Рабочий день уже почти начался, но Маук стоял за углом здания, смотрел на пропускную арку, и никак не мог заставить себя ползти ко входу. И дело было не в том, что ползти по пандусу на глазах у всех страшно унизительно, а в том, что в его должностной инструкции чётко написано: «к работе с диспетчерским пультом не допускаются лица, не имеющие минимум четырёх глаз и шести конечностей, на каждой из которых должно быть не менее пяти пальцев, два из которых должны быть противостоящими.», что делало бессмысленной попытку идти на работу вообще. И — да, ползти у всех на глазах было страшно унизительно.
Сейчас Маук являлся обладателем двух глаз и одной ложноруки и сам был зелёно-серого, младенческого цвета. Обычно собираясь на работу, он выбирал какой-нибудь из оттенков синего, что, по его мнению, очень подходило к должности диспетчера авиакосмопорта, но сегодня даже эта простая задача была ему не по силам. Маук вздохнул, вдавил в тело капсулу энергетика, уже третью за сегодня, дождался полного её рассасывания и постарался собраться в рабочую форму. Получилось немногое — сформировать третий глаз. Глаз почему-то образовался на затылке и продержался совсем недолго, напоследок передав картинку с изображением Квена, начальника смены, как раз подходившего со стороны парковки.
Прятаться было бессмысленно, а бежать — невозможно, тем более что Квен уже заметил Маука, изрядно удивился, не постеснявшись показать этого в форме, и подошёл:
— Что с тобой стряслось, Маук? Заболел?
— Да вот, прихватило что-то, никак не могу сконцентрироваться. Даже энергетики не помогают. — Мауку не хотелось признаваться ещё и в том, что даже говорить получалось с трудом.
— Ну, так иди к врачу, срочно. Или дома денёк-другой отлежись, до следующей смены, я тебе отгулы поставлю.
Маук, как смог, изобразил одновременно вину, сожаление о том, что вот как-то так получилось неудобно и заверение, что к следующей смене обязательно придет в норму. Квен, очевидно, прочитал ещё и плохо скрываемое облегчение в форме Маука, подмигнул крайними глазами, быстро пересек площадь и легко взбежал по ажурной конструкции доступ-лестницы сразу на верхний этаж, пользуясь всего двумя парами руко-ног.
А Маук сделал то, что хотел сейчас больше всего на свете — пополз прочь от работы. Получив разрешение на прогул, он смог немного расслабиться, оставить бесполезные попытки сконцентрироваться, собраться в форму. Потому как в глубине души понимал, что дело не в болезни, а в тех мыслях, которые преследуют его уже давно, и с обстоятельствами, породившими эти мысли, придётся смириться, чего не хотелось совершенно.
Ползти было непривычно. Неудобно и неприятно. Дорога хоть и идеально чистая даже в медленной зоне, оставалась шершавой, и, пожалуй, чересчур горячей. Маук вспомнил, что фактура и температура подбирались специально для детей, для их комфорта и удобства, но мысли о детях вгоняли Маука в тоску.
Невдалеке шли уборщики. Неразвитые личности, освоившие всего две формы — одну бытовую и одну рабочую. Эти бедолаги ни на что более не годились, их уровня хватало лишь на создание пары ног, чтобы передвигаться, и пары рук, чтобы выполнять простейшие операции — поднять, перехватить, переставить. Но даже эти уборщики сейчас обладали огромным преимуществом перед Мауком — лучшим выпускником года на факультете. Единственным на всем потоке, кто в принятии форм был ограничен лишь исходной массой тела и никак не выбором самой формы. Уборщики свернули на перекрестке, а Маука обогнали патрульные. Вот где форменная функциональность, возведенная в искусство. Маук мог принять и такую форму, но вот, чтобы уметь ей управлять, нужно много и усердно тренироваться. И вообще, на улице хватало народа. Ему казалось, что все прохожие смотрят ему вслед с жалостью или презрением, как на инвалида. А, может, и пальцем в спину показывают, Маук не знал, глаз-то только два, и смотрят они исключительно вперёд.
Хотелось спрятаться как можно скорее, и Маук свернул на первую попавшуюся тропинку, уходящую куда-то вбок, в кусты. Тропинка привела его в огромный городской парк, расположенный вокруг озера с небольшими уютными песчаными пляжами, ограниченными с берега рядами кустов, чтобы случайный взгляд не мешал отдыху и уединению, и с россыпью песчаных же островков на самом озере. Именно это и нужно было сейчас Мауку. Уединиться на островке, отключить мысли, пережить пока ещё не случившуюся, но обязательно произойдущую потерю. Он медленно спустился в воду и поплыл к самому дальнему островку, пожалуй, самому перспективному в плане тишины и одиночества.
Маук растянулся на мелководье вдоль берега, выставил глаза над поверхностью и затих. Немного отпустило, и Маук даже почти задремал. Через некоторое время поднялся небольшой ветерок, и поверхность озера пошла рябью. Несколько раз волны захлестывали глаза Маука, и ему пришлось моргать, сначала одним глазом, потом вторым. Так повторилось несколько раз, и Маук уже решил совсем вылезти из воды, как услышал прямо над собой заливистый смех.
Смеялись над ним. Искренне и весело, и даже показывали пальцем. Маук оторопел. Ну, ладно бы за спиной у него перешептывались, ладно бы в спину пальцем тыкали, это ещё куда ни шло, но вот так вот — в глаза, издевательски! Оторопь не дала родиться гневу, но усилила обиду. Маук, как мог, изобразил гордость, ровно развернулся, чтобы это не выглядело как бегство, и неспешно, с достоинством поплыл прочь. На глаза наворачивались слёзы, но кто их видит?
— Постойте! — сзади послышался всплеск, — да постойте же! — Голос приближался. — Подождите!
Обидчик Маука в пять тактов оказался прямо напротив и перегородил ему путь. Маук свернул было в сторону, но обидчица, а то, что это обидчица, он теперь разглядел, в два движения изящных ласт и широкого хвоста, мелькнувшего над поверхностью, снова оказалась перед ним.
— Извините меня, пожалуйста! — девушка пыталась заглянуть ему в глаза. Маук опять свернул в сторону и поплыл. И опять ему перегородили путь. Спустя короткое время и несколько повторяющихся маневров Маук обнаружил, что плывёт обратно к тому же островку, от которого его только недавно прогнали таким обидным образом. Пришлось остановиться и оглядеться. Ни прощать бесцеремонную девушку, ни, тем более, разговаривать с ней он не собирался. Маук уже было выбрал направление бегства, но тут услышал:
— Просто вы так забавно моргали. Глазами. По очереди. Я не смогла удержаться. Простите. — И виновато потупила глазки. Все три.
Маук замер. Получается, причиной её смеха было не его, Маука, физическое состояние, а вот этот, ничего не значащий эпизод? Маук попробовал представить себя со стороны: вот он лежит, вот из воды торчат его глаза, вот набегает рябь, вот он начинает моргать левым-правым, левым-правым; и… рассмеялся. В голос, заливисто, точно так же, как недавно смеялись над ним. Напряжение, преследовавшее несколько последних дней, вырвалось, выплеснулось из него вместе с этим, постепенно перешедшим в истерический, смехом. Маук смеялся и не мог остановиться, бил ладонями по воде (при этом совершенно не заметил, что смог сформировать две нормальные конечности), и в какой-то момент даже забыл, что он не на суше, хватанул воды, закашлялся и тут заметил, что девушка отплыла на некоторое расстояние и, находясь практически у самого островка, смотрит с опаской. Маук смутился:
— Извините, я вас напугал, наверное? Всё в порядке, я уже успокоился. Теперь меня можно не бояться. — И постарался улыбнуться, что, впрочем, ему вполне удалось, и совсем без внутреннего напряжения.
Девушка посмотрела на Маука, подумала буквально мгновение, и, согласно кивнув своим мыслям, выбралась на берег.
Маук её примеру не последовал, но наконец-то смог её рассмотреть, и ещё раз улыбнулся. Улыбаться этой девушке было приятно. Юная, для Маука уж точно слишком юная, но женственная. Настоящая, непосредственная. Без этих нефункциональных изменений формы, что сейчас вошли в моду у многих женщин, типа бахромы вокруг глаз, изменения расцветки вокруг ротового отверстия и прочего. Все мысли и чувства девушки без труда читались в её форме, вот и сейчас легко просматривались облегчение и заинтересованность.
— А вы почему тут один? А почему вы не в форме?
Маук почувствовал себя так, как будто его с Дерева уронили. Мимо Озера. Вот и вышла ему боком чужая непосредственность. Сразу вспомнилось то, о чем хотелось забыть, пропало настроение и появилось желание спрятаться так, чтобы его не нашли всякие девицы, лезущие туда, куда не следует.
Да, такое ощущение, что эта девушка — ходячее бедствие, и что она сама об этом прекрасно знает, но бороться не в силах, вон как сразу изменилась в форме и, вот это да, заплакала!
— Я, всхлип, вечно я такая, всхлип, как скажу, всхлип, не подумав, так и всё.
Маук растерялся. Вот только что она его обидела, сильно обидела, но ведь не со зла же. Ну откуда она могла знать, ну правда же. Конечно, задавать бестактные вопросы — это всегда неправильно, для всех, кроме, пожалуй, врачей, и она же не врач, но ведь не со зла же, не с издёвкой спросила, а поинтересовалась, причем искренне, не дежурно, не для простого поддержания разговора, да? Маук ещё немного послушал всхлипывания, переходящие в рыдания, тяжело вздохнул, выбрался на берег и принялся утешать девицу. Ну, если можно назвать утешением осторожное поглаживание по трансформировавшемуся плавнику и кучу разных слов, вряд ли слышимых девушкой.
— Ну что ты, ну успокойся, все нормально, я уже не обижаюсь. Красивым девушкам плакать нельзя, массу тела терять — это последнее дело. Ничего не случилось. Ну вот, ну смотри, я же не плачу, хотя у меня завтра Дерево засохнет.
Сказал, и наступила тишина. Девушка смотрела на него всеми глазами, а он открыл рот и пытался понять — почему он сказал про Дерево. Ну какое ей дело до его проблем? Хоть плакать перестала, и то хорошо. Но теперь уж точно надо уходить. Нет, уплывать, они же на острове. Да и не на острове были бы, все равно пришлось бы уползать, а не уходить.
Маук вздохнул, развернулся и пополз к воде.
— Постой! — это опять девица. — Расскажи, как так получилось?
— Тебе это знать не надо.
— Я никому не расскажу!
— Правильно, потому что ты не узнаешь от меня ничего. — Тут Маук уже оказался в воде, погрузился так, чтобы только глаза и были над поверхностью. Мол, не могу разговаривать, вода мешает. И поплыл.
Краем глаза видел, что беспардонная плывет сзади и сбоку. Ну, хоть вопросов не задает. И тут опять она его огорошила:
— А твоё Дерево — красивое?
Нет, точно, это не девушка, это бедствие. Вопросами своими спокойно на растворение отправить может, не напрягаясь. Но Деревом своим Маук гордился, хоть и осталось Дереву жить одну ночь, поэтому не мог не сказать:
— Красивое. Очень.
Берег уже рядом, первые песчинки прошуршали по телу. Сейчас начнется самое страшное — ползти. Как оказалось, ползанье это ещё не страшно. Самым страшным было то, что его не пускали. Наглая девица обогнала его, выбралась на берег, трансформировалась во что-то длинное и полностью перекрыла путь к выходу из парка.
— Рассказывай. Всё рассказывай. Мне мама всегда говорит, что, если в себе держать, только хуже будет. А расскажешь — и полегчает.
— Вот ещё.
— Рассказывай.
— Пусти меня.
— Ни за что. Пока не расскажешь.
«Вот все-таки интересная она. И решимость в ней видно. И вера в слова мамины. И любопытство дикое».
— А потом ты от меня отстанешь?
— Да.
— Точно?
«Непоседа. Вот только что валиком перегораживала путь, чуть не в окружение взяла, а вот уже сидит на берегу, голову руками подперла, глаза на меня уставила. Даже четвёртый глаз вырастила, чуть сбоку им на меня смотрит. И не ответила. Кокетка».
— Всё просто. Я растил и улучшал Дерево и свою форму ухаживания, тянул до последней десятидневки, потом взял билет в Картотеку знакомств, повёл себя неправильно, никому Дерево не показал, второй билет мне уже не получить, там ограничение на частоту посещений, а сегодня последний день цветения Дерева. Теперь я не смогу оставить потомства, поэтому я нервничаю и поэтому не могу принять форму ухаживания, и поэтому никого не могу привести к Дереву, чтобы показать его. Довольна? А теперь пусти меня.
Вопреки мнению девицы и матери её, Мауку не полегчало. Стало вновь липко, противно и беспросветно. Если честно, женщине, которую ему предложили в Картотеке знакомств, он не хотел показывать своё Дерево. Она была правильной, но — пустой, скучной и неинтересной. Что она могла бы предложить ему и их детям, он не знал. Маук, когда почувствовал, что Дерево скоро зацветёт, кучу времени потратил на совершенствование формы ухаживания. Выверял всё, каждый оттенок цвета, каждый узор, длину конечностей и форму глаз. Без сомнения, это была его лучшая форма за всё время. Даже к выпускному экзамену по формам он так не готовился. И когда он провёл некоторое время с той женщиной, они зашли в кафе при Картотеке, и вот там Маук, неуверенный в выборе, просто-напросто сорвался. Принял две-три лишние растормаживающие капсулы, потерял форму, а в итоге и ту, с которой пришел в кафе. Она просто ушла.
Всё это Мауку пришлось рассказывать девушке и весьма подробно, потому что она его не выпустила с берега. Опять растеклась вокруг него живым барьером и закидывала вопросами, да такими, которые первому встречному уж точно не будешь задавать. В какой-то момент Маук поймал себя на том, что сам рассказывает то, о чем его не спрашивали, выговаривается, очень удивился собственному поведению, и вместо очередного ответа на очередной вопрос просто растекся по песку, закрыл глаза и замолчал. Что удивительно, девица тоже замолчала. Надолго. А потом тихо, почти неслышно произнесла:
— Покажи мне своё Дерево.
— Что? — Маук подумал, что ему послышалось.
— Отведи. Меня. К своему. Дереву. — Теперь в голосе девушки, даже имени которой Маук не знал, слышалась решимость, которую сомневающиеся могли легко увидеть в её форме.
— Но ведь я ведь даже не могу принять форму ухаживания! Почему ты хочешь, чтобы я тебя отвел к своему Дереву?
Она улыбнулась:
— Эх, мужчины… Форма — не главное. — Подмигнула. — Меня зовут Леки. Догоняй.
Собралась в форму для передвижения по суше и, не торопясь, направилась к выходу из парка.
Маук ещё такт-другой ошарашено смотрел ей вслед, потом встрепенулся, крикнул: «подожди!» и двинулся вслед за Леки, уже не замечая собственного преобразования в такую же, как у неё форму.
0
0