— Да никто не сталкивал его и не изгонял, что за чушь! Не падал он и уж тем более не скатывался потихоньку! С неподходящей компанией связался, это было, но чтобы скатиться… Скатился по наклонной, придумают тоже! Ты бы лучше не повторял разные глупости, а попробовал вот этого паштета. Очень полезно для крови и цвета лица, а то что-то ты бледный сегодня.
Они сидели за небольшим круглым столиком у окна в Ее кабинете. В предыдущие дни никакого столика в этом кабинете не было, был только один стол, ближе к центру, большой и массивный. Письменный. И выглядел он так, словно был выточен из цельной малахитовой глыбы (впрочем, Азирафаэль ничуть не удивился бы, окажись этот стол действительно не сотворен Ею, а выточен человеческими руками — Всевышний любила подобные шутки). А маленького столика, да еще и уставленного разными вкусностями, не было и в поминею Как и мягких удобных кресел с двух сторон этого столика.
— С икрой, кстати, я бы тебе советовала не манерничать, а употреблять прямо ложкой и без хлеба, как и положено приличным таможенникам. Ты же был Стражем Восточных Врат! Страж на воротах — это же, можно считать, почти что таможня в каком-то роде, вот и веди себя соответственно, а не делай вид, что за державу обидно.
Если это и была шутка, то опять из разряда непостижимых. Азирафаэль уже давно бросил попытки понять большую часть из Ею сказанного.
Поначалу он не собирался сидеть в Ее присутствии, несмотря на настойчивое предложение (очень настойчивое, почти повелительное) и на то, что стоять после вчерашнего обморока было еще сложновато, ноги так и норовили подогнуться и в голове слегка плыло. Но… сидеть? Когда Она стоит?!
Впрочем, оказалось, что Всевышний уже сидит — во втором кресле, по другую сторону сервированного к позднему завтраку столика (хотя еще секунду назад Азирафаэль мог бы поклясться, что ни этого столика, ни второго кресла у окна не было).
“Ты слишком воспитанный ангел, чтобы указать Мне на всю возмутительную негостеприимность Моего поведения. — Улыбкой Всевышней можно было резать камни. — Ты столько времени терпишь Мою болтовню, а Мне даже в голову не пришло предложить тебе хотя бы чашечку чая с бисквитным печеньем. Что ж, лучше поздно, чем мимо цели. Присаживайся и перекусим, чем Я послала”
В подобных обстоятельствах отказываться от приглашения разделить трапезу явилось бы верхом неприличия и неблагодарности. Азирафаэль послушно сел в кресло и взял бокал с чем-то темно-бордовым. “Это сок. Гранатовый. Очень полезно. — Взгляд Всевышнего был непостижим, как всегда. — Или ты в это время суток предпочитаешь каберне совиньон?” Азирафаэль подумал и решил предпочесть сок: гемоглобин тот повышал ничуть не хуже красного вина, но после него не придется лишний раз щипать Гавриила для протрезвления.
— Сам он ушел. Сам. Обиделся и ушел. Он же гордый, как… — Всевышний хмыкнула и качнула головой, словно сама себе не веря, — как демон. Ну да тебе ли не знать? Все и всегда только сам.
При этих словах Всевышний раздраженно передернула плечами, и Азирафаэль порадовался тому, что Кроули этого не видит. Потому что Кроули точно так же ими передергивал, когда злился, и вряд ли был бы счастлив узнать, что точно так же делает кто-то еще. Тем более учитывая личность этого «кого-то» и их сложные взаимоотношения и до Падения, и уж тем более после.
— Да не было никакого Падения! Нет, ну кое-кого тогда пришлось выгнать, не без этого. Надо же было как-то остановить этот срач и развести наиболее драчливых по разным углам… Или этажам. Чтобы опять не сцепились. Но ты кушай, не отвлекайся.
Азирафаэль и не отвлекался. Разве что на дышать. И старался не думать.
Последнее, правда, получалось плохо.
— А Ад — его они придумали позже, потом, и поначалу у каждого он был свой, ведь придумывал его каждый сам для себя, понимаешь? И кто виноват, что у большинства он получился сходным? Их самые потаенные страхи и безумные фантазии стали реальностью, чего больше всего боялись, то и воплотили. Неподходящая компания? Ну, можно сказать и так, смотря для чего. Люцифер увел самых талантливых и креативных, тех, кто умел придумывать и творить лучше прочих. Вот они и сотворили… Каждый сам для себя, в качестве наказания. А потом воплотили, объединили и поверили, что это теперь для всех. И навсегда. Этот камень мне что, тоже надо было пытаться поднять?
Азирафаэль пил гранатовый сок пополам с благодатью, дышал и старался не думать (ну или хотя бы не думать слишком громко, если уж не думать вообще не получалось) о том, что вообще-то камни поднимать вовсе не обязательно. Можно было просто поговорить. Намекнуть. Объяснить. Дать возможность постичь то, что считалось непостижимым. Дать просто возможность… Ладно, пусть не всем, но хотя бы… Хотя бы тому, кто так и не успокоился, так и не перестал спорить и задавать вопросы, за шесть тысяч лет. Кто всегда так переживал, что Небеса ему не отвечают, хотя и никогда никому не признался бы в этом даже под пыткой. Все шесть тысяч лет. Спорил, ругался, богохульствовал, кажется, даже молился — если полагал, что его никто не видит и не слышит.
И никогда не получал в ответ ни слова..
Неужели в этом вселенском молчании был какой-то непостижимый смысл? Неужели нельзя было просто сказать, что все это ерунда и он может вернуться — просто вернуться, если (когда!) захочет?
Нет, Кроули не вернулся бы на Небеса, не после Потопа и Голгофы, Азирафаэль слишком хорошо его знал. Но вот сама возможность вернуться, сама неокончательность отлучения, небезнадежность… Это было бы для него подарком воистину бесценным. Просто возможность. Право выбирать самому. Право знать, что тебя слышат.
Неужели так трудно для Той, по шевелению чьего мизинца зажигаются звезды, дать какой-нибудь знак, намек, символ? Вроде той же радуги, например…
Всевышний поморщилась. Глянула остро, голос ее внезапно стал усталым:
— Умный, да? Думаешь, так просто заставить хоть что-то услышать того, кто не хочет слушать? Того, кто твердо уверен, что ему не ответят…
Мир Серединный под властью Отца людей Сатаны.
Провинция Ренге, остров Гартин.
Год 1203 от заключения Договора, день 16.
Домовые книги покрылись пылью. Мажордом вздыхал, не смея пожаловаться на Дамиена. Да и, не дай Сатана, ему было открыть рот!
Фабиус не мог найти в себе равновесия для домашней работы, не мог сосредоточиться на суете. Он всё время возвращался к одной и той же мысли: как надёжней сокрыть свои помыслы от Борна?
Магистр не знал, сможет ли найти сына без помощи инкуба, но он поверил Хелу. Слова демонёнка хорошо объясняли поступки демона. Ведь тот и в Ангистерне, не умея солгать напрямую, тонко выверял паутину слов, чтобы превратить её в паутину лжи.
Вера… Как это больно…
Инкуб, наверное, сразу узнал про приключившуюся с мальчиками беду. Он явился в Ренге, но без Фабиуса не смог проникнуть на остров Гартин. И он знал, что магистр никогда не доверится исчадию Бездны.
Борн долго искал способ обмануть мага, и, раз не мог обмануть словами, то старался добиться доверия всей логикой пути и поступков. Он выстроил сложную вязь событий, заставил Фабиуса предположить, что сущий способен жить целями, похожими на людские.
Но нужен ли демону человеческий мальчишка?
Ясно, что Борн хочет спасти своего Аро. Но как только Фабиус придумает, как разделить мальчиков, демон, возможно, уничтожит и мага, и его сына.
У тварей Ада нет тех чувств, что магистр сам, по глупости, приписал Борну. И вот теперь инкуб занят… чем? Чем он, Сатана его забери, занят?
Магистр ощутил тяжесть в голове и желудке. Ему не стоило так много и горячо думать, это было вредно для мозга, печени и кишок, но мог ли он остановиться?
«Надо хотя бы заварить травки, что притупляют реакции и вызывают сон. Пустырник, мелиссу… – думал он. – Но кто совладает с Борном, если я стану сонлив, а тот придумает какую-нибудь дьявольскую шутку?»
Маг хмыкнул и покачал головой: не много ли он о себе возомнил, полагая, что сумеет встать на пути глубинного демона?
Может быть, следует призвать на помощь других магов? Но кому довериться? Грабус в столице, если ответ поспеет через три-четыре дня – и то повезло, а молодой магистр из Ассы не очень-то и понравился Фабиусу: резок, выгодолюбив, высокомерен.
Маг занёс в амбарную книгу две телеги навоза, отправленные с острова на берег, отложил работу и вышел во двор. Осенний день короток. Вот уже и писать становилось темновато, пора было зажигать свечи.
Он глянул в сторону моста, поморщился: на другом берегу Неясыти копошились крещёные. Они разбили лагерь и разожгли костры. Не убивать же их, в самом деле! Хорошо, хоть дуром не полезли на остров, опасаясь магистерского гнева и его же заклятий!
И тут перед магом прямо из вечерней серости соткался инкуб.
Одежду он растерял в каких-то своих скитаниях, кожа исходила паром – на ней шипели и исчезали мелкие капли. Глаза же были остекленелы и неподвижны.
Припозднившаяся прачка, тоже увидавшая демона, взвизгнула и побежала, упуская юбки и спотыкаясь, как утка, что уводит лису от гнезда.
Магистр же почти обрадовался. Ожидание закончилось, пора было действовать.
– Нам надо поговорить! – начал он в лоб. – Меня не устраивает то, что ты слышишь мои мысли, а я твои – нет!
– Но что я могу с этим поделать? – устало спросил Борн, едва шевеля губами. – Я же не Сатана, чтобы быть с каждым таким, каков он есть?
Демон замёрз, его бил озноб, неявный, впрочем, для человека. Разве что кожа инкуба слегка посерела, а радужка глаз стала тусклой, но таких мелочей разгорячённый думами маг сейчас не замечал.
– Ты должен пообещать мне, что сам не станешь слушать моих мыслей! – хмурился он, мучимый попытками не вспоминать о разговоре с Хелом.
– Хорошо, – безучастно кивнул Борн.
Ему было всё равно. Он промёрз почти до нутра, и тело его требовало огненного купания в родной горячей лаве. Он озирался, выискивая хоть что-нибудь подходящее… Огонь в очаге летней кухни? Не магма, слишком воздушен, но всё-таки…
– Идём в башню, – буркнул магистр и, широко шагая, пошёл вперёд.
Борн бездумно потянулся следом, слегка размываясь от усталости и концентрируя плоть в точке каждого следующего шага.
Слуги выглядывали из окон и дверей, провожая глазами странного незнакомца, появившегося ниоткуда. Незнакомца голого и шипящего, словно мокрая сковорода на огне. Исчезающего через полшага и появляющегося снова.
Сам магистр никогда не позволял себе пугать слуг дешёвыми фокусами, вроде оборотничества, и сейчас они были потрясены.
Поднявшись к себе, Фабиус, в задумчивости, рухнул в кресло, вцепившись в бороду, а Борн шагнул к камину.
Камин этот маг чистил и разжигал сам. Он был человеком аккуратным, и потому сосновые поленья уже лежали в очаге, ожидая огня. Последние силы демона ушли на то, чтобы воспламенить их взглядом.
Сухие смолистые дрова вспыхнули живо и дружно, и Борн, преклонив колени, со стоном запустил руки в пламя по самые плечи.
– Что ты задумал!.. – маг возмутился, было, но оборвал сам себя, заметив наконец странное состояние демона. – Замёрз, что ли? Так это надо водки! Постой-ка…
Он встал, начал копаться в сундуке за креслом, пока не извлёк большую глиняную бутыль, бережно обвязанную жгутом из соломы.
Магистр Фабиус сгрёб с одного из низеньких столиков, что стояли вдоль стен, грубую домотканую скатерть, бросил её на пол у камина, водрузил туда бутыль, достал из другого сундука, что подпирал балконную дверь, две стопки, вырезанные из оленьего рога и плотно вставленные одна в другую, следом – волчью и баранью шкуры. Их он тоже бросил на пол, а стопки разделил с кряканьем и, зажав обе в кулаке, уселся рядом с Борном, даже не глянув, какая шкура попала под зад.
– Ну-ка, иди сюда, на тёплое! – стал командовать маг. – Глотни! Да и мне не помешает с устатку…
Магистр Фабиус торопливо обрывал самодельные печати с бутыли. Рябиновую водку он делал лично и очень дорожил ею, считая первостатейным лекарством от февральской хандры. Обычно раньше середины зимы Фабиус такие бутыли не открывал, но сегодня был случай особый. Демон замёрз – это ж надо!
Фабиус соскрёб сургуч с горлышка магическим ножом с серебряной рукоятью – другого по близости не нашлось – разлил в стопки водку, по крепости, впрочем, напоминавшую хороший самогон. Огляделся в поисках закуски. Хлопнул себя по лбу и вытащил всё из того же сундука у балконной двери длинную, в локоть, полосу вяленой баранины, твёрдую, как деревяшка. Мясо он принёс в башню ещё перед отъездом в Ангистерн, чтобы оценить качество просушки, но позабыл о нём в суете.
– Вот и закусим с тобой, – приговаривал маг. – Может, и не жирно будет, ну так мы же и не жрать собираемся. Стопку-то не разлей!
Фабиус едва не вскрикнул, увидев, как неловко сползает Борн на овечью шкуру. Но пожалел не его, а водку.
Демон, однако, ничего не пролил, хотя упал на спину и дышал теперь тяжело. Магистру пришлось приподнять его неожиданно холодную голову и поднести стопку прямо к губам:
– Ну-ка, по маленькой… – приговаривал он, пытаясь напоить инкуба.
Борн вдохнул, и напиток испарился. Только непонятно было, попал ли в горло?
Маг хмыкнул и налил ещё. Сунул стопку в руку лежащему демону. Резко выдохнул и быстро опрокинул свою долю. Крякнул: чудо как крепка и ароматна оказалась водка! Хороша была в прошлом году рябина!
Борну вроде бы стало чуть лучше. Он сел, помогая себе левой рукой. В правой инкуб держал стопку.
– Пей, пей, – маг понюхал баранину и стал отщеплять от неё волокна всё тем же магическим ножом: кто бы знал, куда задевался кухонный, что лежал до отъезда на подоконнике?
Борн поднёс стопку к губам и глотнул. Напиток был холодным, но обжигал. Он, не понимая, дотронулся рукой до горла, по которому словно бы прокатился жидкий огонь.
– Мясом занюхивай! – поторопил маг.
И тут же сам опрокинул огненную жидкость и опять налил себе и демону, вытащив стопку из его малопослушных пальцев.
– Согрелся? – спросил он. – Какова, а?! Это так говорится, что водка. А на деле рябина заливается крутым самогоном, чтобы горел…
– Горел? – переспросил Борн, едва шевеля губами.
Рябиновый напиток странным образом превращался внутри него в легчайшие пары, наподобие тех, что дают грешные людские души. Но водочный пар был ещё и горяч сам по себе, без греха.
Демон прислушивался к своему нутру. Он догадался, чем ему так полюбилось вино – оно тоже давало пары, просто малые, едва заметные. Рябиновая же – горела у него внутри, как будто сам он был вроде камина.
– Вздрогнули? – подсуетился маг, подсовывая Борну новую порцию напитка. – Ты не поверишь, сколько возни требует настоящая рябиновка!.. – Маг привалился на здоровую правую руку, а стопку поставил на импровизированный стол из скатерти. Казалось, что его потянуло на разговоры, однако более опытный наблюдатель смекнул бы, что маг пытается заболтать инкуба, дабы не дать ему прочесть своих потаённых и сокровенных мыслей.
– Есть водка простая, деревенская. Надо взять зрелых ягод, очистить и обобрать их от стебля, перетолочь в ступе, положить в бочки, чтобы было до половины, залить горячею водою, укутать и увязать поплотнее, чтобы дух не выходил, и держать таким манером двенадцать дней и ночей. А как рябина закиснет, и верх в бочке покроется гущею, словно у винной браги, тогда брать из бочки, перегонять как брагу, и в четвертый перегон будет весьма хорошая водка. Но это – полная ерунда по сравнению с нашим с тобою напитком. Самому Сатане было бы не стыдно…
Разглагольствуя, маг выпрямился, дотянулся до кресла и сдёрнул с него гобелен. – На-ка, накройся, вроде как знобит тебя!
Сам магистр тоже умостился у камина поудобнее, налил, глотнул и закрыл глаза, наслаждаясь ароматом и вспоминая, как сам резал чуть прибитые морозом тяжёлые кисти рябины.
– Мы с тобой тоже возьмём рябину, – продолжал он. – Годится не всякий сорт, а только сладкая, береговая. Собирают её после того, как ягоды прихватят осенние утренники. Перебирают и моют ласково. Засыпают в бочонок, не уплотняя, до самой втулки и заливают самогоном. Можно тем же, рябиновым. Хорошо укупорив, ждут двенадцать дней, каждый день, доливая, по необходимости, самогон. А потом в бочонок ввинчивается медный кран, и через него сливается вся жидкость и заливается обратно в бочонок, тем самым происходит перемешивание тинктур, дабы избежать повреждения ягод.
Маг вздохнул, вспоминая горьковато-сладкий дух от сливаемого напитка – ни капли в рот! Иначе магия приготовления будет нарушена!
Он приподнялся, дотянулся до стопки Борна. Опять налил обоим.
– Так вот, – продолжал он. – Через большой лунный месяц можно бы уже пить. Но мы с тобой лучше выпустим через кран 2 большие бутыли и дольём в бочонок свежей самогонки. А наши бутыли засмолим да поставим на год-два в погреб. Вот эта водка, что мы пробуем, с прошлого года. А есть у меня ещё в запасе заветная бутыль, коей уже три зимы минуло. Вот, верно, хороша!
Маг сунул в рот жёсткую мясную стружку.
– Ты закусывай, – подсунул он полоску мяса разомлевшему демону. – Согрелся, поди?
– Я-то – да. Немного, – поёжился Борн. – А вот он…
Демон показал магу левое запястье, где вместо браслета обитала на нём адская тварь.
Магистр присмотрелся и хмыкнул: похоже, тварь сдохла. Выглядела она совершенно окаменевшей.
– Я уже свыкся с ним, как с…
Борн привычным жестом потянулся к шее… И вдруг обеспокоенно сел и зашарил по ней руками.
– Потерял чего? – удивился маг.
– Ошейник… – пробормотал демон.
– А точно, был ведь у тебя ошейник! – кивнул маг. – Профукал ты своё добро.
– Не добро это было… – Борн, словно не веря, покачал головой. – Выходит, я – более чем свободен, если даже оковы Ада спали с меня?
– Ну так это надо обмыть! – откликнулся маг.
В голове у него слегка шумело, можно бы и пропустить тост-другой: поднести стопку к губам да поставить тихонько. Но кто-то хитрый, проснувшийся внутри, требовал пить дальше! Перепить демона! Заставить его выболтать свои коварные планы!
Магистр разлил рябиновую. Борн, продолжая водить рукою по шее, другою рукой потянулся за стопкой.
– Вздрогнули! – провозгласил маг.
Он выпил, тут же налил и потянулся бутылью к опустевшей стопке инкуба.
– Теперь твой тост!
– А что это – тост?
– Это пожелание! – провозгласил маг. – Хорошая выпивка – дело колдовское. Нужен зарок, за что пьём.
– За Ад внутри нас, – предложил Борн.
Маг поддержал.
Он пил и закусывал, а демон закусывать забывал. Глаза его разгорались всё ярче.
«Пьян ли он?» – думал маг.
Сказанное Хелом не давало ему покоя.
– Скажи мне, – обратился он к Борну. – Почему ты ждал, огородившись стеною огня? Почему не мог без меня проникнуть на остров? Так ли велика для тебя была его защита?
– Не знаю, – пожал плечами инкуб. – Может, и не велика. Но неправильно открыв дверь, легко повредить её владельцу.
– Так ли? – поддельно засомневался маг. – Были ведь над островом и мои заклятия, а они – очень, очень сильны!
Фабиус говорил, а сам думал о том, может ли всё-таки врать этот странный демон? Ведь написано же в книгах, что Сатана – отец лжи? А Борн в каком-то роде его… гм… дитя? Порождение?
– Может быть, и сильны, – согласился демон. Он прислонился плечом к камину и закрыл глаза. – Для человека. Но не думаю, что меня затруднило бы стереть башню в порошок вместе с её заклятьями. А вот войти в неё, не сломав? Я не знаю. И я не хотел пробовать. У меня осталось слишком мало не сломанного, если ты понимаешь, о чём я, маг.
Фабиус, вздрогнул, уловив в голосе демона что-то смертельное и одновременно – пугающе обыденное.
– Знаю, тебе хотелось прибить меня, когда мы встретились в доме префекта, – продолжал допытываться он. Страх стряхнул хмель, но остановиться уже не было сил. – Как же ты сдержался, а, демон?
Маг притворно захохотал. Он сам не знал, поверил ли инкубу. Сомнение – оно, как яд.
– С трудом, – хмуро согласился Борн.
– А теперь?
– А что – теперь? Мальчик прячется где-то рядом. Я ощущаю, что он очень напуган, что мечется внутри самого себя, что не верит ни мне, ни тебе. – Инкуб вздохнул и спросил с тоскою. – Почему он не верит мне, маг? Аро доверял мне всегда!
Он рванулся встать, но со стоном опустился на шкуру.
– Где это ты так промёрз? – поинтересовался магистр, ощущая, что страх – страхом, а водка уже вполне позволяет ему задавать такие интимные и неприличные между чужими вопросы.
Борн с сожалением погладил окаменевшую тварь, обвивавшую его запястье.
– Я поднимался над землёй, маг. Туда, где уже не светит солнце.
– И что там? – встрепенулся магистр. – Что ты видел? Как там всё устроено?
Демон приподнялся и встряхнул ополовиненную бутыль:
– Ты говорил, у тебя есть ещё одна?
– Есть! Такая же! Да и трёхлетняя есть! Рассказывай! – воскликнул Фабиус.
– …Ад внутри, в глубине. И везде над ним – земля, – рассказывал демон. – А сверху – небо над всем этим. А потом – пустота. И холод.
– Но как это – везде?
– Везде, маг. Куда бы я ни пошёл из Ада, телом ли или сознанием, везде я найду наверху землю. Не всегда там есть люди и города. Я видел много совсем диких или пустынных мест. А где-то на многие и многие дни пути – только горько-солёная, как твой пот, вода.
– Подожди… – перебил магистр. – Значит, Ад – внутри земли? Но тогда… Тогда получается… Что мир наш – круглый? А вокруг него… Да, всё верно: вокруг него солнце и луны… Значит, я был прав! Но как такое могло случиться?
– А мир вообще удивителен.
– Но ведь в книгах написано, что мир плоский!
– В каких книгах? – удивился Борн. – Я много чего читал… Ты опять проверяешь меня, маг? Не надоело?
Фабиус так и оторопел. Значит, демон совсем не пьян и готов прозреть все его коварные вопросы? А как же уговор про чтение мыслей?
– Для этого и не надо читать мыслей, – усмехнулся Борн. – Видел бы ты своё лицо…
Фабиус озадаченно забрал бороду в горсть: выходит, он не так уж и ловок врать?
– Давай-ка лучше споём? – предложил демон, безмерно удивив такой просьбой мага. – Песню ты всё какую-то раньше пел у себя в уме? Что-то про вишню?
– Про вишню?
Магистр едва глазами не хлопал: неужто демоны, выпив, как следует, водки, тоже ощущают потребность подрать горло? Вот так магия у вина!
Он подумал, откашлялся и затянул ломким и неуверенным козлетоном:
– Вишня белая с ветром спорила…
Борн покачал головой.
– Не эта, другая. Но тоже про вишню и ветер.
– Оно и понятно, ветер – главный враг ей. Стоит она такая белая… – магистру вдруг захотелось плакать. – Будто невеста…
И тут он вспомнил сначала жену, потом песню, и завёл тихо-тихо:
– Отцвела с морозу вишня. Полетели….
– Лепестки её, как перья белой цапли… – также тихо подхватил Борн.
Второй куплет они пели громче, весьма довольные, что голоса их хорошо ложатся рядом.
Солнце встало, но осталось много ветра.
Ветра чёрного, что ветви гнёт и стонет.
И во всём краю одна стояла вишня,
И смотрела, как свет вешний в мари тонет.
Что стоишь ты тихо, вишня, что не плачешь?
Иль не веришь, что понятны ветру слёзы?
Мрак унёс все наши лучше надежды,
Лишь белеют на ветвях твоих плерёзы.
– Плерёзы? – удивился Борн, когда песня утекла, а водка потекла в стопки. – Может, быть, плерезы?
– Я не знаю наверняка, – развёл руками Фабиус. – Это старое слово. Речь, верно, о белых нашивках, что делали на рукава, когда в доме кто-то умрёт. Это очень, очень старая песня, инкуб. Уже и слова её кажутся странными.
– Что значит – старая? – демон нахмурился.
– Время идёт, язык изменяется. Я даже не знаю, о чём это. Что за чёрный ветер, о котором пела мать? Всё забывается: слова, образы…
– Вы забываете старые слова? – Борн всмотрелся в лицо мага.
– Конечно. В библиотеке Магистериума большую часть книг давно никто не может прочесть. Есть апокрифы – списки мнений древних авторов. Но и они уже малочитаемы.
– Вот как? – демон нахмурился, посмотрел в огонь, потом, словно не веря, уставился на магистра. – Странно. Для меня нет большой разницы в ваших языках. Но значит ли это, что и ты не читал, о чём писали до твоего рождения?
– Ну, почему – ничего? Магистерское образование хранит единый язык. Его создали такие же маги, как я, чтобы не растерять остатки знаний. Книги, написанные после эдикта о едином языке для письма – я читаю легко. Однако и эдикту уже более трёхсот лет. И часто случается так, что образованные люди говорят совсем иначе, чем чёрные. Из старого мы помним лишь песни. Вот, как эту. И мама её любила, и Райана…
Фабиус помотал тяжёлой головой и поднял почти пустую бутыль. Там, внутри, он увидел свою жену. Её белое горло сжимал он в своей руке.
– Водка кончается, – выдавил маг и неловко опустил бутыль на пол.
– Ты же говорил, у тебя есть ещё одна, трёхлетняя? – подсказал демон.
Трёхлетняя оказалась выше всяких похвал, но образ Райаны и она не смогла затуманить.
Райана не стала бы терпеть пьянство Фабиуса. Она и вина-то не пила, не то, что водки. Удивительно цельная, добрая, заботливая, она сразу же разобралась в домовых книгах, взяла на себя руководство хозяйством. Она позволила ему погрузиться в науки, но она же занимала его мысли во время ночных бдений.
Часто магистр откладывал зелья, тушил огонь в камине и шёл к ней. Будил, но Райана никогда не прогоняла его, немытого, пахнущего дымом и душными острыми травяными отварами.
Всю любовь к ней маг вложил в Дамиена. Терпел его ночной плач, оставаясь с дитём вместо кормилицы, умывал, учил сидеть на коне… За что же?..
– Когда дело касается собственных детей, даже самые умные люди становятся редкими идиотами, – пробормотал магистр.
– Демоны тоже…. – откликнулся Борн.
Он перебирал пылающие угли в очаге, разглядывая их, словно невиданную ценность.
– Я не тому учил его… – покачал головой магистр.
– Чтобы браться учить кого-то, нужно самому быть достаточно глупым, – невесело усмехнулся Борн. – Мир непознаваем. Он новый, как новый каждый рассвет. В нём есть закономерное, но больше такого, что течёт. И в понимании текущего – любой ребёнок обгоняет родителей.
– Как это? – не согласился маг, желая спорить. – Могут ли дети быть умнее отцов?
– Да вот так, – улыбнулся Борн. – Так же просто, как всё вокруг. В закономерном – ты впереди своих детей, в текучем – тебе лучше бы поучиться жизни у них.
– А в Аду учат чему-нибудь?
– Лишь проявлению воли, маг. Я был глуп, поторопившись научить Аро читать и писать. Смотри, к чему это привело! Будь он мелким уродцем из лавы, разве твой сын смог бы поймать его своим слабым заклятием? Те, кто выживает в лаве, дики и хитры. Аро сумел бы вывернуться как-нибудь…
– Но ведь демоны не умеют лгать? – нахмурился маг, вспомнив опять про разговор с Хелом.
– Демоном ещё нужно стать, – пожал плечами Борн, прекрасно ощущая сомнения магистра. – Всякая мелочь или менее разумные адские твари, вроде тех же чертей и бесов, вполне могут нести всякую чушь, как и вы, люди. Всего-то и толку, что мы, демоны, видим их насквозь.
– Значит, демон развивается от лжи к истине?
– Истины нет. Есть невозможность лжи. Видение мира таким, какова его суть. Это просто мир. В нём нет правды и нет обмана. В нём есть жизнь, есть сила, есть красота, тягучесть… Но обман сидит исключительно в самом глупце. Слишком самонадеянном, чтобы полагать, будто кто-то может его обмануть, кроме него самого.
– Вот тут ты и не прав! – замахал руками Фабиус. – А коли торговец возьмёт и обсчитает тебя?
– Значит, я обманулся дважды: выбрав сначала не продавца, а обманщика, а потом – не сумев пересчитать за ним, – пожал плечами Борн.
Фабиус задумался. Он приводил в уме другие примеры, но сам же разоблачал их.
Выходило, что обман существовал до тех пор, пока сам человек был достаточно глуп. Для умного же…
А что если ни Борн, ни Хел… Оба не лгали ему? Они лишь видели мир так, как было им по силам? Но тогда… Тогда они с Борном зря теряют время на взаимные подозрения! А мальчик…
Спит ли он сейчас, или страдает от страха и ожидания?
– Скажи мне, о чём я думаю! – воскликнул маг, поднимаясь и топая ногами, чтобы разогнать кровь.
– Я обещал не читать твоих мыслей, – чуть двинул плечами инкуб.
Он всё ещё пересыпал в ладонях угли. Ему казалось, что они смотрят на него красными глазами нерождённых демонов.
– Так ты не уважаешь меня? – нахмурился маг. – Читай, я сказал!
И демон высыпал угли в очаг. Обернулся. И прочёл.
Встал, придерживаясь за решётку камина.
– Ты уверен, что это нужно сделать сейчас? – спросил он.
– Да сколько же можно ждать! Разве я не могу в своей собственной башне подняться на верхний этаж?! Если он прячется там, как ты полагал… Он же… Он с ума сходит, пока мы тут напиваемся! Даже если он желает сокрыться и думает, что так будет лучше, это только изматывает его!
– А там ли он?
– Да хотя бы и нет, не лучше ли наконец проверить!
– А если он заперся изнутри?
– И что же? Я открою! Я сам строил эту башню!
– А, может, сначала допросим слуг? Выходит ли он из башни? Что он… ест? Умер ли кто-то на острове в эти дни? – приставал Борн, вроде бы трезвый, но какой-то уж больно разговорчивый.
– Слуг не спрашивают! – нахмурился маг. – Они уронят мой авторитет, рассуждая о том, что не должно!
Маг и демон спорили, но уже взбирались по винтовой лестнице на самый верх колдовской башни, намереваясь штурмовать пентерный зал.
– Я и так вижу, что не всё было ладно со дня моего отъезда! – продолжал шуметь маг. – Но умер ли кто-то? Я не заметил, а мне и не доложили! Бардак!
– Ну тогда мы спросим у слуг, а потом прикажем забыть, вот и все дела! – предложил Борн.
– А кто?.. То есть кого? Спросим кого?
– Мажордома, он же должен был присмотреть за домом? Вот пусть и отчитается!
– И то верно! Но сначала – войдём!
Маг первым добрался до двери, врезал по ней кулаком и заорал:
– Открывай!
Борн, прислушавшись, отстранил магистра и посильнее толкнул дверь. Она заскрипела и отворилась.
Круглый зал башни был пуст. Сквозняк шевелил листы книги, лежащей на полу прямо у входа, да пыль показывала, что кто-то ходил, оставляя следы сапог и плаща, волочившегося по полу.
– Где он? – маг даже слегка протрезвел от необычного запустения и беспорядка в одном из любимых своих башенных залов.
Борн глубоко втянул ртом воздух, словно пробуя его на вкус.
– Где-то рядом, я чую его. Он был здесь.
– Может, в подвале?
Демон и маг бросились осматривать зал, приподнимая книги, амулеты, разглядывая их, ища только им понятные следы.
– Что он читал? Что это за книги?
– Он ел людское!
– А если он прыгнул в окно?
– Так он же – инкуб, что ему сделается!
– Но тело-то у него человечье!
Маг вывалился на балкончик и глянул вниз: хоть глаз коли! Да и вокруг тоже ничего не было видно, кроме той, особенной мутной тьмы, что давит на мир перед самым рассветом.
Фабиус плюнул, перегнувшись через балкон, и прислушался: а долетит ли? Есть там, внизу хоть что-то, или башня и впрямь повисла сейчас над бескрайней Бездной?
– А может, мальчик в подвале? Ты чуешь его? – спросил он робко.
– Чую, что рядом. Но где – трудно сказать. Всё слишком близко: запах везде, много…
Борн вертел головой, пытаясь отличить более свежие следы… Но не выходило. Не имел он практики магического поиска, коей подрабатывают иногда демоны, служа в Адской страже.
– Может, ты просто много выпил? – предположил магистр.
– Кто? Я? – изумился демон. – Это у тебя в башке кряхтит и свищет!
– А! Так ты опять полез ко мне в башку!
– Да уймись ты, человек! Нам нужно найти Аро. Ну и этого, твоего…
– Дамиена!
– Вот именно! Проклятое племя! Если же мы начнём выяснять, что из нас больший кретин…
– Неужели что-то узнаем? – расхохотался Фабиус.
Он протиснулся в балконную дверь, обвёл мутным взором окончательно разгромленный зал и вздохнул.
– Ладно, полезли в подвал. Не хотел я тебя туда пускать, но придётся. Но если ты сунешься мне в башку!..
Только в состоянии полного опьянения маг мог предположить, что демона испугают его угрозы.
Но и Борн тоже был несколько не в себе и его не задели ни интонации человека, ни смысл его слов. Всё было сейчас для инкуба шорохом листвы, падающей с деревьев. Всё, кроме запаха Аро.
— Что-то не так, мой дорогой?
— Эм… нет. Я сейчас, ф-фсе ф-ф порядке, — просипел Кроули, одновременно стаскивая узкие кожаные брюки и не менее узкую черную майку вместе с рубашкой (никаких чудес, руки-то две, а змеи при желании могут и не так извернуться). Белья под брюками на Кроули не было.
Азирафаэль как-то ловко и совершенно незаметно успел раздеться первым, и вид обнаженного ангельского тела произвел на Кроули несколько большее впечатление, чем тот рассчитывал. А главное — удивил кое-какой деталью, обнаружить наличие (а вернее, отсутствие) которой Кроули точно не ожидал. Во всяком случае, не у ангела, поскольку выданное тому тело не могло быть таким изначально. Или могло?
Кроули не стал задавать вопросы и предпочел просто раздеться — ну так, для сравнения и прояснения некоторых обстоятельств.
— Ага, — удовлетворенно кивнул сам себе Азирафаэль, не без удовольствия разглядывая наполовину эрегированный демонский член, — я так и думал, что ты сохранишь базовую комплектацию этого тела.
— А я вот не думал, что ты когда-то успел заделаться иудеем!
— Почему сразу иудеем? Хотя к евреям я всегда относился с должной долей…
— Потому что у тебя член обрезанный, ангел!
— А? — Азирафаэль моргнул с озадаченным видом, словно то, что он только что услышал, никак не укладывалось в систему его мировосприятия, и теперь нужно было срочно что-то с чем-то делать — то ли с услышанным, то ли с системой, то ли с восприятием. — Так вот что тебя удивило, а я-то думал…
— Но когда?
— Ох, да даже не помню, давно.
— Но зачем?
— А разве не очевидно?
— Нет.
— Но ведь так красивее.
— Зато мне не нужна смазка! Можно гонять просто кожей. Ну когда я… — Кроули сглотнул. Черт. Об этом тоже лучше не думать.
— О. Что, правда? — Азирафаэль казался заинтригованным.
— Да.
— Хм. Наверное, это удобно. Зато обрезанный выглядит эстетичнее! И аккуратнее. Согласись!
— Не знаю. Рассмотрю поближе — скажу точно.
— А ты что? Не рассмотрел, когда мы менялись телами?
— Нет! — Кроули почувствовал, что краснеет, а в голом виде (да еще и стоя перед ангелом!) заливаться краской от макушки и до пупка казалось почему-то особенно неприличным.
— А почему?
Ангел иногда такой… ангел!
— Да потому что это… неэтично, ангел! Я демон, конечно, но не до такой же степени…
— Не понимаю… — Азирафаэль пожал плечами. — А я так осмотрел. И даже пощупал. Это ведь так интересно!
При мысли о пальцах ангела, которые ощупывают, изучая, его член, Кроули словно нырнул в котел с кипящим маслом.
— Свой-то я отлично изучил за столько лет, — продолжал между тем ничего не заметивший ангел. — А твой оказался совсем не похож, даже сравнить захотелось. Жаль, тогда это было совсем невозможно сделать, чтобы их рядышком положить и сравнить…
Их члены. Рядом. Касаются друг друга, горячие, влажные, трутся… Ох. Не стоило об этом даже и думать! Рано, слишком рано! Кроули опять слишком быстр, Азирафаэль почти спокоен и если и возбужден, то самую малость, разве что порозовел слегка, да и то совсем чуть, и глаза блестят. Чинно сидит на краешке кровати, и ангельский член — толстый, красивый, бледно-розовый — спокойно и расслабленно лежит на пухлых бедрах, тоже лишь самую малость порозовев. Красивый такой, теплый даже на вид, нежный и гладенький, ярко выраженная головка чуть темнее, но тоже розовая. При полной эрекции, наверное, будет напоминать шляпку гриба. И вообще типично ангельский член, внушительный и аккуратный даже в полурасслабленном состоянии: никакой сморщенной складчатой кожи, никаких вздутых вен… Черт. И об этом тоже не надо бы…
— Ух ты!
Восхищенный взгляд ангела устремлен на ярко-алую головку члена Кроули (вот тут-то как раз и складчатая кожа, и вздутые вены очень даже в наличии), как раз показавшуюся над краем сморщенной кожицы. И под этим горячим восторженным взглядом плоть наливается соком и уже нет никаких сил удержать спешащую наружу первую каплю смазки. Черт, ангел! Если ты будешь так смотреть, то для одного демона все кончится довольно быстрым и довольно грязным конфузом.
— А можно потрогать?
Кроули сглотнул. Возможно, все кончится даже еще быстрее, чем он только что думал. Но отказать невозможно, от одной только мысли о таком в низу живота все скручивает горячим узлом до полной нестерпимости и поджимается все, что только может поджаться. Может быть, это будет не так уж и…
— Д-да. Если хочешь.
Кажется, удалось сказать это достаточно нейтральным тоном. Не слишком похожим на нетерпеливое поскуливание и подпрыгивание, когда нет сил стоять на месте ровно. Шесть тысяч лет прошло, а он так и не научился…
— Хочу.
Ох…
— Л-ладно. Только… — Черт, черт, черт… Кроули стиснул бедра, изо всех сил стараясь говорить спокойно и даже слегка насмешливо. — Ангел, тут вот какая штука… Между обрезанными и необрезанными есть небольшая разница… не только внешне! Обрезанные медленнее возбуждаются, они привыкли быть оголенными. Необрезанные… они чувствуют очень остро. И более… скорострельны. И поэтому, ангел, если ты не хочешь, чтобы я раньше времени разрядился тебе в руку… не гони. Пожалуйста.
— Да-да, конечно, — бормочет Азирафаэль, особо не вслушиваясь, полностью поглощенный уже начатым исследованием, и тянет Кроули на кровать рядом с собой. — Конечно же, дорогой, я буду осторожен.
Теперь они оба сидят на кровати, очень близко, лицом друг к другу, и мягкое колено Азирафаэля упирается во внутреннюю сторону бедра Кроули слишком близко к паху, и это мешает мыслить связно. Как и то, что пальцы у ангела мягкие и теплые, очень нежные пальцы, они оттягивают с головки кожицу и чисто из интереса передергивают ею вверх-вниз по члену — такое знакомое, такое мучительно сладкое движение, что Кроули приходится закусить губы, давя рвущийся наружу стон. А потом эти теплые мягкие пальцы нежно гладят головку, размазывая выступившие капли и щекоча отверстие уретры. А потом находят самое чувствительное место у крепления уздечки и…
И Кроули понимает, что сладкая пытка сейчас кончится, вот прямо сейчас, если только, конечно, Кроули срочно что-нибудь не придумает. Срочно! Бож… Сат… кто-нибудь! Одно маленькое демоническое чудо, совсем-совсем крохотное, просто чтобы слегка унять напряжение, ставшее нестерпимым… Ангел не должен заметить, оно ведь будет совсем крохотное… а иначе…
Пальцы щелкнули словно сами собой. Незаметно. Он мог бы поклясться — совсем-совсем незаметно.
Азирафаэль немного сник, выслушивая кровожадные прожекты человека о поедании слона, но продолжил до последнего бороться за Землю и людей, изо всех сил пытаясь убедить меня заменить суровую меру пресечения на более лояльный вариант.
— Всевышняя, быть может, ты попросту изымешь запретные знания из памяти людей, и все вернется на круги своя? Не нужно будет никого уничтожать. Как будто ничего и не случалось…
— Боюсь, мой добродушный ангел, содеянного не исправить. Даже если стереть из памяти людской полученные от Люцифера знания, останутся в их душах семена и будут приносить непредсказуемые всходы из поколения в поколение. Однако есть у меня одна идея… — Азирафаэль вскинул на меня наивные голубые очи, полные трепетной надежды.
Ну как такого огорчить? Действительно, к чему излишняя жестокость. Да и человеческие обнимашки мне пришлись по вкусу. Почему бы не попробовать «убить» трех зайцев: пристроить смертных и найти занятие для Ада с Раем?
— Эй, — поманила я перстом первого попавшегося ангела, — приблизься, сын мой, да имя назови свое.
— Я — Метатрон, Всевышняя, — едва дыша от страха, молвил ангел и простерся предо мною ниц. — Смиренно приму любую кару…
— Не бойся, Метатрон, — успокоила я свое перепуганное дитя, — не в наказании дело. Мне нужен секретарь. Так что прекрати валяться у меня в ногах, найди скрижаль и начинай писать.
Метатрон оказался на диво резвым и продвинутым бюрократом. В мгновение ока он чудеснул себе громадный стол, взвалил на возвышение скрижаль и, выдернув из белоснежного крыла огненное перо, приготовился записывать мои слова.
— Итак, — громогласно объявила я, — услышав мнения всех сторон о происшествии в Эдеме, я, ваш Создатель, оглашаю Волю Божью. План таков: Эдем закрыть для посещений; из памяти людей стереть божественные знания, и пусть используют процентов десять мозга (достаточно для выживания), оставшиеся девяносто — «заморозить» (хочу подстраховаться от креативных человеческих изобретений); планету полностью озеленить да развести животных, но не ручных, а диких (негоже дальше убивать доверчивых зверушек), за шашлычком теперь придется долго бегать (увы, но однажды расшаренный мозг людей теперь всегда будет требовать высококалорийного топлива).
Метатрон с такой скоростью и усердием водил пером по скрижали, что во все стороны летели капли расплавленного камня. Оценив его старания, я продолжила:
— По ангельскому недосмотру Ева на сносях, и в скором времени ее потомство расселится по всем доступным уголкам Земли. Оставить без присмотра такое множество разумных смертных, в чьих душах будут до скончания веков вести борьбу Добро и Зло — я не могу. Поэтому с сего момента низвергнутые в Ад создания курируют зло, тьму, отчаяние людское. Ответственными за добро, свет и любовь я назначаю обитающих в Раю. За человечеством смотрите в оба! В оба! По окончании телесной жизни в чьих душах победит Добро — пригреете в Раю, в чьих Зло — дорога прямо в Ад.
Уверена, вы оценили человечность моего решения и мудрость плана по развитию Земли, ведь Божий Суд — самый гуманный суд в мире. На этой ноте можно было бы закончить сей рассказ, но тут раздался нудный голос Гавриила (вот засосала б стервеца в тот миг какая-нибудь черная дыра):
— Всевышняя, пока мы слушали тебя, у всех назрело множество вопросов. Хотелось бы нам сделать перерыв и обсудить твой план, дабы избежать повторения истории с Эдемом. Детали — это главное…
Ну что могла ему я возразить?
— Согласна, сын мой, даю вам сутки на обсуждение деталей и обустройство по новому месту жительства. И ни минутой больше!
Суды — такая канитель…
ПРИМЕЧАНИЯ:
*оказия — непредвиденный, редкий, из ряда вон выходящий случай
**докука — забота, беспокойство, надоедливое дело
*** пассаж — не путать с пассатижами! Чревато.
****ошуюю — по левую сторону
Стефан внимательно прислушивался к разговорам Джета и Бродяги, но хранил молчание. У него не было защитного плаща, и сам он слишком ослаб от раны, чтобы попытаться действовать. И как действовать он тоже пока не представлял. Знал лишь одно — Хейн отнюдь не обрадуется, если снова его увидит.
Молчание почему-то стало казаться давящим. Оно угнетало. Слышался лишь треск камней под колесами кара. А потом заговорил Бродяга:
— Когда-то каждый караван Народа кхорби имел свою разведанную тропу. Первые наэзере они двигались с севера к юго-востоку, от оазиса к оазису, от селения к селению Народа мхентхи. Потом возвращались на север, но уже иным путем, через другие оазисы. Астрономический год здесь долгий — за это время они успевали сделать три-четыре полных круга. Да они годы и не считали — время определялось исключительно по движению Наэса-зэ. Жители города Руты так и не переняли их календарь, хотя он удобен. Кхорби тщательно хранили тайны источников, чистили от песка, оборудовали места стоянок. Можно сказать, что каждый клан за несколько столетий натропил свой шелковый путь. Товары, которые перевозили караваны еще пятнадцать лет назад, сильно отличались от тех, что возят сейчас. Раньше кланы оазисов сами обеспечивали себя большинством предметов обихода и едой. С севера везли керамику, красители, драгоценности, изделия из металла. Чаще всего — из бронзы, но серебро и золото тоже использовалось довольно широко. С юга — шерсть, стекло, бисер. Вы, Стефан, зря называете кхорби дикарями. Я могу рассказать о том, в каких богов они верили до прихода иномирян. Это сложная, интересная культура, которую следовало бы изучать, а не уничтожать.
Повисшую паузу разрядил Стефан:
— Вероятно, раньше так и было… но сейчас…
— У кхорби нет специального понятия, обозначающего слово «война». Это слово они позаимствовали у нас.
— Они что, раньше никогда не сражались между собой?
— Трудно вести полномасштабную войну, когда между оазисами огромные расстояния, а кланы кхорби — единственная связь между ними… — включился в разговор Джет.
— А сами кхорби? Что, никогда не задумывались, что если уничтожить жителей оазиса, то все их имущество можно присвоить?
— Кхорби — торговцы. Они прекрасно понимали, что если сделать так один раз, то во второй торговать будет не с кем. — Джет сказал то, о чем сам только что догадался.
Бродяга добавил:
— Кроме того, они никогда не желали себе оседлой жизни. Их жизнь — движение. Правда, если так будет продолжаться, на Руте не останется даже памяти о трех Народах. Разве только — осколки посуды и украшений, оставшиеся в песке на пути караванов…
Стефан молчал долго, несколько минут. Потом ответил:
— Грустная история. Я даже на минуту забыл, где мы находимся… придут гведи, и ничего не останется не только от кочевников — от горожан тоже.
— А это еще что? — вдруг нахмурился Джет, — для вечера вроде рано…
Действительно, в каньоне стало сумрачно, а небо вылиняло. Голубой цвет сменился белесым.
— Ветер наверху, — оценил обстановку Стефан. — В дюнах песчаная буря. То-то два дня хоть бы ветерок…
Песчаная буря действительно разыгралась не на шутку. Вскоре совсем стемнело, и солнце превратилось в желтый кружок, по которому точно скользила, непрерывно меняясь, тонкая вуаль. Ветер поднял песок, песок встал стеной, смазывая очертания ближних барханов.
Джет увидел, какие дела творятся, и поостерегся выводить «Мустанг» из-под надежной защиты каньона. Спросил в пространство:
— И надолго это?
Он слышал, что на Руте такое бывает. Но за почти четыре недели пребывания, впервые воочию увидел, на что способна здешняя стихия. И понимал, что его спутники знают о климате планеты много больше.
Стефан, похоже, из местных. А у Бродяги — двойной опыт. Свой собственный, и Стаса Гнедина, который отсюда родом.
— Может, на час, — вздохнул Стефан, — а может на неделю. Это нужно было с прогнозом свериться.
Джет в досаде хлопнул себя по лбу, и попытался связаться с инспектором Гусом. Но связи не было.
— Значит, будем отдыхать, — решил он. Вряд ли люди Хейна рассчитывают, что к ним кто-то доберется в такую погоду. Стефан, как рана?
— Как… никуда не делась.
— В любом случае, попытайтесь отдохнуть. Используйте передышку — потом, может, такой возможности не будет. Бродяга, подежуришь?
— Вот почему я знал, что ты это скажешь?
Ну Дана… снимаю шляпу…
Но это была последняя связная мысль Джета: он провалился в сон.
Джет проснулся в полной темноте, спина ныла.
Ему приснился тревожный сон. Марта что-то втолковывала ему, требовала, чтобы он запомнил, о чем-то просила. Что-то он должен был сделать для нее, когда проснется. Но вот что? Стоило открыть глаза — забыл.
Стефан громко сопел сзади, иногда могуче всхрапывая. В отсвете контрольной панели лицо Бродяги казалось изваянием. Джет попросил:
— Бродяга, расскажи, как вы встретились с Даной… Вы же не на Руте встретились? и кто тебе дал такое прозвище?
— История простая… если помнишь, меня использовали в качестве носителя слепка памяти Стаса Гнедина. Никто из людей, тогда находившихся рядом, не был ни роботехником, ни программистом. Программирование андроидов — трудная задача, вот настраивать искусственный интеллект довольно легко, чем мои тогдашние хозяева и воспользовались. Слепок навесили отдельной секцией с открытым доступом. В результате они не смогли выделить нужные фрагменты, так что ключ в систему идентификации СТП-мега вводил я. Переброска завершилась успешно, но тот, кто был зарегистрирован, как мой хозяин, погиб. Это тоже… сильно влияет на скорость реакций робота. Меня закрепили за Рутанским муниципальным госпиталем, а через пару месяцев я попал в группу сопровождения раненных, которых отправили в эвакуацию. Медики поставили в дополнение море своих программ. Программы вступали в конфликты между собой. Часть не согласовывалась с системой приоритетов. В общем, я из ценного прибора стал чем-то вроде туповатого санитара. Именно так меня и стали использовать в той больнице, где я очутился.
— Наверное, это обидно?
— Джет, мы об этом уже говорили: я робот, и как любой робот, не умею составлять оценочных суждений, применимых к самому себе. Мне ставят задачу, я ее выполняю. Если на каком-то этапе задачу выполнить невозможно, ее сменяет другая приоритетная задача. Например, сейчас — я физически не могу продолжать поиск Даны, и потому выполняю твою просьбу, рассказываю о нашей встрече. Самоанализ — черта человека, а не полифункционального антропоморфного автомата, которым я являюсь. Ты будешь слушать?
— Извини.
— У нас в больнице был один пациент, он готовился к выписке. Он был «робинзоном», оказался один на негостеприимной планете. Прошел курс реабилитации, и теперь при любой возможности сбегал из палаты. Его спрашивали — «почему?». Но он либо отмалчивался, либо задавал какой-нибудь встречный вопрос. В палату он возвращался нехотя, и только если за ним кто-нибудь придет. Часто посылали меня. Первые несколько дней я находил его в самых разных уголках больницы. Он или разговаривал с людьми, или изучал плакаты на стенах, или просто смотрел в окно. А потом он застрял в одном холле, и я его неизменно находил там. Надо сказать, он по профессии, это следует из документов, внесенных в историю болезни, сам врач. Доктор Игорь Петрович Седых.
— Не слышал о таком.
— Правильно, почти четыре года прошло. А тогда это была история известная. В холле он разговаривал с Даной. Я ее там впервые и увидел. Сейчас посмотришь — совершенно другой человек. Они стояли каждый у своего окна, на расстоянии метров шести, друг на друга не смотрели, но разговаривали. В холле всегда стояла тишина, и они могли позволить себе говорить вполголоса. Я останавливался на равном удалении от них, ждал, пока в разговоре наступит пауза, и говорил: «Игорь Петрович, меня просили проводить вас в палату». Он оборачивался, и отвечал: «Все бродишь за мной, бродяга?». Но не спорил. Так происходило, наверное, неделю. Однажды вместе со мной на поиски сбежавшего пациента отправился его лечащий врач. Увидел эту сцену, и тут же запретил мне прерывать их беседы…
Я уже говорил, что в связи с неправильной эксплуатацией и отсутствием профилактики я тогда скорей всем мешал, чем приносил пользу. Но истории болезней некоторых пациентов тоже хранились в моей памяти. По просьбе Игоря Петровича я нашел упоминание об этой девушке. Тогда ей было восемнадцать или чуть больше. И она была одной из пятнадцати студентов, выживших после захвата террористами учебного центра в системе Хирон. В момент захвата их там было сорок, да семь преподавателей. Но и из тех, кого десантники вытащили оттуда живыми, двое на момент нашей встречи умерли. Причем, один из них покончил с собой. Террористы удерживали учебку двое суток. Я не знаю, что она там видела, и что пережила. Собственно, на этом моя информация о Дане исчерпывается. Она мне никогда не рассказывала, что было до нашей встречи. Разве только мельком, случайными фразами…
— Надо же! Я ведь мог быть там, у Хирона. Но как раз тогда наш отдел задействовали в зоне Лойка, там участились нападения на системники. Наше командование решило, что информацию о маршрутах судов пиратам кто-то сливает.
— Внимания на меня не обращали, и я слышал многие разговоры. Разговор в кабинете у зав. отделения тоже слышал, он состоялся в день выписки. Седых не собирался задерживаться в больнице, врач его уговаривал остаться, чтобы помочь вытянуть Дану из глубочайшего стресса, потому что только ему она хотя бы отвечала. Он согласился, но с тем, что жить будет в гостинице, а потом добавил: «Я покопался в биографии девушки. Она психолог-роботехник. Да, студентка. И что? Зато отличница. Дайте ей, вон, бродягу в личную собственность. Там по ее специальности работы — непочатый край. Конечно, это только предположение, но хуже-то не будет…». «А вы возьметесь ей сами это предложить?», спросил врач. И Седых ответил: «Возьмусь». На следующий день в мой паспорт в очередной раз внесли коррективы. Вот так я и стал собственностью Даны. Она сначала вообще на меня внимания не обращала. Но трудами того же бывшего пациента, я ходил за ней всюду, как привязанный. Волей-неволей ей пришлось начать разбираться с проблемой. И она закопалась. А потом наткнулась на слепок памяти, и… через месяц ее выписали.
— А цирк?
— Не знаю. Это из ее прошлого. Просто однажды поговорила с кем-то в зоне Лойка, и тут же стала ученицей известного артиста. Сначала участвовала в его шоу, потом начала готовить самостоятельные номера. Отдельно мы выступаем чуть больше года.
— Понятно…
Повисла пауза.
Многое в поведении Даны действительно стало понятно.
И, наконец, вспомнилось, что именно говорила ему Марта во сне:
— … Джет, если ты его встретишь, это для меня: сначала поговори, ладно? Пожалуйста, это важно. Я тебя больше ни о чем не прошу, просто поговори.
И он почему-то понял, что имеется в виду тот, другой. Человек, который должен был ее сберечь, но не сберег.
Культурная программа в присутственном зале заканчивается. Суетятся рабыни, наводя чистоту и порядок. Посторонние вежливо, но решительно удаляются из зала. Остальные — главы служб и наиболее влиятельные вельможи рассаживаются, разбиваясь на фракции и кучки по интересам.
Моя любопытная команда собралась в аналитическом центре. Расселись поудобнее перед стеной экранов, приготовились смотреть, как творится история. Мухтар с Мартой выбрали диванчик, обнимаются. Линда, похоже, им завидует.
— Начинается, — предупреждает Стас.
Владыка входит в присутственный зал, занимает свое место и хлопает в ладоши. Наступает тишина.
— Времена меняются. Мы не должны отставать от жизни, — начинает речь Владыка. — Двадцать лет прошло с последней войны. Мы сумели залечить раны. Пришла пора думать о будущем. Для этого я вас сегодня и собрал. Провинция наша сильна. Но может стать сильнее. Богата, но может стать еще богаче! Ничто не может затормозить нас на пути к процветанию — кроме нас самих. Я сказал. Спрашивайте.
— В каких областях Владыка видит развитие нашей провинции?
— поднялся со своего места черный кот.
— Хороший и правильный вопрос, — Владыка жестом руки усадил его на место. — Смотрим, что у нас есть.
За спиной Владыки зажегся экран. На нем — карта провинции и прилегающих территорий.
— Что мы видим на карте? У нас огромные незаселенные территории. У нас богатые, плодородные земли вдоль побережья. Это — сельское хозяйство и его продукты. У нас морское побережье и много солнца. Это — неисчерпаемые запасы соли. У нас порты и караванные пути. Это — торговля.
Плохо то, что три четверти нашей земли — пустыня. А две трети возделываемых земель требуют орошения. Но! Вы видели земли иноземцев? Они выбрали пески пустыни. А сегодня мы ели овощи, выращенные в этих песках. Значит, и мы так можем!
Что будет, если мы оросим пустыню? Сможем торговать хлебом. Для этого у нас есть морские порты. Сможем развить ремесла и торговать изделиями с другими странами. Как через порты, так и караванными путями. А если на наших землях поднимутся леса, сможем строить корабли! Но это нескоро.
Зал оживленно зашумел. Владыка поднял руку.
— Это еще не все. Видите горы на западе? По итогам войны они отошли к нам. Но нас там нет. Пройдет поколение-другое, и рыжие забудут, что это наши земли. А в горах железные руды, в горах золотые, серебряные и медные рудники. В предгорьях на севере горючий камень! Рыжие продают нам железо и бронзу втридорога, потому что доставка караванами дорого стоит. Мы
должны взять под контроль эти земли.
— Но там живут рыжие…
— И пусть! На тысячу рыжих посадим начальником одного серого. Пусть набирает себе помощников из рыжих. Но налоги пойдут в казну нам.
— У нас не хватит сил оросить пустыню, — раздался из зала чей-то голос.
— Половину работы за нас сделал Узурпатор, когда направил воды реки Таррвы в пустыню. А вторую половину… Многие из вас видели машину иноземцев, что роет каналы. Через год-другой она будет им не нужна. Мы сможем выкупить ее или нанять совсем недорого.
— Иноземцы согласятся отдать нам эту машину?
— Почему — нет? Машина им будет не нужна. Их мало, а земля, которую они оросят, не то, чтобы огромна, но за день не обойти. Она будет занимать все их внимание, ни на что больше их не хватит. И вот тогда мы пророем для реки Таррвы канал через пустыню, прямой как стрела. А вдоль канала проложим дорогу. Доставка товаров через пустыню пойдет не караванами , а колесными повозками. Это намного дешевле. Мы позволим селиться
на берегах канала и брать воду на орошение кому угодно — но с условием, что они признают наше главенство, и будут платить налоги нам.
А для начала, чтоб обучиться, мы оросим этот клин пустыни, — Владыка сделал жест рукой, и на экране высветился нужный участок карты.
— На это потребуется много золота. Кто будет финансировать работы? — задал заранее подготовленный вопрос один из чиновников.
— Правильный вопрос, — серьезно кивнул Владыка. — Не думаю, что у какого-то клана найдутся средства оплатить все работы. Поэтому расходы возьмет на себя государственная казна. С этой целью мы создадим новую Службу — Учетный дом. Этот дом будет заниматься всеми финансовыми вопросами строительства. Для этого из казны в Учетный дом будут переданы средства, которыми будут оплачиваться все работы. — Владыка дважды хлопнул
в ладоши.
Двери зала распахнулись, вошли стражники, мечники и лучники, распределились вдоль окон. За ними четверо стражников внесли один из наших — ларец из полированной стали с рядами декоративных заклепок вдоль ребер. Поставили ларец на возвышение и отошли к стене. За ними вошли в зал еще десять стражников и блокировали двери. Зал замер в напряжении.
— Это — часть средств на финансирование работ, — Владыка плавным жестом указал на ларец, поднялся, достал из кошеля ключ и повернул в двух замках с противоположных сторон ларца. Взялся за ручку сверху и с натугой откинул крышку. Под стальной крышкой оказалась еще одна — прозрачная, плотно прикрывающая три отделения с крупными драгоценными камнями — рубинами, бриллиантами и изумрудами.
— Золото тяжело и занимает много места. Камни компактнее, — произнес Владыка. — Можете подойти и посмотреть. Только не все сразу, а по одному.
Зал загудел. К ларцу выстроилась живая очередь. Стражники у окон и дверей больше никого не пугали, цель их прихода стала очевидна.
— Сколько стоят сокровища в этом ларце? — задал вопрос главный полицейский, когда последний любопытный вернулся на свое место.
— Я мог бы ответить, но слово знатока будет весомее, — произнес Владыка и плавным жестом указал на ювелира. — Друг мой, подойди сюда и скажи, что ты думаешь об этих камнях.
Ювелир сидел в прострации. Сосед даже потряс его за плечо, чтоб тот очнулся и понял, что к нему обращается Владыка. На негнущихся ногах подошел к ларцу, рухнул перед ним на колени. Из складок халата извлек мощную лупу на головной повязке — явно не местного происхождения. Владыка повернул в замке ключ и поднял прозрачную крышку.
— Не верю. Своим глазам не верю, — бормотал ювелир. — До меня доходили слухи о невероятных сокровищах, но не верил. Мог ли поверить, что увижу их своими глазами… Это огромная честь для меня…
Поочередно он взял по камню из каждого отделения, осмотрел в лупу, бормоча что-то под нос, и благоговейно положил обратно.
— Знакомы ли тебе эти камни, — приступил к допросу главный
полицейский.
— Знакомы ли мне? Посмотрите на огранку! Да парадные ошейники моих рабынь украшены подобными камнями. Приходите ко мне, и я продам вам пять! Пять подобных камней! Я дам вам рекомендации к другим ювелирам, у которых вы купите еще пять таких камней! Звезды рассветные! Я считал своего деда богатым, очень богатым ювелиром. Все пропало в войну. У него не было и
двадцатой доли подобных сокровищ!
— Ты, уважаемый, говоришь о бриллиантах?
— Нет, о рубинах и изумрудах. Он был не настолько знатен, чтоб заниматься огранкой бриллиантов. В его роду было только три поколения ювелиров. Но за скромных два процента комиссионных я помогу тебе купить бриллианты, подобные этим.
— Сколько стоят эти сокровища?
— В языке нет слов, чтоб выразить их истинную ценность. За долю от них можно купить всю Столицу. Если насыпать гору золота выше твоего роста, уважаемый, она не сравняется со стоимостью этого ларца.
Пока любопытные допрашивали ювелира, вернулись Петр с Миу. За ними в аналитический центр просочилась Багирра. Петр поймал ее за руку и усадил к себе на колени.
— Как съездили? — спросила Марта.
— Отвратительно. На обратном пути в кабине кондиционер сдох, — отозвался Петр.
— Внимание на экран, — перебил их Стас.
— Теперь, когда мы убедились, что у провинции есть деньги, и через год-другой будут машины, настала пора назначить начальника великой стройки, — вновь взял слово Владыка.
— Чем же провинился глава Службы оросительных каналов, — подал из зала заранее оговоренную реплику советник Владыки.
— Боюсь, у него нет соответствующих деловых качеств, — ответил Владыка. — Помощник казначея докладывал мне, что уже несколько лет он не способен в полном объеме собрать с земледельцев налог на воду. Что нам скажет сам казначей?
— С тех пор, как была поднята цена на воду, собираемость налога неуклонно падала. Вместо увеличения поступлений в казну, в этот год мы получили даже меньше, чем до увеличения цены.
— Как же так? Чем Служба отчитывалась за недобор налога?
— Служба предоставляла все возрастающий список должников. Но список должников — не деньги. Он не наполнит казну.
— Разве в законе не указано, как бороться со злостными должниками?
— В законе предусмотрено все, мой Владыка. Если должник не может оплатить долг, его имущество переходит к истцу, а сам он и семья его производятся в рабы, дабы погасить сумму ущерба.
— Так, значит, у Службы есть источник дохода! Нужно продать землю, продать рабов, а деньгами погасить долг перед казной из-за недобора налога, — обрадовался Владыка.
Кофе я выпил залпом, чтобы не заорать.
Не почувствовал ни вкуса, ни температуры – а, между прочим, девяносто девять и восемь, старался же.
Кэп сидел с ним рядом. Разговаривал. Улыбался даже. Жал руку, с которой ещё капает… он что – не видит? Не чувствует? Вот так – сидит рядом, и не видит? Жмёт руку – и не чувствует? Да не может такого быть, не слепой же он!
Я старался смотреть мимо, но всё равно краем глаза отчётливо видел – да и как тут не увидеть-то, это совсем атавистом быть надо, не при политкоре будь сказано, чтобы не увидеть… кровь, она яркая такая, просто надо чуть по особому глаза скосить, и сразу видно, она светится. И никогда не смешивается, надо просто расплести по разным уровням. Вот и тут…
Пять разноцветных, мерцающих, не смешивающихся…
Меня замутило. Хотел глотнуть кофе, но только всухую лязгнул зубами по остывающему фарфору – чашка была пуста. Несколько раз глубоко вдохнул, стараясь не слишком сопеть. Отпустило.
Это хорошо, что наши гости слепые и не видят, что я весь взмок, и сердце колотится как оглашенное. Капитан не слепой, он видит. И делает знак – свободен, мол. Уходи, пока можешь. Это он правильно – ещё не хватало мне при гостях-атавистах в обморок грохнуться. Стыдобища. За мной такое уже наблюдалось – гормоны, чтоб их! То живот ни с того ни с сего скрутит, то давление падает, как у обкурка, то водоворотики перед глазами, и – хряп! – уже лежишь.
Короче, ушёл я. Тут как раз Эджен пришёл, а я под шумок и слился, как левая горючка у пройдошистого суперкарго. Не мог я смотреть, как ещё и Эджен пожимает руку этому…
Пришёл в себя уже над раковиной в туалете. Меня всё-таки вырвало. Стало немного легче. Кэп у нас поклонник водных процедур, и потому санузел устроен по классу люкс, а не только ионниками оборудован. Мне раньше как-то неинфракрасило, а вот сейчас заценил – снизил температуру до восьми градусов и сунул голову под струю. Затылок обожгло. Это хорошо, скоро совсем отпустит.
Подержав голову под ледяной водой, пока не заломило кожу на лбу, я отряхнулся и сел под ионник – пусть подсушит. И попытался трезво взглянуть на сложившуюся ситуацию.
Как это ни скверно, но следовало признать, что у меня съехала рубка. Интересно, можно ли сойти с ума под воздействием возрастного гормонального взрыва? Наверное, можно. Зрительные глюки уже есть – ведь не может же быть так, что два вполне нормальных человека ничего не видят в упор, и только я, звездень этакая, всё насквозь и до глубин? Не может. Да и какая, к пульсарам, кровь?! Не было там крови, я же отлично помню реконструкт. Прогрессоры всегда пользовались лазерными скальпелями, кровь прижигается одновременно с надрезом, всё очень чистенько. Так что даже будь я нормален и окажись этот тип действительно одним из них – не мог он ни в чём запачкаться. Впрочем, чушь я несу – не может он оказаться одним из них, не бывают прогрессоры атавистами. Это как пчела с сахарным диабетом.
Бред.
Ионник был тёплым, но я поёжился. Всё-таки бред. Инструкция на этот счёт однозначна – при обнаружении неполадок в собственном организме следует немедленно доложиться начальству и лечь в диагност.
Диагност у нас с позапрошлого раза так и не починили, ложиться в него – себе дороже, такого вколет, что могут и не откачать потом. Что остаётся?
Доложить кэпу?
Ага.
И что дальше?
К аналитикам не ходить, спишут. Вот прямо тут и спишут, на этой жуткой планете, полной слепых. Или в госпиталь упекут. Галочки боялся, дебилоид! Тут и без галочки спишут, кому нужен в экипаже чел с напрочь съехавшей рубкой, которому мерещится невесть что?
Я закрыл глаза. Их щипало.
Стоп.
Не надо себя навинчивать. Может, всё ещё и не так страшно. Может, эта резь в глазах – вовсе не от того, на что я сначала подумал. Может, это симптом какой, и вся проблема как раз в глазах. Просто единичный сбой периферийной рецепторной системы, а вовсе не конкретный завис операционки. Может, он и прошёл уже, этот случайный сбой, и больше не будет никаких глюков…
Ага.
А у свинок есть крылышки. И на одной из них я полечу домой…
Не знаю, кто такие свинки. И знать не хочу. Эту фразу любила повторять моя бабушка, я и запомнил. В детстве, помнится, очень хотел их увидеть. И полетать. Потому что был твердо уверен – раз бабушка говорит, значит, крылья у свинок действительно есть.
Короче, не стал я никуда ложиться и никому ничего докладывать, а вернулся к кают-компании. Но заходить тоже не стал, в коридоре остался. Решил проверить кое-что прямо так, через переборку.
Вообще-то, я ещё из санузла пытался их рассмотреть, но через перекрытие и две переборки получилось плохо, там коммуникаций понапихано, не разглядеть толком. Вот и подобрался поближе.
Остановился, уткнулся лбом в холодную стенку, зажмурился, отсекая визуалку. она часто только мешает, сбивая. Всмотрелся сквозь.
Ну вот, так и есть! Конечно же, нет там никакой крови, мне просто показалось по примитивной аналогии.
Я открыл глаза.
Крови не было.
Но я всё равно отчётливо видел следы чужой боли и смерти на его руках. Пять чётких линий.
Три из них были более тусклыми, окончательными. А две – мерцали неровно и слегка дёргались.
Значит, сын профа тоже жив. Об этом спорили – он ведь старше был и уже не носил детской следилки, и правильно, я свою начал срывать сразу, как в школу пошёл, не фиг позориться…
Бред…
Я сам-то себе не верю, так кто мне поверит?
И никакой помощи. Мне бы кто помог… впрочем, мне-то как раз помогут. Добрые такие и ласковые, в синих робах, в доме, где стены комнат обиты мягким…
А этот подонок договорится с капитаном. И улетит. На нашем корабле. Может быть, даже в моей каюте поселится. У них почти нет своих кораблей, а рейсовые заходят редко, вот он и договаривается сейчас. Долететь до какого-нибудь густонаселённого мира, а там и до столицы. Вроде как лично сообщить и поднять тревогу. А на деле – просто затеряться. Ищи его потом.
И никто не поможет бедной дурочке, чей сигнал потихоньку наливается оранжевым.
Нет уж!
Пусть это бред, но я же вижу. И, значит, оно есть. И, кстати, вижу отчётливо и устойчиво, а бред не может быть устойчивым, ведь правда же?
И тут…
Я даже дышать перестал, влипнув в переборку.
Эджен!
Он о чём-то говорил с этим, у которого руки. И он, ну этот, который, слегка сократил дистанцию. Непроизвольно, во время разговора. А Эджен точно так же непроизвольно отодвинулся. Да ещё и слегка поморщился при этом – атавист не заметил бы под дежурной улыбкой, но я-то не атавист! Я и через переборку увидел! И между ними снова метра полтора. А у Эджена дистанция комфорта не больше локтя. Значит, он тоже что-то чувствует – не так остро и отчётливо, как я, но всё же чувствует! Потому и отодвигается.
А капитан – нет. Меня-то он давно заметил, поглядывает недоуменно, хмурится. Он сидит совсем рядом с этим, у которого руки… и ничего. Не отодвигается и не морщится. Вернее, морщится слегка – но только по моему поводу.
Почему он не видит?
Нет, неправильно поставлен вопрос – почему вижу я?
Какое такое преимущество может быть у меня и совсем чуть-чуть у Эджена – и совершенно отсутствовать у нашего славного кэпа? Чего такого во мне особенного, кроме мерзких прыщей и не менее мерзких гормонов?
Стоп.
А почему, собственно – кроме?
Что делают гормоны, кроме прыщей? Обостряют реакции. А что такое реакция?..
Ну да.
Ха!
Значит, вовсе не бред! Значит, и от них бывает польза. А кэп – ну что кэп, он просто старик, потому и не видит уже ничего. Нету у него уже никаких гормонов!
И не мешают они соображалке нисколько, вот я же понял всё! И справедливость восторжествует, и никуда не сумеет удрать этот, у которого руки по локоть. Потому что вот я сейчас отлипну от переборки и войду в кают-компанию, гордый, как Капитан Легенда, и пальцем ткну в негодяя, и добьюсь…
Я отлип от переборки и пошёл. По коридору. Очень неприятное ощущение, когда кровь приливает к ушам. Они начинают гореть.
Добьюсь. Ага. Это я-то?
Я, который и так уже политкорами на клавишу взят за грубое и предвзятое отношение к представителям атавистических меньшинств? Лишней галочки я себе добьюсь, это к аналитикам не ходить. А чего другого – навряд ли.
Но самый ужас не в этом – самый ужас, что не поверят, а потому и проверять не станут. Зачем? И этот, у которого руки по локоть, просто посмотрит с жалостью, примет извинения от кэпа за неполиткоректное поведение бывшего члена экипажа и полетит себе, куда хотел. А сигнал детской следилки так и будет мигать – сначала оранжевым, потом всё темнее, красным, и снова темнее, до почти чёрного. Пока не погаснет совсем. Дешёвая модель с точностью до ста километров в любую сторону. Это в пустыне ещё дает какие-то шансы на обнаружение, но не в городе. И зачем они вообще такие нужны?!
Вот так и получилось, что оказался я перед этой самой дверью. Последнее место, где бы я хотел оказаться, будь у меня выбор. Но выбора не было, потому что глупая девчонка меньше суток назад прикрепила свой дурацкий призыв о помощи ещё не отрезанными пальцами, и человек за этой дверью – наша с нею единственная надежда. Ему поверят. Именно ему и именно здесь поверят на все сто – если, конечно, сначала он поверит мне.
Я вздохнул.
Смотрел я в пол. Просто из вежливости. Подглядывать за тем, кто не может тебя видеть, как-то нехорошо. А человек за этой дверью видеть меня сквозь неё не может, потому что он – атавист. Наш корабельный атавист, взятый капитаном в качестве талисмана. Мода такая у капитанов пошла после аварии на «Мари-Те», но речь сейчас не о ней.
И вот его-то мне и предстояло убедить. Убедить слепого в том, что я один вижу то, чего не видят остальные. Ага. Да к тому же после тех гадостей, что я ему в запале наговорил при нашей последней ссоре. Кстати, третью галку я как раз за эту самую ссору и заработал, слишком уж тогда кричал громко и неполиткоректно, даже на афро-ящик записалось.
Извиниться.
Объяснить, что я дурак. Что я совсем так не думал, что я вообще не думал, не умею я думать, потому что дурак. На гормоны сослаться. Вот! Всё равно про них объяснять придётся, вот всё на них и валить. Ну, хочет если – пусть тоже обзовёт меня. К примеру, молокососом. По уложению это почти приравнивается, я проверял. И слово мерзкое, аж передёргивает, как представишь… но пусть обзовёт хоть десять раз, мне не жалко! Лишь бы поверил…
Дверь распахнулась в тот момент, когда я начал опускать руку, так и не постучавшись. Четвёртый раз уже, кстати, не постучавшись.
Он стоял на пороге, уставив на меня свои жуткие белёсые глаза и улыбаясь.
– Привет! А я думаю – кто это там сопит и топчется? Да не стой ты, как приколоченный. Зря, конечно, что без пива, но всё равно заходи.
Извиниться я тоже не успел. И понял, что если хочу успеть хотя бы что-то – извиняться не стоит и начинать, надо сразу о главном. О девочке, которая умрёт, если ей не помочь.
Ну, я и сказал. А потом, чтобы не быть голословным, просто врубил комм и отыскал ту кримформашку с грудастой репортёршей – конечно, включив адаптированный для атавистов вариант трансляции, я же не маленький.
Каким-то краем сознания мне было интересно – произведет ли на него репортёрша такое же сногсшибательное впечатление. Но ничего особенного не уловил – у него даже пульс не ускорился. А потом, на самом трогательном моменте реконструкта, когда у меня даже горло перехватывало несмотря на то, что видел не впервые – он только поморщился и процедил сквозь зубы:
– Репортёр явно неместная. С чего она взяла, что ребёнок с Новожмеринки знает англик? А даже если и знает, глупо звать на помощь на неродном…
Он замолчал, морщась, словно разжевал что-то горькое.
Я осторожно пожал плечами:
– Но она же позвала.
Позвала. Глупо спорить. Вот он, HELЬ еённый, на весь экран как раз показали.
Атавист тормознул трансляцию и посмотрел на меня. Нет, я не вру – именно посмотрел! И с таким выражением, словно это не он, а я ущербен, и ему меня ужасно жаль, вот только говорить он об этом не хочет.
– Да не звала она. В том-то и дело. Ты же вроде умный парень… читаешь даже. Отвлекись от того, что болтала та дура, думай сам. Ты ребёнок. На твоих глазах только что убили родителей и искалечили брата. Сейчас и тебя, наверное, будут убивать и калечить, только вот дети не верят в собственную смерть. Зато они верят в справедливость. Так чего захочет в такой ситуации ребёнок? Помощи? Как бы не так! Вот ты – чего бы ты захотел? Ну?!
Я снова дёрнул плечом.
Хотел сказать, что не могу представить себя маленькой девочкой. Но вместо этого вдруг выдавил:
– Отомстить.
– Вот! – атавист радостно ткнул меня пальцем в грудь. Больно, между прочим, ткнул. – Отомстить, указать на мерзавца…Думать ты умеешь, не безнадёжен! Поглядим теперь, умеешь ли ты смотреть и видеть. Смотри сюда!
Его палец прошёлся по замершим в воздухе буквенным фишкам.
– Тебе ни одна из них не кажется странной? Ну?! Неужели ты не видишь, что последняя перевёрнута? Вернее, на самом-то деле как раз и нет, если с нужной стороны посмотреть, перевёрнутой тебе покажется предпоследняя, но сейчас, при таком положении… Девочка торопилась, набирала наощупь, вкривь и вкось, но букв-то всего четыре! Отвлекись ты от хелпа, подумай, что ещё могут значить эти четыре буквы… Она, конечно, изучала англик в школе, но она атавистка, то есть изучала по старинке, запоминая. В тебя же загружена стандартная языковая база, основные ты должен знать на хорошем уровне. Раш или самостий, судя по названию планеты, ну? Да, у неё был латинский шрифт под рукой, но слово-то явно рашное. Столик потом перевернули, но она-то не вверх ногами писала. Переверни! Ну?!
Я стиснул зубы.
Вот такой он всегда – с полтычка выбешивает! Сам слепой – но при этом ведёт себя так, словно это мы все – слепые, а он один самый умный. Ни за что бы к нему не пришёл, если бы не Катарина.
Главное теперь рассказать всё быстро и не сорваться.
И я рассказал про этих, в кают-компании. И что у одного из них руки по локоть…
Тут меня снова затошнило, и я предпочёл просто переключить комм на внутреннюю трансляцию. Пусть посмотрит пока, а потом я всё объясню и ткну пальцем…
Атавист уставился на экран, как заворожённый, потом обернулся ко мне и назвал умницей. Сказал, что всегда в меня верил. И даже по плечу слегка стукнул – одобрительно так.
У меня аж язык отнялся от неожиданности.
А потом поздно было – он вызвал кэпа, сначала просто по связи, а потом попросил, чтобы тот подошёл на три минуты, разговор, мол, есть. И сказал это таким тоном, что кэп даже не вякнул.
А может, кэп просто увидел его – через все переборки, с кэпа станется. И сам всё понял.
Уже потом, давая интервью центральным кримформаторам и благосклонно взирая на выдающиеся достоинства той самой репортёрши (вживую, они, кстати, оказались вовсе и не такими уж выдающимися), наш капитан скажет, что с самого начала всё понял и просто тянул время. Бдительность, мол, усыплял, и всё такое. Но это он потом так говорить будет. После того, как шерифа скрутили и выволокли с корабля местные силы правопорядка, а мэр, расплескав кофе и расколотив фарфоровую чашечку, в панике жался к стенке кают-компании и смотрел на нас так, словно это мы были маньяками. Он так ничего и не понял, этот мэр.
А поначалу и кэп тоже не мог понять, что от него хотят и почему атавист тычет пальцем в эти четыре буквы и требует их перевернуть. Пока атавист не начал ругаться. Вот тогда наш кэп поверил. Голову вывернул чуть ли не вверх бородкою, моргнул на буквы пару раз и сильно так помрачнел. А потом долго смотрел на экран внутренней связи, по которому всё ещё транслировали кают-кампанию, глаза щурил, зрение перестраивая – и нахмурился ещё больше. А потом и вызвал кого полагается.
Позже, когда про колледж выяснилось, последние сомнения отпали у всех. Меня даже никто и не спрашивал ни о чём.
То заведение, в котором покойный профессор учился вместе со своим другом-шерифом – оно особенное было. Специальное такое. Для детей с социопатическими отклонениями. Чего вы хотите – планета из белого списка, ничего они не корректируют, даже это! И не было у этого гада помощников – просто стрелял с двух рук, вот и всё. Про методы прогрессоров он знал – а кто не знает?! – вот и пытался сымитировать. Прогрессоры не убивают детей, вот и он не мог их сразу убить. Потому и звонил себе домой, выяснял, не задержалась ли случайно там сверх положенного приходящая домработница – она студентка и иногда работала по ночам. Когда никто не откликнулся, понял, что путь свободен и можно волочь. Что и сделал. И пусть теперь аналитики выясняют, чем уж так в тот вечер его смертельно обидел профессор. Мне неинтересно.
Мне другое интересно – вот, например, что же это за рашное ругательство такое было, благодаря которому наш недоверчивый кэп атависту поверил сразу. Ну, почти сразу. Явно неполиткоректное ругательство, короткое такое. И наверняка очень древнее – ни в одном современном справочнике запрещённых к употреблению слов я его так и не нашёл, хотя искал потом долго.
Интересно, что атависту за это ругательство ничего не было. Нет, я понимаю, что иначе тогда нельзя было, капитан бы не поверил. Но всё равно неприятно. Меня бы за такое сразу на клавишу, а ему – ничего, словно так и положено! Несправедливо всё-таки.
А Катарина мне письмо прислала – с благодарностью. Я сначала даже не влетел, а когда дошло – приквазарил. Настоящее, рукописное! Кто из наших может похвастать тем, что ему девчонка – пусть даже и такая соплюха – сама письмо написала? Не записала, не надиктовала, не набила даже – а именно накорябала, как в глухой древности, настоящим световым карандашом по настоящей пластбумаге! Соплюха соплюхой, а с понятием. Я даже решил, что обязательно ей отвечу в том же стиле – вот только научусь эти факаные буквы выцарапывать не так криво, а то нехорошо как-то. Она вообще-то кульная, я с ней потом по комму общался, нормально. Хоть и атавистка, но вовсе не такая бесячья, как наш. Просила про звёзды рассказать. А мне чё – трудно, что ли? Сейчас мы далеко, связь уже не берёт, но будем возвращаться – опять с ней поболтаю.
А с нашим, корабельным, я больше вообще разговаривать не буду. Опять он меня уделал. И ещё смеётся, словно бы так и надо. Нет, ну не обидно, да?!
Ругательство – ладно, а вот откуда он узнал, кто из двоих наших гостей – убийца?…
Как догадался?
Я ведь не успел ему тогда ничего сказать! Вообще ничего! Ни про гормоны, благодаря которым я всё вижу, ни про этого, у которого руки… я даже пальцем в него ткнуть – и то не успел!
Ну вот что за зараза. Как он это делает?!
Так и хочется выругаться, и обязательно неполиткоректно.
И, кстати, всё-таки… что же это за ругательство такое – негр?
Она стояла на набережной возле самого парапета и смотрела на покрывшуюся гусиной кожей воду Ваза-Эльва. А Ёран просто шёл мимо и в общем-то никуда не смотрел. Просто случайно поднял голову и увидел её.
Она стояла на том месте, где обычно толпятся туристы — прямо напротив воткнутого в низкое небо стилета Якобскирхен. Но она не была похожа на туристку. Этот народец Ёран научился распознавать безошибочно, когда помогал Стигу торговать картинами. Написанными самим же Ёраном. В хорошую погоду на набережной Оксеншерна бывает не протолкнуться от приезжих. Словно стая раскормленных ленивых голубей они топчутся вокруг картин, бубнят что-то себе под нос, долго прицениваются, но обычно уходят, так ничего и не купив. А на смену им тут же прилетает новая стая. Но это в хорошую погоду. А сейчас девушка стояла здесь совершенно одна.
Моросил дождь. Не то чтобы настоящий дождь, а этакая небесная мерзость, какая бывает только в Вазастаде. И не то чтобы очень часто — от силы шестьдесят-семьдесят дней в году, зато в любой сезон — и летом, и осенью, и даже зимой. От неё не спасают никакие плащи или зонты, ветер подхватывает зависшие в воздухе капли и заносит тебе за воротник, а потом ещё и раздувает этот холодный огонь, пляшущий по твоей спине. А девушка стояла без зонта. Стояла и смотрела в воду.
У Ёрана зонт был. Хотя он мало чем мог помочь. Такой дождь не столько обдаёт холодом, сколько вытягивает из тебя тепло. Да и не только тепло — способность радоваться жизни, любить этих людей, этот город. А Ёран просто обязан его любить — его набережные и скверы, особняки и кирхи. Иначе как он сможет всё это рисовать? Плохо сможет. А за плохую картину Стиг не заплатит ему ни эре. Он и за хорошие-то не слишком щедро платит, но выбирать не приходится. По крайней мере, до той поры, когда Ёран закончит Королевскую художественную школу. И туда он опять же обязан приходить в любую погоду. Даже такую, как сегодня. Вот он и шёл — съёжившись, глядя только себе под ноги, чтобы не зачерпнуть воды в доживающие свой век ботинки. И надо же было оторвать взгляд от мостовой именно в то мгновение, когда он проходил мимо этой девушки. Стоявшей в одиночестве под дождём. Без зонта.
Ноги сами понесли Ёрана к незнакомке, а зонт в его руке так же непроизвольно потянулся вперёд и вверх, чтобы защитить её от дождя. Правда, теперь он зам остался без защиты и невольно пододвинулся ближе к девушке, едва не уткнувшись носом в её короткие льняные волосы. От них пахло мокрой сиренью за чугунной оградой Центрального парка. Во всяком случае, так Ёран нарисовал бы этот запах. А выразить словами — в этом он никогда не был силён.
К счастью, говорить пока не требовалось. Ещё пару протянувшихся в бесконечность мгновений незнакомка ничего не замечала. Но счастье и бесконечность — несовместимые понятия. Девушка вздрогнула, обернулась и тут же испуганно отпрянула к перилам.
— Что это… зачем… что вы себе позволяете?!
— Но ведь я…то есть вы… то есть дождь… вы же промокнете…
Он долго и путано бормотал о том, как губительно сказывается промокание на здоровье. А девушка слушала, и настороженное выражение её лица понемногу менялось на снисходительно-понимающее и даже как бы участливое. Ёран почувствовал, что несёт откровенную чушь, попытался как-то исправить положение, показать, что не совсем такой дебил, каким кажется с первого взгляда, и в результате забрался в совсем уж дремучие медицинские дебри, откуда самостоятельно уже не мог выйти. И растерянно замолчал. Девушка несколько мгновений ожидала продолжения, потом поняла, что эти надежды напрасны, и улыбнулась какой-то расплывчатой, акварельной улыбкой.
— Ах вот оно что! Спасибо, но вы напрасно беспокоились. Я часто гуляю под дождём и никогда сильно не промокаю.
Удивительно, но и плащ, и волосы девушки в самом деле были почти сухими. Как будто капли дождя, прикоснувшись к ней, превращались во что-то другое — внешне похожее, но совершенно безвредное и даже приятное. И Ёран ни секунды не сомневался, что это сама девушка их и превращает. А он со своей неуместной заботой только помешал творящемуся колдовству. Ему стало неловко, даже стыдно за свой внезапный порыв, за нелепо вскинутый над пустотой, не защищающий ни девушку, ни его самого зонт, за глупые, напыщенные и при этом сбивчиво-бестолковые слова. За то, наконец, что он никак не может отвести взгляд от лица незнакомки. И не может понять, что же в нём такого притягательного.
Разумеется, оно было красиво и своеобразно, и Ёрану сразу же захотелось написать портрет девушки. Её светло-голубые, почти серые, чуть прищуренные глаза. Тонкие и бледные губы, плавно и почти незаметно для глаза переходящие от разочарованной гримасы к озорной улыбке. Прямой нос, с широко расходящимися крыльями, словно бы и в самом деле готовыми взлететь. И эти так чудесно пахнущие льняные волосы. Но что-то подсказывало художнику, что задача будет не из лёгких. Образ получался какой-то незавершённый. То ли ему не хватало красок, то ли чёткости линий. А может, виной всему дождь, размывающий даже человеческие лица…
— Вы так и будет стоять молча, словно памятник Оле-Лукойе? — насмешливо спросила девушка. — Раз уж подошли, расскажите хотя бы, кто вы такой и как вас зовут.
Даже голос у неё был необычный. Глубокий, но какой-то приглушённый и отдалённый. Или даже отделённый, доносящийся из-за какой-то преграды. Как журчащая в водосточных трубах вода. Эти звуки настолько завораживали, что Ёран не сразу уловил смысл обращённых к нему слов. А когда понял, стушевался ещё больше.
Легко сказать: «расскажите». А как это сделать, если только что едва не откусил собственный болтливый язык. Но Ёран, конечно же, не мог не попытаться. Сначала слова выдавливались из него, словно краска из давно не использованного тюбика — мучительно тяжело, твёрдыми, острыми, царапающими горло комками. А потом вдруг потекли непрерывным потоком. И он выложил всё, о чём подумал и что почувствовал с того момента, как увидел её. Девушка слушала не перебивая, и Ёран на радостях, без всякого предупреждения, перешёл на рассказ о тяжёлой и неказистой жизни молодого художника. Здесь-то она и нанесла удар в болевую точку.
— Я не видела ваши картины, — сказала девушка всё с тем же лукавым прищуром, — но догадываюсь, почему их не покупают. Вы слишком зажаты, закомплексованы, и потому боитесь вкладывать в них душу. Или хотя бы выпустить на свободу душу самой картины.
— Душу картины? — недоверчиво хмыкнул Ёран. — Скажете тоже!
— А как же! — уже серьёзно ответила девушка. — У всего на свете есть душа. У дождя, у набережной, у вашего зонтика. У этого города. Вы никогда не слышали легенду о душе города?
Ёран молча замотал головой.
— Ну что же вы? — снова улыбнулась она, чуть печальней, чем раньше. — А ещё художник! Слушайте же: говорят, что душа города частенько бродит по улицам и даже заговаривает с прохожими, с теми, кто ей понравится. И с ними потом обязательно случается что-то хорошее, радостное. Вы бы хотели с ней встретиться?
— Ну, если потом случится хорошее, то почему бы и нет, — невольно улыбнулся художник.
— А нарисовать её? Чтобы хорошее случилось со всеми, кто увидит вашу картину. Сумеете?
Ёран решил было отшутиться, но заметил, что девушка смотрит на него с напряжённым вниманием, словно оценивая качество товара во фруктовой лавке. И что-то подсказывало ему, что оценка получается не слишком лестной. И всю его весёлость тут же сдуло ветром в холодные, неприветливо-ребристые воды Ваза-Эльва. Он начал оправдываться, объяснять, что ещё только учится рисовать, а вот когда окончит художественную школу…
Произнося эти слова, Ёран машинально посмотрел на левую руку, где под рукавом куртки прятались от дождя часы. Девушка, разумеется, перехватила его озабоченный взгляд.
— Вы, наверное, спешите на занятия?
— Ну, вообще-то да, — смущённо пробормотал молодой художник.
— Так идите, — просто и без малейшей обиды в голосе сказала она.
— А как же…
— Я часто здесь гуляю, — ответила девушка на недосказанный вопрос всё с той же растекающейся улыбкой. — Особенно в дождливую погоду.
И Ёран пошёл. А что ему ещё оставалось делать? Только идти и оглядываться. И где-то на седьмом или восьмом оглядывании девушки на месте уже не оказалось.
* * *
О том, что у любой, даже самой красивой и таинственной незнакомки наверняка есть имя, а также телефон, Ёран вспомнил уже на обратном пути. Так что он ещё часа полтора наматывал круги по набережной, ругая себя последними словами, какими не успел наградить по дороге в художественную школу. Никого, кроме ветра и дождя, молодой человек так и не встретил. Обозвав себя напоследок Шагалом, он вдохнул и отправился домой, в крохотную мансарду с огромным то ли окном, то ли скатом крыши, сквозь мутное стекло которого внутрь проникало всё что угодно — осенняя сырость, зимняя стужа или летняя духота — но только не солнечный свет. Подъём на шестой этаж по крутой, рассчитанной, вероятно, на настоящих викингов лестнице тоже не добавил положительных эмоций, так что зашёл Ёран в свою каморку в насквозь промокшей куртке и в прескверном расположении духа.
В таком настроении художники обычно либо пьют, либо рисуют. Но из напитков он сегодня мог рассчитывать только на горячий чай, который, конечно, слегка согрел, но не более того. Поэтому через десять минут Ёран уже стоял у подрамника. Разумеется, никакую душу города он изображать не собирался. А вот саму девушку… Ёран всё решил ещё там, на набережной. Настоящий он художник или ничего ещё толком не умеющий ученик, но её портрет напишет обязательно. Так напишет, чтобы ей потом и в голову не пришло над ним подшучивать. И пусть это будет непросто, но игра стоила свеч, стоила двух-трёх дней и бессонных ночей, проведённых в обществе тюбиков с краской, кистей и палитры. Стоила ещё одной её улыбки.
Кто же мог знать, что тремя днями дело не ограничится? Целую неделю Ёран не отходил от картины дальше холодильника, а под конец и вовсе перестал отлучаться, поскольку съестного в доме не осталось. Даже спал тут же на полу, продолжая во сне обдумывать детали портрета. Вскакивал среди ночи, когда в тяжёлом и тревожном забытье его осеняла очередная идея. Пропустил все три занятия в художественной школе. Но всё напрасно — работу так и не удалось завершить.
Он забраковал уже с десяток вариантов. Вроде бы всё получалось правильно, и очень похоже, да только это была не она. Не хватало какой-то детали, собирающей отдельные черты лица в единый, особый, ни с чем другим не сравнимый образ. Но в том-то и беда, что Ёран ещё при встрече на набережной почувствовал эту нехватку, но так и не смог определить, чего именно недостаёт. Тогда он во всём обвинял дождь. Но что, если?..
Да нет, не может быть! Глупости! Бред, вызванный хроническим недосыпанием. Гадание на чайной заварке. Но, с другой стороны, должна же быть какая-то причина. И что он, в сущности, теряет? Ещё один неудавшийся вариант? А вдруг всё-таки именно дождя и не хватает на портрете? И не только мокрых волос, а ещё и влажных перил набережной, напоминающих кружева на подушке больного. Вздрагивающей от озноба реки. Закутанного в серое шерстяное одеяло неба. И тянущегося к нему гигантского шприца Якобскирхен. Не просто дождя, а города под дождём.
Пусть даже окажется, что это сам Ёран больной, но он всё-таки попробует. Для этого даже выходить из дома не придётся — за два года каторжной работы на Стига он в мельчайших подробностях запомнил все достопримечательности, все наиболее выигрышные виды города.
В этот раз расщедрилась серая пустота. Лэт вытащил странную необычную эльфийку с синей кожей, которая «просто хотела сбежать подальше из своего мира». Портал как обычно глюкнул, и девушка оказалась в серой пустоте.
Я пока занималась тем, что водила целую делегацию ведьм сначала по кораблю, а потом по Академии. Они наконец-то соизволили поставить защиту от мимиков, хоть и обещали неделей ранее. Но обещанного три года ждут, так что нам еще повезло. В Академии я благополучно передала ведьм недовольному этим Шеврину — он был не рад оторваться от воспитания золотых драконов, но деваться было некуда.
Так что пришла я повидать новый вид эльфов уже тогда, когда девушку привели в порядок и оформили пока на корабле. Потом подумают, куда ее устроить. Судя по ее словам, в их мире был привычный классический капец: люди якобы заключили мирный договор с эльфами, но все равно эльфов ловили, похищали или подделывали все эти похищения под разбойные налеты и получали ушастых в свое личное пользование. Эльфы были нужны людям, как ни странно, для магии. Дело в том, что у людей их мира природной магии не было. Магами могли стать только полукровки, рожденные от эльфов того или иного вида. В результате люди решили исправить недочет местного демиурга и взялись активно плодить полукровок.
Беда в том, что уважающие себя эльфы связываться с людьми не хотели — типичное средневековье же, мыло могли себе позволить только аристократы, о всем остальном я молчу. Понятное дело, что человеческие женщины и мужчины из низшего сословия были привлекательны только для своих. И понятное дело, что весь процесс «разведения» магов не был добровольным.
История достаточно печальная и достаточно поучительная. И я решила помочь. Для начала договорилась с Лэтом, потом с Шеврином, хоть он и пригрозил, что кража чужих эльфов будет слишком заметной. Но все равно жалко. Мы ведь можем им дать лучшие условия и намного более спокойную жизнь…
А потом, уладив все вопросы дома, я пошла к эльфам. И с изумлением обнаружила, что светлые, темные и лесные эльфы объединились и даже живут в одном месте кучно. Вообще, различались они достаточно сильно, особенно во внешности. Типичные светлые эльфы, больше похожие на солнечных, зеленоволосые лесные и синекожие светловолосые темные. Да и темные они чисто по названию, живут все дружно в одном лесном городе. Даже трое старейшин, выбранных разными видами, обитали вместе в одном шатре.
— Я хочу поговорить со старейшинами, — спокойно предупредила часового. — Дело касается вашего пребывания в этом мире.
Светлый эльф ошалело кивнул и скрылся в шатре — пошел докладывать. Жили они здесь… ну как сказать. Не бедно и не богато, но можно бы и лучше. Вместо шикарного города я обнаружила палаточный городок с минимумом удобств. Да и расположен он был в такой глуши… мама дорогая! Здесь только прятаться, а не жить. Хотя у эльфов всегда были странные вкусы.
Старейшины охотно согласились поговорить. Я обрисовала им перспективы, объяснила, что у нас несколько иная политика партии и что мы не собираемся гнобить эльфийский народ и покушаться на жизнь и здоровье эльфов ради призрачных целей. Старейшины подумали и согласились на переход, взамен попросив забрать еще и зверолюдов. Я согласилась, попросив всего лишь немного крови тех и других для ритуала переноса.
Предупредив власти на Кэрлене о том, что им грозит новый завал беженцами, я подготовила эльфам жилье — старосты назвали примерное число жителей своего города и разбросанных в произвольном порядке поселков, так что должно было хватить как места, так и продовольствия.
Ритуал прошел как по маслу. В узор заклинания я накапала сначала эльфийской крови из пробирки, а после, когда все эльфы вместе с полукровками и квартеронами появились на большой лесной площади, сменила рисунок. И дождавшись ухода эльфов — их оперативно развели по домам объяснять, что произошло и как дальше быть — накапала крови зверолюдов. В обычном понимании это не оборотни, а просто люди, имеющие какие-либо звериные черты. Они сильнее физически, выносливее, чем простые люди, имеют более быструю реакцию и регенерацию. Выглядят по-разному: у кого-то больше человеческих черт, у кого-то — животных. Все зависит от генетики. Некоторые были покрыты шерстью с ног до головы и чем-то напоминали мифических йетти. Некоторые отличались от людей только наличием клыков и когтей. Впрочем, это не умаляло их достоинств.
Зверолюдов тоже развели по домам, собрали семьи, которые во время перехода разделились, обустроили. Власти уже были привычные к периодическим толпам новоприбывших потеряшек, так что место им нашлось. Поговорят, подберут им работу по душе и способностям, выяснят, кто насколько силен в маги… и будут жить себе потихоньку не спеша. Как раз построят дома для новых потеряшек. Бесконечный цикл, как ни крути.
И только вся эта эпопея устаканилась, как потянуло меня в черную пустоту. Знамо дело, кто-то помер… В пустоте обнаружилась парочка нагов — полулюдей-полузмей. Вполне так недурственные парни, если судить по тому, что выше пояса.
Особо возиться с ними я не стала, просто забрала на корабль и накормила. Чет как-то притомилась от беготни с эльфами — это только говорить быстро, а на деле полдня заняло, одни переговоры чего стоили… Так что когда один из нагов, наевшийся и принявший полностью человеческий облик, предложил что-то вроде оплаты за спасение, то я, не особо думая, ляпнула:
— Да посадите мне у храма какой-то цветочек, на том и сочтемся.
И отправила их в свой храм на Шаале без всякой задней мысли. Там мои паладины и послушники к чему-то приставят этих нагов, не пропадут…