Азирафаэль являлся Ангелом Господним, и потому его терпение по определению было ангельским. Ангельским — в данном случае это значит очень и очень большим, позволяющим многое выдержать, не теряя улыбки, достоинства и исключительно ангельской вежливости. Оно было ангельским, это терпение, да.
Но все же не беспредельным.*
Говоря другими словами, Азирафаэль большую часть времени был очень терпеливым даже для ангела. Но и его воистину ангельскому терпению однажды пришел конец.
Терпение ангела закончилось в тот миг, когда на порог Господнего Кабинета (перед которым Азирафаэль нес бессменную сидячую то ли вахту, то ли забастовку вот уже только хозяйка этого кабинета знает сколько времени) два изначально черных, а нынче перепуганных до почти полного обесцвечивания одноразовых демоненка бросили окровавленное и переломанное тело Кроули. И Азирафаэль закричал.
Нет, на самом деле все произошло немного не так. Сначала дрогнули высшие сферы, пробитые спонтанным лифтом с самого Нижнего этажа (спонтанные лифты, возникающие где ни попадя, не нравятся никому, и высшие сферы не являются исключением). Потом сильно пахнуло озоном и скотобойней, и совсем немножечко — серой, а у самых ног Азирафаэля, пачкая грязно-алым стерильно белый пол Того Самого Коридора перед Тем Самым Кабинетом, влажно шлепнулось нечто трудно определимое, черно-алое, местами с торчащим белым. Азирафаэль нахмурился и поднял голову, еще не понимая, но Эрики панически рванули в лифт, подпихивая друг друга и путаясь в собственных ногах, энергетическая шахта схлопнулась сама в себя за их спинами, рухнув в так вожделенную ими Преисподнюю, а нечто черно-алое содрогнулось и засипело, царапая белый пластик переломанными пальцами и выплевывая на него кровавые сгустки.
Вот тогда-то Азирафаэль и закричал — даже раньше, чем увидел знакомую прядь, алую не только от пропитавшей ее крови.
Азирафаэль закричал.***
И Небеса содрогнулись.****
_______________________________
ПРИМЕЧАНИЯ
* — все в этой вселенной имеет свои пределы и границы — кроме, разумеется, самой Вселенной и самой Всевышнего, поскольку первая воистину безгранична, а все, что касается второй/второго, по определению Непостижимо и Неиссякаемо — и мы сейчас имеем в виду вовсе не только вопросы Божественного Планирования. Однако Ангелы Господни хоть и принадлежат к Божественной Епархии в качестве периферийных гаджетов с относительно дружелюбным интерфейсом, однако в подкатегорию беспредельных и непостижимых все же не включены.**
**ПРИМЕЧАНИЕ к ПРИМЕЧАНИЮ — хотя некоторым из ангелов и кажется, что по поводу беспредела можно было бы и поспорить.
*** — стоит отметить, что ангелы довольно редко разговаривают на повышенных тонах и уж тем более кричат, предпочитая выяснять отношения молча. И вовсе не по причине своего поистине ангельского терпения. И даже не потому, что громкие вскукареки по поводу или без унижают ангельское достоинство. Просто все они отлично помнят, чем заканчиваются склоки с громкими криками на Небесах, когда Всевышний как раз настроилась хорошенько вздремнуть.
**** — во многих человеческих книгах ангелы по особым строго оговоренным случаям трубят в огромные трубы, и это приводит к разнообразным фатальным последствиям. Далее, как правило, идет доскональное и очень подробное перечисление этих последствий: обрушившиеся лавины, вышедшие из морских волн чудовища или несущие смерть всем праведникам развратные красотки верхом на единорогах, обращенные в кровь и выкипевшие моря, снесенные с лица земли горы и города — их число и красочность раздирающих душу описаний варьируется в довольно широких пределах и находится в прямой зависимости от личной кровожадности переписчика первоначальной рукописи, буйства его фантазии и того, насколько с ним в тот день был суров отец-настоятель при распределении ежеутренних уроков по умерщвлению плоти или каких других начинаний, полезных с его, отца-настоятеля, точки зрения.
Как бы там ни было, в подавляющем большинстве подобных книг рано или поздно всегда упоминаются ангельские трубы. Только вот ни в одной из них не говорится о наличии у ангелов третьей руки. Или хотя бы о том, чем же именно собравшиеся на войну ангелы эти трубы держали. Потому что если у тебя в одной руке относительно огненный меч (для покарания врагов и грешников), а в другой — совершенно недвусмысленная оливковая ветвь (для благословения праведников), то пришлось бы приложить довольно оригинальные усилия определенного рода, чтобы как-то удержать еще и трубу.***** Ну, если все ангелы правильно и однозначно понимают то, что имеется в виду под усилиями определенного рода.
ПРИМЕЧАНИЕ к ПРИМЕЧАНИЮ —***** нет, на самом деле ангелы не используют трубы. Они кричат. И этого, как правило, бывает достаточно.
Когда говорят об ангельском оружии, почему-то первым делом вспоминают молнии или хотя бы огненный меч. Наверное, потому, что они наиболее эффектно выглядит со стороны: грозные высверки на фоне черных низко нависших туч, первая в мире гроза и гроза, как тогда казалось, для этого мира последняя, защита Восточных Врат и пламенный взгляд Войны поверх пока еще не пылающего лезвия. Что-то в таком духе, тревожном и пафосном.
Второй на ум обычно приходит святая вода повышенной качественности, так называемая наисвятейшая (что бы под этим термином ни подразумевалось теми, кто произносил его, при этом еще и бровями двигая особым образом, чтобы точно уж никаких сомнений). Тоже по-своему красиво. Два слова на клочке бумаги, вспыхнувшей от соприкосновения с водой обычной, озадаченные утки, не привыкшие к таким спецэффектам в пруду святого Джеймса, который они давно уже полагали своим. Клетчатый термос с плотно пригнанной крышкой (и завинченной так туго, что у завинчивавшего побелели костяшки) и тонкие пальцы, обхватившие его нервно и нежно, то ли вздрагивающие, то ли поглаживающие в ласке почти интимной. Ведро над дверью, и грязная дымящаяся лужа на полу, и пульверизатор с предательской каплей, и ванна, конечно же, полная ванна, отгороженная заклятиенепробиваемым стеклом, за которым так и не нашлось ни единой резиновой уточки.
Третьими, как правило, вспоминают крылья — и совершенно напрасно, кстати, про них вспоминают так поздно, ибо кромки перьев вошедшего в боевой режим ангела тысячекратно острее мономолекулярных и даже пылающих лезвий и вспарывают плоть самого мироздания только так. А вы знаете, сколько перьев в крыле того же, к примеру, рядового серафима? И учтите еще, что крыльев этих у него целых шесть!
Только вот все это далеко не основное ангельское оружие. Не неотъемлемое. Меч легко потерять или просто отдать, потому что кому-то он намного нужнее («Забирайте и валите отсюда, мне еще дырку за вами запечатывать, а то вон уже лев сбежал!»), а святой водой может легко воспользоваться любой священник или даже малолетний оболтус с водяным пистолетом. Крылья — дело другое, конечно, но войти в боевой режим вне боевой обстановки довольно проблематично. К тому же крылья так легко обломать.
Однако у каждого ангела есть оружие, личное персональное оружие, отобрать которое попросту невозможно. Тулина. Крик ангела.
Пролог
Когда говорят об ангельском оружии, почему-то первым делом вспоминают молнии или хотя бы огненный меч. Наверное, потому, что они наиболее эффектно выглядит со стороны: грозные высверки на фоне черных низко нависших туч, первая в мире гроза и гроза, как тогда казалось, для этого мира последняя, защита Восточных Врат и пламенный взгляд Войны поверх пока еще не пылающего лезвия. Что-то в таком духе, тревожном и пафосном.
Второй на ум обычно приходит святая вода повышенной качественности, так называемая наисвятейшая (что бы под этим термином ни подразумевалось теми, кто произносил его, при этом еще и бровями двигая особым образом, чтобы точно уж никаких сомнений). Тоже по-своему красиво. Два слова на клочке бумаги, вспыхнувшей от соприкосновения с водой обычной, озадаченные утки, не привыкшие к таким спецэффектам в пруду святого Джеймса, который они давно уже полагали своим. Клетчатый термос с плотно пригнанной крышкой (и завинченной так туго, что у завинчивавшего побелели костяшки) и тонкие пальцы, обхватившие его нервно и нежно, то ли вздрагивающие, то ли поглаживающие в ласке почти интимной. Ведро над дверью, и грязная дымящаяся лужа на полу, и пульверизатор с предательской каплей, и ванна, конечно же, полная ванна, отгороженная заклятиенепробиваемым стеклом, за которым так и не нашлось ни единой резиновой уточки.
Третьими, как правило, вспоминают крылья — и совершенно напрасно, кстати, про них вспоминают так поздно, ибо кромки перьев вошедшего в боевой режим ангела тысячекратно острее мономолекулярных и даже пылающих лезвий и вспарывают плоть самого мироздания только так. А вы знаете, сколько перьев в крыле того же, к примеру, рядового серафима? И учтите еще, что крыльев этих у него целых шесть!
Только вот все это далеко не основное ангельское оружие. Не неотъемлемое. Меч легко потерять или просто отдать, потому что кому-то он намного нужнее («Забирайте и валите отсюда, мне еще дырку за вами запечатывать, а то вон уже лев сбежал!»), а святой водой может легко воспользоваться любой священник или даже малолетний оболтус с водяным пистолетом. Крылья — дело другое, конечно, но войти в боевой режим вне боевой обстановки довольно проблематично. К тому же крылья так легко обломать.
Однако у каждого ангела есть оружие, личное персональное оружие, отобрать которое попросту невозможно.
Я очутилась прямо рядом с дверью, где, лежа на постели, умирал Норт.
Все муки совести, привкусы грусти и толики симпатии к ректору тут же улетучились!
Я сделала то, что должна была попытаться. Я рывком открыла дверь, прошла мимо опешивших целителей, рванула рукав платья, прежде, чем кто-либо что-либо предпримет, чтобы помешать — резанула руку острым краем синего огненного амулета на цепочке. И пока никто не успел меня остановить, просто приложила истекающую кровью руку прямо к кровоточащей ране на груди Норта Дастела — моего единственного любимого и безмерно необходимого жениха.
Прошла, вероятно, целая вечность. Целители стояли, молча, и ошарашено глядели на меня.
Но Дастел вдруг открыл глаза! И вздохнул полной грудью. Рана стремительно затягивалась. Пока только кожей. Внутреннее повреждение так быстро не лечится. Норт выживет! Ректор хотел его убить, но он же и подсказал, что я могу его спасти.
Тут меня вывели из комнаты, кажется, это был Эдвин. Я прижалась к нему и долго ревела в голос, выплескивая все те, накатившие за эти два дня, эмоции. Я просто дала волю слезам, последний раз вспоминая жалость к ректору, страх за Норта, жуткую бойню в древнем замке Некроса — то, что никогда больше не захочу вспоминать!
Норт выживет, но ему потребуется кое-что посущественней моей порезанной руки. Кажется, я уже готова к этому. Как же мне надоело, что любящие меня мужчины умирают! То, что произойдет — всего лишь маленькое терпимое неудобство для меня. Жизнь Норта я оцениваю гораздо дороже.
***
Наконец-то появилось время и настроение заняться Габриэлем. Я, с удивлением, обнаружила, что артефакт Кхада и плетение с древними рунами Хешисаи — сделали свое дело! Магии во время схватки хватило не просто оживить кожу, как в прошлый раз. У Гобби восстановился верхний круг кровообращения.
Теперь Сердце стучало, мозг работал, глаза вместо зеленых провалов были коричневыми и вполне живыми! Восстановились даже волосы на голове — серовато-русые и густые. Изменения были потрясающими! Габриэль уже мог бы жить среди живых людей, не привлекая внимания, не требуя магической подпитки — кровь питала ожившие органы!
Я могла бы написать диссертацию! Могла бы прославиться! Но теперь мне это было совершенно не нужно: талантливых артефакторов запирают в башне и безвылазно заставляют работать. Сильных и талантливых магов убивают из страха и непонимания! Мне это было не нужно.
Кроме того, я вдруг осознала, что теперь не избежать вопросов от министра Даргаэрша Рханэ — по поводу моей крови, оживившей Норта Дастела и по поводу моей боевой нежити, которая уже совсем не нежить. Или нежить не совсем.
А Культяпку у нас забрали и до игр не допустят.
Она тогда и сравнила самого Геро со скрипкой, создание которой было всегда сопряжено с определённой тайной. Эти инструменты создавались потомственными мастерами и стоили баснословных денег. И звучали скрипки только в руках подлинных музыкантов.
Невежа мог извлечь из струнного инструмента только режущий ухо скрип. Но если скрипка звучала в умелых руках, песня её лилась подобно бальзаму в тоскующее сердце. И Геро как нельзя лучше подходил под это определение. Играть на скрипке сложно, пальцы могут быть изрезаны в кровь, но, если добиться её звучания, услышишь райские песни, а на барабане играть легко, но… скучно.
Вот потому она и не берет себе того «любого», который готов на всё и с которым всё просто, но скучно.
Однако, скрипка — инструмент хрупкий, требует обращения нежного и уважительного. Сломать её так легко. Неумелый музыкант может перетянуть и порвать струны, надломить тонкие, чувствительные деки и навеки лишить скрипку голоса.
Кажется, сегодня утром она это сделала.
Некоторое время спустя она решилась взглянуть на дело рук своих. Ей казалось, что Дельфина, в своей молчаливой, подспудной злобе, что-то утаивает, что на самом деле его жизни грозит опасность.
Зрелище и в самом деле удручающее. В лице ни кровинки, глаза будто провалились, на обе руки наложены повязки, но угадываются скорые розовые пятна. Оливье хмур. Анастази в ярости. Дыхание Геро тяжёлое, затруднённое. Оливье сказал, что дал ему опия, но это скорее обморок, чем сон. Геро потерял много крови. Вид его перевязанной руки поверх покрывала особенно невыносим.
Вновь пострадали его руки. И это несмотря на то, что она обещала, что ничего подобного, никаких ран, ушибов, кровоподтёков больше не будет. И вот она снова нанесла ему эти раны. Нет, нет, не она! Он сам это сделал! Сам! Почему же он такой глупый?!
«Это всё гордыня проклятая. Я этого не хотела».
В тот миг она в очередной раз победила чешуйчатого исполина. Не пришлось даже сражаться, он лопнул как мыльный пузырь, только смрадный дым остался.
Будто пролитая кровь Геро обладала магическим свойством развоплощать всех подземных чудовищ.
«Ты непременно увидишься с ней. Я прикажу Анастази снова привезти девочку, или ты сам отправишься к ней».
Она всё гладила его по лицу, повторяя слова своей капитуляции и свято верила, что эта капитуляция будет последней.
Оливье не солгал. Геро, вдохновлённый, полный надежды, быстро поправлялся.
Он не препятствовал своей молодости восстанавливать окровавленные руины. Послушно глотал сладкое густое вино из Кагора, ел чёрный душистый виноград из Наварры и печёночный паштет с зёрнами граната. На этот раз он хотел как можно быстрее обрести силы. Ему не терпелось увидеть дочь. Герцогиня не стала ему препятствовать.
Пусть так, она смирилась с поражением. Даже позволила ему воспользоваться её собственным экипажем с гербами. Может быть, она с самого начала повела себя неверно? Может быть, ей следовало быть хитрее, изворотливее?
С мужчинами, как и с детьми, не следует действовать напрямик. С ними следует быть уступчивей, мягче и добиваться своего обходными путями, не гнушаясь обманом и лицемерием. Герцогиня ещё в юности слышала эту истину от кормилицы её брата Людовика. Та умела каким-то непостижимым образом успокоить капризного, злого дофина.
Но сама принцесса никогда не имела дел с детьми. Её собственный сын воспитывался в Ангулеме. А те мужчины, что ей встречались, сами уступали бразды правления, легко выдавая собственные слабости и указывая на ахиллесову пяту. С ними не приходилось так уж изворачиваться.
Геро тоже был уязвим, даже более, чем другие, но его слабость была иного рода. Он ничего не требовал для себя. Его ахиллесовой пятой была дочь. А герцогиня не желала принимать это как решение. Даже отметала его как несуществующее. Ей бы следовало провести рекогносцировку, прежде чем бить тараном в ворота крепости. Предупреждали же язычники: «Для сохранения и удержания власти самое подходящее из всех средств — быть любимым, самое несообразное — внушать к себе страх.» (Цицерон)
Что теперь каяться? Ей придется затевать новые переговоры, подписывать меморандум, выплачивать отступные. И ждать, когда её дипломатические уловки принесут дивиденды.
Анастази выпросила позволение отправиться с ним в Париж. Клотильда не возражала.
Она тоже придумала, чем себя занять. К ней в замок пожаловала целая компания светских заговорщиц во главе с герцогиней де Шеврез. У её высочества появился повод развлечься. То, что дети называют игрой, взрослые называют политикой. Политика — это забава пресыщенных, тех, кто избавлен судьбой от забот о хлебе насущном, пытается заполнить образовавшиеся пустоты занятием почтенным и значимым.
На самом деле никакой политики, как почтенного ремесла, не существует. Это всего лишь высокопарное определение воровского промысла. Один разбойник пытается урвать часть добычи, которую награбил другой, более удачливый.
Добыча эта может быть размером с вязанку дров или с Мантуанское герцогство. Величина и стоимость добычи решающего значения не имеют. Действия разбойников, их мотивы и цели всегда будут природы единой, как едина в своем естестве вода, где бы не пролилась эта прозрачная и бесцветная жидкость. Так и человек в основе своей понятен и предсказуем. В ничтожестве своём, смертности, слабости, уязвимости человек соперничает с Богом. А так как средств и возможностей превзойти Бога у смертного человека нет, то он выдумывает себе средства иллюзорные. Двуногая птица, лишённая перьев, вполне искренне полагает, что, если взберётся на императорский трон, украсит свой череп тяжеленным золотым обручем и назовет других двуногих птиц подданными, он более не будет жалким, лишённым шерсти червем и уподобится кому-то из бессмертных.
Дальше всех ушли по этой дороге иллюзий императоры Рима. Наследник Цезаря Октавиан первым назвал себя Августом — Божественным — и повелел воздвигнуть храмы, где ему поклонялись, словно он жил на Олимпе. В богини подалась его жена Ливия, которая, по слухам, сама же и рассеяла надежды мужа на бессмертие. Безумцу Калигуле показалось слишком мелким уподобиться одному богу. Он решил стать всеми богами одновременно, даже богинями. Велел отбить всем храмовым статуям головы и приставить свою собственную.
Кто-то возразит, что Калигула был сумасшедшим, но что сказать о рассудочном и вполне благоразумном императоре Адриане, который так же влез в шеренгу богов, перетащив туда и своего любимца Антиноя, и даже воздвиг в его честь несколько храмов. Однако, все эти храмы, курения, жреческие песнопения, белые голуби, процессии, гимны и золоченые алтари не помешали ему одряхлеть, умереть и даже истлеть, как самому последнему пьянице из Субуры.
Язычники, по крайней мере, не скрывали своих истинных намерений. Они были честны. Произносили открыто вслух то, в чём другие стыдятся признаться.
Соперничать с Богом, почувствовать себя богом, вкусить власть над ближним, преодолеть свою смертность, своё ничтожество — вот что все они хотят, эти жалкие создания, и настолько жалкие, что даже не смеют сами себе в этом признаться.
Клотильда скучала. Она слушала трескотню пожаловавших к ней дам, этого сборища тамбуринов, этих ущербных, завистливых, подвядших богинь, и думала, каким ж средством воспользуется Геро, чтобы осуществить эту цель, эту изначальную первородную, неутолимую, как голод, потребность – почувствовать себя богом.
Он рождён на земле, в той же юдоли слез, в жалкой неизбежной конечности всего сущего, и он должен этого желать. Но как? Если он отвергает привычные, заезженные лёгкие пути, то вынужден обрести другой. Какой? Да и есть ли он, этот путь?
Она вспомнила его глаза, то печальные, то полные света, вспомнила, как он смотрел на свою беременную жену, как держал на руках ребёнка, как следил за полётом птиц, как касался деревьев, будто приветствуя, как гладил подбежавшую собаку, как улыбался нищему в трапезной — и странная пугающая мысль поразила её.
Мысль еретическая, разрушительная. Ему и не нужно искать особых путей или средств, чтобы соперничать и добиваться. Он уже достиг того, чего желал. Он уже бог. А если не ходит по воде, то это потому, что не пробовал.
Она тряхнула головой и жадно отпила из бокала вина. Герцогиня де Шеврез только что поведала о своих планах отомстить Людовику за её изгнание в Тур, свести королеву Анну с герцогом Бекингэмом.
— Он получит рога на свой узкий, бледный лоб. Или я уйду в монастырь, — заявила урождённая Мари де Роган.
«Что ж, — подумала Клотильда, — это её средство взобраться чуть выше прочих смертных, оттоптать им головы и вообразить своё грешное, уже подвядшее тело вместилищем божества. Украсить лоб помазанника парой рогов – это ли не признак особой избранности, это ли не вызов смерти, её прожорливым червям?»
Как много этих смешных, жалких, презренных уловок, что дарует фальшивое медное величие!
Клотильда вновь выпила вина. Она чувствовала себя не то потерянной, не то разочарованной. Присутствовало сходство с какой-то вселенской досадой. Ей было и смешно, и противно. Хотелось вскочить и бросить в лицо этим глупым существам несколько отрезвляющих оскорбительных слов. Сказать им, что они уже мертвецы, что они жалкие птицы с пупырчатой синеватой кожей, но не желая смириться с постигшим их недугом, пытаются приладить на срамные места связки из чужих перьев. Втыкают те же перья в голову и загривок. Как всё это жалко!
Но даже если она скажет, её никто не услышит. Её сочтут сумасшедшей. Да и зачем им знать правду? Пусть пребывают в счастливом неведении, позволяя управлять собой, как позволяет безмозглый скот гнать себя на убой.
У неё явился и другой соблазн. Показать им истинного бога, того, кому никакие уловки не требуются.
Но вовремя вспомнила, что Геро нет в замке. Он отправился в Париж на свидание с дочерью. Стало ещё муторней. Где-то там в закопчённом доме, скрипящем и продуваемом, он возьмёт на руки неведомого, почти ненавидимого ею ребёнка. И будет смотреть на этого ребёнка тем самым любящим, исцеляющим взглядом, каким Господь, по уверения отцов церкви, взирает на своих грешных детей. Только взгляд всемогущего Создателя — всего лишь желанная выдумка, почти пьяное утешение, а взгляд Геро, обращённый к дочери, — неумолимо засвидетельствованный факт.
Потому что она сама видела. И корчилась от зависти и непонимания. Что бы она отдала, чтобы он так на неё взглянул?
Взглянул бы с полным, безоговорочным прощением и ласковой насмешкой, посмотрел бы и признал, что она есть, что она существует, что она достойна внимания и даже любви, взглянул бы так, что ей более никогда не пришлось бы доказывать своё право на существование, на свою значимость, не пришлось бы подкупать, вымаливать или выбивать это право силой.
Она бы раз и навсегда уверилась бы в своей непреходящей ценности, которую нет необходимости удостоверять подписями и печатями. Алмаз или благородный рубин, оставаясь погребёнными под горой угольного шлака, всё равно остаются алмазом и рубином. Странно было бы, если бы они взялись что-то доказывать серому граниту или зеленоватой бронзе.
Только ей, герцогине Ангулемской, об этом преображающем взгляде не стоит и мечтать. Божество до неё не снизойдет. Всё растратит на крикливую девчонку.
Вслед за раздражением подкатила ярость. Голоса разодетых товарок уподобились хрипловатому карканью. На какой-то миг герцогиня испытала мимолетную зависть.
Как просто жить в этой птичьей слепоте! Как незатейливы их желания! Как достижимы! Кто бы из них понял ту муку, что она ежеминутно терпит? Её бы подняли на смех! Что за нелепицу она вообразила? Взгляд? Какой взгляд?
Этот красивый юноша — её любовник, он принадлежит ей. Чего же ещё желать? Что иного ждать от мужчины? Для этих безглазых, бескрылых созданий любовь равняется похоти.
Клотильда усмехнулась. Она сама несколько часов назад именно так и считала. Это был её нерушимый постулат. Мужчину и женщину связывает похоть и денежный интерес. А любовь…
Любовь — это выдумка. И всё, что она надумала, тоже небылица. Опасная, богохульная. Кто это здесь бог? Геро? Безродный, упрямый мальчишка, который всего лишь умеет быть хитрее других.
Уже за полночь, когда знатные гости разошлись по отведённым апартаментам, ей доложили, что Геро давно вернулся в Конфлан, поднялся к себе и лёг спать. Как того требовал мэтр Оливье, ибо поездка в город, которую лекарь назвал несвоевременной, так как молодой человек ещё очень слаб и время от времени испытывал приступы головокружения. Раны ещё были свежи и могли открыться.
Услышав это, герцогиня нехорошо усмехнулась. Вот и кончилась вся божественность. Как ей могла прийти в голову такая невероятная фантазия?
Он – бог! Он человек. Такой же уязвимый и грешный. Он, вероятно, и сам верит в особые, присущие ему качества, в особые возвышенные состояния души, в осветление плоти, и вера его так сильна, что в самом деле становится преображающей, сдвигает гору, что боится горчичного зерна.
Сегодня он наполнен этим нектаром до краев, как напитавшийся весенним дождем цветок. Он наполнен самой жизнью, несмотря на телесную слабость, и влечёт за собой эту сияющую жизнь, как сияющий шлейф. Он подобен падающему метеору, который так блистательно сгорает в тёмном небе.
Герцогиня вскочила с постели, на которую улеглась минуту назад. Она была пьяна, её шатало, и рассудок молчал. «Я хочу его!» — думала она, направляясь к своему кабинету, чтобы воспользоваться потайной дверью.
«Я поступаю неразумно, я знаю. Он болен, устал, я и сама чувствую себя разбитой. Но сегодня у меня есть шанс. Сегодня он другой, изменившийся, преображённый, полный жизни. Он ещё не замкнулся в свою привычную отчуждённость, в свою сухую механистичность. Я ненавижу эту девчонку, но благодаря ей я могу дотронуться до него живого, без защиты, без доспехов, дотянуться до самого сердца. Поэтому пусть девчонка живёт, пусть даже видится с ним, пусть взращивает в нём любовь, этот живительный эликсир, который, будто свежая кровь, достанется мне».
«О мёртвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды».
Хилон из Спарты
Мир Серединный под властью Отца людей Сатаны.
Дорога на Ренге.
Год 1203 от заключения Договора, день 15.
Слугам не дозволяется подходить к алтарю, что у колдовской башни. Им строго-настрого наказано – даже не смотреть в его сторону и мётлами рядом не махать.
На алтарь магистр кладёт фальшивую личину, что примет на себя гнев демона. Вспыхнет, изойдёт дымом. Сгорит вместо человека.
Соломенных кукол маг вяжет сам, нарекает, разговаривает с ними. Созданий Ада не трудно обмануть. Есть тело, есть имя. Есть инкуб, запертый в пентаграмме.
Для разговора с ним нужен кто-то, обладающий именем. На это сгодится и соломенный маг. Он тоже – тело земли, сделан из тканей её. Из травы, тряпок и ниток.
Магистр поднимает голову и смотрит вверх, на узкие окна-бойницы третьего этажа. Как там его пленник?
Сердце стучит глухо и тяжело, словно кровь в жилах всё гуще. Перед глазами – смуглая нагота инкуба. Гибкая. Горячая. Магу приходится пользоваться особенными заклятиями, чтобы принять в себя его флюид и не изжариться заживо.
Раньше инкубы не были так горячи. Этот – особенный, или он сам, Фабиус Ренгский, истончился, и не может уже выносить всей меры адского огня?
Инкуб не умеет любить, но способен брать. А когда берёт – отдаёт и себя всего. Такова суть привычного ему процесса соития. Там, в Аду, демоны во время любви становятся одним целым друг с другом. Нелюди, что с них возьмёшь. Люди так не умеют. Люди любят, оставаясь собой. Не потому ли они предают и бросают?
Всё ближе каменное крыльцо, винтовая лестница. И запах… Пряный волнующий запах инкуба.
Пентаграмма вспыхнет, когда магистр переступит порог. Демон поднимет голову навстречу: он тоже ждёт, думает, боится…
Маг сбросит одежду на ходу, читая заклинание, шагнёт к пентаграмме. Нагота встанет перед наготой. Страх перед страхом. Желание – перед желанием.
Демон поднимется навстречу магу, но, ощутив холод, отшатнётся в ужасе.
То, что происходит меж ним и магом, порождено страхом, а не любовью. Инкуб надеется, что человек, удовлетворённый ласками, отпустит его. Маг же надеется, что инкуб не сумеет расплести сложную сеть заклятий и причинить вред его настоящему телу.
Оба они – лгут. Или – не оба?
Фабиус оглядывается – ему кажется, что мутное балконное стекло строит рожи. Даже стекло подозревает, что лишь он… Только он – лжёт!
Демон – любит его, как умеет. В чём может быть его обман? Он-то не набивался в любовники к человеку. Он – пленник, и хочет купить любовью свободу. Он не знает, что маг выпьет сущего, как кубок с вином.
Магистр Фабиус застывает перед входом в башню, оглядывается тревожно. Очень темно: тучи закрыли глаза двух лун. Он открывает тяжёлую дверь, уверенно шагает по тёмной лестнице. Свечи не горят, но он тысячи раз ходил здесь. Тело помнит щербины и сколы на ступенях, выступы и неровности каменной кладки.
На третьем, самом верхнем этаже, Фабиус невольно замедляет шаг, прислушивается. В пентерном зале тихо, но магистр знает: демон здесь, он ждёт.
Фабиус сбрасывает у порога одежду и открывает дверь. В зале жарко, словно в предбаннике. Маг сразу же упревает. Шаг, второй… Мокрый от пота, он замирает у пентаграммы, не решаясь переступить алую огненную черту. Серый мрамор холодит босые ступни.
Он оглядывается – дверь в зал осталась приотворённой. Что ж, пусть будет так: слишком душно.
Демон оставляет конвульсивные попытки вырваться, поворачивает голову. Глаза его словно подёрнуты пеплом и уже не вспыхивают.
На миг их чувства соприкасаются, и маг понимает – инкубу холодно.
Ещё один шаг. Пальцы нащупывают ледяную канавку пентаграммы. Огонь, что течёт по ней, тоже хладен, и Фабиус вздрагивает всем телом.
Инкуб поднимается ему навстречу. Магические путы слегка ослабевают на нём. Он всё ещё надеется, что маг удовлетворится и отпустит его. Глупец.
Фабиус улыбается и раскрывает объятья. На считанные мгновения демон и человек сливаются, растворяются друг в друге. Маг становится чуть-чуть демоном, инкуб – слегка человеком. Жарко… Как же жарко!
Долго продлиться такая связь не может. Фабиус задыхается, в висках у него стучит всё сильнее. Ему плохо. Ему кажется, что кровь его – горит!
Он горел так и раньше, но каждый последующий раз – всё больнее. Бессмертие стоит дорого. Для обоих.
Маг терпит, сколько возможно, а потом разрушает магические единство, отшатывается, вновь переступая алую черту. Падает на колени и тяжело дышит.
Инкуб без сил стекает на мрамор. Он берёт в себя так много холода, что взамен вынужден отдать весь свой жар. Вместе с жизнью. Он не умеет иначе и не способен удержаться, сливаясь с Фабиусом до самого дна. Это хитрый человек прячет часть своего естества, скрывая имя и суть за заклятиями.
Маг постепенно остывает и выравнивает дыхание. Он вобрал в себя средоточие огня сущих! У него – получилось! Опять! Это ещё 40 лет жизни.
Он поднимается и делает шаг к дверям, к одежде. Оглядывается: демон дрожит от холода и усталости в своей холодной клетке. Скоро он ощутит, что огонь оставляет его, а холод сковывает члены, делая их хрупкими и ломкими. Тогда он попытается отомстить и, умирая, сумеет освободиться на то самое длинное мгновение, когда был одним целым с коварным человеком. Но найти его не сумеет, ведь настоящего имени он не знает. И молния поразит фигурку на алтаре.
Истратив последние силы на месть, тело демона провалится в небытие. Пентаграмма покроется пеплом, и можно будет собрать щёточкой то, что осталось от сущего и ссыпать в глиняный горшок. Авось, пригодится.
Фабиус тянется за одеждой, ступает за порог, вздрагивает от холода и… просыпается в холодном поту.
Он знает, что означает сон: это инкуб ищет его, нащупывает его душу среди теней! Он где-то рядом и жаждет мести!
Фабиус поднялся до света, ёжась от сырого холода – иней лежал на траве. Он растёр руками лицо и, чтобы взбодриться, побрёл на поиски спутанных лошадей. Хел уснул, пригрев своим телом лекаря, и кони ушли к ручью.
Вернувшись с лошадями, магистр не нашёл ни остатков костра, ни спутников. Он выругался, обозвав себя беспамятной совой, чем и разбудил демонёнка.
Морок с ложбинки тут же спал, и маг понял, что не память его подвела, а Хел прикрыл место ночёвки хитрым колдовским пологом. Выйдя из-под пелены заклятья, маг сам попал под его действие. Удивительный феномен…
Фабиус с любопытством взглянул на юного демона, раздумав его ругать.
Путешественники поели холодное – в утренней стылости звуки и запахи готовящейся еды разнеслись бы слишком далеко – и тихонечко выбрались на дорогу.
Ехали медленно, озираясь. Фабиус привычно сжимал на груди магистерский камень. Он тщетно искал вчерашнее марево – магическая сеть исчезла или сокрылась от его чувств, лишь вороны орали вдали.
Но вот дорога вильнула, впереди показался частокол из стволов молодых сосёнок. За ним и скрывался знаменитый придорожный трактир «Под соснами».
Обустроен он был как небольшая крепость, и маг решил, что в самом трактире его ждут меньше всего. Ну кто бы, почуяв капкан, дуром в него и полез?
Они подъехали, оповестили о себе криком:
– Эй, хозяева!
Сырой воздух усилил голос, но трактир словно бы спал. Тяжёлые ворота были затворены: ни дыма, ни звуков.
Магистр насторожился:
– Эй! – закричал он ещё громче.
Где-то рядом зашумели крылья. Взметнулся вороний грай, и чёрная стая поднялась, закружила над трактиром. Более же не случилось ничего: не залаяли собаки, не загалдела прислуга.
Маг нахмурился, подъехал к воротам, дёрнул створку. Она легко поддалась, и Фабиус увидел в расширяющийся проём распахнутые двери выстуженного двухэтажного пятистенка.
– Людей здесь нет, – прошептал Хел, шумно вдохнув воздух. И добавил. – Живых – нет.
– А мёртвые? – спросил магистр.
– Вон там, за конюшней, – Хел сощурился, всматриваясь сквозь деревянные дворовые постройки. – Целою кучей лежат. Вороны клюют их с вечера.
– Значит, бесы нас ждут. И ждут – сегодня, – подытожил маг. – А вчера – отъедались для боя.
– Забор высокий, ворота крепкие, – Саймон тоже разглядывал трактир. – Может, займём оборону внутри?
Маг покачал головой. Он перебирал амулеты в седельной сумке, повторял про себя формулы боевых заклятий: давненько он ими не пользовался. Фенрир, ощутив напряжение хозяина, нервно переступал и фыркал.
– Да! Мы остановимся здесь! – крикнул магистр, нарочито повернувшись к лесу. И тут же махнул Саймону и послал коня с места в галоп!
Скрываться не было смысла: лекарь с гиканьем понёсся следом, а Хел – просто пропал, растворившись в холодном тумане раннего утра. Он решил, что вернее будет перемещаться привычным демону способом.
Нет ничего лучше для скачек, чем утоптанный тракт в сухом сосновом бору. Но как только дорога свернула к реке, земля под копытами коней начала вспухать и плеваться пылью, словно скакали они по высохшим грибам-дождевикам. Тут и там раздавались хлопки, кое-где взметнулся вверх и огонь: вонючий, адский.
Фенрир был привычен к колдовским передрягам, а кобылицу Саймон направлял прямо за ним, ориентируясь на то, как подскакивает среди клубов пыли и дыма смоляной круп с пёстрыми седельными сумками!
Скоро «разрывы» прекратились, но светлее не стало – небо потемнело от туч.
– Держись меня! – крикнул маг.
Саймон старался держаться, однако первая тварь выскочила из-под копыт именно его кобылы….
Тварь была чёрной, летучей, на вид – не крупнее лошади. Какого-то особенного облика у неё не было – она то расползалась ковром с зубами вместо бахромы, то собиралась в комок, и тогда зубы торчали на ней в неописуемом беспорядке.
По контуру тела твари ещё пылал адский флюид, значит, явилась она прямо из Верхнего Ада.
Завидев гадину, лошадь Саймона завизжала, шарахнулась с тропы в бурелом, и понеслась, не разбирая дороги. Маг обернулся, выкрикнул заклинание, и молния поразила адское созданье!
Тварь запылала, корчась и вереща, свалилась в сухостой на обочине. Трава вспыхнула и пылала вместе с порождением Ада, когда земля рядом вздохнула, лопаясь, и выпустила другую такую же образину. А следом уже лезли третья, четвёртая…
Бедная кобыла лекаря не видела этой новой напасти. Она неслась, куда глядели её выпученные от ужаса глаза, и Фабиус вынужден был поворотить Фенрира, перегнать кобылку, заморочить, накинуть магический аркан, утянуть на протоптанную лосями тропу, а потом и на старую вырубку.
Маг бывал в этом лесу. Память услужливо подсказывала обходные пути, чтобы не попасть в бурелом или заросли папоротника над валежником, где легко можно переломать лошадям ноги.
Он пытался вернуться на тракт, но чернильных адских тварей становилось вокруг всё больше. Бесформенные создания вылуплялись, порой, с прямо из-под копыт, и магистр едва успевал метать молнии в самых наглых.
К счастью, твари тоже оказались дезориентированы неожиданным перемещением на землю. Они впивались ненасытными пастями в смоляные бока сосен, с уханьем носились в папоротниках. Многие зубастые полотнища совсем позабыли про путников, исступлённо пожирая дерево. Одно увязалось за поднятой с лёжки косулей, а два или три гоняли между стволов обезумевшего от страха дятла.
Шум, треск, крики перепуганного лекаря… И вдруг всё стихло.
Полоса бора кончилась, впереди показался неожиданно алый просвет в ветвях. Маг ещё соображал, почему алый, когда Фенрир, совершив головокружительный прыжок через поваленную сосну, вынес его из леса. И маг узрел: впереди – сплошная стена колдовского огня!
Фенрир встал, как вкопанный, и Фабиус едва не вылетел из седла.
– Стой! Саймон, стой! – закричал он.
Но измученная кобыла лекаря уже выскочила из зарослей и сама застыла, растопырив ноги и тяжело дыша. Следом за ней из леса вылетела чернильная тварь и наконец настигла несчастное животное, обрушившись на его круп и впившись всем, что имелось.
Лошадь закричала, как человек, Саймон кубарем скатился с неё и на четвереньках прыжками понёсся к магистру.
Из леса появилась вторая тварь, но вместо того чтобы довершить дело первой, накинулась на неё же. Перемазанная кровью кобыла с разодранным крупом вырвалась и понеслась прямо на огненную стену, не видя ничего от ужаса и не в силах остановиться! Огонь поглотил её.
Раздался зловещий хохот и полдюжины разодетых в человеческие одежды бесов вывалилось из-за кустов, сигналя магистру жестами: «Иди, мол, сюда! Пора тебя, глупый человек, поучить уму-разуму!»
Это была очеловечившаяся нечисть из Ангистерна. Месть она решила пробовать горячей и не скрывала своих адских морд.
Магистр шёпотом разговаривал с Фенриром, успокаивая и завораживая его. Околдованный жеребец не замечал двух чёрных бесформенных тварей, остервенело терзающих друг друга, не ощущал горячего ветра от огненной стены, только странный запах ещё беспокоил его. Летучая нежить, вывалившаяся в мир людей прямиком из Ада, воняла адски.
Раздувая ноздри, Фенрир всхрапнул и, понуждаемый магом, двинулся прямо на бесов. Лекарь, зажав рот руками, осел на траву. Он так и не добежал до магистра. Да и зачем? Помочь ему он не мог.
Маг крепко взялся левой рукою за амулет на шее и вытянул вперёд правую. Он готовился произнести сложное заклятие, воссоединяющее живое со своим источником. По логике магистра, это должно было низвергнуть бесов обратно в Ад.
– Bene placito! – провозгласил он.
Земля действительно разверзлась пред ним…
Но бесы не провалились. Напротив, из мерцающей огненной дыры полезли новые твари. Тяжёлые, шипастые, как на границах Гариена. Словно огромные камни на толстых ногах, поползли они на магистра. Вместе с тварями из пролома повалили дым, испарения. Запах пожирал воздух, не давая дышать.
За спиной вскрикнул Саймон, не сумевший сдержать ужас. Фенрир захрипел, маг закашлялся, задыхаясь.
Адские звери приближались с урчанием и хрустом. Огромные зубы торчали наружу, не давая им закрыть рот, и на землю капала дымящаяся слюна. Сухая трава вспыхивала.
Жеребец попятился, и маг спиной ощутил жар колдовского огня. Отступать было некуда.
– Finis! – крикнул он.
Передняя лапа ближнего чудовища пошла трещинами, обваливаясь на ходу. Тварь оскалилась, осела на задние ноги. Из алой пасти в лицо магистру дохнуло невыносимым смрадом.
Фабиус задохнулся, перед глазами соткалась пелена. Он сжал магистерский камень. Приготовился продать свою жизнь подороже, утащив за собой в Преисподнюю как можно больше нечисти… И вдруг ощутил: что-то изменилось вокруг.
Нет, твари не исчезли, и жар не стал меньше, но словно ослабла невидимая струна.
Бесы забеспокоились. Они закричали, заспорили, указывая на огненную стену, но магистр не рискнул обернуться.
Раздался звук, вроде щёлканья пастушьего кнута. Жар ослаб, вонь смешалась с резким ароматом корицы, а раздражённый, очень знакомый голос произнёс:
– Проклятое племя! До библиотеки сходить нельзя!
Бесам голос не понравился, они перегруппировались, выталкивая вперёд самого осанистого. Даже безлапое чудовище захлопнуло вонючую пасть и, не мигая, уставилось магистру за спину.
– А ну, прочь пошла! – донеслось всё с тем же усталым раздражением.
Тварь опять распахнула рот, словно им и слышала, подалась назад, вспахивая тяжёлым задом землю.
– Порочь, скотина!
Борн вышел вперёд и встал перед Фабиусом. Магистр, не в силах больше сдерживаться, зашёлся кашлем: горло скребло, лёгкие рвались из груди. Демон нахмурился, и порыв ветра унёс вонь, возвращая человеку возможность дышать.
Инкуб был в шикарном кожаном колете и таких же штанах. Вместо рубашки из-под колета торчала кольчуга самого тонкого плетения. Похоже, Борну надоело губить людскую одежду.
Шагнув к одной из тварей, он небрежно хлопнул её по морде, пробормотав что-то вроде: «Домой пошла».
Та стала пятиться, оступаясь и поджимая тяжёлый зад. Споткнулась о безлапую соседку… Та с визгом отскочила и заковыляла к пролому, демонстрируя неожиданную прыть.
Другие страшные звери стали похожи суетою на дворовых собак, не сразу узнавших хозяина. Одни униженно ласкались к Борну, другие спешили сбежать и скрыться в Бездне.
Хуже всего пришлось бесам: они были наделены разумом, что предполагало некий ответ.
Бесы снова заспорили, перешёптываясь. Борн глядел с усмешкой. Не дождавшись слов, крикнул:
– Прочь, лавовая грязь! Вы бы сначала подумали, что получите, если решитесь воевать со мной!
Он обернулся, посмотрел на Фабиуса, хмурясь, покачал головой.
– Долго ж ты ехал!
И тут же стена огня опала, открыв Кособокий холм над Неясытью. Всего в часовом переходе от этого холма был мост, ведущий на остров Гартин. Впрочем, остров было прекрасно видно и отсюда.
Фабиус, кое-как прополоскав горло остатками вина во фляжке, направил Фенрира к сидящему на земле Саймону, протянул ему руку, помогая взобраться позади себя, протянул ему остатки вина.
Конь безропотно ступил туда, где ещё недавно бушевало пламя. Он находился под действием заклятия, наложенного Фабиусом. Сам же маг ехал вслед за широко шагающим Борном лишь потому, что остаться в лесу не мог. С кем он мог там остаться, с бесами и чертями?
Борн направлялся к шатру, прилепившемуся на склоне холма. Округлому, крытому поверх войлока нарядными гобеленами.
Вот он откинул полог, прихватив его витым красным шнуром, исчез внутри.
Маг спешился, спутал Фенрира. В нерешительности дотронулся до грубого полотна, украшенного незнакомым геометрическим узором. Заглянул. Сладкие ароматы защекотали его измученные ноздри, и он почти против воли шагнул внутрь.
В шатре пылал огонь. Стоял длинный стол, половина которого была завалена дорогими книгами, а на другой благоухало блюдо с жареной бараниной.
Запах мяса впился в желудок, заставив его подскочить к горлу, наполнил рот слюной. Фабиус нахмурился. Пламя костра казалось ненастоящим, а тяжёлые покровы шатра размывались за спиной Борна, перебиравшего книги, словно там начинался путь в Бездну. Фальшивый шатёр? Но баранина?..
Маг сглотнул, прошептал заклинание, рассеивающее морок, но шатёр не исчез. Как и звуки ветра, хлопающего пологом, и запах жареного мяса.
Как сумел демон поставить шатёр на крутом склоне холма? Откуда натащил крепких дубовых кресел, так маняще расставленных круг массивного стола? И из какого погреба украл вино?..
Да какая, к чертям, разница! Маг был зол и голоден, как фурия!
Он шагнул упал в приветливо отодвинутое кресло, отхлебнул налитое в деревянный кубок вино. Холодное! Что же за напасть такая, принимать еду в компании потусторонних тварей!
Борн хмыкнул в ответ на мысли Фабиуса, тоже отхлебнул из бокала – яшмового, резного. Взвесил в руке тяжёлый сборник священных текстов церкви Сатаны, отложил, открыл изящный фолиант в тонком кожаном переплёте и стал листать одной рукой, отдёргивая пальцы. Видно, боялся прожечь страницы.
Саймон топтался и сопел за спиной Фабиуса, ни в какую не желая садиться за стол. Он был напуган, но Фабиус, не подумавший о такой простой причине робости лекаря, мысленно попенял на привычку низшего сословия крепко держаться за предрассудки.
Сам он не видел ничего крамольного в том, чтобы устроить лекаря рядом, с краю стола. Он не брезговал слуг, но вот обсудить что-то с Саймоном ему даже в голову бы не пришло. Магистр готов был заботиться о лекаре, быть к нему справедливым, платить покровительством за услуги, но советоваться?
А ведь сейчас ему очень пригодился бы совет. Инкуб снова был здесь. Снова подкидывал какую-то головоломку. Зачем?
Магистр отмахнулся от мыслей и переключился на вино и мясо. Он не боялся захмелеть. После пережитого ему трудно было представить количество вина, что сумело бы затуманить мозг.
Он воткнул кинжал в баранину, вырезал баранью лопатку, отрезал шею, предложив её хозяину шатра, как самый лакомый кусок.
Борн принял мясо. Тогда Фабиус надсёк по хребту несколько рёбер для Саймона, отломил их, протянул за спину.
Маг предложил лекарю и вина, но тот с ужасом отказался. Может, был слаб, а может, увидел в нём какой-то сатанинский эликсир. Но магистр помнил страсть Борна к простому человеческому напитку и выпил ещё один кубок без опаски.
Борн с явным сожалением отложил книгу, понюхал баранину. Фабиус уже терзал лопатку зубами. Он плохо завтракал утром, потратил много сил, а вонючие твари уже стали для него минувшим и аппетита не портили. Да и не привыкать ему было к тварям!
Лопатка брызнула жиром, мясо само проскочило в глотку. Барашек был молодой, майский.
Фабиус с наслаждением прожевал ещё кусок и поднял глаза на Борна:
– Ну и зачем ты хотел изловить меня здесь, инкуб?
Маг услыхал, как испуганно задышал за его спиной лекарь.
– Я? – удивился демон. – Стену я сотворил, чтобы не лезли досужие.
– Не хотел пускать меня домой?
– Не тебя. Этих, – Борн, поморщился, потыкал ножом свой кусок, отрезал немного, положил в рот и зажмурился. – Чудесно! – провозгласил он, и сиё относилось к баранине. – Да, я караулил тебя, маг, но замечтался в библиотеке. Признаюсь, я и раньше проявлял к интерес к человеческим книгам, но за эту неделю… Я узнал о мире людей больше, чем планировал, маг!
Демон отрезал ещё баранины, густо посыпал перцем, крутя деревянную мельничку:
– А мелочь эта свиномордая, неблагодарная… Рвались к острову. Ты спас их, а они решили, придурки, что всё наоборот…
– Почему это я их спас? – удивился магистр. Ему тоже казалось, что бесы из Ангистерна должны считать его теперь главным врагом.
– Договор, маг. Книга приняла твою игру, – пожал плечами Борн. – Книга – страж Договора, но, как выяснилось, её можно обмануть. А если Договор действительно закачается… Там масса оговорок, но нарушить можно всё, что угодно, а достанется тогда всем. Я надеюсь, что Анчутус нагрешил здесь довольно, и никто в первом круге Ада не распознает…
– Обмана? – усмехнулся Фабиус. – Так я и знал, что Алекто похитил не он!
Борн хмыкнул и отрезал ещё кусок бараньей шеи.
Маг, орудуя зубами и кинжалом, тоже отправил в рот изрядный шмат мяса. Значит, догадка, мелькнувшая у него, была справедливой: Борн использовал Фабиуса, чтобы солгать Пакрополюсу, оговорить несчастного беса!
– Не такой уж он и несчастный, – усмехнулся в такт его мыслям Борн. – Сожрал префекта, правил от его имени городом, придушил трёх титулованных магов. Много что ли у вас, в Серединных землях, действительных магистров? Редко где хотя бы по два на провинцию, чтобы один мог подменять или учить другого. Все прочие – в Гариене, караулят торков.
– Торками зовутся звери, что напали на меня возле стены огня?
– Угу, – промычал Борн. И, прожевав, добавил. – Добродушнейшие создания.
– А зубы им такие зачем?
– Питаются паразитами, что окукливаются в остывающей лаве. Дробят её зубами, глотают, вместе с мелкой, но сладкой начинкой. Переваривают, что возьмёт двухкамерный желудок, где щёлочь и кислота по очереди обрабатывают съеденное. А остатки – извергают обратно. Когда-то вы называли их «асфальт».
– Асфальт? Что это? И что значит – «когда-то»? Разве было иначе?
Борн усмехнулся невесело:
– А как же! – и видя недоумение магистра, добавил. – Только не говори мне, что ты сам не читал людской истории!
– Читал, – пожал плечами магистр. – Но не помню там никакого асфальта. Что это? Некий период в сношениях с тварями Ада?
Борн нахмурился.
– Некий продукт химических реакций. Вряд ли ты это поймёшь, хоть и маг.
Фабиус хмыкнул:
– Куда уж мне знать слово химия. Я даже на помосте не разгадал твоей игры. А сейчас понимаю, что это именно я обвинил несчастного беса в краже Алекто. Ты, верно, не смог бы соврать Пакрополюсу?
– Не смог бы, – Борн с усмешкой качнул головой и деланно расхохотался. – Но согласись, я аккуратно раскладывал карты и был весьма убедителен?
– Тем не менее, ты использовал меня: глупого самонадеянного человечка! – констатировал магистр.
Борн развёл руками. Он вытер жирные ладони о матерчатую салфетку и швырнул такую же через стол Фабиусу.
Салфетка не задымилась. Инкуб приспособился к миру людей.
– Этот бес, он враг тебе? – спросил Фабиус, наливая вина.
Был ли магистр раздражён или потрясён сейчас? Да ничуть. Всё это – давно отболело. Вот если бы Борн рассказал сию историю в Ангистерне, когда после страшной кровавой ночи встало солнце, и маг вернулся один в опустевший дом префекта. Когда он метался из угла в угол, пытаясь осмыслить, что же произошло? А сейчас…
Сейчас мир и порядок были восстановлены. В Ангистерне – восстановлены. И инкуб переключился на его родной Ренге? Мести желает? Ну что ж… Может, найдётся и у человека пара-тройка сюрпризов для хотящих, но не умеющих врать!
Фабиус прекратил ток мыслей, чтобы не раскрывать своих намерений и пристально взглянул на Борна: так ли ему просто угадывать, если нет внутренне произносимых слов?
– Расскажи уже, дело-то прошлое? – спросил он. – Почему ты сокрыл имя настоящего похитителя Алекто? Это один из бесов, что гонялись за мной сейчас? Или кузнец, ставший новым префектом? Ты передал ему власть над провинцией?
Борн удивлённо воззрился на мага.
– Кузнец? Что за кузнец? – он помутнел глазами, всматриваясь в прошлое. – Это… Это даже не бес. Зачем? Я не понимаю тебя, маг!
– Да и я не понимаю тебя! – Фабиус насытился, но не подобрел, а совершенно озлился.
Когда уже закончится эта галиматья? Демоны, бесы, постоянный страх смерти или ещё более жуткого пленения души, на которое, в Аду, говорят, способны!
– Зачем ты явился сюда, инкуб?! – маг вытер лицо, отшвырнул салфетку и поднялся из-за стола.
Стало тихо. Саймон попятился, демон отложил фолиант и вилку, уставился на Фабиуса.
– Ну? – магистр вперился в лицо Борна. – Чего это ты расселся на моей родовой земле? Чего от меня хочешь? Чтобы я раскаялся? Так знай – я не глупец, чтобы каяться в том, что сделано! Не знаю, сделал бы или нет иное с инкубами, узнай я тебя раньше, но и мёртвого не воротишь! Я – это я. Таков уж я есть. И смерть твоих родичей – тоже внесла свою лепту в то, что я – таков. Что тебе ещё от меня нужно?
Инкуб морщился, но молчал. Он был гораздо сильнее мага. Мог бы дохнуть жаром и испепелить наглеца. Но демон лишь вздрогнул, услышав «мёртвого не воротишь», и глаза его потемнели.
Фабиус, высказав всё, что мучило, дышал тяжело. Борн молчал, и гнев человека повис без опоры.
Маг злился, но нельзя злиться вечно. Постепенно тишина и безразличие стали овладевать им. А демон всё молчал.
Наконец Борн очнулся от дум.
– Пойдём! – он вскочил и отпихнул стол в сторону, словно тот был сплетён из лозы. – Иди за мной!
Шатёр взметнулся, пропуская его. Тяжёлая кисть от шнура, поддерживающего открытым полог, едва не задела магистра по лицу: шатёр был реальным, вполне…
– Смотри! Смотри же!
Борн сбежал вниз, остановился у обрывистого берега и указал на остров Гартин.
– Видишь?
Сначала маг не заметил ничего.
Река текла себе, вспениваясь у камней и древних каменных опор развалившегося когда-то моста. Трава побурела уже, и птиц не было видно, верно, они улетели зимовать в более тёплые места… Что же смущало демона?
Фабиус вглядывался и так, и этак, пока не уловил тонкую магическую пелену над островом.
– Что это? – воскликнул он, узнавая и не узнавая собственную колдовскую вязь.
Часть линий была ему знакома, но нашлись и те, что перевивали привычное и упорядоченное, разбегаясь трудночитаемым случайным узором.
– Сеть заклинаний, – эхом отозвался Борн. – Я думал – она твоя. Выходит, и он приложил к ней руку? Я не знаю, что с ним, маг. Но всей моей хитрости не хватает разрушить сеть так, чтобы не причинить вреда тому, кто её сплёл.
– Но… кто? – удивился магистр и ощутил, как сердце упёрлось ему в ключицу, отозвавшись болью в левой руке. – Кто может колдовать там, на МОЁМ острове?
Борн тяжело дыша уставился вниз, и на сыром прибрежном песке вспыхнул костёр.
– Я читал по воде! Читал по камням, маг! По бегу солнца и лун! Но только глазами колдовского огня, что горел вокруг пентаграммы, сумел я увидеть это! А потом – и глазами свечей! Иди, я покажу тебе. Смотри в огонь! Смотри же! Ты будешь там вместе со мной, маг, но ты знаешь: я плохо умею лгать!
Вечность! Все случилось именно из-за вечности, бессмертия и Меня. Ходит множество легенд о сотворении Земли, человека, ангелов, демонов. Но правдивы ли эти легенды? Думаю, настало время рассказать от Первого лица, как все произошло на самом деле.
Признаюсь сразу: финал истории мне неизвестен.
Вы удивленно спросите: «Не известен? А как же План? Ведь все должно идти по Плану?»
«Да неужели?! — отвечу я. — Ну да, План был, правда, не тот, о котором любят порассуждать философы и богословы».
Огни города, отраженные облаками, остались далеко позади. В пустыне поднялся легкий ветер, он лохматил гребни дюн в свете прожектора. Полицейский кар тускло мерцал габаритами чуть в стороне, «Мустанг» Джета, оставленный еще дальше, был не виден. Мелисса сканером снимала отпечатки с корпуса черной машины. «Самум» освещался с трех точек, лучше, чем в витрине салона. Возле распахнутой дверки лежало тело водителя.
Кремер, успевший побродить с фонариком вокруг, подошел к Джету, заметил:
— Могу с уверенностью сказать лишь одно. Народ кхорби к этой смерти отношения не имеет. Водитель застрелен. К тому же тут чуть дальше стояла другая машина.
— Разве это можно определить? Следы на песке исчезают быстро.
— Не все и не всегда. Вот тут, с подветренной стороны… Ну, параметры мы, понятно, не снимем, но ясно, что машина была, и довольно большая.
Джет кивнул. И так понятно, что владелец кара вывез девушку из города, после чего бандиты его убили, чтобы не сказал лишнего. Наблюдателю центра Тордоса возле трупа делать было нечего. Он стоял снаружи и ждал, когда полицейские закончат работу. Кремера происходящее интересовало только с той точки зрения, не замешаны ли здесь пустынники. Он выяснил, что не замешаны, и теперь с нетерпением ждал возможности вернуться в город, к недосмотренным снам.
— Кстати, раз уж вы здесь, — спросил Джет, — не подскажете, какой клан кхорби носит желтые плащи?
— Нет такого клана, — Кремер нахмурился, — и никогда не было. Желтый плащ, это своеобразный подарок, если кхорби принимают в семью кого-то, кто принадлежит другому Народу. Если вы мне покажете контурный узор, который обязательно есть на плаще, я вам скажу, в какой клан и за какие заслуги был принят чужак…
— Значит, теоретически, это мог быть кто-то из горожан?
— Вполне. Особенно, если он по каким-то причинам много времени проводит в пустыне. Я бы предположил, что это контрабандист. Или кто-то из лагеря Саата.
— Это кто?
Кремер пожал плечами:
— Есть такое вольное поселение на юго-западе от Руты. Довольно далеко, кстати. Не то секта, не то просто бродяги. Пополам и наших, и кхорби. Но они тихие, никого не трогают, с кланами торгуют. Я был там пару раз…
Инспектор включился в беседу, попутно стряхивая платком песок с ладоней:
— Никогда бы не поверил. У нас — и убийства. Целых два убийства! Здесь, в Руте… с самой войны такого не было.
— Ну почему? В том году, в пустыне. Нашли тело кхорби. Опознать так и не удалось, он без плаща был. Солнце за неделю превратило его почти в мумию…
— Ну, это внутренние дела кочевников, это нас не касается, — качнул головой инспектор. У меня на вверенной территории такого нет.
Джет заметил:
— По конституции они такие же граждане, как горожане, должны подчиняться тем же законам.
Инспектор хмыкнул:
— Джет, вы еще не до конца прониклись нашими реалиями. Кочевники живут сообразно своим традициям. Разводят наугов, торгуют, я не знаю… чем им еще заниматься? Неужели вы думаете, что у полиции есть возможность разбираться в клановых дрязгах? Десять лет назад мы основательно зачистили от банд местность вокруг города, дали возможность племенам вести оседлый образ жизни. Многие так и сделали, живут среди нас и чувствуют себя защищенными. Остальных тоже никто не гонит, некоторые кланы специально меняют свои традиционные маршруты, чтобы попасть в Руту или Бэст на ярмарки. Но в их дела мы не вмешиваемся. Наше дело — город и поселки. Трасса на Бэст, охрана космопорта. Это все.
— Инспектор! — позвал от тела Вик. Вид у него был печальный, должно быть, за время пути успел наслушаться о своих профессиональных качествах. А ведь ему тоже ничего не будет. Ну, может, кроме выговора. Слишком уж здесь все благодушны. Привыкли к тишине и покою.
Джет поймал себя на злорадных мыслях, и понял, что устал. Не от безделья, а от осознания собственной ненужности.
— Слушаю.
— Мы установили, кто это.
— Да? И кто?
— Эндрю Нилсон. Живет на Каменном спуске, дом четыре.
— Один?
— Нет, с матерью.
— Надо бы туда съездить… только на чем?
Инспектор почему-то повернулся к Джету. Тот пожал плечами:
— Сейчас ночь. Пусть хоть выспится старушка.
— Да, пожалуй… а вы Джет, что думаете по поводу всего происходящего?
— Я думаю, что мы упустили что-то важное. Что в пустыне происходят события, о которых мы не знаем, а должны бы знать. И что все происходящее как-то взаимосвязано друг с другом. Вот кстати, вы мне напомнили. Бродяга!
Андроид, до того безучастно стоявший на границе света прожектора, подошел.
— Надо было сразу об этом спросить, но как-то не получалось. Все ж таки, что это такое — СТП-мега?
— Экспериментальный армейский телепортатор. За месяц до начала вторжения на Руту его здесь успешно испытали. Особенность в том, что он позволяет перемещать объекты на астрономические расстояния с предельной точностью и при этом не является парным устройством. То есть, совместим со стандартными телепортационными устройствами. В дальнейшем от его использования все же отказались: традиционные способы надежней, проще и не зависят от многих местных факторов. В плюсах его применения было только одно: скорость заброски десанта и неограниченное число перемещаемых объектов, при наличии необходимой энергии, разумеется.
— И при чем здесь Дана?
— Дана тут не при чем, вы правы. Но, настраивая мой сектор си, она использовала память лейтенанта Гнедина. Гнедин был ранен, защищая этот СТП. Аппарат установили, но отладка занимает много времени. Десантная группа ФСМ успела подойти раньше, чем подкрепление, и отряду из десятка человек пришлось держать оборону, пока техники проводили подстройку. Бандиты понимают: если им нужна информация, то заставить меня ее дать может только хозяйка.
Инспектор подался вперед:
— Кто такой Гнедин? Знакомая фамилия. Это не тот ли Гнедин, который…
— Не тот. Сын. — Поправил Бродяга. — Странно. Я был уверен, что сержант выполнил приказ. А теперь выходит, что напали на них тогда не случайно.
…площадка была идеальной для развертывания «Ступы», она же СТП-мега, но, к сожалению, для обороны годилась плохо. Особенно, если окажется, что у противника есть флаеры. Прошел такой слух перед самым выходом, что бригадир Шэнк получил новую технику и боеприпасы. Гведи уже почувствовали себя в зоне Визиря, как дома. Незначительные силы Солнечной, оставшиеся в системе, могли лишь бессильно наблюдать, как от межевого узла подходят все новые корабли: у Руты скапливался флот обеспечения.
Планетарные части держали оборону, но понимали — если командование группы войск Федерации Свободных Миров вдруг решит, что Рута им действительно нужна, они проведут такую артподготовку, что тут не останется ничего живого. И все же, пока враг считал планету лишь тактической целью, колониальному правительству и дислоцированным здесь пограничникам худо-бедно удавалось удерживать крупные города…
С времен, когда несколько бывших колоний объединились сначала в экономический союз, потом — в политический и объявили о своей независимости от старой Солнечнеой Федерации, прошло с полсотни лет. И все это время ФСМ стремилась расширить свою зону влияния не только за счет новых открытий, но и в первую очередь — за счет не самых разработанных координационных систем, созданных Солнечной. И с этой точки зрения межевой узел Руты был для них сам по себе серьезной стратегической целью. А планета — что планета. Рано или поздно, не имея контактов с метрополией, она сдастся…
Стас еще раз наметанным взглядом осмотрел местность и подозвал сержанта Хейна, его солдаты были приданы лейтенанту инженерной службы для усиления. На них и ляжет вся трудность обороны, случись что. Вечерний сумрак уже спустился в долину, сгустился туманной дымкой у подножия скал, сделал их густо-фиолетовыми. Красиво.
Уже два раза развертывание системы прошло без сучка, без задоринки. Этот раз должен стать третьим.
Поежился от нехорошего предчувствия — тихо. Бой шел за грядой, но извилистое ущелье уже не доносило звуков. Еще недавно скалы отражали отдаленное уханье, шум разрывов. Но час назад за горами все замерло. Тишина. И чувство такое, что все происходящее, и недальнее сражение, и опасность флаерного налета, — все эфемерно. А пятнадцать человек, один армейский кар-платформа, андроид службы техподдержки и ящики с элементами будущей установки — одни в пустыне. И сам мир уменьшился до размеров этой долины.
— Страшно, командир? — без тени насмешки спросил Хейн. Старше Гнедина чуть не вдвое, сержант был вежлив в интонациях, но если никого из солдат не было рядом, иногда позволял себе такой вот неуставной разговор. Стас мог бы напомнить о субординации, но считал, что для этого нужен более серьезный повод.
— Нет. Не страшно. Непонятно.
Хейн сплюнул под ноги, заметил:
— Вот и мне тоже непонятно, почему ваш прибор нужно ставить именно здесь? Неудобно, второй выход из долины слишком узкий и отступать туда будет трудно…
— Рискованно, да. Но выбор у нас невелик: или использовать для прикрытия этот массив, или открывать портал за городом, в песках. Но вы сами понимаете — в этом случае вряд ли мы сможем как-то помочь Самиру. Ущелье — одно из самых удобных для прохождения людей и техники.
Решение о переброске войск было принято стихийно — никто не ждал, что гведи положат столько усилий на то, чтобы прорваться к городу. Но именно сейчас становилось ясно — они хотят использовать планету как опорную базу. И вот -оборона города трещит по швам, и прикрытия с воздуха недостаточно, чтобы остановить солдат ФСМ.
— Как знаете…
— Вы стрелков в устье поставили?
Сержант медленно кивнул. Стремительно темнело. Уже и вершины скругленных выветриванием скал распрощались с последними отблесками света, стали сизыми на фоне синевы. Синева поднялась с востока, затопила небо и уже поблескивала крупными звездами.
— Надо еще снайпера отправить вон на ту вершину. Если гведи придут, то оттуда…
— Я-то отправлю, — поджал губы. — А кто здесь останется?
Стас не ответил.
Хейн развернулся, пошел отдавать распоряжения.
Если, паче чаяния, враг сюда доберется, то на рассвете. Гведи устали, они только что выдержали бой, и вступать в новый, да еще подниматься для этого по ущелью, через две долины, да в темноте… нет, скорей, они остановятся до утра и будут дожидаться подхода основных сил. И все же иметь своего человечка на стратегической высоте необходимо.
В этот момент за спиной Стаса неуверенно замерцал, а потом уже и ясно разгорелся свет. Он обернулся, выругался. Вся рабочая площадка оказалась ярко освещена. Как на ладони. Большая рама телепортатора, почти собранная, сразу привлекла его внимание. Техники копошились возле нее, наводили силовые экраны. Опыт подсказывал, что настройка полей займет не менее получаса. И раму нужно надежно закрепить, чтобы пройти могли не только люди, но и машины. Потом столько же будет подстраиваться канал связи. Долго, мелькнула мысль. Мы тут, как мыши в мышеловке. Да еще эта подсветка…
А в темноте монтажники не смогут работать.
Мышеловка и есть.
— Хейн, — негромко позвал Стас, — в ущелье все тихо?
— Все тихо. Вы бы приказали, лейтенант, убрать иллюминацию…
— А может, наоборот? Поставим пару прожекторов на выходе, пусть бьют вдоль, никто не сунется.
— Пешком-то не сунутся… а если у них машины? Ваш прожектор сработает, как приманка.
Гнедин махнул рукой инженеру:
— Эрик, уберите прожекторы. Освещение должно быть по минимуму.
Сержант окончательно убедился: не умеет это лейтенантик приказывать. Не оперился еще, не был в настоящем бою. Вот и у техника, как будто вежливо попросил.
И тот, хоть и согласился, но нехотя. Даже показалось на секунду, что он готов спорить.
В этот момент на вершине скалы мигнул фонарик. Мигнул и сразу погас, и словно ответом этому мерцанию стал тихий хлопок выстрела. Если бы бой за горами еще продолжался. Если бы в тот момент на площадке кто-нибудь разговаривал, этого звука никто бы не услышал.
Два из четырех прожекторов погасли, оставшиеся заметно убавили яркость.
— Не то, — прошептал Гнедин, и добавил, уже в полный голос: — Эрик, свет в ущелье! Быстро! Хейн, давай за мной! Остальные — держать периметр!
Сержант, сплюнув, помчался исполнять.
Ущелье выглядело пустым. Даже песок не под чьей ногой ни разу не посыпался.
Хейн поинтересовался:
— Что дальше?
— Тихо!
Сначала Стасу показалось, что гудит сама пустыня — ветер гонит песок, причудливо воет в скалах. Но звук приблизился. Он был рядом, за скалами, только не поймешь, где. И слева, и справа.
И тут же, с противоположной стороны долины, откуда гведи не могли прийти в принципе, раздались шум и стрельба. Один из прожекторов вспыхнул маленькой звездой, и мгновенно погас, схлопнулся в тусклую бордовую кляксу.
Стас выругался и открыл огонь. Как учили в академии, прицельно, по замеченному движению возле камней. Выстрел ознаменовался чьим-то криком.
Трое монтажников лихорадочно продолжали сборку, один помогал товарищу обрабатывать рану. Оставшийся прожектор высвечивал часть рамы телепортатора и скалы за ней. Мир стал плоским и контрастным, угольно-черные тени делали пейзаж нереальным, фантастическим. Стасу казалось, что тени выдают врага, скрывшегося за камнями, но тени сами принадлежали камням и были неподвижны. Началась перестрелка.
Стас попытался связаться с городом, где разместился временный штаб, но связь оказалась ненадежной, чего и следовало ожидать. Слишком уж далеко эта долина от сетевых терминалов Руты.
Он лишь успел передать, что их атакуют. И то неизвестно, дошло ли это сообщение до штаба.
Сколько их там поднялось по «козьей тропе», солдат ФСМ? Явно немного, иначе они так не осторожничали бы…
Может, чего-то ждут?
Сержант стоял рядом.
— Хейн, — шепнул Стас, — в случае, если дело покажется безнадежным, или если меня убьют, «ступу» надо взорвать.
Тот кивнул и бровью не повел. Но Гнедину все равно примерещился ехидный прищур. И обязательное в таких случаях «ну-ну».
Лейтенант Гнедин не успел закончить академию, война началась раньше, чем он перешел на третий курс. Оттого Стасу все время казалось, что он занимает не свое место. Что командовать должен кто-то более опытный, более знающий, умный. Но при том он осознавал: раз я здесь, значит, отвечать за результат буду я, и никто другой. И фамильная гордость не позволяла даже предположить, что «не справлюсь». Отец сейчас, в эти самые, может, часы, командует целым флотом. Так неужели же сын не справится с десятком человек? Тем более что уже два раза переброска прошла идеально.
Стрельба на время прекратилась.
Потом возобновилась, но уже от ущелья. Стало понятно, что это именно захват портала. Со стороны гведи пробираться сквозь глубокий тыл рутанской армии — шаг рисковый, если не сказать самоубийственный. Мысль эту Стас додумывал уже на бегу.
Солдаты Хейна короткими очередями сдерживали продвижение противника вверх по ущелью. Спасибо Эрику, этот участок был виден как на ладони. Те пытались огрызаться одиночными выстрелами, чем лишь обозначали собственное присутствие. Подумалось: если их не много, и если они — спецы, могут пойти через скалы. Удержим ли?
И сам себе ответил: «Удержим».
Со стороны «козьей тропы» жахнул взрыв, такой мощный, что вспышкой осветило всю долину, а земля под ногами дрогнула. Второй волной прокатился шум обвала. Тут же над гребнем вспыхнули прожекторы большого флаера. Стас вскинул «мерг», боевые заряды которого он не успел еще растратить, словно специально берег на этот случай. Автоматика наведения пискнула, сообщив, что зависшая машина — в прицеле и можно стрелять. Упор на плечо, плавно выжать спуск и дополнительный крючок компенсатора…
Нет, мимо. Флаер сместился, выцеливая что-то под собой. В голове должны бы крутиться параметры известных летающих машин, а вертится нецензурная брань да еще простейший алгоритм: «Упор, прицел, дождаться сигнала, спуск, компенсатор… упор, прицел…»
Два мимо, один в цель. Машина сбросила газовую бомбу и, набрав высоту, ушла за гребень.
Погас второй прожектор.
Маску на лицо, инфракрасные очки — и дальше, в зеленоватое мерцание остывающих камней, туда, где завертелся бой тени против тени…
И вдруг — словно из-под земли, человек с разрядником в одной руке, с ножом — в другой. И лица его ты не видишь — на лице точно такая же маска, как у тебя. Или очень похожая.
Почему-то оттого, что лица не видно, приходит облегчение. Движения, вбитые когда-то в тренировочном зале академии, просыпаются в теле раньше, чем успеваешь осознать необходимость что-то делать. Трещит, сопротивляясь напору, слабенький энергетический щит, но он не сможет устоять перед прямым ударом вооруженной руки. И ты убиваешь первого в своей жизни врага. Только лишь для того, чтобы тотчас оказаться на песке — с двумя дырками в теле. Твой собственный щит тоже не пережил этой дуэли. Ты, приподнявшись на локте, стреляешь туда, где помстилось движение более светлого пятна на фоне более темных. Промахиваешься. Кто-то испытывает на тебе разрядник, и ты слышишь собственный придушенный хрип, слишком тихий, чтобы его услышал еще кто-то. Потом с тебя сдергивают маску. Легкие обдает холодным огнем, дышать становится невозможно, сознание гаснет.
Но ты все же успеваешь услышать:
— Ну, нет! Парень — мой…
…А через какое-то время Стас пришел в себя. Было тихо, вроде бы. Было больно. И был монотонный голос прямо в ухо:
— Допуск, парень, ну же, соберись! Нам нужен код… Мы отбились, слышишь? Давай же, вспоминай!..
Нет, был еще один голос:
— Его надо в больницу… и помощь звать. До рассвета они, может, не сунутся. А «Ступа» готова к запуску, только код ввести. У нас часов шесть форы…
И снова:
— Как тебя… лейтенант… ну, очнись же… соберись, нам нужен код допуска к системе. Меня она не признает…
Он попытался, честно попытался назвать нужные цифры и буквы. Не получилось.
Верхний этаж Райско-Адского небоскреба. Зал с интерактивным глобусом, белый пол, белые колонны, прозрачные стены. У глобуса о чем-то переговариваются несколько ангелов в телах обоего пола, большинство из них тоже в белом, идеально вписываются в интерьер. Рядом с Сандальфоном возвышается крупный мужской вариант в длинном черном пальто. По росту он не ниже Гавриила, но шире в плечах.
Проехавший уже было мимо на гироскутере Гавриил цепляется за него взглядом, закладывает крутой вираж и притормаживает рядом с компанией. Но с гироскутера не сходит (возможно, из опасения, что тогда по крайней мере на одного из присутствующих ему никак не удастся смотреть сверху вниз)
Гавриил (хмуро разглядывая Сандальфона и словно бы совсем не обращая внимания на его спутника):
— Это что такое?
Сандальфон (невозмутимо):
— Специалист.
Гавриил (потихоньку теряя терпение):
— Какой еще специалист?!
Сандальфон (демонстрируя в широкой улыбке золотые инкрустации на всех тридцати шести зубах):
— Которого вы просили!
Гавриил (ошарашено):
— Я?
Сандальфон (количество зубов у которого вроде бы как бы даже и увеличилось):
— Вы.
Михаил (элегантно и ненавязчиво вклиниваясь):
— После повторного… эм-м-м… инцидента с саморазвоплощением сами помните кого. Вы тогда позволили себе высказаться в том смысле, что, раз уж наш этаж становится филиалом психушки, то нам необходим и специалист этого профиля. Вот это он и есть.
Гавриил (возмущенно):
— Но он человек! К тому же живой!
Михаил (убедительно вкрадчивым полушептом):
— А что было делать, шеф? Вы сами распорядились, чтобы срочно, а подстраивать несчастный случай тем, у кого еще не вышел срок, — дело хлопотное и долгое, сами же знаете, сколько бумаг предварительно заполнять потребуется, да и потом отчеты.
Гавриил (все еще не сдаваясь, но уже слегка теряясь под ее спокойным и совершенно ненавязчивым напором):
— Но он человек!
Михаил (терпеливо, словно мамочка несмышленому ребенку):
— Конечно человек. На Небесах нет ни одного психотерапевта или даже психоаналитика.
Сандальфон (гыгыкая во всю золотую пасть, которая вроде бы стала еще шире):
— Ага! Одни психи!
Гавриил смотрит на приглашенного специалиста. Тот улыбается ему с доброжелательным отстраненным любопытством, сцепив на животе крупные пальцы. В нем все крупное — тело, руки, голова с крупными чертами лица, глаза, полуприкрытые тяжелыми веками. Ангелов он рассматривает без пиетета, благоговения и даже удивления, скорее с насмешливым интересом.
Гавриилу он не нравится. К тому же он кажется ему похожим на одного из любимых поэтов Азирафаэля, о котором Гавриилу вспоминать не нравится тоже, однако приходится. Но Михаил права: на Небесах действительно вряд ли удастся отыскать подходящего специалиста в этой области.
Гавриил (уже почти сдаваясь):
— Но что он знает об ангелах и херувимах?
Михаил (чья улыбочка приобретает легкий оттенок самодовольства):
— Он на них специализируется, шеф.
— И он действительно хорош?
Михаил (философски пожимая плечами):
— У него кабинет в Сохо. А вы сами знаете, сколько стоит там аренда.
Психотерапевт (понимая, что пора брать инициативу в свои руки):
— Позвольте представиться: Гордон Гордон. Психотерапевт широкого профиля. И да, я действительно специализируюсь на коррекции психотравм существ в том числе и, так сказать, эфирных и даже в какой-то мере оккультных.
Гавриил (в сторону, тихо, окончательно деморализованный):
— В Сохо есть кабинет психотерапевта, специализирующегося по эфирным и оккультным сущностям?
Сандальфон (тоже тихо, но веско):
— В Сохо есть все.
Эта дата наверняка войдёт в историю как Великий День начала искоренения многовековой несправедливости – так думал я, окрылённый и пьяный почти без вина. Я удрал с официального торжества после первого же тоста – хотелось немедленно разделить свою радость с теми, кто заслужил её более всего.
Дома ждала жена, но она наверняка уже всё знает, из зала велась прямая трансляция. Люсиль не могла её не смотреть, ведь этот проект – наше с нею общее детище, шестой и самый любимый ребёнок, отнимавший порою куда больше времени, чем любой из пяти настоящих, и приносивший волнений не меньше, чем все они, вместе взятые. Люсиль наверняка всё уже знает, с нею мы отметим вечером, а сейчас мне следовало навестить и порадовать тех, кто вряд ли смотрел тиви.
И я отправился в Мемориал.
Когда-то эти районы называли «резервациями» или даже «спальными», но те времена, к счастью, давно миновали. Колючая проволока, в несколько рядов окружавшая когда-то участок города, ныне съедена ржавчиной дотла, и ужасные те слова тоже истрепались и вышли из употребления. Рыжие ошмётки уничтоженного временем ограждения иногда попадаются между стенами полуразрушенных домов, они меня даже радуют, эти уродливые фрагменты прошлого.
Они показывают, насколько мы изменились.
Сейчас ведь даже представить себе невозможно, чтобы какое-то пространство, будь то часть города, отдельное здание или просто клочок земли, было бы окружено колючей проволокой или забором. Однажды я попытался объяснить концепцию принудительного ограничения свободы своим детям, но не добился успеха. Они так ничего и не поняли, переспрашивая всё время:
– Но забор-то зачем? Ведь он же мешает! Ведь если забор, то как входить? И выходить как?
А потом Лайса, самая младшая, принялась смеяться и хлопать в ладошки — она решила, что папочка рассказал смешную сказку. И они все смеялись вместе с ней, и двойняшки, и старший, Тимоти – уже вполне себе такой солидный первоклассник. И я тоже смеялся, и утирал с глаз слёзы радости. Это ведь прекрасно, что дети больше не понимают такого, это даёт нам шанс, всем нам!
Забор из слов – он ведь ничуть не лучше забора из колючей проволоки. Зачастую – так даже и хуже. И потому то, что свершилось сегодня – воистину величайший повод для радости…
Я шёл по знакомой улочке между привычно обшарпанных стен полуразрушенных домов с картонками в оконных проёмах, аккуратно перешагивая кучки мусора и здороваясь со всеми встречными. И радовался каждый раз, когда со мною здоровались в ответ, или даже просто кивали. Ещё каких-то десять лет назад, когда я только начинал свою работу здесь, добиться ответного «првета» – или даже просто вежливого кивка! – от местного быдла считалось невиданным достижением. А сегодня со мною здоровается чуть ли не каждый пятый. И некоторые даже не в ответ, а сами. Сами! А ведь не все из них ходили в мою группу, раньше я не обращал внимания, а сегодня вдруг как громом среди ясного неба. Это ли не прогресс и не доказательство? Значит, и между собою они тоже могут общаться и обучать друг друга, значит, наши труды не пропадают даром!
Поистине, сегодня знаменательный день и мне есть чем гордиться.
Жену я застал в клубе.
Ну конечно же! Как я мог только подумать, что моя деятельная Люсиль в столь важный и радостный день усидит дома и будет терпеливо дожидаться мужа с работы, подобно средневековой домохозяйке! Я, очевидно, совсем потерял разум от радости, что мог такое подумать. Конечно же, ей пришла в голову та же самая мысль, что и мне – праздник будет неполным без участия в нём наших развивающихся друзей, даже мысленно я не хочу называть их подопечными, это оскорбительно.
Люсиль очень энергична, но не всегда правильно оценивает ситуацию. Вот и сейчас, сияя радостной улыбкой и широко размахивая руками, она уже включила большой экран во всю стену ауди-зала и отыскала новостной канал. И теперь пыталась втолковать что-то собравшемуся в зале быдлу – всё также радостно улыбаясь и широко размахивая руками, такая прекрасная в своём порыве, что у меня защемило в груди. Я хотел бы ещё немного полюбоваться ею от порога, но положение следовало спасать – кое-кто из быдлован уже начал проявлять первые признаки скуки и нетерпения, этого нельзя допустить, если не хочешь потерять аудиторию и закрепить негативный рефлекс, они ведь куда легче положительных закрепляются, иногда буквально с первого раза, природа, ничего не поделаешь…
Громко хлопнув в ладоши, я шагнул в зал. Резко взмахнул обеими руками вверх, через стороны. И замер, улыбаясь навстречу обернувшимся ко мне лицам.
Вот чему никак не научится Люсиль. Широкие резкие жесты чрезвычайно эффективны для привлечения внимания, кто спорит. Но ими, как и любым сильнодействующим средством, нельзя слишком увлекаться, иначе наступает привыкание, или того хуже – отторжение. Так природа устроила, и между обычным человеком и быдлованом разница не настолько уж и велика, что бы там ни утверждали евгенисты. Просто мозг обычного человека с раннего детства подвергается массовым атакам разнообразных раздражителей, по специально разработанным обучающим и формирующим методикам, а потому адаптируется со временем и может выдержать довольно массированную информационную атаку, прежде чем наступит перегрузка и отторжение. Быдловане же, несмотря на всю проделанную нами работу, всё равно остаются куда более близкими к природе, а потому быстро утомляются и теряют интерес.
В работе с ними главное – вовремя делать развлекательные паузы.
Вот как сейчас, например.
– Дядяденс! – кричит Вьюн, я узнаю его издалека по щербатой улыбке и торчащим во все стороны рыжим косичкам. – Сбачка! Дядяденс!
Меня уже окружили, радостно дёргали за одежду, выкрикивали приветствия высокими голосами. Вьюн пробился сквозь толпу, сияя жутенькой улыбкой, в которой с прошлой нашей встречи, похоже, зубов ещё поубавилось. Его рыжие бакенбарды тоже были заплетены в две тугие косички, воинственными ёршиками торчащие вдоль гладко выбритого подбородка. Он протянул мне маленький фонарик из стандартного гуманитарного набора и протараторил: – Првет, Дядяденс! Сбачка гавк! Кажи сбачку, а?!
И я зажёг фонарик и показал им «собачку» – на стене, тенью от ладони с оттопыренным мизинцем, при движении которого собачка «гавкала». Многочисленная аудитория была в полном восторге, Люсиль же смотрела осуждающе. Она не одобряла подобные «потакания низменным инстинктам», была куда более строгой учительницей и добивалась от своих быдлован просто таки потрясающих результатов. Достаточно упомянуть хотя бы о том, что в её группе была поголовная грамотность, и отдельные личности не бросали чтения даже после окончания учёбы, нам постоянно приходилось обновлять с такой же регулярностью растаскиваемую клубную библиотечку. Вот только новеньких с каждым циклом к Люсиль записывалось всё меньше и меньше…
Поиграв минут десять тенями на стене, я передал фонарик одному из учеников и попытался «сделать собачку» ладонью Вьюна. Мимоходом удивился её чистоте, но потом учуял запах фисташкового мыла и понял, что Люсиль не преминула первым делом прогнать всех через процедуру умывания, с гигиеной у неё строго.
Я аккуратно прижал большой палец Вьюна к ладони сбоку, чтобы крайняя фаланга торчала ушком, потом помог оттопырить мизинец, придерживая при этом вместе остальные пальцы. Нам редко удается заниматься с детьми, а у взрослых костенеют не только суставы, да и наследственность у быдла не особо хорошая. Вьюн ещё довольно способный, многие вообще не могут шевелить пальцами по отдельности, только всеми вместе.
Вьюн смущённо хихикал, смотрел на тень своей руки на стене (я уже почти не придерживал, чтобы не мешать), вздувал жилы на лбу, всё пытаясь отвести мизинец и «гавкнуть». Когда же, наконец, ему это удалось, уставился на собственную руку с недоумением и даже некоторым испугом, словно на месте привычной ладони и на самом деле оказалась собачья пасть…
Позже, когда мы с Люсиль возвращались домой по плохо освещённым улочкам —
Вьюн вызвался проводить и важно шествовал впереди, такой трогательный в своём стремлении защитить нас от мнимых ночных опасностей, — Люсиль позволила своему неодобрению обрести словесную форму:
– Они же не дети, Дэнис!
Я успокаивающе приобнял её за узкие плечи – Люсиль до сих пор удалось каким-то чудом сохранить студенческую фигурку, и не скажешь, что родила и вынянчила пятерых.
– Все мы в чём-то дети, Лю…
Спорить мне не хотелось. Люсиль в ответ фыркнула, но промолчала, только покрепче прижалась ко мне. Наверное, в этот прекрасный вечер ей тоже не хотелось спорить. Тем более – в таком красивом и романтичном месте, как бывшее гетто…
королевство Цергия, приграничная пустыня
15 Петуха 606 года Соленого озера
Он снова заработался до ночи и глаза болели, устав разбирать в полутьме схемы крыльев летучих мышей. Пора начинать эксперименты.
Дверь библиотеки скрипнула, Рагнар резко поднял голову. Нет, не надзор, всего лишь цитадельский ребенок. Светловолосый мальчик лет семи даже не заметил сидящего у окна взрослого, подошел к шкафу и попытался дотянуться до чем-то приглянувшейся книги. Роста ему явно не хватало.
Рагнар ожидал, что ребенок передумает или попросит помощи, но тот только насупился, с трудом подтащил поближе каменную лесенку в две ступеньки и снова потянулся к книге. Не достал совсем немного, попытался стать на нижнюю полку.
— Ты не хочешь, чтобы на тебя рухнуло все, верно?
Мальчишка оглянулся на голос, опасно покачнулся, уцепился за полку. Рагнар едва успел вскочить и удержать ее.
— Извините, — мальчик улыбнулся. — Я Эрик. Дайте мне, пожалуйста, вон ту книгу!
“Вон той” оказался том “Описание животных всего Приозерья”. На взгляд Рагнара, совершенно бездарная работа, содержащая массу ошибок в описаниях, а на рисунки вообще нельзя было взглянуть без содрогания.
Он положил книгу на стол, Эрик тут же кинулся к ней, как путник в пустыне к колодцу.
— Спасибо!
— Не за что. Это плохая книга.
Ребенок поднял сияющие глаза.
— А какая хорошая? Про птичек!
Рагнар оглядел шкаф. Сам он тоже учился по “Описанию”, но с тех пор, к счастью, в Цитадели прибавилось приличных трудов по анатомии различных существ.
Правда, он заказывал их для себя. И когда получал долгожданные книги, то списывал их лично, возвращал оригиналы надзору для пересылки, а копии оставлял в своей комнате. Давать труды, на которые потратил не один месяц, ребенку?
Который, видимо, всерьез заинтересовался анималистикой.
— Я принесу кое-что.
Конечно, не “Сравнительную анатомию”, которую переписывал больше года, но хотя бы “Основные виды тварей из разных уголков мира”. Если ребенок будет учиться по ним, то хотя бы сразу поймет, как рисовать конечности четвероногих так, чтобы они могли на них не только стоять.
Поймет. Выучится даже лучше, чем надеялся учитель.
Небо на рассвете было белым, Эрик серьезно хмурился, поджимая губы. Перья в руках у обоих, единственный вопрос, кто успеет первым.
— Я не хочу умирать, — принесло ветром.
Капли в воздухе, мальчишка суетился, добавляя детали — его огненная птица, конечно. Загнутые когти, пылающий хохолок. Он не успевал — Рагнар уже завершил своего ворона.
Но черная птица промахнулась, рассыпалась каплями. Огненные крылья обняли плечи, сжигая до кости, только видно было почему-то лицо стоящего на коленях Эрика. Шепот:
— Я не хочу…
Рагнар проснулся, задыхаясь. Оттолкнулся от камня, встал, оглядываясь.
Все спокойно. Небо в самом деле было почти белым — желто-розовым, окрашенным первым закатом. Жара отступала, и цепочка следов все еще была ясно различима, хотя макушки барханов истекали песчаными слезами.
Ученик — беглец, он лишь еще один беглец! — шел здесь пешком, и Рагнар тоже мог позволить себе сэкономить воду, не тратя ее на рисование пустынной козы. Только собраться, отряхнуть и надеть плащ, поправить совершенно размотавшийся тюрбан.
Идти.
***
республика Магерия, город Варна
16 Петуха 606 года Соленого озера
Она смогла вернуться домой тихо и до рассвета. Проскользнула в комнаты, придерживая юбки нового платья, разделась торопливо, расплела уложенную вокруг головы косу. Еще раз убедилась, что нигде не осталось крови, забралась в кровать.
Сна не было ни в одном глазу, конечно. Как там Гирей? Она оставила его на попечение Беате, в которой никогда не сомневалась — но и во Фридхен они оба не сомневались! А та как с моста упала, ни следа. Что случилось? Кто виноват, дети не уследили — вдвоем, не может быть! — или Фридхен отлучилась с поста? Точно второе, иначе она ждала бы их внизу. Но почему?
Адельхайд перевернулась на бок, подложила ладони под щеку.
От Ирвина они тоже не ожидали предательства. Учитель был терпеливым, деловитым и серьезным, улыбался редко и еще реже шутил — всегда вдруг, словно искры вспыхивали в давно потухшем очаге. Все знали, что он из взрослой банды, которая решила взять под крыло детей. Когда ту банду повязала стража, ни Ада, ни Гир ничего не заподозрили, наоборот, радовались, что Ирвин в порядке, помогали ему прятаться.
А потом был дом Танкреда Тилля и доносы во вскрытом сейфе. Ада не могла не узнать почерк.
Ирвин заплатил за предательство жизнью. Танкреду, увы, переманивание честного вора на сторону стражи встало всего лишь в потерю репутации вплоть до положения парии среди дожей.
Если предал Ирвин, не могла ли предать Фридхен? Нет! У нее двое сыновей в банде, она бы не рискнула. Даже если Гир не воспользуется этим козырем в смысле мести крысе, мальчики просто не поймут мать.
Ада крутила вопрос так и эдак, надеясь заснуть с ним, но на фоне все время маячил другой.
Что случилось в комнате Аластера? Что она сделала?
Всхлипнула вдруг, сама от себя не ожидая, вытерла глаза. Обняла подушку, утыкаясь в нее лицом.
За всю свою жизнь она ни разу не убивала своими руками. Даже Ирвина — она только договорилась с арбалетом, стрелял Гирей. И это было не так. Не было одежды в крови, не было этого мерзкого запаха мяса и потрохов. Они стреляли с крыши, зная, что болт попадет точно в сердце, увидели, как предатель падает на мостовую, и убежали. Гир потом еще дергался проверить — вдруг выжил? Но Танкред организовывал похороны, получилось даже издали посмотреть на лодку с телом — почему-то отдельно радовало, что предателя не похоронят в земле, а по андаварудской традиции отправят в последнее плаванье по реке, текущей от озера под землей неизвестно куда.
Аластера будут хоронить иначе. И Клауса.
Она села на постели.
Клаус! Разрубленный напополам мужчина, которого она помнила ребенком. Он попал к Гиру пятилетним и не умел говорить, Ада сама его научила…
Стиснула подушку крепче. Его не вернуть, совсем не вернуть. Плохо другое — его одежду могут допросить! И даже если та окажется верна мертвому хозяину, все равно могут узнать, зарисовать лицо, начать показывать, спрашивать.
— Они выйдут на банду, — прошептала, не желая верить самой себе. — Если не совсем дураки будут работать, они узнают, кто залез в дом!
Стук в дверь заставил вздрогнуть. На миг показалось — уже узнали, пришли!
— Госпожа Зальцман, простите, — знакомый голос квартирной служанки был сонным. — Вам письмо принесли, сказали, срочное.
Ада глубоко вздохнула. Положила подушку на место.
— Подождите, — велела.
Накинуть домашнее платье прямо на рубашку было делом пары щелчков, но Ада подождала еще немного, прежде чем открыть. Она ведь только проснулась, верно? Разбуженные люди намного медленней тех, кто еще не ложился.
— Спасибо, дорогая.
Конверт был подписан небрежно, дрожащей рукой.
Фриц. Она сломала печать, вынула письмо.
Приглашение на похороны, конечно. Он быстро все организовал, уже было известно и время, и место — на первом закате скорбящие должны собраться у монастыря к северу от городских стен.
“Я знаю, вы мало знали его, но поверьте, первое впечатление, которое он наверняка произвел на балу, было верным. Мне очень жаль, что вы не сможете познакомиться с ним лучше, но я надеюсь увидеть вас на церемонии прощания.
Мы с вами еще даже не помолвлены, и я не имею права просить о подобном, но Адельхайд, теперь мне больше не на кого положиться. Если вы сможете встретиться со мной в полдень и поможете с птичьим столом, я буду вашим должником”.
Еда для звездных птиц, которые помогают мертвому переродиться в новом пернатом обличьи. У Адель был опыт подобных вещей — кто бы еще занимался этим, когда умер отец, или когда утонул Вильгельм, третий из братьев.
Посмотрела в окно, на светлеющее небо. До полудня было еще достаточно времени, чтобы хоть немного поспать.
Или организовать кое-что. Идеальное время, этот вечер, Фриц ведь наверняка пригласит всех или почти всех, кто был на вчерашнем балу. Адельхайд бросила сожалеющий взгляд на такую уютную кровать и принялась собираться.
***
Южная Империя, подземелья
15-16? Петуха 606 года Соленого озера
Сикису очень не нравились подземелья. Настолько, что пару мгновений он всерьез рассматривал идею повернуть назад прямо сейчас. Потому что они нашли под землей сушью проклятого голема!
Хотелось кричать просто от невозможности происходящего. У него была нормальная жизнь, он думал, что знает в Пэвэти каждый камень. А оказалось, что под городом тянутся подземелья беловолосых крыс. Оказалось, что под лобным местом скапливается магия, способная убить проходящего мимо гвардейца. Оказалось, что, слава птицам уже не в городе, но до отвращения близко к нему спит под землей какая-то чудовищных размеров тварь! Сколько же воды нужно, чтобы сотворить такого змея? Подземное озеро? Река?!
Они шли вперед, в сторону вражеской земли. До нее, конечно, оставалось самое меньшее неделя пути, но это скорее пугало. Что еще может случится за это время?
Например, замерший на полушаге маг, мгновенно выдернувший перо из-за пояса и отправивший вперед светильник. Сикис обнажил саблю быстрей, чем разглядел выступившую из тени опасность, выругался сквозь зубы.
Одежда совсем не имперского кроя — подземничьи шпионы. Двое, спина к спине, с темными повязками на глазах, мужчина крашенный в черный, а женщина…
Белые волосы невысокой плоскогрудой подземницы на концах были алыми.
Кровавая. Сейчас. Здесь. Еще и с напарником.
Но и Сикис не один. Трое против двоих, да еще у Эш дар исцелять! Они могут справиться. Должны.
— Айдан? — голос девчонки взлетел, сломался. Черноволосый подземник с плотной повязкой нарушил стойку, слепо вытянул руку.
— Эш? Ты здесь?
Не в их пользу трое.
— Добро пожаловать в подземелья, — голос у легендарной шпионки был низким, грудным. — Не нападайте, и мне не придется вас убивать.
Эш вывернулась из-за спины раньше, чем Сикис решил, что делать, бросилась к мужчине, обняла. Подняла голову.
— Как? Я же, — запнулась, повернувшись к подземнице. — Кадо?..
***
там же
Память пришла песчаной бурей, налетела, сбивая с ног. Эш закрыла глаза, отдавая себя этому ветру. Пусть дует, пусть засыплет с головой. Зато больше нет внутри стада овец, так настойчиво оберегающего, не дающего думать. Помнить. Иногда даже чувствовать.
Что было в начале? Пустыня. Не та, что виднелась из окон Цитадели, а далекая, раскинувшаяся южней границ Империи и длящаяся, наверное, до края мира. Она никогда не казалась Эш жестокой, просто иной, так же, как птица отличается от человека, и каждый человек отличается от другого. Пустыня была, и Эш была, и старый ястреб, которого когда-то исцелила маленькая девочка, впервые запевшая в птичьем шатре. Песня была выражением ее любви к миру — белому небу, желтому песку, серым колючкам, дичи и ловчим птицам, и людям, всем, кто встречался в жизни. Солнца могли обжечь даже привычную кожу, но любовь от этого не уменьшалась. Они ведь просто не умели иначе.
И они едва не убили ее. Долгий месяц казалось — белая жара выжгла память, Эш очнулась в чьем-то доме, долго приходила в себя. Теперь знала — все было не так.
— Хорошего пути! — губы обметала корка и улыбаться было немножко больно, но увидеть человека — это же так радостно!
Вся белая, словно звездный свет, женщина посмотрела сквозь нее. Спросила:
— Из пустыни? Сколько ты не пила, девочка?
— Долго! Не знаю. Я Эш, а ты?
— Кадо. Идем, нужно дать тебе воды.
Потом Эш пила по чуть-чуть, рассказывала про племя и пустыню. Потерялась на охоте — маленькая правда, прятавшая большую истину. Ну какой кочевник заблудится в переходе от стоянки? Только тот, кто хочет заблудиться.
Взамен ей рассказывали про Приозерье. Эш впитывала истории, как цветок пустыни впитывает дождь. Удивлялась и самой Кадо — как у нее, слепой от рождения, все так ловко получается? Пыталась научиться. Восхищалась тем, как она всегда улыбается.
Даже когда на поселение напали разбойники, Кадо улыбалась. Дралась и улыбалась, хотя рядом падали свои. Тогда Эш запела — впервые с тех пор, как оказалась вне племени. Невозможно ведь не помочь, если можешь! Пусть могут прогнать, пусть будут бояться. Нельзя быть соловьем и всегда молчать.
Потом ужасно хотелось пить, горло саднило, словно Эш целую пустыню проглотила. Ярко вспоминалось лицо Кадо в тот момент. Недоверчивое. Восхищенное. Как она говорила — певчая. Носительница редчайшего дара. Птица, которая может спасти мир.
Эш было смешно и страшно. Ну какая она носительница? Она просто поет, потому что не может молчать, вот и все. А от нее ждали, что она сотворит чудо. Исцелит целый мир, а она даже после нескольких раненых так устала!
Значит, надо было учиться. У Кадо. У Айдана, ее друга, который однажды пришел. Он смотрел с восторгом, и его удивительные зеленые глаза сияли. Он видел Приозерье, он обещал показать — надо ведь знать то, что пытаешься вылечить. Он рассказывал о Цитадели — немножко тюрьме, но главное — школе. Тогда Эш решила, что хочет попасть туда. Узнать, увидеть. Империя была частью мира, а значит, ее тоже надо было полюбить.
Почему же все это так долго было выцветшим, обрывистым, словно совсем старый халат?..
Кадо. Кадо в Цитадели, укутанная в много слоев ткани. Говорящая:
— Бежать поздно, гвардия придет за тобой на первом восходе.
Комната Айдана, чаранг у него в руках. Спокойное лицо. Эш кусала губы за двоих.
— Как же так? Неужели нельзя спастись?
— Я бы с удовольствием его встретила, — зубасто ухмыльнулась Кадо.
— Не надо, — Айдан покачал головой. — Ты же понимаешь, всех тогда будут допрашивать. Попробую с ним поговорить, а если нет, ну что ж. Стану птицей.
— Я тебе стану. Постараемся что-то придумать, ты слишком ценный, — Кадо совсем не нравилось его самопожертвование. Эш тоже не нравилось, и она не знала, что делать.
— Главное — защитить тебя, — они повернулись к ней одновременно, сказали это хором.
Иногда ей было жаль, что она певчая. Но тогда они сидели втроем, Айдан коснулся струн влажным пером, Кадо подняла свое, Эш сделала то же. Музыка, песня, стихи сплелись в одно творение, опутывая Цитадель, одурманивая.
— Ты вспомнишь нас только когда увидишь, — шепот на грани сна.
Но она проснулась слишком рано. Увидела Айдана, когда его уводили, вспомнила — только часть.
Теперь память наконец вернулась до последнего мгновения, Эш посмотрела на Кадо, улыбнулась — и словно споткнулась о так и лежащую на пути большую пушистую овцу. Все события хранились в памяти, нанизались бусинами на ремешок, вот только самого важного в них не было. Чувств. Казалось, стадо, сохранявшее Эш в безопасности, съело их, как траву.
— У вас получилось! — все равно сказала радостно, обнимая Айдана еще крепче. Казалось, если она его отпустит, все станет сном.
— У него получилось, — поправила ее Кадо. — Расскажем на стоянке. Как ты здесь оказалась? В компании пары гвардейцев, судя по звуку их одежды. И ты, — коснулась плеча, потерла перышки. Попросила: — Сними это. Тебе не идет так шуршать.
Эш только прижалась головой к плечу Айдана. Закрыла глаза.
Живой. Она словно только сейчас медленно начинала понимать. Живой.