Вереск цвел на закатных холмах
Меж руин и разрушенных стен.
Я искал путь в нездешних мирах,
Я хотел разорвать этот плен.
Но увы, есть оковы сильней, чем холодная сталь
Плен цветущего вереска, взгляда немая печаль.
(Йовин. Текст песни «Леди Ночь»)
Крысы весьма подозрительны,
но вполне могут проглотить обманку,
если хотят верить, что это еда.
(«Трактат о тварях земных, водных и небесных»)
Было почти утро, когда они, наконец, смогли прилечь. У всех четверых всё отчаянно болело во всех местах. Глаза слипались. Вообще, повезло, что их заселили в немногие уцелевшие покои одними из первых. Может, дед постарался…
Неотесанные каменные стены, пыльные бордовые занавески, с золотыми кистями, сырость давно не топленного замкового пространства. Это было просто идеально! Сейчас друзья были бы рады даже гнилой лачужке рядом с погостом — только бы поспать пару лучин. И чтоб никто не трогал.
Альк «на правах господина» занял кровать, притянув к себе слабо упирающуюся Рыску. Весчанке казалось, что делить, (хоть и вполне широкое — вот ведь какие бывают!), ложе с саврянином стыдно — ведь Жар и Рута увидят. Что девушка не раз уже ночевала с ним рядом — ей в голову пришло чуть позже. Просто, что-то изменилось. Раньше она не допускала мысли о том, что он может быть её мужем. А теперь даже касание его рук к плечам — будто обещание чего-то большего. Это было так волнительно и так интимно. Рыска обнаружила для себя, что если бы друзей не было рядом — не стало бы и стеснения… Странно.
Ворюга в этот раз не стал настаивать на соблюдении приличий, и сам махнул им рукой: «Ложитесь уж, белокосые господа!».
Рыска ещё успела увидеть, как Рута, на ковёр постелившая один общий лежак из толстых одеял, обнимает друга и что-то ему шепчет. А Жар, уже засыпая, гладит её руку. Потом рядом лёг Альк. Весчанке сразу стало понятно, почему он задержался — одежда ровно лежала на бархатном стуле.
— Альк, ты неисправим! — Может, мне стоит нарушить свои традиции сна просто потому, что тебя мучает стеснительность? И не надейся! Всё равно сейчас ни на что сил нет.
— А тебя, значит, ничего не смущает?!
— Если тебе так надо, чтоб на мне была одежда — можешь считать за место неё бинты.
— Могу попросить, чтобы и там забинтовали! — буркнула девушка.
— Рысь, сейчас даже я верю в то, что тебе ничего не угрожает — это только в сказках и дедовых книжицах рыцарь готов запрыгнуть на свою даму сразу после боя, увидев только её чуть оголившееся плечико! — ухмыльнулся сквозь сон Жар.
— Так я ж не против, но от неё даже плечика не дождешься! — шутливо ответил Альк.
— Та-ак! Либо вы сейчас все спать будете, либо я вас возьму завтра на отчет к Дамельшу, как главных свидетелей! — сказала, как отрезала саврянка.
— Су-уро-ова! — пропели хором, будто сговорившись, мужчины, но болтать сразу прекратили.
Альк по-хозяйски обнял Рыску за живот и притянул к себе поближе. Потом, молча, и деловито таки снял с неё штаны, расправив длинную рубаху почти до коленок. Так спать действительно было удобнее. (Рубаху снять тоже хотелось, но «не при ворюге же — ещё будет глазеть на мою женщину поутру!», — подумал Альк).
Рыска согрелась, будто котенок у него за пазухой и уснула. А Хаскиль ещё пару щепок смотрел, как она безмятежно спит и гладил её волосы. Этой ночи могло не наступить! Если бы не эта самоотверженная и сумасшедшая девчонка… Её дар, который они считали утраченным после потопа на Хольгином пупе, никуда не делся.
Если долго вычерпывать колодец, а потом ещё дольше остервенело выкидывать из него лопатой комья мокрой грязи, пытаясь добраться до желанной влаги, то после дождя в колодце воды будет в разы больше! Это происходило и с ними.
Вот только жить им с этим даром всё равно не дадут… Альк ещё раз поплотнее прижал к себе свою невесту. Что бы ни говорил Жар, к саврянину это почему-то не относилось. Она его зажигала как свечу, теперь зажигает как мужчину. Вот только до первой брачной ночи такими темпами они доберутся через год… Несмотря на все эти думы, Хаскиля тоже сморил долгожданный заслуженный сон.
***
— Что я вижу! Тебя совершенно ничему жизнь не учит! Мы же говорили о совместном ночлеге, Альк!
— Дед, уймись. Не было ничего. Вон «хорьки» подтвердят!
Между тем, там остался один Жар, который с таким умилением обнимал подушку, что его голос засчитал бы только очень не предвзятый человек.
— Мало ли чем вы тут занимались вчетвером!
— Дед! Рыска на этот раз в рубашке. Чего ты привязался?! Всё равно поженимся через неделю, как завалы разберут.
— Та-ак. Чего-то я недопонял, или раньше вас уже заставали голышом?! — почти проснулся от возмущения Жар.
— Спи. Не до тебя! — отмахнулись родственники. Рыска хотела перевернуться на другой бок и заткнуть верхнее ухо подушкой, но тоже проснулась, услышав о скором «заклании на брачное ложе»… Только глаза не открывала, а сама вся напряглась и обернулась в слух.
— Альк, это вы обвалили башню? — продолжил деловым шёпотом дед.
— А что? Величество хочет найти того, кому счёт выписать?
— Я не шутить сюда пришёл. Меня за вами пристань отправила. Я должен был изучить вашу связку, убедиться, что вы либо будете вместе, если Рыскин дар пропал — вдруг вернётся. Либо проводить вас в Ринстан и сдать путникам, если дар есть и растет.
— Дальше стандартно? Либо сотрудничество, либо смерть? — равнодушно спросил Альк.
— Да. Но я дам вам бежать. Ведь я твой дед!
— Бежать сегодня. И бежать всегда — это очень заманчиво. Но в этот раз «великая развилка» прошла без нас. Свою бы дорожку чистить успевать, — сказал внук, кивая на повязки.
— У неё точно нет дара?
— Да. И мы женимся. Твоя работа сделана, верный пёс общины, можешь возвращаться. — Грустно улыбаясь, проговорил Хаскиль младший, будто начальник, отпускающий подчиненного с оплатой за хорошо сделанное дело.
— Нну… Я уже нарушил сотню правил отшельничества, поэтому в скит не вернусь. Останусь здесь. Буду творить понемногу. Ну, ты знаешь… За вами приглядывать, чтобы других не подослали.
— Дед, ты неисправим! «Творить понемногу! Ха! Дай уже поспать. Всё остальное завтра!
— Но еще по поводу свадьбы… Что?
— Я сказал: «завтра!» — пробурчал внук и запустил в старшего Хаскиля одной из мелких подушек.
В платоновской пещере тени скользили по стене под взглядами прикованных людей и оставались бесплотными, бесцветными, сколько бы скучающих зрителей не пялились на них.
Для властителя его подданные — такие же бесплотные тени, плоские и безликие. Их человечность условна. Принимается, как необходимая оговорка. И сами тени принимают это за оговорку, убеждённые, что слова эти ничего по сути не значат, ибо тот, кто способен их оживить и наделить истинной человечностью, видит лишь смутный набросок на освещенной стене.
Клотильда хорошо это знала, ибо тоже смотрела на стену и видела тени. Её так научили. И она сама была для кого-то тенью. Для своей матери, к примеру. Или для старшего брата. Для прочих она уже обладала плотью, способной наказать или одарить. Грозной тенью, закрашенной более тщательно, но узнанной, очеловеченной она не была и для них.
Зрители платили ей той же монетой. Превращать угольный набросок на штукатурке в полновесное существо способен лишь кто-то очень могущественный, тот, кто наделен полномочиями бога. А разве она, герцогиня, не пришла однажды с пугающему заключению, что Геро и есть бог? Только он об этом не знает. И счёл бы это за злую насмешку.
Бог, который не способен сам себя защитить, который заперт в четырёх стенах и вынужден, как нищий вымаливать самую ничтожную милость. Да, всё так. Но этот бог умеет оживлять мертвецов и обращать тени в людей. И совершать дворцовые перевороты без единой капли крови.
Вот и она уже ищет повод, как ему услужить. Повод представился. После низвержения двойника Геро выдумал себе занятие. Ей снова донес соглядатай, слегка встревоженный и растерянный: пленник потребовал у него перочинный нож. Якобы для того, чтобы вырезать из дерева фигурку. Слуга колебался.
Этот нож мог обратиться в оружие. Фигурка из дерева — только ширма, за которой он прячет новый способ себя изувечить.
— Дай ему то, что он хочет, — сказала герцогиня. – И другие инструменты, если потребуется, тоже достань.
Слуга уставился на неё в полном недоумении.
— Он ничего с собой не сделает, — уверила его герцогиня. – Но меня радует твоя преданность. Будь от него поблизости и следуй приказам. Возможно, что эта затея с фигурками всего лишь уловка, но вмешиваться преждевременно. Если он найдёт это занятие приятным, то ему это пойдет на пользу.
Она увидела, как на лице лакея отразилось некоторое облегчение. Ему не придётся играть роль надсмотрщика и отбирать у пленника дорогие ему предметы. Напротив, ему дали разрешение на содействие. Каково это – служить богу?
Сомнений нет, он будет мастерить игрушки для своей дочери. Будет учиться с тихим, размеренным упорством и в скором времени у него это получится. Как получится всё, чего бы он не задумал. Дерево подчинится охотно и примет любую форму.
Слуга рьяно бросился помогать. Он раздобыл набор инструментов, какими пользуются резчики по дереву, перебрал все предназначенные для топки поленья, самые гладкие из них аккуратно очистил от коры и разрубил на четыре части.
Герцогиню разбирало любопытство, и она воспользовалась отсутствием обоих — и слуги, и господина — чтобы взглянуть на то, что уже зародилось или готовилось к зарождению. Это было всё равно, что заглянуть в небесную мастерскую Творца и увидеть там ещё безликие и бездыханные заготовки будущих поколений.
Она брала в руки и разглядывала ещё незавершённые, неузнаваемые фигурки. Первые из них почти невозможно было опознать, определить их породу. Проглядывали вытянутые морды, не то лошадиные, не то собачьи, прорастали ноги, не то с когтями, не то с копытами. У некоторых намечались крылья. Или плавники.
Некоторые существа с добрыми коровьими ликами только выглядывали из занозистого дерева, завязнув в нём ногами. У других проглядывали только уши, различные по размеру и форме.
Ей представилось, что в начале времен, когда Господь задумал населить Землю, Он пребывал в том же первоначальном поиске, в муках ученичества. Ни один толкователь Священного Писания никогда не скажет об этом, ибо заподозрить Господа в невежестве сродни богохульству, но живое воображение и ясный ум не найдут в этом предположении ничего оскорбительного.
Разве не сказано в Писании, что человек создан по образу и подобию? Если учится человек, то почему бы и Богу не проходить свои уроки? В начале времен Ему пришлось сотворить множество самых разных земных и водных тварей. Создатель мог искать для них наилучшую форму. Он мог и ошибаться, мог отвергать первоначальные чертежи и даже начинать все сначала.
Она, разумеется, ни с кем не будет спорить на столь щекотливые темы, но думать ей никто не запретит.
Из необъяснимой деликатности она постаралась скрыть свой визит. Даже набросила на небольшой верстак портьеру. Пусть Геро тешит себя иллюзией, что его занятия остаются тайной. Пусть взращивает свой запретный сад. Она точно так же будет тешить себя своим тайным могуществом.
Он уехал в Париж, захватив с собой несколько подарков.
Герцогиня старалась не думать и не воображать того, что там произойдёт. К тому же, значительное расстояние избавляло её от душераздирающей сцены. Она даже позаботилась о том, чтобы не встречаться с ним сразу после его возвращения, отправилась в Фонтенбло.
Она тоже приготовила ему подарок: великолепные персидские шахматы из слоновой кости. Она перекупила их у марокканского посла. При королевском дворе процветали карты. Сам король проводил целые вечера за ломберным столиком, отыгрывая у фаворитов серебряные су. Братец был скуп.
Но Геро питал к картам отвращение. Для него они стояли в ряду дьявольских забав. Он их не касался. Но шахматы, эта сложная многовариантная стратегия, должна прийтись ему по вкусу.
Со времени его поездки в Париж прошло более трёх суток, но последствия она заметила сразу. Состоялось очередное душераздирающее прощание. Геро заученно приветлив и вежлив, но глаз не поднимает. На щеках нездоровый румянец.
Герцогиня с грохотом опустила шкатулку на стол. Геро стоял перед ней как провинившийся школьник, заложив руки за спину. Ей хотелось сказать что-нибудь язвительное, что-нибудь о постигшем его неземном счастье, но промолчала. Взялась вынимать шахматные фигурки. Как будто собиралась предложить ему партию. Или поразить роскошью подарка.
Эти шахматы были вырезаны для кого-то из сарацинских правителей, Саладина, Гарун-аль-Рашида или Сулеймана Великолепного. На них не пожалели алмазной крошки и рубиновых вкраплений, не говоря уже о золотом венце на голове монарха и сверкающей сбруе четырех всадников. Место ферзя занимала не королева, а визирь со свёрнутым пергаментом.
«Все правильно» — подумала герцогиня. — «Не королева обладает всей полнотой власти, а первый министр. Королева, окажись она на шахматной доске, будет ограничена той же протокольной строгостью, какой ограничен король. Стань она дополнительной фигурой, правила запрещали бы ей двигаться».
Наконец она заговорила.
— Ты нездоров? Не отвечай. Я и так знаю. Был в Париже, виделся с дочерью. Снова крик, слёзы и ругань. Ты расчувствовался. И вот результат. Лихорадка.
Она вспомнила, что в шахматах иногда приходиться выбирать между двумя фигурами, которые оказываются под ударом. Конь своим коварным, изогнутым прыжком может зацепить и монарха, и первого министра. Спасти можно только одного, вывести из-под удара монарха и пожертвовать визирем.
Ей показалось, что сложилась именно такая позиция. Ей предстоит выбрать, но оба варианта ведут к потерям. Легче предоставить выбор ему. Пусть жертвует.
— Я не препятствую тебе, мой мальчик, позволяю встречаться с дочерью, но не вижу в том пользы. Напротив, один вред. В прошлый раз ты едва не загубил себя пьянством. На этот раз слёг в лихорадке. Что будет в следующий? Эти встречи убивают тебя. Если так пойдёт и далее, я буду вынуждена их прекратить.
— Нет, пожалуйста, нет!
— А если нет, придумай, как нам избежать последствий.
Чего она ожидала? Перемен? Каких?
Геро ничего не придумал. Не придумал того, что могла бы одобрить она. Для него единственной переменой было бы воссоединение с дочерью. Не короткие свидания, а возможность растить и заботиться. Ничего другого он придумать не мог, да и не хотел.
Он мог предложить ей, герцогине, только убедительное притворство. Стал отчаянно скрывать последствия разлук и свиданий. Из кожи лез вон. Даже улыбался. Хотел казаться умиротворённым и даже счастливым. Таился даже от своего соглядатая, чтобы тот не донёс, как трещит разрываемое на части сердце.
Герцогиня тоже, в свою очередь, сделала вид, что верит этому притворству. Она тоже ничего не могла придумать.
Лето кончилось, пришла осень. При дворе начинался новый сезон, и знатные сеньоры, покинувшие на лето столицу, чтобы провести самые жаркие, удушливые месяцы вдали от прогорклых парижских улиц, потянулись в свои особняки и отели.
Герцогиня не любила осень и ненавидела зиму. Эти времена года казались ей мрачным предзнаменованием будущего. Природа ежегодно посылает беззаботному роду человеческому судебное предписание. Взгляни на эти желтеющие, отмирающие листья, смертный. Разве не видишь в том пугающее сходство? Вот так же бездумно, бессмысленно плясали они на ветру, не помышляя о будущем. Вот так же были свежи и упруги их тела в сеточке прозрачных жилок со сладким соком. Вот так же, не считая, растрачивали они свои рассветы. И что же их ждёт?
Они вянут. Покрываются пятнами, желтеют, сохнут. Вот так же пожелтеет, иссохнет и твоя кожа, смертный. Твои суставы так же скрючатся и покоробятся. Кости станут ломкими и пустыми. И тот сладкий, живительный сок, что натягивал твои жилы, иссякнет. Вместо упругой кровяной струи он будет сочиться густыми, багровыми каплями, чтобы окончательно загустеть и остыть.
А потом придет зима. Всадник на коне бледном. Имя тому всаднику Смерть. Холодный ветер сорвет мёртвые, хрустящие листья с оледеневших веток, швырнёт их на землю, под копыта всаднику, и тот будет сгребать их в свой бездонный мешок, чтобы опрокинуть этот мешок во вселенскую бездну, где от них не останется даже пепла.
Иногда ей казалось, что пресловутые всадники, напророченные безумным Иоанном, уже давно скачут по земле. Это — четыре времени года. Всадник на белом коне, именуемый Завоевателем, это весна. Весна взламывает лёд, изгоняет ночь, пробуждает землю, дарует надежду. Именно так — надежду. Ириней Лионский признал в этом всаднике Спасителя. Он несёт Благую весть и дарует надежду всем отчаявшимся.
Весна — это возрождение, спасение, ожидание, новая жизнь, символическое младенчество. Чистый белый лист, который готов принять первые прекрасные письмена. Всадник на белом коне шествует, забрасывая глупцов белыми цветами. И все ему верят. Что-то случится. Что-то произойдёт, что-то изменится к лучшему.
За ним следует всадник на коне огненном, красном. Лето. Этого всадника с мечом в руке называют Война. При чем же здесь благодатная летняя пора? Но войны предпочтительней начинать летом. Лето своим красным солнечным восходом легко воспламеняет кровь. Папа Урбан провозгласил первый крестовый поход в августе. Августовская ночь св. Варфоломея обагрилась кровью еретиков. Лето своим разлагающим теплом влечёт скучающих сеньоров взяться за оружие. Лето проливает кровь.
Всадника на чёрном коне ошибочно называют Голод. По той лишь причине, что скакун вороной! А всадник возвещает цены на ячмень и пшеницу. Что он там трубит? Три хиникса ячменя за динарий. Чёрный цвет коня богословы принимают за метку смерти. Но чёрный — это цвет ночи, под покровом которой заключаются сделки.
Осень – время сбора урожая и торговли. Собранный урожай необходимо продать с наибольшей выгодой. Осень — время возврата долгов. Чёрный час разорённого должника. Осень — время, когда надежда умирает, когда поданный весной знак оказывается пустой, ничего не значащей фальшивкой. Конь всадника чёрен, как бесконечная, ноябрьская, беззвёздная ночь.
Осень – время меланхолии и печали.
И четвертый всадник – зима. Смерть. Конь бледный. Земля в грязном снежном саване. «И дана ему власть… умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными».
Эти четыре всадника скачут, сменяя друг друга, а смертные ждут, когда ангел снимет печати. Но всадники давно здесь, давно их кони топчут жухлую траву и выбеленные кости. Эти всадники с мерой весов и мечами разделяют на четверти жизнь каждого смертного, дарую сначала ослепительную надежду, затем огненную ярость желаний, за ними чёрную меланхолию и, в конце концов, смерть.
Герцогиня смотрела на умирающие, в язвочках желтизны, дубовые и ясеневые листья и слышала стук призрачных копыт. Вороной конь брёл, понурив голову в тяжёлой сбруе, а всадник позвякивал весами в костлявой руке. За ним придет зима.
Как ей обезопасить себя от бледного всадника? Ей придется вернуться в Париж под пристальным взглядом пустых глазниц, чувствовать подступающий холод. Пребывать среди мертвецов. Как отвратить этот взгляд?
Она увидела, как Геро, подобрав несколько спелых желудей, задумчиво взвешивает их на ладони, будто эти плоды, кабанье лакомство, содержат в себе примесь золота. Он, вероятно, и спустился в парк за желудями, пока их не собрали слуги, чтобы отвадить диких свиней. Из этих гладких, продолговатых блестящих плодов он так же мастерил игрушки для своей дочери.
Этим плодам не суждено было вырасти в могучее дерево, но их ждала вторая жизнь в виде потешных зверушек. Жизнь, вторая жизнь…
О чем она думала, прежде чем увидела его? Она думала о надвигающейся зиме, о всаднике на коне бледном, об умирании, которое ей предстояло пережить, переселившись на оживлённое придворное кладбище, о толпах разодетых, раскрашенных, танцующих мертвецов. Она размышляла о том, как ей избежать этой участи или как спугнуть всадника.
Она чувствовала себя живой только здесь, рядом с Геро. Ему всадник бледный был не страшен. Он ничего не знал и о коротком владычестве ростовщика на вороном коне.
— Холмс, а вы уверены, что Гавриила убедит наша история?
— Абсолютно. Во-первых, он совершенно не разбирается в «человеческом» мире. Во-вторых, ему не хочется огласки и ничего перепроверять он не станет. В-третьих, мы предъявим ему довольно-таки вещественные и неопровержимые доказательства наших слов… — Холмс с довольным видом погладил коробку, стоящую на столе.
Я представил себе лицо Гавриила после того, как он увидит доказательства, и ухмыльнулся. Мучила ли меня совесть? Однозначно — нет. Меньше всего меня заботило, что мы собирались ввести в заблуждение надменного архангела.
Мои мысли витали вокруг необычной романтической истории двух сверхъестественных существ, в которую мы с Холмсом оказались втянуты волею провидения. Теперь, зная об отношениях ангела и демона, я удивлялся своей наивности и слепоте. Ведь как и заметил мой прозорливый друг: «Все происходило у меня на глазах». События сегодняшней ночи позволили взглянуть на общение наших лучших друзей с другой стороны. Многие мелочи приобрели совсем иную окраску.
Я вспоминал, как за столом Кроули предупредительно отодвигал перед ангелом стул или поутру готовил ему любимый какао, тщательно отмеряя пропорции каждого ингредиента, и тот принимал эти знаки внимания с сияющей улыбкой; как Азирафаэль всегда хлопотал, стараясь усадить мерзлявого демона поближе к камину, и пытался укутать его в самый теплый плед, на что Кроули щурил золотые глаза и ворчал, что он «не хлипкий смертный», но все-таки благодарно прятал ноги под мягким покрывалом. И все эти шутливые пикировки по поводу стилей одежды: «Опять сто одежек. Не будь таким чопорным», «Зато твои джинсы не оставляют простора воображению»…
Только такой глупец, как я, мог перепутать дружескую вежливость и предупредительность с обычными для влюбленных ухаживаниями. А то, что ангел с демоном ухаживали, заботились и флиртовали друг с другом, теперь не вызывало у меня сомнений.
Холмс открыл ставни, и в спальню проник робкий предрассветный сумрак.
— Ну почему они есть только в этой комнате? — оторвал меня от приятных размышлений его голос.
— О чем вы говорите?
— О мухах, дорогой Уотсон.
— И что с ними не так? — поинтересовался я, разглядывая липкие ленты. — Мухи как мухи. Дохлые.
— Вы разве не заметили, что они есть только здесь? Ни у Кроули, ни у Азирафаэля их нет, хотя вентиляция соединяет все помещения.
— Это имеет значение?
— Для нашего расследования — не имеет, но это весьма загадочный факт. Об этом стоит поразмыслить на досуге…
— Мне кажется, вы ищете тайны там, где их не существует. Ну какую загадку могут скрывать кучи дохлых насекомых?
— Возможно, вы правы, а возможно…
Открылась дверь, и Холмс оставил мух в покое. Гавриил зашел в комнату, как всегда не соизволив поприветствовать нас даже кивком головы.
— Надеюсь, я не зря провел ночь у Сандальфона? Результаты есть? — без предисловий приступил он к делу.
— Несомненно, — сухо ответил Холмс.
— Рассказывайте.
— Боюсь вас разочаровать, но демоны совершенно ни при чем…
— Тогда кто?!
— Начну с беспокоивших вас звуков, — проигнорировал выкрик Гавриила Холмс. — Я очень тщательно осмотрел задвижки на ставнях — снаружи и изнутри. Это вы видели. После вашего ухода я так же пристально обследовал замок. Вне всяких сомнений, к нему никто не прикасался. Ночь, проведенная в вашей спальне, убедила меня, что шорохи и скрипы, как вы изначально и предполагали, издает разваливающийся дом. Хлопки проседающих балок и перепад давления в старом водопроводе очень похожи на глухие стуки. Во время бури звуки усилились, а завывания ветра в вентиляции стали похожи на всхлипы и стоны. Что поделать, строения людей весьма ненадежны.
— Ну с этим я согласен. Тем более что сам предполагал нечто подобное, — раздулся от гордости архангел, обрадованный своей проницательностью. — Но скрежет металла и прикосновение к ногам на дом не спишешь…
— Конечно, нет. Только это уже вторая часть истории, — заметил мой друг.
— Продолжайте.
— Обследовав пол и стены, мы с Уотсоном обнаружили за плинтусом крысиную нору, а под потолком небольшое отверстие вентиляции, ведущее в комнату Азирафаэля.
— Крысы? Тут есть крысы?! Так я и знал, что в этом гадюшнике не место благородным ангелам! — возмущенно проговорил Гавриил.
— Не беспокойтесь, нарушители пойманы. — Холмс приоткрыл крышку жестяной коробки, стоящей на столе.
На мягком белом платке, прижавшись друг к другу, сидели две милых усатых крысы: белоснежная и рыжая с золотым отливом.
Несколько часов назад Кроули лишь хмыкнул, когда Холмс попросил его «чудеснуть» пару змеиных деликатесов. «Вы ведь не думаете, что я реально питаюсь грызунами?» — спросил он, материализовав заказ Холмса. «Разумеется, нет! Особенно, если они внешне так напоминают вас и Азирафаэля!» — оценил Холмс окрас их шерстки.
И вот теперь, когда черные бусинки глаз испуганно уставились на архангела со дна коробки, я очень надеялся, что Гавриил не обратит внимания на этот прозрачный намек.
— Тихо, тихо, малыши, — успокаивающе пробормотал мой друг и достал из кармана печенье. — Держите…
— Да что с ними сюсюкаться. Выпустите их в парк, — раздраженно сказал Гавриил, которому не было дела до цвета крысиных шкурок.
— В парке опасно. Там их сожрут любимцы ваших демонов. Мы выпустим из-за оградой, — отрезал Холмс.
Зверьки, словно почувствовав поддержку и защиту, успокоились и принялись за печенье.
— Азирафаэль, по-видимому, любит вкусно поесть, — продолжил рассказ Холмс. — Мы обнаружили в его комнате горы сладостей. Зверьки пробирались к нему по шнуру через вентиляцию, чтобы полакомиться. Именно прикосновение крысиного хвоста вы почувствовали в ту ночь. За две недели они привыкли к вашему присутствию и совершенно перестали бояться.
— Хвост? Вот гадость! Азирафаэль и еда… Можно было догадаться. О здоровом образе жизни он и понятия не имеет. Лучше бы бегал трусцой, а не ел по ночам. Хорошо хоть тараканы не завелись…
— Мы позаимствовали у ангела коробку из-под печенья и заманили крыс. А металлический скрежет издавала дверь несгораемого шкафа. Ангел хранит в нем вино, — закончил Холмс.
— От человеческих привычек Азирафаэля одни проблемы!
— Надеюсь, на все волнующие вас вопросы мы подготовили достаточно подробный ответ? — поинтересовался мой друг.
— Более чем. Столько волнений… И все из-за какого-то ветхого поместья и дрянных крыс!
— Бывает. Теперь волноваться не о чем. Мы законопатили нору и заткнули вентиляцию…
— Наверное, я должен вас поблагодарить, — неуверенно произнес Гавриил, — и выполнить свое обещание…
— Действительно, это будет самой лучшей благодарностью с вашей стороны. Мы были счастливы оказать вам посильную помощь. Признаюсь, наши расследования редко имели столь приятный и мирный исход. И раз все довольны, думаю, нам пора возвращаться наверх…
***
Вот так закончилось это небольшое приключение. Гавриил сдержал свое слово: через некоторое время мы получили контрамарку на два земных тела и стали «выездными». Двери клуба «Загробный Диоген» по-прежнему были открыты перед нами. Мы прекрасно проводили время в компании Азирафаэля и Кроули, а Холмс не терял надежды, что когда-нибудь у нас появится шанс вновь поучаствовать в детективном расследовании. Хотя бы на полтрубки…
Город, который, возможно, все-таки назовут Драконоградом…
Пало
Наверное, это было самонадеянно — ко всему прочему взваливать на себя заботу еще о нескольких десятках больных и голодных. Город и так лихорадило. С магией до сих пор случались неприятности. Новоявленные маги кое-как притерпелись и к ней, и к необходимости самоконтроля, но время от времени случалось все-таки. Жена решила выразить недовольство загулявшим мужем — не удержала эмоций, и супруга пришлось высекать из окаменевшей одежды (и спиливать половину волос, но это уже мелочи). Поругались два брата (десять лет им на двоих) — и щенок, которого они не могли поделить, стал невидимым…
Волнения добавляли и драконыши — буквально вчера на подходах к полигону отловили троих придурков, жаждущих славы драконоловов. С чего они решили, что им кто-то разрешит сражаться «с тварями», а уж тем более, по какой причине в дурные головы взбрела мысль о связанной с этим «подвигом» славе, которая просто обязана была осенить их своим крылом, компания объяснить не могла.
С мозгами у троицы было туговато, магии им тоже не перепало — квартал кожевников хулиганистый дракон своим вниманием обошел. Словом, сплошная скука и невезение. Вот и возжаждали они приключений. Как именно они собирались сражаться с драконами, тоже осталось неизвестным, потому что всех троих отважных воителей заборола одна поварша (правда при активной поддержке боевого оружия — черпака для разливания супа). Они знали одно: что было скучно и хотелось, чтоб заметили и зауважали.
Тьфу!
Не сговариваясь, мстительная Ерина Архиповна и практичный драконовер-градоправитель, решили доказать горе-охотничкам, что мечты сбываются, но не у всех, не всегда, а еще с существенными коррективами. А посему отважных приключенцев доставили на место несостоявшейся славы и приставили делу — смене подстилки, доставке воды для котлов и уборке.
А что будет в этом странном городе с несколькими десятками магов-подростков, обмороженных, больных, голодных и порядком расшатанной психикой, не хотелось и думать. Тем более, что юная посланница, тихонько, оглядываясь по сторонам, шепнула про подозрения своих товарищей по беде: обреченные мальчишки и девчонки подозревали, что среди них есть пара «наблюдающих» от Нойта-вельхо. Скрытых.
Тащить сюда таких гостей было неразумно вдвойне. Но куда деваться? Возможно, каждый день отсрочки — чья-то жизнь. Пало не хотелось отягощать свою совесть подобным грузом.
К тому же что-то словно подгоняло его последние дни: скорее, скрее, скорее…
Подтянуть в город все продовольственные запасы. Вытащить драконышей. Сговориться с друзьями-знакомыми Ветерка (тот был не одинок в желании уйти из-под пригляда Круга). Скорее. Скорее…
Скорей проверить, что там с доставкой оружия для Виды. Скорей прочитать драгоценные книги, сбереженные драконоверами и с превеликими предосторожностями выданные магам. Скорей сговориться с Ериной Архиповной и приготовить все необходимое для нового пополнения…
Скорее. Скорее.
На этот раз спасательный отряд отправлялся не с полигона. И не с центральной площади. Просто со двора близ лечебницы. Шаг — он такой, если не задавать специально контуров перехода, то вернуться легче всего туда, откуда пришел. Ну и куда тащить подростков, как не сюда?
Время истекает — точно выдохнул в сознании кто-то невидимый. — Скорее…
Петсо, поселок на краю Соленой пустыни
Девочки перебирали вещи. Светлое платье, кожаная накидка от дождя, несколько головных повязок, два тонких, красивых, шитых серебром шарфа — дорогие шарфики, видно, чей-то подарок. Не сдержавшись, старшая прижала нежную ткань к лицу, вдохнула еще сохранившийся слабый запах душистой воды… Как привет из прошлой жизни. Младшая посмотрела с недоумением, и девушка отложила чужую вещь.
Они не для того сюда пришли.
Хозяйка этих вещей — пока хозяйка — не сказала бы ничего против, наверное. Она и сама сидела так: перебирая чужие вещи, отбирая нужное для будущих похорон. А то, что она пока жива, так это как разрешение… Сегодняшнюю ночь больной не пережить.
Вещи нужны общине. Такой здесь закон — жестокий, но признанный всеми. С собой к богам человек может унести только то, что оговорил заранее. Или то, что отберут для похорон его друзья. Все остальное пойдет тем, кому нужно…
А Ринка, певунья и мастерица Ринка, завещания не оставляла. Она никогда не болела, она не думала, что заболеет…
Старшая девочка вытерла слезы.
— Платье.
— Такое красивое…
— Платье, — голос был чужим и хриплым. — И этот шарфик. Нам тут красоваться незачем, а Ринка… пусть уйдет к богам красивой. Она заслужила…
Выбранный наряд лег на стол. Старшая девушка осмотрела хижину: постель, откуда слышится хриплый клекот больного дыхания, еще две пустых, убогий стол, обмывочная лохань, спрятанная от взгляда больной за дверью… И невыносимый, тоскливый вой ветра за крохотным окошком…
— ииите…
— Что это?
Непонятный звук вплелся в вой за окном, влетел в щели под дверью…
— ииииите!
— Кто-то кричит!
— Снаружи? В бурю?! Не может…
— Выходиииииите! — тут же послышалось за дверью. — Помощь! Пришла помощь!
Так сложилось, что Игорь в последующие дни почти не покидал медицинский отсек. Сначала приводил его в порядок, потом поступило заказанное оборудование, и он вплотную занялся его изучением и настройками. Экипаж, в конце концов, был укомплектован. Не сказать, чтобы все члены команды Игорю одинаково нравились. Но все происходящее сильно отличалось от «Ахилла», и отличалось не в худшую сторону.
До конца еще не было ясно, чем будет заниматься этот свежеукомплектованный и разношерстый пока экипаж, но время шло, и однажды капитан пригласил всех в кают-компанию. Поговорить.
Кают-компания — самое просторное из жилых помещение на борту. Однако когда там собираются все члены экипажа, видно, что на самом деле оно невелико. Большой прозрачный стол в центре, вокруг которого все вполне могут разместиться. Козырной диванчик под абстрактной картиной какого-то древнего художника. Кресло и столик в углу по стилю соответствуют диванчику. Столик служит местом базирования терминалу открытого доступа. И конечно, стулья-поплавки, куда без этого-то?
Когда все расселись, Димыч поднялся и сказал:
— Здравствуйте. Сегодня мы официально приступаем к работе в Первом отделе Бюро космических исследований. Мы — это экипаж исследовательского судна «корунд». Не секрет, что наш экипаж сформирован наскоро, что мы отличаемся и по уровню знаний и по опыту работы в космосе. Но все присутствующие здесь — профессионалы. И я надеюсь, у нас не будет тех проблем, которые часто преследуют иные экипажи в период притирки. Я знаю «Корунд» как свои пять пальцев и люблю это судно. Если это кому-то интересно, я входил в состав первого экипажа корабля. Так случилось, что три последних года «Корунд» не выполнял рейсы. Однако сейчас ремонт и реконструкция практически завершены. Буквально два дня, и мы будем готовы отправиться в первый рейс. Думаю, не совершу открытия, если скажу, что он будет испытательным. Будут проверяться и машины, и люди. Все понимают, что я имею в виду. Так вот, мне бы не хотелось, чтобы после этого рейса кто-то из присутствующих покинул борт. Вопросы есть?
— Конкретная цель полета уже известна? — поднял большую руку навигатор Илья.
— Да. Заброска оборудования на исследовательские станции нескольких планет этой ветки.
— Параметры? — сразу забеспокоился Растам.
— Все получите сразу после нашей встречи. Расписание вахт оставлю на мостике и здесь, на столе. Регина, вы уже были в медотсеке?
Второй штурман Регина Ош оказалась последним из прибывших членов команды. Миниатюрная, молоденькая, только после окончания высшей школы пилотирования и навигации, Регина быстро краснела, всему верила, и так серьезно относилось к делу, что это умиляло даже Растама, не говоря уж о ее крупногабаритном коллеге, склонном умиляться вообще всему, что движется.
— Нет, — покаялась мадемуазель Ош, — еще не была. А это обязательно?
Игорь ей понравился с первого взгляда.
— Обязательно, — кивнул капитан.
— Не бойтесь, — усмехнулся Игорь, — я не кусаюсь.
— Я заметила.
— Капитан, какова длительность рейса? — подал голос Аск.
— По обстоятельствам, но не меньше месяца. Ознакомьтесь со своим расписанием и постарайтесь его выучить. А теперь, всех вахтенных прошу отправляться по местам. Да, в график включены и дежурства по камбузу. Прошу отнестись к этому серьезно.
Листок перед глазами прыгает, я пытаюсь сосредоточиться на написанном, и не могу. Буквы похожи на насекомых. Постоянно меняют форму, постоянно лишают меня только что вроде бы обретенного смысла. Зачем я пытаюсь это читать? Я наизусть помню десяток вопросов, составленных в прошлом тысячелетии — месяц назад. И вопросы помню, и ответы. Читай, убогая, шипит в голове внутренний голос. И я читаю. Имя. Возраст. Нет, это я не читаю. Это я придумываю, что читаю. Я настолько часто вижу перед глазами эту бумажку, что знаю, где какое пятнышко, где какой дефектик, а не только то, что там написано. Мне срочно нужна какая-нибудь книжка. Хоть плохонькая. Надо убедиться, что я все еще в состоянии прочитать нормальный литературный текст. Прочитать и понять. Но важно, чтобы текст был незнакомый.
В моей комнате нет ни книг, ни терминала. Открываю дверь, зову:
— Гилоис!
— Что тебе, Саша.
— Книга. Мне нужна какая-нибудь книга.
— Сейчас.
Приносит. Это какая-то детская книга загадок. Красивые картинки, крупный текст. Издевательски спрашивает, устроит ли? Устроит. Меня теперь все устроит.
Открываю первую страницу. Читаю: «Летела птица от одной крыши до другой. Сколько времени ей понадобится, чтобы склевать все зерно, если известно, что из хвоста у нее выдрано четыре пера».
Глупость какая-то. Белиберда. Ладно. Главное, что я это прочла. Но откладывать больше нельзя. Завтра же пойду к хозяину, пусть увольняет. Я не могу справляться даже с такой простой работой. Не могу сосредоточиться. А коль скоро от того, что я делаю, зависит работа других, нужно честно признать свою недееспособность и уйти самой. Пока еще в сознании, и пока еще такой шаг может вызвать хоть какое-то уважение.
День выдался ясным и холодным. Погуляв по площади меньше обычного, я пришла на работу раньше. Чилти еще не было, утренняя смена продолжала работать. Я поздоровалась с девушками и отправилась к хозяину. Не сразу вспомнила дорогу, но все же вспомнила, и осталась довольна, что не пришлось унижаться, и просить, чтобы меня проводили.
Хозяин вежливо меня поприветствовал, предложил присесть к столу.
— Вы хотели что-то спросить, Саша?
— Нет. Я пришла серьезно поговорить.
— Я слушаю.
— Не знаю, с чего начать. Если коротко, то я больше не могу выполнять свои обязанности и прошу уволить меня…
— Что так?
— Не может быть, чтобы вы не замечали. Хоть Чилти, добрая душа, и покрывает меня, все равно, я уже несколько раз путала коды. Я не могу… сосредоточиться. На чем-нибудь. Даже сейчас, разговаривая с вами, мне нужно постоянно напоминать себе, кто вы, что я здесь делаю, и на какой вопрос отвечаю. Мне не хочется вас подводить.
— Понятно. Если это вас утешит, я не замечал. Однако, раньше…
— Вы, должно быть, забыли, что я пен-рит. Ведь проблема с нами до конца еще не изучена. Я чувствую, что мое сознание меняется. Стирается не только давняя, но и ближняя память, и ничего с этим поделать я не могу.
Я старалась говорить как можно жестче, чтобы не вызвать к себе ненужную жалость, но получилось, кажется, плохо.
— Я могу чем-то помочь? — спросил шеф. Я не смотрела, но физически ощутила его изучающий взгляд.
— Нет. Мой куратор делает все возможное, трудно представить что-то, что он еще не попробовал, чтобы мне помочь. Он даже отказался от нового подопечного ради меня.
— Хорошо. Хотя мне очень жаль с вами расставаться. Если что-то будет нужно, милости прошу…
На выходе я встретила Чилти. Она шла под руку с человеком, который мне показался смутно знакомым. Я сказала ей, что уволилась. Напарница сильно расстроилась, а ее спутник вдруг разразился целым градом вопросов. И я тут же вспомнила его. Это он несколько дней назад приходил в нашу смену и точно так же расспрашивал меня.
Значения этой встрече я не придала. А надо было.
До первых сумерек было далеко, вечер неожиданно оказался свободным. На душе скребли огромные серые кошки. Все это вкупе просто не могло хорошо кончится. И не кончилось.
Сначала ко мне подошел весьма прилично одетый человек и предложил проехать с ним. Он говорил очень убедительно, это и настораживало. Сразу видно — одного поля ягоды с моим куратором. Я отказалась. Постаралась как можно вежливей. Он отстал, а я поспешила домой. На всякий случай. Предчувствие чего-то нехорошего властно гнало меня вперед. И вот, когда я уже видела знакомое крылечко, дорогу мне преградил опустившийся флаер. Кто-то подбежал сзади, подтолкнул в спину. Дверца машины откинулась, оттуда высунулись чьи-то руки, вроде бы даже не одна пара, и заботливо втянули меня внутрь. В салоне было темно, и лиц похитителей я не увидела. А потоми вовсе ничего не помню — потеряла сознание. Наверное, вкололи чего-нибудь. Или дали подышать какой-нибудь дрянью. Очнулась я уже в палате…
Шеат как обычно влип. Я не знаю, откуда этот дракон приобрел сверхспособность влипать в неприятности, но она у него точно есть. Беды ничто не предвещало — Шеврин собрал студентов на очередную экскурсию, благо наших родимых, а не вершителей. С ними поперся один из золотых клонов (толком понять, кто это был, не получилось при всем желании) и Шеат. Изначально Шеата там не планировалось, но ему стало дико скучно в детской, тем более очередной хохмы под названием «Олла меняет памперсы» не предвиделось, дежурила-то не я. Вот он и свинтил из дому развеяться…
Развеялся по самое не могу. На экскурсантов напали паразиты. Те самые давно забытые ребятки, которые в виде медуз кушали-кушали миры, а потом переродились в красивых и вечно голодных мальчиков и девочек. Вот эти самые красивые и голодные решили попытать счастья.
Что там именно произошло, мне толком не рассказали. От паразитов отбились, студенты выжили. Золотого клона чуть не нафаршировал Шеврин, а что толку… Клон он клон и есть, память имеет, а силы и опыта не хватает для полноценных сражений. Дракон смерти обещался выдрессировать его на тренировках. Зато Шеат отличился от и до — он смог всех студентов погрузить в стазис, что спасло их от неминуемой гибели. Выложился он настолько, что до вечера отмокал в серебряном растворе в ванне, еще и капельницу с каким-то раствором серебра получил на полдня.
К вечеру уже и я пришла, энергии принесла… Ну, сходила называется, в черную пустоту. Какая-то падаль повадилась жрать потеряшек. Логика понятна — души бесхозные, бери — не хочу. Вот только беда в том, что мы берем их для жизни, а другие их просто едят. Вот я не выдержала и еще одного такого чудика сожрала. Не думая и не разбираясь, что к чему. Просто увидела пожирателя возле какого-то эльфенка и слетела с катушек. Пожиратель оказался материальным, но не вкусным.
Растворила я его за доли секунды, даже не разобравшись в виде и расе. И шмотки растворила, благо они органические. Парочку амулетов неизвестного назначения выбросила в пустоте — не надо и даром. А вот куда девать не слишком-то и нужную мне энергию не знала. Вот дома этот вопрос сразу решился — вся энергия пошла вяленькому полуобморочному Шеату.
Смотрелся он в ванной, конечно, убойно. Сейчас-то уже слегка отъелся, не скелет в коже, а просто стройный подросток, даже что-то на подобие пресса пробиваться начало на животе. И на руках наметки на бицепсы пошли. Впрочем, побелевшие волосы выглядели отвратно. Выцветание волос — отличный показатель энергетического истощения драконов. Не знаю, как оно у сверхов, а у драконов именно такой «барометр» их состояния.
Присела я на краешек ванны и взялась заливать в это горюшко бледное силушку. Хорошо хоть переработала все на универсальную, Шеату пойдет. Ну как такого не пожалеть? Даже Шеврин пришел, выматерился при виде этой картины и ушел. Верно, от подзатыльника Шеат сейчас и помереть может, а что-то большее дракон смерти делать не станет.
До утра Шеат потихоньку вычухался, потом мне надо было заступать на дежурство с малой (день коту под хвост), так что он остался в гордом одиночестве, правда, ненадолго. Серебряный выспался всласть и пошел отъедаться на ближайшей кухне.
Но на этом его приключения не закончились. Немного отъевшийся и успокоившийся Шеат нечаянно увидел совсем не то, что ему можно было видеть. Как удалось восстановить из его бессвязного рассказа, увидел он свою параллель. Самое интересное, что параллель тоже звали Шеат, был он серебряным драконом со всеми вытекающими, но играл на темной стороне. Он был на стороне макаронника, вел себя… не самым подобающим образом и перебил столько народу, сколько смог. В той параллели общее гнездо не образовалось вовсе, мою параллель он замочил очень неаппетитным образом, практически как я Шеата в этой реальности. Закончилась вся эпопея тем, что сам макаронник избавился от бестолковой фигуры после окончания игры.
Вся эта мешанина чужих воспоминаний и привалила Шеату. Застала я его в дикой истерике, сразу даже не поняла, от чего так торкнуло вроде бы адекватного дракона. Потом дошло. Рыдающий мелкий получил здоровенную салфетку, которая достаточно быстро стала намокать от слез.
— И я как понял, что тебя не люблю-ю-ю… — снова завел шарманку Шеат, утыкаясь мордашкой в квадрат салфетки. Длилось это уже добрых полчаса, я уж ему и валерьянки накапала, и выпросила у пепельной медички что-нибудь покрепче для лечения нервов у драконов, а он все равно ревел. Тише уже, конечно, но ревел.
— Зато мы тебя любим, — тихо бурчу я и даю дракону новую салфетку — старую остается только расщепить. Худенькие плечи вздрагивают под моими руками. И как его утешить? Что можно такое сказать, чтобы дошло вот прямо сейчас, в истерике? И не соврала ли я?
Мы-то любим, но вот кто эти мы? Я запуталась в себе. Шеат мне дорог… как и все остальные. Шеврин же Шеата недолюбливает, поскольку считает бестолковым хлюпиком, нарывающимся на неприятности. Небесполезным, но бестолковым… Лэт тоже темная лошадка, я все никак не могу с ним поговорить. Шиэс? Ну разве что Шиэс, эта практически от Шеата ничем не отличается, кроме вида и пола, а характер похожий. Ольт? Ну кто ж его знает. Шеврина он действительно любит, как положено, а на счет Шеата без понятия.
Ведь драконы чувствуют ложь. Они знают, кто когда врет. Так что же можно такое сказать в утешение?..
— Это ужасно, — тихо всхлипнул серебряный и наконец-то собрался с силами. — Не говори никому, ладно? Я не хочу, чтобы они… тоже это почувствовали и пережили. Им ведь намного сложнее. У них ты умерла уже… зачем их бередить в очередной раз…
— Хорошо, мы скажем, что у тебя подростковые гормоны бурлят, — согласно вздохнула я, крепче обнимая дракона. Вот ведь дожилась… уже и я покрываю Шеата в маленькой лжи. Интересно, сколько еще вранья накопится за годы жизни? Понимаю, меньше знают — крепче спят. Но… постоянные недомолвки и ложь приведут к конфликтам и недоверию в семье. Где-то я уже это проходила. Ложь, любая — хоть во спасение, хоть просто так — вечно вылезает мне боком. То ли я дебил и врать не умею, то ли все окружающие знают правду… то ли все вместе.
Пришедшей узнать, в чем дело, Шиэс мы выдали изобретенную версию про подростковые гормоны и паршивые воспоминания. И в принципе особо не соврали — и гормоны, и воспоминания были в наличии. А вот Шеврин постепенно догадался. Но промолчал, только через день вызвал меня поговорить и попросил не говорить ничего Шеату. Тайны мадридского двора просто!
Особых подробностей я ему не говорила, просто намекнула о параллелях и смене ролей, остальное дракон смерти додумал сам, не маленький. Прочие же драконы спокойно скушали байку Шеата, не влезая в душу и понимая, что все не так просто, как кажется.
Я прекрасно знаю, как чувствовал себя Шеат. Нечто подобное я испытывала на себе, только в разы слабее. Да, я вытворяла в прошлом такие ужасные вещи, от которых хочется пойти к либрису и попросить меня уничтожить, но… надо жить дальше. Это все, что на данный момент я поняла. Как бы ни было плохо, как бы не хотелось сдаться, покорно подставить голову и сказать: «Убей меня», как бы не становилось трудно… все равно надо жить. Иначе какой смысл? Малейшая трудность, легчайшее препятствие — и сразу голову в петлю? Вспомнишь какой-то эпизод и сразу травиться ядом? Нет, с этим теперь придется жить… вечно.
Трудно оценивать прошлое, очень далекое прошлое с точки зрения бессмертного существа. Я всегда была уверена, что времени у меня много. Но теперь, пережив несколько смертей, пришла к выводу, что нужно стараться здесь и сейчас. Завтра нас всех может не быть. Не стать. Как того параллеля, который все равно был уничтожен. Как десятки таких же параллельных миров, превратившихся в ничто по велению макаронника. Как сотен тысяч живых существ, ежедневно умирающих в тысячах миров. А значит, рефлексировать нужно только тогда, когда выполнила уже все свои дела. То есть, никогда.
Именно поэтому я не дала хандрить Шеату. Даже легонько поцеловала, чтобы он немного отвлекся от своей мешанины в голове. И отнесла в общую кучу драконят потихоньку приходить в норму. Я знаю, что ему трудно и больно, особенно ему, почти святому, вспоминать все те мерзости. Я-то не святая, я это воспринимаю как «ну было и было, сейчас же все нормально». А Шеату это реально тяжело. Но мы все равно постараемся выкрутиться, не впервой.
Как я сразу не догадалась сверху за Шурртхом наблюдать? Это так
интересно! Он с улицы перелез через забор в соседский сад и резаком прорезал дыру в заборе между участками. Там до сарая всего два шага. Стенку сарая тоже попортил. Вывел байк и взлетел. А солдаты, видимо, спят. Я ни одного не заметила. Мог бы не портить стену сарая, а войти через дверь.
Шурр не только сам прилетел, он привез еще канистру с водой и пакет НЗ. Сам бы не догадался, но они в багажнике байка лежали. Я отложила планшетку и начала сортировать, что нам можно есть, а что нельзя. Чиновники нашли в погребе и на кухне кой-какую посуду, и теперь чистили ее песком. Колодец во дворе пересох, поэтому вода в дефиците. Работали чиновники неумело, но с огромным энтузиазмом. Из соленостей, забытых в погребе, и обезвоженных человеческих продуктов я приготовила неплохой
горячий завтрак. А кисель развела в холодной воде и сказала, что это вино иноземцев. Пьется легко, действует не сразу, но убойно. Мутное — потому что сделано второпях, на скорую руку. Но в полевых условиях сойдет и так. Выпили за Владыку, за его здоровье. Потом — за чудесное спасение. Потом — за очень наглую рыжую девочку, которая, хоть и наглая не в меру, командовать любит, но замечательная! Потом — за храброго воина, славного
рыжего парня, который — воин, а воин не обязан носить ошейник! В общем, вино начало действовать. Снимать напряжение, как сказал дядя Трруд. Галеты, конечно, не рикт, но тоже вкусные и на зубах похрустывают. Первая четверка рассказала, как они героически боролись за снижение веса, чтоб летающая повозка смогла оторваться от земли, как летели голышом над Столицей. Потом пошли другие забавные истории. Шурр с Пурртом уединились
и о чем-то горячо спорили. Дядя Трруд с Главным Полицейским тоже нашли общий язык. А я, наконец-то расслабилась. Попросила разбудить в полдень, прикрылась какой-то циновкой и легла спать в уголке. Прямо на досках пола.
Проснулась сама от неудобной позы. За последние месяцы отвыкла спать на жестком. Полдень наступил, но никто меня не разбудил. Вся дружная команда спала вповалку. Видно, кисель на самом деле оказался забористым вином. Спать хочется, но пора браться за дело. Я — жена Владыки, а не бестолковая сороконожка.
Первым делом посмотрела, что делается вокруг дома Шурра. Солдаты чинят стену сарая, соседи заделывают забор. Бабушки готовят, а непорочные девы накрывают стол в саду под навесом от солнца. Судя по размерам стола, с солдатами отношения установились теплые. Видимо, визит Шурртха приняли за визит ночных воров. Нет, непорочные девы наверняка догадались, что
увести байк мог только Шурр. Но солдатам этого не сказали, иначе начались бы разборки.
Переключилась на Дворец. Трупы с крыши убрали, и вообще, много солдат на крыше. Все с оружием. Вокруг Дворца — удвоенные караулы, суета какая-то.
Переключила планшетку на ретранслятор над оазисом. Все наши поголовно записались в огородники. На стройке — никого. Воду на огород таскают ведрами. Ну, чисто селяне за работой. Техники не видели, кроме мотыги ничего в руках не держали. Зато солдат — видимо-невидимо. Плотные посты вокруг поселка и огородов. Им же жарко под солнцем!
Считаю посты, считаю начальство в дорогих доспехах и красных плащах. Больше трехсот бойцов. Наверняка все опытные. По пять солдат на каждого нашего, считая женщин и детей. Вот влипли-то!
Днем байки не отбить. Они стоят в ряд под боком у бульдозера, в десяти шагах от поста серых. Солдаты на них внимания не обращают. Видимо, не знают, что это такое. Стоят какие-то железяки — и стоят себе. У иноземцев много всякого непонятного.
Несколько солдат осматривают водокачку. Спускаются в подвал. Ничего там не найдут — голые стены, пустые ведра и запах герметика.
Расспрашивают Бугрра. Тот что-то объясняет, показывает руками, подводит к экскаватору. Ага, объясняет, как экскаватор работает. Встал на колени и избражает из себя экскаватор. Ладонью песок черпает, поворачивается, высыпает.
Как бы связаться с ребятами? Плохо, что курс углубленного изучения компьютера прошла только я. Плохо, что никто не суется в штабные палатки, что Татака выключила свою планшетку. Никак не связаться. Вижу их сверху, а слова сказать не могу.
Придется байки захватить ночью. Возьму Шурра, Пуррта и Прронырру с мелкой. Прилетим на двух байках, улетим на пяти. Если повезет, нас никто не заметит. В крайнем случае, Шурр с Пурртом прикроют. А пока — можно отдохнуть.
Кто-то меня будит. Открываю глаза — дядя Трруд.
— Ты просила разбудить в полдень. Прости, дочка, сам проспал.
Рассказываю свой план. Дядя Трруд говорит, что лететь надо на трех байках. Кто-то должен прикрывать с воздуха. Лучше всего — лучник.
— Но Линда ранена, а больше никто не умеет водить байк.
Дядя мягко улыбается.
— Прости, что раньше не сказал. Я тоже немного умею. Не так лихо, как ты, но зависнуть в воздухе и пустить пару стрел смогу.
— Вот здорово!
Время приближается к обеду. Постепенно просыпаются все. Рассказываю, что предстоит ночная операция — полет за байками. Все полны энтузиазма. Никто не огорчается, что перелет в восьмой легион откладывается на сутки.
Пока всем весело, провожу еще одно важное дело — взвешиваю всех. Это просто. Садимся вдвоем на байк, поднимаемся на метр и зависаем. Диктую Шурру вес груза. Он записывает на стене дома. Потом поднимаюсь на байке одна. Вычитаю свой вес, получаю вес пассажиров. Начинаю комбинировать, как разбить пассажиров на пары, чтоб никому не пришлось раздетым лететь. Но тут меня посылают готовить обед. Мужчины! Только о желудке и думают!
— Ты бы почистилась, рыжая. Такое впечатление, что тобой пол мыли, — замечает главный полицейский.
— Не поверишь, господин Тарркс, но так оно и было, — хихикаю я.
— А где твой хвост? Что с ним случилось?
— В штанишки спрятала.
Хотела показать, но…
— Миу, посмотри в небо! — это Пуррт шипит страшным голосом. Глаза подняла… Три байка летят! Высоко, но у всех на виду ведь!
— Тревога! Готовимся к бегству!!! Разбиться на пары! — тоже шиплю. Вскакиваю на свой байк и взлетаю на перехват.
На байках — три девушки-огородницы, старожилки оазиса, еще из артистов. Две рыжие, одна серая. И все в ошейниках. Меня увидели — обрадовались, руками замахали.
— Быстро за мной! Все делаем очень быстро! Скоро солдаты набегут!
Пикирую во двор заброшенного дома и размышляю, что у нас теперь шесть байков!
Сели. Сгоняю рыжих с байков, поднимаю сиденья, выбрасываю НЗ и канистры с водой. Самому толстому приказываю сесть к серой девушке. Быстро набираю новые пары, кто с кем сидеть будет — и взлетаем в воздух. Патрули бунтарей опомниться не успели. Стоят задрав головы, нам вслед смотрят, руками машут. Поздно, сволочи! Еще пара вздохов — и нас ни одна стрела не достанет. А у вас даже луков нет!
Поднялись на пятьсот метров, собрались компактной кучкой,
впечатлениями делимся. Девушки очень боялись, что не смогут нас найти. Бугорр им приказал: «Летите в Столицу, разыщите Миу. Она знает, что делать.» А где искать, как искать — не сказал.
— Как вы сумели байки из-под носа солдат увезти?
— А это мы все сговорились, на обед собрались и панику устроили. Сначала поели, не пропадать же еде! А потом Татака с рыжим пошли к той машине, что ногами ходит. Шли, как бы, мимо, а потом юрк — и там! Может, это кто и заметил, да не сообразил. А потом машина ноги распрямила, вверх вознеслась. Бунтари забегали, только поздно! А машина сначала за одну шпунтину взялась, потом — за вторую. Все это неторопливо. К рукам примерила, из песка выдернула. Тут мы, как договаривались, пятую сцену, третью картину сыграли. Помнишь, паника в поселке серых? Гениально сыграли! Кричим, бегаем! Мы, трое, за бульдозером спрятались, остальные к каналокопателю побежали. А черная машина, в которой Татака с рыжим, изобразила второй танец из седьмой сцены, который с мечами. Солдаты поначалу растерялись, но быстро опомнились, кто-то командовать начал. Те,
которые у байков сидели, к своим побежали. Наши под шумок в каналокопатель лезут, а мы — на байки и сюда! Наверно, там бунтарей и не осталось никого. Только от Бугрра приказ был — ни на что не отвлекаться.
— Летим в оазис! — громко объявила я. Все радостно закричали.
Только недолго мы радовались. Издали заметили черные дымы над оазисом. А дальше, на северо-западе — песчаное облако от работающего каналокопателя.
Подлетели ближе, сели — нет больше поселка. Палатки, вещи уже догорают, а те, в которых склад, полыхают вовсю. И время от времени там что-то огнем пыхает. Фонтанов больше нет. Бунтари проткнули мечами надувные борта бассейнов, вода вытекла. Забор вокруг посадок повален, скот грядки топчет. И никого… Ни наших, ни бунтарей.
Ссадила пассажиров, подлетела к тому месту, где штабная палатка стояла — страшно стало. Компьютеры сгорели, аппаратура дальней связи догорает. Нельзя было склад рядом ставить. В нем до сих пор какие-то канистры и банки взрываются.
— Миу, давай к нам! — закричал Шурр. Я подняла байк повыше и
полетела на зов.
Каналокопатель раздавил сарфаха с двумя всадниками. Просто вмял в песок широкой гусеницей. Пуррт рядом сел, с трупа колчан стрел снял.
Лук сломался пополам, но Пуррт с него тетиву снял. У второго всадника лук уцелел. Но стрелы поломались. Пуррт их из колчана вытряхнул и выругался. А Шурр воина за одежду из песка вытащил, пояс с мечом и кинжалом снял, на себя надел. У второго воина тоже оружие забрал.
Я поднялась повыше — это не единственный задавленный сарфах! Еще пять или шесть попали под гусеницы. Только уже без всадников. Но зато на некоторых седельные сумки.
Осмотрела палатку-кухню. Провод холодильника перегорел, и продукты в нем скоро испортятся. Кухонные столы на высоких ножках уцелели, только закоптились. Фарфоровая и стеклянная посуда уцелела, а пластиковая или сгорела, или покоробилась. Строительные машины бунтари не тронули.
— Парни, вы пока здесь подождите, а я на разведку слетаю, — крикнула громко, чтоб все услышали. Шурр с Пурртом тут же свои дела бросили, на байки вскочили.
— А вы куда? Я ж ненадолго, на долю стражи. Только туда — и сразу назад.
— Мне Владыка приказал тебя охранять, — кричит Пуррт. Врет ведь, по ушам вижу, что врет. Но… Пусть все думают, что папа на самом деле отдавал приказы.
Поднялась на высоту птичьего полета, чтоб стрелы не могли достать, догнала облако пыли. Каналокопатель едет на максимальной скорости. Петр говорил, двадцать — двадцать пять километров в час. В километрах я плохо разбираюсь, но если постараться, бегом догнать можно. А следом за ним, взяв в клещи, скачут воины на сарфахах и скакунах. Только недолго им
осталось. Потому что каналокопатель опустил грунтозаборник на четверть шага в песок. И все время поворачивает башню, из которой песок вылетает. То налево, то направо. Песок на двести шагов летит. А пыль так и висит в воздухе. Скоро скакуны себе легкие испортят и падут. А за ними падут сарфахи. Нельзя животных сквозь пыль вскачь гнать.
А еще заметила, что каналокопатель едет не прямо, а по большой дуге. Поднялась выше облака пыли, зависла в воздухе, машу парням руками. Подлетели ко мне, рядом зависли.
— Ребята, надо что-то делать! Тот, кто машиной управляет, с курса сбился. Предупредить надо, он же по кругу едет.
— Ты, Миу, глазами видишь верно, а думаешь задом наперед,
— ухмыляется Шурр. Это наша детская дразнилка. Хотела ответить, что у него самого голова на месте попы, но Пуррт тоже весело скалится.
— Мальчики, объясните бестолковой.
— Смотри, наши сначала целую стражу прямо ехали, не пылили, бунтарей из оазиса выманили. А теперь поехали по кругу. И все время пылят. Скоро все бунтари, и справа, и слева, окажутся в пылевом облаке, понимаешь? В такой пыли они ничего сделать не смогут.
Я сразу успокоилась. Не знаю, кто из гидротехников придумал пылевую ловушку, но это здорово! Так им!
Села поудобнее, любуюсь. А каналокопатель круг закончил и прямо через облако пыли поехал. Бунтари его пропустили, посовещались, закрыли лица масками из ткани, выстроились в цепь и вошли в облако пыли. Но уже не на рысях, а шагом. Если думают утомить машину, то зря надеются. Каналокопатель может всю пустыню несколько раз переехать, если не сломается. Ой, а вдруг сломается? Что тогда будет?
Каналокопатель выехал из густого облака пыли, развернулся и назад в него въехал, навстречу цепи всадников.
— Что сейчас бу-у-удет… — мечтательно произнес Шурр.
— Ничего не будет. Разбегутся как крысы, — возразил Пуррт.
Не разбежались. Или разбежались не все. Внизу раздались такие жуткие крики боли, что я зажмурилась и уши зажала. Шурр выругался нехорошими словами.
А каналокопатель начал утюжить то, что скрылось под облаком пыли, неожиданно поворачивая и пуская вперед себя струю песка.
— Скоро уцелевшие захотят вернуться в оазис, — произнес Пуррт.
— Этого допустить нельзя.
— Вдвоем нам их не сдержать. Летим в оазис, возьмем отца, спросим, кто еще луком владеет, — предложил Шурр.
— Да без разницы, владеет, не владеет. Пусть своим видом пугает.
— Тоже верно! Шесть стрелков — не два стрелка.
Развернулись и на полной скорости умчались к оазису. Я подняла байк повыше и взглянула на каналокопатель. Из облака пыли с разных сторон выбегали сарфахи, скакуны и пешие воины. Как насекомые из-под… Не знаю, из-под чего, но очень похоже! Пешие тут же пытались поймать и успокоить сарфахов без всадников. Развернула байк и помчалась в оазис.
Когда села, Шурр уже кончил объяснять боевую задачу. Дядя Трруд уселся на байк позади рыжей девушки, вертелся и проверял, удобно ли будет пускать стрелы из лука. Оказалось, сидя не удобно, удобно только стоя. Я подбежала к ним, достала из бардачка ремни безопасности, заставила пристегнуться обоих.
— А ты и на самом деле научилась командовать, — удивился дядя Трруд. И пристегнулся. Но не так, как положено, а за скобу, за которую руками держатся, чтоб можно было в полный рост вставать. А потом как рявкнул командным голосом, словно на плацу:
— Все, кто пойдет в бой, обязаны привязаться к машинам! Миу, покажи остолопам, как это сделать. Быстро!
Когда дядя Трруд командует, даже главный полицейский слушается. Он, кстати, арбалетом разжился.
— Господин, где ты взял оружие? — удивилась я.
— Видишь шатер бунтарей? Там еще что-то осталось.
Я посмотрела на шатер. Из него выходили чиновники, нагруженные оружием. Как же, останется после них… Побежала к остову той палатки, в которой лежал ящик с охотничьими ножами. Ничего с ними не случилось. Ящик обгорел, а внутри все цело! Застегнула ремень на поясе, повесила на него два ножа. Чем я хуже Пуррта? Моя мать была воином!
Взялась покрепче за ручки и потащила ящик с ножами к байкам. Он тяжелый! Волоку пячась, ругаюсь про себя. Зато парни сразу оценили, похвалили. Мелочь, а приятно, как Марта говорит.
У моего байка самый молодой из чиновников возится. За спиной — два арбалета висят. Увидел меня — и, не говоря ни слова, повесил на меня два колчана со стрелами. Хоть бы разрешения спросил! Подтянула ремни, чтоб колчаны по попе не били. А парень подсовывает четыре копья под скобу на сиденье, за которую руками держатся. Это что, мы на древках копий сидеть
будем?
— Стой, не торопись! — поднимаю сиденье, достаю ошейник со свежими прибамбасами. У меня в запасе всего два ошейника осталось: с кольцом и парадный. Конечно, я выбрала парадный!
— О-о-о! — оценил парень.
Шурр на нас посмотрел — и тоже к шатру за копьями побежал. А за ним и остальные.
— Взлетаем! — командует дядя Трруд.
Только Шурр и Пуррт сами байками управляют. Остальные это девушкам доверили. А из девушек одна я в ошейнике. Зато в каком!
Опомнилась, достала из бардачка планшетку, включила запись со всех регистраторов, координаты которых не дальше ста метров от меня. Есть такая умная команда, ее, наверно, один Стас знает. Посмотрела, сколько каналов пишу — мой ошейник, шесть байков, три орнитоптера и два костюма. Ничего не понимаю! Потом разберусь…
Поднялись на пятьсот метров. Горизонт распахнулся, видно
далеко-далеко. Каналокопатель уходит на северо-запад, и его никто не преследует. Слабый ветер сносит облако пыли. Бунтари вытряхивают из одежды песок и собираются в кучу. Несколько всадников отлавливают сарфахов и скакунов без наездников.
— Многовато их уцелело, — огорчается Пуррт. Я достала планшетку, связалась с ретранслятором, навела оптику на бунтарей и нажала кнопку “статистика». Тут же появились цифры — количество сарфахов, скакунов и воинов.
— Двести девяносто семь бунтарей, — сообщила Пуррту.
— Ну ты, сестренка, даешь!
— Рыжий, это не твоя сестренка, это моя сестренка, — усмехнулся
Шурр.
— Вечно вы, серые, накладываете лапу на самое лучшее.
Бунтари тем временем выстроились в колонну по пять в ряд и двинулись в сторону оазиса. Неторопливо так двинулись, чтоб пешие в конце колонны не отстали. Как мы и предполагали, бунтари направились в оазис. Сначала я не понимала, почему нас никто не замечает, потом догадалась. Солнце у нас за спиной. Никто не хочет смотреть на солнце.
— Выстраиваемся в линию и преграждаем им путь, — скомандовал дядя Трруд. — Шурр, ты скажешь им, чтоб в оазис не ходили. Они попробуют тебя убить. Не дай им этого сделать.
— А если они не захотят меня убивать?
— Сделай так, чтоб захотели.
— Понял, папа!
Мы выстроили байки в линию, опустились на уровень всадника сарфаха и замерли в ожидании. Нас тут же заметили, но колонна не изменила ни направления, ни скорости. Я настроила планшетку на передний регистратор байка Шурра и сделала звук погромче. Когда до колонны осталось двести шагов, Шурр вылетел на переговоры. Колонна остановилась.
— Вам запрещено входить в оазис, — громко произнес Шурр, выхватил меч и провел по песку линию в десяти шагах перед скакуном стратега.
— Любой, кто пересечет эту линию, будет убит.
— Кто это сделает?
— Те, кто перед тобой. Кто остались верны владыке. Мы уже казнили стратега девятого легиона и его прихлебателя. Заодно обезглавили два клана.
— Хочешь сказать, ты лично убил стратега?
— Нет, эта честь выпала не мне. Я прикрывал спины тех, кто это
сделал.
Вот хвастунишка! Спины он прикрывал. Дышал мне в ухо и смотрел через плечо, что я с планшеткой делаю.
— Люблю молодых наглецов. Хочешь стать моим ординарцем? — неожиданно предлагает стратег.
— У меня встречное предложение. Хочешь стать моим рабом?
— Очень жаль, что ты отказался. Убить его!
Дальше все произошло за долю вздоха. Байк Шурра рванулся вперед, прямо на скакуна стратега. Стрелы, предназначенные Шурру, пролетели у него за спиной. Скакун стратега взвился на дыбы. Байк Шурра тоже встал дыбом и пошел вертикально вверх. Шурр успел полоснуть мечом по горлу скакуна стратега. Несколько стрел отскочили от железного днища байка, другие пролетели мимо. А Шурр, набирая высоту и скорость, вел байк прямо над колонной, словно специально подставляя себя под выстрелы. Но все стрелы пролетали мимо или ударяли в байк. Пять вздохов — и Шурр уже недостижим для стрел. Разворачивает байк и летит к нам.
— Не нужно было так рисковать, — говорит ему дядя Трруд, когда Шурр занял свое место в цепочке.
— Знаю. Неудачно сложилось, — Шурр попытался вытащить две стрелы из сиденья байка, но не вышло.
— Все вверх! — выкрикнула я. И подала пример. Девушки подчинились мгновенно, Пуррт тоже. Шурр пожал плечами, но подчинился. Туча стрел прошла под нами.
— Девочка моя, чего ты испугалась? Ведь перед нами прозрачные щиты, — удивился дядя Трруд.
— Прости, дядя, они от ветра, а не от оружия.
— Надо же! Я не знал.
Второй залп тоже прошел мимо. Лучники не привыкли стрелять по целям, которые быстро летят вверх, взяли неверную поправку. А третий залп просто не долетел. Колонна двинулась вперед. А мы — ей навстречу!
— Откуда такие безмозглые берутся? — удивился Пуррт, вытаскивая из-под себя копья, на древках которых сидел. Прицелился и просто отпустил копье. Пролетев полторы сотни метров, оно до половины ушло в песок в шаге перед мордой сарфаха. Всадники тут же закрылись щитами.
— Ой, безмозглые, — повторил Пуррт и отправил в полет второе копье.
Кувыркаясь, отлетел в сторону щит воина, а копье пришпилило всадника к спине скакуна.
— Попал! — радостно обернулся к нам Пуррт. И показал бунтарям
неприличный жест.
— Бейте животных! — приказал дядя Трруд. Чиновник за моей спиной уложил болт в канавку на ложе арбалета, прицелился… Но болт скользнул по канавке и улетел вниз. Мы склонились и проводили его взглядами. Болт задел бедро скакуна и ушел в песок.
— Прижимка же есть! — я ткнула пальцем в нужную детальку.
— Спасибо, буду знать. На моем такой не было. Меня Щинарр зовут, — он вытащил из-за спины второй, уже взведенный, арбалет, вложил стрелу, прижал прижимкой, прицелился и выстрелил в того же самого скакуна. Попал! Скакун взвился на дыбы и опрокинулся на спину, придавив вседника.
— А я Коррбут Ррумиу Фаррамовна. Доверенная рабыня двух Владык, их голос и воля. Для своих — Миу.
— Ну и имя тебе дали! — Щинарр просунул ногу в стремя арбалета и одним движением взвел его. — Правым боком развернись… Теперь замри.
Вторым выстрелом он поразил сарфаха в брюхо.
— Я тебя не видела во Дворце, господин.
— Рассредоточиться!!! — донеслось снизу.
— А я не из дворцовых. Я из тех, кого вы называете ночными
кроликами.
В этот раз стрела попала в щит и пробила его насквозь. Всадник выпал из седла сарфаха.
— Не в него метил, но так даже лучше, — усмехнулся Щинарр. — Ты знаешь рабыню по имени Ррушан?
— Черненькая с белой грудкой!
— Моя девушка! — очередной болт пронзил переднюю ногу скакуна. Тот сбросил всадника и ускакал куда-то на трех ногах.
— В отступающих не стрелять! Бейте только тех, кто прорывается в оазис! — крикнул дядя Трруд.
— Опустись ниже. Я ее выкупить собираюсь. Хозяйка Рритам, вроде, не против, но очень страшную цену назвала. Когда бунтари Дворец заняли, хотел ее разыскать, да под шумок вытащить. Только сам попался… — Щинарр пустил очередную стрелу. Целил в одного сарфаха, а попал в другого. Но сделал вид, что так и надо!
— Я тебя узнала! Хозяин рассказывал. Владыка поймал тебя, когда ты одежду под кустом закапывал. А потом отпустил и велел гостевую комнату выделить. Тебя там стражники утром поймали?
— Нет. Ррушан с подругами договорилась, они с третьего этажа веревку спустили. Я в рабских пеналах спрятался, — Щинарр пустил очередную стрелу. А в нас тоже попали. Из мощного арбалета. Ветровое стекло выдержало, только звездочка из трещин образовалась. Я взвизгнула и поднялась выше.
Пока Щинарр выпустил десять стрел, Шурр опустошил колчан и подлетел к нам.
— Сестренка, прикрой, я сяду, мне надо стрелы собрать.
Щинарр зарядил оба арбалета. Мы снизилась и развернулись так, чтоб Щинарру удобнее было выцеливать воинов. Собирать стрелы Шурр, конечно, не стал. Просто сорвал колчан с одного убитого лучника и взмыл в небо. А Щинарр пустил болт прямо в задницу пробегающему мимо сарфаху.
— Дядя не велел стрелять в убегающих! — обругала я его.
— Не смог удержаться. Такой ракурс… Не люблю я их, вонючие
животные!
— Отступаем к оазису, держим оборону! — скомандовал дядя Трруд.
Это очень правильно. Когда враги под тобой со всех сторон, трудно отследить все стрелы. Я уже устала головой вертеть. Когда стреляют только спереди, проще.
Только отступив на пятьсот шагов, я увидела, как много тел осталось на песке. Пока шел бой, было не до этого. Гоняла байк туда-сюда по приказам Щинарра, уворачивалась от стрел на излете, прикрывала лучников, что опускались пополнить запас стрел. В общем, видела не всю битву, а маленький ее кусочек.
Мы отступили еще раз, еще и еще. Нам давно стало не до разговоров. Щинарр приказывал спуститься ниже, бунтари приноровились стрелять вверх, старались сговориться и пустить разом две-три стрелы. Я утомилась дергать байк то вперед, то назад, то вверх. Чаще просто разворачивала и встречала стрелу носом байка. Щинарр шипел, что сбиваю ему прицел, долго целился, но промахивался редко.
Только потеряв каждого третьего, легионеры оставили попытки
пробиться к оазису. Мы удержали его! Вдесятером против трех сотен! Мы разметали бунтарей по пустыне, выбили всех скакунов и почти всех сарфахов. Но солнце начало садиться и битва кончилась. Бунтари отступили. Развернув байки, мы полетели в оазис.
Как только сели, я осмотрела бойцов и байки. Серьезных ранений нет, так, царапины. На двух байках разбиты ветровые стекла, но девушки-пилоты не пострадали. На одном стрела разбила фару и застряла в ней. Мой байк потерял обе фары. Я чувствовала себя выжатой тряпкой. Хотелось упасть и забыться. Но девочки на меня смотрят, с меня пример берут.
Мужчины заявили, что хотят есть. Чиновники, которым не хватило места на байках, забор вокруг огорода и посадок починили, но хоть бы овощи на ужин собрали. Мужчины!
Я разыскала на пожарище два голографических костра, подключила к ним кабели, включила. Голография на них попортилась, языков пламени нет, но тепло и свет дают. Девочки сразу повеселели, побежали мыть котлы. А я еще раз осмотрела холодильник. Если сегодня не съедим мясо, завтра к вечеру
его нужно будет выбросить. Но столько съесть невозможно!
Попросила парней опрокинуть холодильник на бок. Там, где провода заходят внутрь, изоляция на них сгорела, получилось короткое замыкание. А если заменить горелые провода хорошими?
Обругала себя бестолковой улиткой. Если б провода были под током, меня уже десять раз убило бы!
Сбегала в домик-подстанцию, отстыковала от щита те кабели, у которых вышибло защиту. Села на маленький трактор, привезла бухту кабеля. Размотала. Один конец подстыковала к щиту в домике-подстанции, другой протянула к холодильнику. Поставила трактор и байк так, чтоб фарами мне рабочее место освещали.
Все мужчины вокруг столпились, смотрят, что я делаю, свет
загораживают. А я ножом винты выворачиваю, чтоб днище холодильника снять.
Так и есть! Снаружи провода обгорелые, а внутри нормального цвета. Обрезала горелые ножом. Там, где хорошие начинаются, содрала изоляцию, зачистила концы. Потом голову кабеля с разъемом отрубила, концы тоже зачистила. И пальцами скрутила — зеленый с зеленым, синий с синим, желтый с желтым, красный с красным. Чтоб скрутки между собой не коснулись, обернула их тряпочками, обвязала веревочками. Ну, звездочки ночные, не
подведите!
— Мужчины, ворочайте холодильник назад. Вы сильные!
Вшестером взялись, крякнули, перевернули. Дверца открылась, две бургуньи туши прямо на песок выпали. Шурр с Пурртом переглянулись, подняли и пошли к озеру отмывать. Мальчики, я вас обожаю!
Захлопнула дверцу, сбегала в домик-подстанцию, выставила напряжение, частоту, максимальный допустимый ток, врубила автомат. Думала, сейчас щелкнет и отрубится… Нет, держит! Подбежала к холодильнику, открыла дверцу. Свет внутри не загорелся, но сам холодильник чуть-чуть гудит. Работает! Я починила вещь иноземцев!
— Вот теперь — порядок, — спокойно так говорю. Будто каждый день подобное делаю. Закрываю дверцу и иду к котлам.
— Что это? — спрашивает кто-то из чиновников.
— Ледник иноземцев, — объясняет серая девушка. — Бунтари его сломали, а Миу исправила. Теперь нам мяса на месяц хватит.
Ой, я же днище на место не привинтила. Ну и ладно. Без него работает!
Жила-была Джульетта, которая целовала всех подряд. Совершенно бесконтрольно. Вот такая она была необычная – не возводила, в отличие от прочих Джульетт, вокруг поцелуя неприступную крепость условностей, ворота которой заперты на замок огромным ключом, а ключ этот будет выдан лишь одному-единственному счастливчику, сдавшему экзамен на звание настоящего Ромео. Она дарила свои поцелуи любому, кто просил, или даже не просил, а просто проявлял интерес. Дарила небрежно, как дарят выросшие у дороги цветы, сорные и пыльные, сорванные просто так, лишь для того, чтобы было чем занять руки во время скучной прогулки. Дарила легко и быстро, с нетерпеливой улыбкой пробуя губами чужие губы – и отстранялась, не переставая улыбаться, разве что улыбка становилась с каждым разом чуть более растерянной. И вряд ли кто-то догадывался, что так она просто пыталась найти своего Ромео. По запаху. На вкус. Губами, наощупь.
Она не могла отыскать его иначе, поскольку была слепой…
Полагаете – так не бывает? Еще как бывает! Они ведь все такие разные, Джульетты. Эта хотя бы красивой была, а сколько на свете кривых, косых, бельмастых или вообще одноглазых Джульетт? А рожи у иных таковы, что поневоле начинаешь сочувствовать тем Ромео, что таки попадутся им под контрольный поцелуй – а ведь наверняка попадутся. От начала времен не случалось еще такого, чтобы настоящая Джульетта не сумела обнаружить, узнать и поцеловать своего Ромео. Хотя бы один раз. Такова их природа, Джульетт, тут уж ничего не поделаешь. И вовсе не потому, что у них слишком много любви, которая распирает, бьет через край и рвется наружу.
Это у Ромео любовь огромная – как море, такая же неутомимая, переменчивая и бескрайняя. Ее не удержишь в рамках границ или берегов, не скуешь оковами брачных колец или набережных. Такой огромной любви с лихвой хватит на всех — и на Джульетту, и на Розалинду, и на Еву с Марией. И не убудет от нее – морю ведь без разницы, один человек им насладился или сотня. От моря невозможно оторвать кусочек и унести на память, разве что высыхающие соленые капли на коже – да и то ненадолго, до ближайшего душа. Да и то непонятно – брызги ли это прибоя, или просто следы подсыхающих слез. Любовь Ромео, как и море, не становится меньше оттого, что в ней купаются многие. И точно так же, как и с морем, никогда до конца не понять, все еще с тобою она – или давно уже это просто подсохшие слезы.
Она и неуловима точно так же, как море — накатывает и ускользает, вновь и вновь возвращается, чтобы уйти – снова и снова. Вся суть Ромео – в этом постоянном возвратно-поступательном движении. Суть Джульетты – в неподвижности и ожидании. Ведь у Джульетты нет моря с его бесконечной чередой бьющих о берег волн, когда не одна – так другая, третья, сотая, но цели достигнет.
У Джульетты нет моря, но есть у нее самострел – маленький и однозарядный.
И любовь у Джульетты тоже маленькая, не способная что-то там распирать и куда-то там рваться. Зато ее очень удобно носить в кармане – тяжелый шарик, холодный и тусклый. Словно сделанный из свинца. Маленький такой шарик — грамм на девять. Как раз для однозарядного самострела.
Любая Джульетта знает, что у нее не будет второго шанса. Потому и выжидают они долго, порою годами храня ежеминутную готовность к выстрелу – единственному и просто обязанному оказаться точным. Судьба не дает Джульеттам второй попытки. И кто виноват, если не смогла, дрогнула рукой, не попала – или попала не в того. Только сама. Поторопилась. Не подпустила поближе. Не проверила поцелуем.
Пухлые губы даны Джульеттам не только для красоты – это своеобразный тестер, проводящий окончательное подтверждение идентификации Ромео – обнаруженного, оцененного, признанного условно годным и подпущенного на расстояние губ. Высшая проба, контрольный поцелуй.
Но над нашей Джульеттой, повторяю, судьба подшутила, дав ей прекрасные голубые глаза, но лишив возможности что-либо видеть. Слепая Джульетта особо не расстраивалась по этому поводу, поскольку свято верила в контрольный поцелуй. А еще у нее была Надежда – Джульетта возлагала ее на статистику. Ведь если верить статистике и перецеловать достаточно большое количество претендентов, то среди них по незыблемым законам случайных чисел обязательно должен попасться и ее Ромео – а уж тогда она его обязательно опознает и не промажет. Только перецелованных должно быть по-настоящему много – ведь с малыми числами статистика не срабатывает. Ну, так это не сложно. Надо просто постараться и быть достаточно активной…
Она и старалась, пробуя на вкус всех подряд – он? Не он? И разочаровываясь каждый раз. И надеясь – что, может быть, хотя бы следующий окажется тем самым, пусть не сегодня, пусть даже не завтра, не через год. Главное – твердо верить…
Вера ушла первой. По-английски, не попрощавшись. Просто вроде бы недавно еще была, а сейчас уже нет. И не вспомнить, была ли вчера. Или позавчера. Да и вообще – была ли?
Вера ушла, но оставалась Надежда. Пусть статистика врет, но случайность пока еще никто не отменял! И по этой случайности – почему бы и нет? Ведь не может же быть, чтобы Ромео, такой умный, такой прекрасный, такой единственный – и вдруг прошел мимо и не заметил…
Понадобилось десять лет, чтобы Джульетта поняла – Ромео может все.
В том числе и пройти мимо. Не узнать, не заметить, и губами навстречу не потянуться. А, может быть, даже и хуже – был он уже. Среди огромной толпы безликих, мимоходом попробованных. И это она сама — не заметила и не узнала. Потому что всегда торопилась и уже ни во что не верила, а проба превратилась в надоедливый ритуал – поставить губами печать «проверено», не ощутить ничего и устремиться к следующему, заранее ожидая и с этим точно так же не ощутить ничего. А губы потихоньку теряют чувствительность, и нет уже прежнего им доверия, но если не верить даже своим губам – то чему же вообще тогда можно верить и на что надеяться? Ромео-то ведь, в сущности, все равно…
Так ушла Надежда.
Но осталась привычка трогать губами все новые и новые губы. И какое-то время Джульетта жила почти по-прежнему – так же щедро и весело раздаривая поцелуи, только теперь уже ни во что не веря и ни на что не надеясь. А потом и привычке с нею наскучило…
Нашей Джульетте не повезло дважды – она была не только слепой, но еще и умной. Глупая бы так ничего и не поняла, и продолжала бы целоваться в полной уверенности, что счастье где-то совсем рядом, просто притормозило слегка, но надо самой проявить активность – и все будет в порядке. И умерла бы в свой срок от старости точно такой же — счастливой и уверенной, что все еще впереди. Умение понимать – это не то, что приносит счастье Джульетте, тем более, если Джульетта слепа. Оно вообще ничего не приносит хорошего, понимание это. Оно жадное и ревнивое – появившись, сразу бы изгнало веру с надеждой, если бы те еще оставались. Но оставалась только привычка, и потому пониманию пришлось ограничиться ею.
А потом заскучавшее понимание тоже сделало ручкой, и однажды Джульетта вдруг осознала, что осталась совсем одна.
Впрочем, нет.
С ней по-прежнему оставалась ее так и не выстрелившая любовь – маленькая, холодная и тяжелая, словно свинцовый шарик…
Типичная Джульетта до такой ситуации старается не доводить, а если уж вышло – то стреляет немедленно, в первого встречного. Что поделаешь, если жизнь такова, годы идут, а Ромео на всех не хватает? Типичная Джульетта предсказуема и при умелом обращении почти неопасна.
Наша Джульетта была нетипичной…
Одноразовый самострел проржавел насквозь и не хотел открываться, пришлось надавить. Что-то треснуло, скрежетнуло, ломаясь – и тяжелая горошина выкатилась в подставленную ладонь. Джульетта покатала ее в пальцах, погрела дыханием. Шарик согрелся и словно бы стал еще тяжелее. Теперь он казался почти живым.
— Знаешь что? — сказала Джульетта задумчиво, баюкая теплый шарик в ладонях. – А ведь нам с тобою не нужен Ромео. Я сама тебя выращу. И ты будешь такою, что все просто умрут от зависти. Ты самой лучшей будешь. Самой красивой, самой умной, самой сильной. И — только моей. Нам с тобою никто не нужен!
А любовь промолчала в ответ, потому что тогда еще говорить не умела. И не было рядом никого, кто бы предупредил, как опасно пробуждать любовь. Особенно ту, которая так и не выстрелила. Такая любовь может только проснуться, но не родиться, а нерожденному трудно жить, хотя и нет у Времени власти над нерожденным. Впрочем, слепая Джульетта вряд ли стала бы слушать советчиков. А после того, как выяснилось, что отогретая и разбуженная ею любовь еще и не слепа – Джульетта вообще никого бы не стала слушать.
Она старалась быть самой лучшей матерью для своей нерожденной любви. Прослушала все книги по воспитанию, какие только сумела найти. Книги о любви она тоже пыталась освоить все, но их оказалось слишком много. Стены в приготовленной для нерожденной Любви детской были исписаны любовной лирикой и разрисованы сценами из камасутры – в одной из прослушанных книг утверждалось, что ханжество убивает любовь, и отныне слово на букву «Х» было отнесено Джульеттой в разряд самых страшных ругательств. Джульетта не могла рисковать, поскольку знала, что второго шанса не будет.
— Нам с тобою никто не нужен! – твердила Джульетта своей нерожденной Любви, твердила все исступленнее, потому что стала бояться людей. Они могли навредить ее необычной малышке, оказать плохое влияние, она ведь такая маленькая и впечатлительная. И она — видит.
Все видит.
То, что ее любовь растет не слепой, наполняло Джульетту счастьем — и одновременно пугало до судорог. Нерожденная Любовь ранима и беззащитна, а, значит, должна быть окружена красотою со всех сторон, как щитом, и не видеть ничего, кроме красоты. А люди порою так некрасиво себя ведут, да и сами они тоже не то чтобы очень красивы.
После долгих поисков Джульетта поселилась на вершине самой высокой горы. Все, кто там побывал, говорили, что прекраснее места они не видели и не чают увидеть. «Вот и отлично – решила Джульетта. — Подходящая оправа для моей девочки». А нерожденная Любовь лишь улыбалась в ответ, и в темно-синих глазах ее отражалось небо, близкое и холодное.
Шли годы. Хотя кто их знает, куда они шли там, где само Время застыло среди хрусталя горных озер и заснеженных пиков. Застыло, а, может быть, даже и пошло в обратную сторону. Впрочем, это уже другая история…
— Нам с тобою никто не нужен, правда же, солнышко? – Шептала стареющая Джульетта подросшей Любви, а та молчала в ответ, лишь улыбалась и щурила снисходительно синие глаза, яркие и холодные, словно два горных озера. Она никогда не спорила с Джульеттой, и даже почти не морщилась, когда та обнимала ее слишком сильно. Она вообще мало говорила, только улыбалась, эта странная холодноглазая Любовь, у которой не было Ромео, но были крылья.
И однажды настал тот день, когда, улыбаясь, она сказала Джульетте:
— Ты права. Мне не нужен никто. И ты тоже мне не нужна.
И крылья развернулись у нее за спиной двумя серебристыми веерами, и от улыбки ее на лету замерзали птицы, а взгляд был настолько темен, что никто не мог его выдержать и остаться в живых. Так она потеряла имя – ведь тот, кому никто не нужен, не имеет права зваться Любовью.
Улетая, она продолжала улыбаться, холодно и отстраненно. И даже не обернулась. Ей нравилось летать. И не нравилось оборачиваться.
И каменели от ужаса люди на ее пути. Потому что Любовь, которой никто не нужен, приносит лишь смерть. Быструю, чистую и почти безболезненную. В чем-то даже красивую. Но – только смерть и ничего кроме смерти. И сама становится смертью – со временем.
Выжившие прозвали ее Горгоной и научились делать защитные зеркала. Синеглазой Смертью назовет ее кто-то из фильтров, но случится это намного позже, и это совсем другая история.
А тогда лишь седая Джульетта, улыбаясь растерянно и часто помаргивая, все крестила ее вслед дрожащей старческой лапкой.
«Гильгамеш», вразнобой подпрыгивая десятью решётчатыми колесами, мчался по Заливу Зноя навстречу ослепительному солнечному софиту, висящему почти над лунным горизонтом. Длинные тени неслись под днищем вездехода, ломались пугающими провалами. Прямо над головой висел равнодушно шар Земли с затенённым ущербным краем. Залив зноя… Sinus Aestuum… Sinus, в переводе с латыни, означает «свищ». Чем ближе к предгорьям Апеннин, тем больше ландшафт подходил к слову «sinus». Вика изо всех сил нажимала на джойстик, бросая машину то влево, то вправо. Едва вездеход спустился с аппарели транспортного ангара, она выключила автопилот и вот уже почти три часа вела вручную на предельной скорости, рискуя перевернуться на особо крутых виражах. Порой «гильгамеш» в слабой лунной гравитации подскакивал так, что все колёса отрывались от грунта, потом бухался обратно, поднимая фонтаны медленно оседающей пыли. Вика, охваченная страховочными ремнями, тоже подлетала в пилотском кресле, плюхалась на сиденье и снова давила газ. Время от времени её глаза в который раз находили часы на панели управления, и вид циферок в чёрном окошке экране с утроенной силой гнал её вперёд. Встреча назначена на шестнадцать тридцать, а часы уже сейчас показывали половину шестого. Так долго ждать в условленном месте слишком рискованно, слишком… А нервы ни у кого не железные. Даже думать не хотелось о том, что сегодняшние усилия могут запросто пойти прахом, ведь встреча нужна позарез — вопрос жизни и смерти. И если сегодня всё сорвётся, то другого шанса может уже и не быть. Проклятые испытания! Проклятая катапульта! Проклятый Рагимов!.. Конечно, можно было выйти в эфир на большерадиусном передатчике, попытаться установить связь, но это тоже очень опасно: большинство частот регулярно прослушиваются. И Вика, стискивая зубы, жала стремя педали, невольно представляя, как разлетается, попав в каверну, сетчатое колесо.
Часы показывали шесть с небольшим, когда «гильгамеш» наконец вышел в то место, где Залив Зноя соединялся с Морем Дождей, немного восточнее кратера Эратосфена. Про себя Вика всегда называла эту долинку, утыканную редкими клыками скал, явочной долиной. Здесь кончался советский сектор и начиналась километровая разделительная полоса, а дальше, за полосой — владения американцев, юшей, янок, вечных геополитических «партнёров». Над нейтралкой время от времени летали беспилотники, и наши, и американские, и попадаться в поле их зрения не тянуло категорически.
Вика сбросила скорость и медленно повела вездеход вдоль высокого щербатого выступа, похожего на спину лежащего дракона. По эту сторону она ещё была на своей территории, а дальше становилась вроде как нарушителем госграницы. Ощущая себя шпионкой из древнего романа, Вика преодолела последние метры каменного хвоста, выехала на открытое пространство и остановилась. Маленькая долина была пуста. Всем телом подавшись к выпуклому стеклу блистера, Вика рассматривала торчащие из серого реголита серые камни; обычно маленький полосатый вездеход Алекса Мура она замечала почти сразу, но сегодня в долине были только камни. «Может быть, он тоже опоздал?» — мелькнула в голове наивная идея, но додумать её Вика не успела. Непроницаемо-чернильная тень у крупного валуна вдруг шевельнулась, материализуясь в высокую фигуру, одетую в незнакомый чёрно-жёлтый скафандр с эмблемами на рукавах. Совершенно незнакомый скафандр с непроницаемо серебристым шаром затемнённого светофильтром шлема. По Викиной спине пробежал озноб, пальцы стиснули рукоять джойстика. Неужели вляпалась? Человек решительно шагнул вперёд, выныривая из тени, наверное, он сидел там совершенно невидимый, привалившись спиной к камню. Вика потянула джойстик на себя. Тяжёлый «гильгамеш» дёрнулся назад, и тут же фигура в серебристом шлеме условным жестом скрестила руки над головой, затем помахала ладонью и показала, что идёт к бортовому шлюзу.
Чувствуя, как оттаивают мышцы спины и шеи, Вика длинно выдохнула и бессильно откинулась на спинку кресла, затем спохватилась и принялась торопливо отстёгивать страховочные ремни. Она оказалась у внутреннего люка запасного кессона, когда зелёный индикатор уже мигал, сигнализируя о том, что гость вошёл в шлюз. Едва дождавшись, пока выровняется давление, Вика потянула рычаги задвижки, люк раскрылся, и высокая фигура в чёрно-жёлтом скафандре вывалилась в неширокий коридорчик между каютами, полевой лабораторией и душем. Серебристый шлем, стукнувшись о стену, покатился куда-то под ноги. Ранец СИЖОСа полетел туда же, и радостный взъерошенный Алекс судорожно начал выбираться из скафандра. Левая вакуум-застёжка никак не хотела открываться, и Вика в перерывах между поцелуями дёргала её обеими руками, пока толстая ферропиленовая ткань наконец не разошлась, выпуская на свободу торс и руки, затянутые в белое термотрико. «Так-то лучше, так-то лучше»… — задыхаясь, шептала Вика. Целоваться, не натыкаясь на жёсткое кольцо ворота, и вправду было намного лучше, и не упрятанные в толстые перчатки руки гладили спину, обнимали талию, путались в волосах. А Вика всё целовала смеющееся скуластое лицо, и крепкую шею, и пшеничные усики. «Пришёл, пришёл, пришёл… — стучало в висках, вытесняя к чертям все ненужные затхлые мысли. — Пришёл!» Путаясь в тяжёлых штанинах скафандра, Алекс потянул её к одной из кают, но Вика, с трудом оторвавшись от его губ, выдохнула: «В рубку». Невероятная волшебная сила (глупо списывать волшебство на малую тяжесть), подняла её вверх, к потолку и, волоча за ногами несносный скафандр, прямо по воздуху вынесла в рубку. Тихо смеясь, Вика рухнула с высоты в упругие подушки дивана, изо всех сил прижала, притиснула к себе того, о ком безумно, почти по-звериному скучала два последних месяца и почувствовала себя совершенно счастливой. В потолочное окно вездехода глядела молочно-ультрамариновая Земля, а на глаза наворачивались слёзы…
* * *
Глазунья походила на архипелаг из четырёх белоснежных вулканических островов, увенчанных соблазнительно оранжевыми глазками горячей лавы. Сам круглый стол походил на модель допотопной плоской Земли (не хватало разве что слонов с китами), а Алекс в разовом тренировочном костюме, наверное, являл собой модель всевышнего небожителя. Нагнувшись вперёд, он поддел вилкой зажаренный пористый край и осторожно положил кусочек в рот. Уютная утренняя Вика, закутанная в мохнатый белоснежный халат, сидела по другую сторону столешницы. Подбородок её опирался о розовые ладони, а глаза, ещё подёрнутые мягкой ночной поволокой, смотрели на жующего мужчину с мечтательной нежностью.
— М-м-м, — промычал Алекс, собирая хлебом растекшийся глазок. — Фантастика! — Он выпрямился, вспоминая слово. — Обалдевенно.
— Обалденно, — поправила Вика.
— Обалденно! А у нас сплошные концентраты. Ты точно не хочешь?
Вика, улыбаясь, покачала головой:
— Я уже съела йогурт.
— Йогурт… — Алекс скривился. — Немногим лучше концентрата. — Он облизал вилку. — И как вы русские, умудряетесь возить на свою станцию деликатесы вроде яиц? Доставка же стоит обалденных денег.
— Это местные яйца.
Алекс недоверчиво приподнял бровь, затем засмеялся и погрозил пальцем.
— Да нет, я серьёзно, — сказала Вика.
— Серьёзно? — Серые глаза округлились.
— Несушки живут на нижнем ярусе станции. Настоящая ферма. Правда, корм приходится в основном завозить.
Алекс уважительно выпятил подбородок.
— Если рассказать парням на «Эскалибрусе», — произнёс он со странным выражением, — то они наперегонки кинутся заводить русских любовниц.
— Русские любовницы — роскошь, доступная далеко не всякому, — сказала Вика назидательно.
Она быстро протянула руку, чтобы щёлкнуть мужчину по носу, но Алекс ловко увернулся и поймал её за запястье.
— Только самым талантливым, храбрым и, как это… безбашненным, — перечислил он, поочерёдно целуя Викины пальцы, — tough guys.
— Crazy guys, — сказала Вика. — Это же надо только додуматься. Запустить вездеход в автономке по маршруту, а самому сидеть под камнем. Ты псих.
— Ничего не псих, — пробурчал Алекс примирительно. — Я всё держал под контролем.
Вика взялась свободной рукой за голову:
— Под контролем? А если бы я вообще не приехала?
— Смеси в ранце на четыре часа, плюс полчаса аварийного запаса, — рассудительно сказал Алекс. — Не появись ты через двадцать минут, я бы дал по рации команду на возвращение.
— А если авария? Колесо попало в расщелину? Сбился курсор? Глюкнул драйвер?
— У нас драйвера не слетают.
— Это у нас не слетают, а у вас за милую душу.
Алекс пошевелил пижонскими усиками, но возражать не стал.
— Слушай, — сказал он, глядя в бронированное окно, за которым медленно ползли тени Лунных Апеннин, — ты можешь запустить скаут? Хотелось бы посмотреть всё ли там о’кей с моей «шабути».
— Теперь он волнуется за свою сверхнадёжную тарантайку, — победоносно резюмировала Вика.
Алекс, не дав девушке договорить, стянул её со стула и усадил к себе на колени.
— А можно и не запускать, — весело проговорил он, целуя Викину шею. — Чёрт с ней, с тарантайкой, тарантайка подождёт. (Ласковая рука скользнула за отворот халата). У меня есть идея получше.
— Какая идея? — прошептала Вика.
— Давай ни о чём не думать, целый день ходить голыми и заниматься любовью. Твоя идеология разрешает тебе ходить голой?
— Пока я не получаю с этого прибавочной стоимости…
— Плевать на прибавочную стоимость, — пробормотал Алекс, стягивая халат с Викиных плеч.