке и поманила его к себе, приглашая на несколько минут стать хозяином положения.
Как ни странно, но у неё время от времени возникало желание поменяться с ним ролями, быть завоёванной, взятой, почти жертвой. Она глушила в себе это желание, ибо оно её пугало. Прежде она уступала и будто снисходила к любовнику, даруя ему свое тело. Но то были мужчины, равные ей по положению. Отдаваясь, она не чувствовала себя ни побеждённой, ни униженной. Напротив, она чувствовала себя ещё более могущественной, ибо эта её уступчивость налагала на этих любовников двойные цепи.
С Геро всё было иначе. Он был её любовником, мужчиной, но в то же время им не был. Как тот раб в термах Диоклетиана, в присутствии которого знатные римлянки не колеблясь сбрасывали одежду. Эти гордые патрицианки были бы крайне удивлены и даже возмущены, обрати кто-то их внимание на принадлежность живой вещи к мужскому полу.
Множество благородных дам с таким же сословным пренебрежением относились к своим лакеям, позволяя им даже мыть своих хозяек в огромных, раззолоченных ваннах.
Герцогиня Ангулемская в свою очередь, была бы крайне удивлена, попытайся тот же сторонний наблюдатель из Диоклетиановых терм уличить её в похотливом деспотичном неистовстве, больше приличествующем ревнивому мужчине, чем женщине. Услышав такое, герцогиня была бы оскорблена до глубины души. Но вовсе не потому, что в ней была бы оскорблена женщина, чей удел нежность и стыдливость, а потому, что в ней была бы оскорблена принцесса, которую упрекнули в бессердечии к слуге. Нет, даже не к слуге. К вещи. Красивой, ценной, редкой — но всё же вещи.
Она могла сколько угодно украшать эту вещь драгоценностями, кутать в батист и бархат, но признать человеческую природу этой вещи было выше её сил.
Платонов Сократ, рассуждая о справедливости, проектируя совершенное государство, не усомнился в праве граждан этого государства на обладание такими же смертными существами, кого Господь одарил душой. В его мудрых речах не возникло и тени сомнений, он говорил уверенно, по воле того божественного даймона, чье вдохновляющее присутствие было направляющим, повторял, призывал в свидетели вселенские законы и напрочь лишил надежды тех, кто был назван рабом.
И всё же она желала быть пленённой. Возможно, в ней говорила извечная природная пассивность, которая нуждалась во внешней силе. Или она слишком устала от необходимости повелевать. Или, помимо воли, вопреки убеждениям и воспитанию, она признавала за Геро неоспоримое превосходство. Иногда ей хотелось стать слабой, совершить отречение и, подобно Карлу Пятому, выращивать капусту. Это вольнодумство она истребляла сразу, но позволяла некоторому от него количеству, как струйке пара из закрытого котелка, прорываться на поверхность. И тогда она становилась ведомой.
На деле это оказалось не так-то просто, ибо Геро отказывался понимать, что от него требуется. Он освоил роль подручного механизма и покорно лежал на спине, предоставляя высокородной любовнице чередовать длительность наслаждений. Ему так было легче и проще. Ибо ничего другого, никаких изысков, особых приёмов от него не требовалось.
Герцогиня довольствовалась тем, что он просто есть, и она через ладони, губы, груди, живот и колени могла сколько угодно убеждаться в его присутствии. Она так распаляла себя предвкушением и мечтами, так упивалась сознанием своего могущества, что в следующую ночь ей не нужны были ни ласки, ни поцелуи. Разгорячённое самолюбие, тщеславие и воображение заменяли пыл любовника, освобождая Геро от необходимости притворяться и подвергаться ещё большему насилию.
Она не замечала, что его как будто и нет рядом, что он оставлял ей в пользование своё безотказное тело, а сам со всеми чувствами и печалями выходил за дверь и там терпеливо дожидался окончания.
Прошло немало времени, прежде чем герцогиня стала замечать, кто на самом деле лежит с ней в постели — пылкий любовник или оживший труп. Даже самые высокомерные, тщеславные существа, живущие в башне своих верований и предрассудков, со временем начинают прозревать.
Можно сколько угодно отворачиваться от разбегающихся по потолку трещин, но даже при самом глухом упрямстве приходит сомнение в крепости стен.
У герцогини эти сомнения возникли именно тогда, когда она возжелала вернуть ему права натиска и пыла. Чтобы он поступил так, как поступил бы на его месте любой другой мужчина, допущенный к ложу красивой женщины. Но её постигло разочарование. Ей виделось, что достаточно будет подать ему знак, и он сыграет эту пылкость с такой же непринуждённостью, как играл галантность, когда целовал ей руки.
Если он допускал ошибки, она, как и всегда, относила их на счёт дурного воспитания и невежества, которые со временем изживаются. Даже закоренелый дикарь при наличии опытных наставников постепенно учится хитростям этикета. Что уж говорить о такой тонкой чувствительной натуре, как её новый любовник. Он должен был освоить все необходимые премудрости.
Однако, этот юноша оказался не настолько чувствителен и обучаем, как ей представлялось прежде. Или она приписала ему несуществующие достоинства.
Она хотела видеть его обладающим этими достоинствами, достаточно разумным, чтобы явить свою благодарность, и так же в достаточной мере чувствительным, чтобы воспринять устремлённые к нему порывы. Ему было отпущено достаточно времени, чтобы смириться и принять свою судьбу. Ему пора было понять, что виновных в смерти его близких нет, что к нему, напротив, проявляют неслыханное великодушие и столь же безудержную щедрость. Ему пора было бы смягчиться, дать себе волю, пуститься в чувственные безумства и попробовать ипостась господина.
С той минуты, как была заключена сделка, герцогиня могла бы назвать себя счастливой, а если не счастливой — то удовлетворённой, ибо все желание исполнены. Она победила в соперничестве с судьбой. И чувствовала торжество. Если бы только…
Если бы только Геро не был такой угрюмой, молчаливой, покорной ледышкой.
Не в природе мужчины оставаться управляемым и ведомым. Возможно, это чрезмерно гнетёт его. Пусть он безродный, но он мужчина, и у него есть самолюбие и гордость. Возможно, обрывок власти удовлетворит это самолюбие и успокоит гордость.
Опыт не удался. Геро, эта несчастная, запуганная игрушка, не распознал оказанной милости. Он не понял — или не хотел понять, что именно от него требуется. Когда она привлекала его к себе, он не попытался этим воспользоваться. Он привык послушно следовать за ней, угадывая знаки, но этот новый знак был ему незнаком, и страстной минуты его господства не случились.
Ей даже не пришло в голову увязать своё желание в несколько фраз, ибо она не утруждала себя разговорами с вещью. О чём говорить с подневольным?
Она ограничивалась короткими поощрительными фразами, какими удостаивался её лакей, любимый охотничий пёс и верная андалузская кобыла. Геро был где-то там, в этом ряду, только стоил несколько дороже.
Если пёс выходил из повиновения — его сажали на цепь; если артачилась кобыла — её били хлыстом; если недовольство вызывал лакей — его отсылали на конюшню.
Геро стал причиной ярости, глухой и необъяснимой, заставил сомневаться в себе, и тогда она ударила его.
Ударила в первый раз.
0
0