Клотильду передёрнуло. Нет, она больше не желала никаких двойников. Она хотела того, изначального Геро, того юного книжника, который когда-то смотрел на неё строгим, усталым взглядом. Пусть он вновь будет досаждать ей своим юродством, пусть пренебрегает подарками и молчаливо, неоправданно сторонится, пусть мечтает о своей дочери, таскает её на руках, как ниспосланного с небес ангела, пусть рисует и читает свои латинские книги.
Пусть двойник исчезнет, пусть соскользнёт в свой зловонный подпол и пусть остается там навсегда.
— Хорош. Погреб, разумеется, в твоем полном распоряжении, мой мальчик, но я запретила Любену подавать тебе к обеду больше одной бутылки. Прости, но выглядишь ты отвратительно. И вином от тебя разит. Животное…
Его губы презрительно шевельнулись.
— А разве вы не этого желали? Я животное. Пьяное, сластолюбивое животное. Чего же вам ещё?
Он прав, негодяй. Прав. Она желала его растления, расцвета пороков. Через эти пороки она желала им управлять.
— Посмотри на себя в зеркало. Кого увидит твоя дочь?
В лице Геро что-то переменилось.
Внезапно он вскочил и, зажимая рот рукой, бросился прочь. Его тошнило.
Уже на следующий день он сидел на скамейке в парке, тихий и бледный. Слуга, красномордый парень с белыми бровями, следовавший за Геро неотступно, стоял, прислонившись к дереву.
Геро походил на выздоравливающего после долгой болезни. Да это и была болезнь. Он был болен тоской. От двойника не осталось и следов. На коленях у него лежала книга. Он снова читал Монтеня.
Ночью она лежала с ним рядом и слушала, как он дышит во сне. Это была странная ночь, безгрешная. Она знала, что лекарь дал ему снотворное, потому что Геро после попытки саморазрушения мучился бессонницей. Действие вина оказалось сродни действию яда, как будто все предшествующие дни ему к обеду подавали слабый раствор мышьяка.
Чтобы справиться с последствиями, требовалось время.
Герцогиня сознавала некоторую свою причастность. Это она подавала ему растворённый в вине яд. Это она затеяла испытание и алхимический опыт. Теперь ей оставалось лишь пожинать плоды. Она смолчала на категорическое требование покоя и одиночества для узника. Даже не пыталась распалить своё самолюбие, чтобы нарушить запрет. Однако, она его нарушила.
Она не прикасалась к нему уже несколько дней. Долгий срок. И соблазн велик. В конце концов, Геро принадлежит ей и никакой врач ей не указ. Она уже оправдала себя однажды, когда он ранил себя осколком зеркала. Почему бы ей не придумать оправдание вновь?
Несмотря на снотворное, Геро почувствовал её прикосновение. Она уже прильнула к нему всем телом и блаженно вдохнула запах его волос. Это был прежний запах, молодой и чистый, с лёгким ароматом миндального мыла, без винного душка, который прорастал в эту молодость, как гниль. Ткнувшись в его затылок, она вдохнула ещё раз.
Нет, ничего. Это был прежний Геро, беспорочный. Она обхватила его обеими руками, будто хотела его удержать, а он грозился вновь исчезнуть и оставить ей того ужасного хохочущего двойника. В ответ на её движение Геро сонно приподнял голову.
Ночь был светлой, в серебристом сумраке она видела, как он пытается её узнать, а потом, узнав, безропотно ждёт. Ему очень хочется спать. Веки тяжёлые. Но Геро всё же сделал попытку повернуться к ней лицом, выразить свою покорность.
Но она внезапно сказала:
— Нет. Спи.
Он понял не сразу. Ей пришлось повторить.
— Спи.
Геро медлил ещё мгновение, а затем уронил голову на подушку и тут же уснул.
Она впервые пощадила его. Впервые довольствовалась тем, что он рядом, живой и тёплый. Оказывается, это не так уж и мало. Просто присутствовать, чувствовать его, делить с ним тишину и сонную истому. Она поцеловала его в плечо, потом в шею, но так, чтобы не разбудить. Она ещё не слышала, чтобы его дыхание было таким спокойным и ровным, а тело – таким расслабленным.
Он не пытался отодвинуться от неё, не сжимался в комок, не дрожал и не тянулся, как струна. Возможно, так действовало снотворное и сон походил на беспамятство. Или он всего лишь устал бояться. А тело стало бесчувственным.
Она снова поцеловала его в затылок и осторожно провела рукой от бедра к согнутому колену. Он не шевельнулся. Дыхание не участилось. Возможно, когда-нибудь он будет спать в её объятиях вот так же безмятежно без всякого снотворного, всего лишь усыплённый и утомлённый любовью.
Нет, она не лишит его свиданий с дочерью. Хотя эта мысль за время его безумства не раз приходила ей в голову. Эти свидания оказывали на него влияние столь пагубное, что запретить их представлялось решением почти милосердным. Каждая встреча вновь вскрывала зажившую рану, вновь заставляла его страдать.
Он становился дерзок, груб, неуправляем, он намеренно вызывал её гнев, как будто дразнит, бросает вызов. Вынуждает сотворить нечто ужасное. Рассчитывает быть раненым и даже убитым. Он играет со смертью. Как ребёнок с ножом. Благоразумно у него этот нож отнять. Отнять всё, чем он может себя ранить, и даже связать руки.
Но если она это сделает, то убьёт его. Она получит невредимым тело, но изгонит душу.
Она ушла до рассвета, чтобы не тревожить его. Все же она придумала как обезопасить себя от последующих соблазнов. Наиболее тягостно для неё — это видеть его рядом с дочерью сияющим от радости, беззаветно любящим. Зрелище для самолюбия непереносимое. Именно тогда, страдая от ревности, она придумывала всевозможные казни. Ей не следует на них смотреть.
Она уподобится простаку-мужу, который, во избежание потрясений, предпочитает не замечать похождений жены. Его жена время от времени куда-то отлучается под благовидным предлогом, а он, беззаботный супруг, в этот предлог верит. Вот и она будет точно так же пребывать в неведении. Пусть отправляется на эту чертову улицу Сен-Дени и там возится со своей девчонкой, а здесь она не желает её видеть.
Герцогиня объявила ему об этом за завтраком, пару дней спустя. Прошедшую ночь он провел в её спальне. Лекарь уверил, что Геро больше не нуждается в бережном обхождении.
— Послушай, — начала она, — та последняя сцена во дворе с этой… твоей тёщей получилась довольно-таки неприглядной. Мне бы не хотелось, чтобы нечто подобное происходило в моём доме и впредь.
Рука Геро, в которой он держал серебряный нож с мягким, закруглённым лезвием, заметно дрогнула. Её слова он понял, как запрет на свидание. Клотильда ждала возражений, вопросов, мольбы, даже дерзости. В прошлый раз в ответ на её «нет» он разбил огромное зеркало и пытался пустить себе кровь. Что он сделает на этот раз?
Но Геро молчал. Лицо его застыло. Только меж бровей появилась складочка. Даже не взглянул. Ей стало его жаль. С её стороны поступать подобным образом было откровенной неблагодарностью. Он всю ночь старательно ей угождал, был нежен и пылок, как настоящий любовник.
Все недоразумения изгладились и установилась видимость согласия, нарушать которое было неоправданным тиранством. Тем самым тиранством, что нанесло удар мечом Калигуле и задушило старика Тиберия пыльным ковром. Её слова вовсе не означали нарушения сделки, она хотела только вызвать вспышку гнева, заставить его глаза сверкать и, может быть, приманить ту желанную тень волка.
Но получила нечто обратное. Геро только ниже опустил голову, и рука с серебряным ножом продолжала дрожать.
Герцогиня поспешила внести ясность.
— Это я к тому, что в следующий раз ты отправишься к своей дочери сам.
Геро сразу поднял голову.
— Мне не хотелось бы слышать вопли этой отвратительной женщины, — невозмутимо продолжала Клотильда. – Голос этой дамы мне крайне неприятен. К тому же лицезрение физиономии столь постной, с фарисейской правотой и христианским смирением, служит причиной досады и дурного расположения духа. Это затемняет разум и ведёт к поступкам бессмысленным и безотрадным. Не хотелось бы их совершать, эти поступки, чтобы затем о них сожалеть.
Рука с серебряным ножом больше не дрожала, но складочка меж бровей так и осталась. Была потребность загладить вину, но как? Как сделать шаг навстречу и не позволить ему восторжествовать?
Он должен быть благодарен, должен время от времени изумляться и восторгаться, но этот восторг не должен перерасти в уверенность, обратить её, сестру короля, в одну из назойливых любовниц, готовых исполнить каждый его каприз. Достаточно того, что он догадывается о её неспособности разлучить его с дочерью.
Она постарается держать его в постоянном неведении относительно будущего, будет всячески подтачивать его уверенность, при удобном случае угрожать и даже шантажировать, чтобы почва под его ногами постоянно колебалась, чтобы он вздрагивал от её изменившегося тона, но в конце концов, он всё равно убедится, что все её слова суть пустая угроза, и как бы она не изощрялась в повышении или понижении тембра, как бы не удваивала и утраивала подтекст, казнь не свершится.
Она не убила его тогда, в тот день покушения, пощадила, хотя самолюбие и коронованные предки истошно требовали возмездия. Она простила ему самое чудовищное преступление из возможных. И далее она только уступала. И с каждой уступкой она отказывалась от некоторой доли собственных полномочий, урезала их, как слабовольный и расточительный монарх урезает свои земли, передавала эти полномочия ему, своему подневольному любовнику, своему пленнику, узнику, своей одушевлённой вещи.
Она превратилась в подобие декорации в собственном доме. А власть, истинная власть, действенная, принадлежит ему. Он совершил дворцовый переворот, даже не пошевелив пальцем!
И счастье, что он сам не догадывается об этом. Никто не догадывается, кроме может быть, Анастази.
Анастази знает. И служит ему. Служит как верный пёс. Анастази, которая презирает и ненавидит мужчин. А Дельфина? Эта глупая, злобная девица думает, что ненавидит его. Бедняжка! Это потому, что он её не замечает. Слишком далек от мысли обольщения и обретения союзников.
А если он ей, Дельфине, однажды улыбнётся? Улыбнётся не деланной придворной улыбкой, а улыбнётся так, как улыбается дочери, и взглянет с тем же бархатистым, обволакивающим теплом? Взглянет так, как на некрасивую Дельфину не смотрела даже мать, взглянет, даруя странное сердечное утешение? Что тогда?
И Дельфина тоже станет его рабой.
Бессмысленно списывать его могущество на слабость женской природы. Превосходство признают и мужчины. Этот его соглядатай… как там его зовут… здоровенный парень, медлительный, едва грамотный, с низким лбом и бычьей шеей. Он тоже превратился в пса. Готов лежать у ног хозяина и преданно смотреть в глаза. А то, что он на хозяина доносит, совершенно ничего не значит. Он делает это только потому, что Геро жестом или взглядом позволил ему таким образом отрабатывать свой хлеб, не упрекая и не осуждая.
А если так же взглядом или жестом попросит молчать, то парень не произнесёт ни слова. Или даже будет искусно лгать, чтобы ввести в заблуждение свою благодетельницу.
«У него мать и две младшие сестры. Кто о них позаботится?»
Клотильда замечала, что даже её лекарь, этот последователь Оливье ле Дэна и отравителя Руджиери, поддается опасному влиянию. Но лекарь достаточно умён, чтобы уловить возникающие трансформации и скрывать их за равнодушием и досадой.
Герцогиня могла бы поклясться, что видела на лице Оливье тень сожаления, когда тот прижигал перебитые осколком зеркала вены. И бранился он так запальчиво и вдохновенно, как будто увещевал легкомысленного мальчишку, который по детской беззаботности повредил ценный артефакт. Впрочем, это могло быть игрой её воображения. Оливье мог сожалеть о собственных напрасных трудах, о глупости и неуправляемости нового фаворита.
Она не смогла бы ответить точно, но она видела, как смотрят те из её слуг, кому доводилось обменяться с Геро парой фраз, к кому он обращался с незамысловатой просьбой, кого просил об услуге или за услугу благодарил. Этот юноша, как всё загадочное, вызывал сначала недоумение и враждебность, а затем это сменялось осторожным поклонением. Этот юноша существовал вопреки всем известным законам, но странным образом являлся доказательством законов небесных, давно ставших церковной бутафорией. В нём угадывалось присутствие той, высшей власти, которая превосходит все человеческие притязания, и подчиниться этой высшей власти, принять её покровительство означает некий путь к спасению.
«Они чувствуют, — думала она. – Они, как собаки, почуявшие кость. Они тоже хотят согреться, тоже хотят урвать кусок этой эфирной пищи. Потому что они тоже голодны с рождения».
Когда он смотрит на них своими синими глазами, он весь там, в этом взгляде, весь целиком, весь внимание и слух, и тогда они, каждый из них, пусть самый ничтожный, чувствует себя возведённым в должность, замеченным. Потому, что он их видит, он допускает их значимость и важность. Их всех – от конюха и прачки до лакея и горничной.
Своим взглядом, словом, жестом он увеличивает их ценность едва ли не до монаршей. А что ещё нужно тем, кто рожден в грязи и ничтожестве? Им нужны доказательства своей ценности. И не только им. Это нужно всем. Даже королю.
Возможно, именно королю это и нужно больше всего. И это нужно ей, герцогине Ангулемской.
Вот за это признание их ценности они и готовы ему служить. Как просто! Как же всё просто! Ни страха, ни подкупа. Всего лишь минута подлинного признания. Он это умеет. Не то, чтобы он этому учился. Такова его природа, его талант. Как цвет глаз.
Человек не сознает цвет своих глаз, если не увидит их в зеркале. Так и Геро. Он не сознаёт своей привлекательности. Как тот праведник, чья тень с каждым шагом покрывала землю цветами, оставляя самого обладателя в неведении.
0
0