Итак, остается инспектор Глебски. Наверное, самый скучный персонаж в повести.
«— У меня скучная специальность, — ответил я». (с. 11)
«По натуре я человек не злорадный, я только люблю справедливость. Во всём». (с. 38)
«Я оставил их поразмыслить над этими сокровищами полицейской мудрости /…/» (с. 133)
«/…/ Всегда лучше выглядеть добросовестным болваном, чем блестящим, но хватающим вершки талантом». (с. 134)
Инспектор всегда проигрывает. На лыжах — Олафу, на бильярде — Симонэ, в рукопашной схватке — Хинкусу. И умом тоже не блещет. Чего стоит только сентенция, до которой инспектор дошел после долгого размышления:
«Наверно, они всё-таки действительно были пришельцами. /…/ Просто невозможно придумать другую версию, которые объясняла бы все темные места этой истории». (с. 195)
Простите, любезный Петер, кому «невозможно придумать другую версию»? Вам, вашей жене, Алеку Сневару и Згуту? (Больше вы, кажется, ни с кем о пришельцах не разговаривали.) И, значит, если вам четверым это не под силу, то и человечество потерпело фиаско. Не смешно…
Это логика Глебски. А вот его эрудиция:
«/…/ Как сказал какой-то писатель, потусторонний мир — это ведомство церкви, а не полиции…» (с. 148)
Полицейский, а классика детектива Конан Дойля не знает!
Вот только о серости Глебски мы узнаём от самого же инспектора. Не кажется ли, что он просто валяет дурака? И эта первая его отличительная черта.
И тем не менее, как и практически у всех персонажей этой повести, у инспектора есть тайна. Однажды он всё-таки проговаривается:
«Сейф из Второго Национального и в самом деле исчез удивительно /…/—«растворился в воздухе», разводили руками эксперты, и единственные следы /…/ вели как раз на карниз. А свидетели ограбления броневика, словно сговорившись, упорно твердили под присягой, будто всё началось с того, что какой-то человек ухватил броневик под днище и перевернул эту махину набок…» (с. 169)
Итак, два громких дела, которых практически невозможно раскрыть. Очевидно, люди, занимающиеся этими преступлениями, не будут о них рассказывать. Во-первых, в своей слабости не охота признаваться, во-вторых, есть в этих делах душок мистики, опасный для их карьеры. То есть, никто посторонний об этих делах знать не может. А вот Глебски знает. И не только факты, но и наглядные мелочи, что эксперты «разводили руками», а свидетели, «словно сговорившись, упорно твердили под присягой». И притом на злостного выдумщика инспектор не похож. Зато очень он любит повторять за другими. И здесь, видимо, повторяет. И за кем же?
«Згуту я рассказал больше, чем другим». (с. 195)
У инспектора Згута «специальность — так называемые медвежатники», то есть те, кто грабит банки. И первое, и, с некоторое натяжкой, второе преступление подпадают под эту квалификацию. А не Згут ли направил Глебски в этот отель? То есть, конечно же, направил, этого инспектор и не скрывает, вот только ли для отдыха?
Смотрим текст ещё раз. По особой связи Глебски и Згута почти ничего. Разве что…
«/…/Молодец, Згут, умница, Згут, спасибо тебе, Згут, хоть ты и лупишь, говорят, своих «медвежатников» по мордам во время допросов…» (с. 17)
Одно из двух: либо Глебски не такой уж и друг Згуту (раз собирает о нём слухи и сплети), либо… специально собирает, чтобы помочь своему другу, найти его врагов (в том числе «кротов» в полиции). Впрочем, это может быть и случайно. Но другое, по-моему, точно не случайно. Глебски явно не доверяет полиции.
«Вот что мне надо было сделать: /…/ добраться до Мюра и вернуться сюда с ребятами из отдела убийств. /…/ Хороший, конечно, это был выход, но уж больно плохой». (с. 80)
Итак, от идеи вызвать полицию сразу после смерти Олафа Андварафорса инспектор отказывается. А почему, не говорит. Вернее, говорит, но больно неубедительно (врать, видимо, не умеет). Первое. «Дать убийце время и разные возможности». Интересно, а как инспектор намерен (и может) хоть чему-то помешать? Второе. «Да и как я переберусь через завал?» Если не попытаться, то однозначно — никак.
Впрочем, здесь есть хотя бы формальные трудности. Но это не первый отказ инспектора от помощи. Чуть раньше он получает анонимку об «опасном гангстере, маньяке и садисте». И что? Глебски не звонит в полицию, не просит проверить по описанию, по кличке, не вызывает специалистов, не снимает отпечатки пальцев. Он крадучись проникает в номер Хинкуса и устраивает совершенно бессмысленный обыск. (Даже если нашелся бы пистолет, разве из этого следовало, что Хинкус — гангстер? Может, частный детектив или просто носит оружие для самообороны. Или коллекционер оружия) И почему же:
«Но я чувствовал, что это необходимо сделать, иначе я не смогу спокойно спать и вообще жить в ближайшее время». (с. 52)
Это что, объяснение такое? Не похоже. В другом дело. Не доверяет Глебски полиции. И не без основания. Полиции в целом не доверяет, а другу своему Згуту доверяет. И пользуется его доверием. Инспектор не просто отдыхает, но и пытается присмотреться к обстановке, понять, какая тайна скрывается в отеле «У погибшего альпиниста». Но тайна эта — пришельцы — инспектору (и вряд ли только ему) не по зубам. Он часто ошибается, набивает шишки, получает множество благих, но почти бесполезных советов («Надо быть разумным. Не одним законом жива совесть человеческая») и клеймо на всю жизнь («дубина, убийца»). Но…
Глебски, кажется, единственный из героев повести, думает. Спотыкается, ошибается, но всё равно думает. Серьёзно размышляет о контакте и его возможности (или невозможности). И притом меняет свою точку зрения, начинает верить в пришельцев. И мучается. Даже двадцать лет спустя у него болит совесть, а иногда инспектору (то есть старшему инспектору в отставке) «становится совсем уж плохо».
Формально у Глебски, как и у почти всех героев повести, всё хорошо. Но инспектор не теряет из виду звёзд, не бросает мыслей о них. Мучается, но думает. И—единственный — оставляет слабую надежду, что когда-нибудь (пусть в очень далеком будущем) люди увидят «встречу двух миров».
0
0