В платоновской пещере тени скользили по стене под взглядами прикованных людей и оставались бесплотными, бесцветными, сколько бы скучающих зрителей не пялились на них.
Для властителя его подданные — такие же бесплотные тени, плоские и безликие. Их человечность условна. Принимается, как необходимая оговорка. И сами тени принимают это за оговорку, убеждённые, что слова эти ничего по сути не значат, ибо тот, кто способен их оживить и наделить истинной человечностью, видит лишь смутный набросок на освещенной стене.
Клотильда хорошо это знала, ибо тоже смотрела на стену и видела тени. Её так научили. И она сама была для кого-то тенью. Для своей матери, к примеру. Или для старшего брата. Для прочих она уже обладала плотью, способной наказать или одарить. Грозной тенью, закрашенной более тщательно, но узнанной, очеловеченной она не была и для них.
Зрители платили ей той же монетой. Превращать угольный набросок на штукатурке в полновесное существо способен лишь кто-то очень могущественный, тот, кто наделен полномочиями бога. А разве она, герцогиня, не пришла однажды с пугающему заключению, что Геро и есть бог? Только он об этом не знает. И счёл бы это за злую насмешку.
Бог, который не способен сам себя защитить, который заперт в четырёх стенах и вынужден, как нищий вымаливать самую ничтожную милость. Да, всё так. Но этот бог умеет оживлять мертвецов и обращать тени в людей. И совершать дворцовые перевороты без единой капли крови.
Вот и она уже ищет повод, как ему услужить. Повод представился. После низвержения двойника Геро выдумал себе занятие. Ей снова донес соглядатай, слегка встревоженный и растерянный: пленник потребовал у него перочинный нож. Якобы для того, чтобы вырезать из дерева фигурку. Слуга колебался.
Этот нож мог обратиться в оружие. Фигурка из дерева — только ширма, за которой он прячет новый способ себя изувечить.
— Дай ему то, что он хочет, — сказала герцогиня. – И другие инструменты, если потребуется, тоже достань.
Слуга уставился на неё в полном недоумении.
— Он ничего с собой не сделает, — уверила его герцогиня. – Но меня радует твоя преданность. Будь от него поблизости и следуй приказам. Возможно, что эта затея с фигурками всего лишь уловка, но вмешиваться преждевременно. Если он найдёт это занятие приятным, то ему это пойдет на пользу.
Она увидела, как на лице лакея отразилось некоторое облегчение. Ему не придётся играть роль надсмотрщика и отбирать у пленника дорогие ему предметы. Напротив, ему дали разрешение на содействие. Каково это – служить богу?
Сомнений нет, он будет мастерить игрушки для своей дочери. Будет учиться с тихим, размеренным упорством и в скором времени у него это получится. Как получится всё, чего бы он не задумал. Дерево подчинится охотно и примет любую форму.
Слуга рьяно бросился помогать. Он раздобыл набор инструментов, какими пользуются резчики по дереву, перебрал все предназначенные для топки поленья, самые гладкие из них аккуратно очистил от коры и разрубил на четыре части.
Герцогиню разбирало любопытство, и она воспользовалась отсутствием обоих — и слуги, и господина — чтобы взглянуть на то, что уже зародилось или готовилось к зарождению. Это было всё равно, что заглянуть в небесную мастерскую Творца и увидеть там ещё безликие и бездыханные заготовки будущих поколений.
Она брала в руки и разглядывала ещё незавершённые, неузнаваемые фигурки. Первые из них почти невозможно было опознать, определить их породу. Проглядывали вытянутые морды, не то лошадиные, не то собачьи, прорастали ноги, не то с когтями, не то с копытами. У некоторых намечались крылья. Или плавники.
Некоторые существа с добрыми коровьими ликами только выглядывали из занозистого дерева, завязнув в нём ногами. У других проглядывали только уши, различные по размеру и форме.
Ей представилось, что в начале времен, когда Господь задумал населить Землю, Он пребывал в том же первоначальном поиске, в муках ученичества. Ни один толкователь Священного Писания никогда не скажет об этом, ибо заподозрить Господа в невежестве сродни богохульству, но живое воображение и ясный ум не найдут в этом предположении ничего оскорбительного.
Разве не сказано в Писании, что человек создан по образу и подобию? Если учится человек, то почему бы и Богу не проходить свои уроки? В начале времен Ему пришлось сотворить множество самых разных земных и водных тварей. Создатель мог искать для них наилучшую форму. Он мог и ошибаться, мог отвергать первоначальные чертежи и даже начинать все сначала.
Она, разумеется, ни с кем не будет спорить на столь щекотливые темы, но думать ей никто не запретит.
Из необъяснимой деликатности она постаралась скрыть свой визит. Даже набросила на небольшой верстак портьеру. Пусть Геро тешит себя иллюзией, что его занятия остаются тайной. Пусть взращивает свой запретный сад. Она точно так же будет тешить себя своим тайным могуществом.
Он уехал в Париж, захватив с собой несколько подарков.
Герцогиня старалась не думать и не воображать того, что там произойдёт. К тому же, значительное расстояние избавляло её от душераздирающей сцены. Она даже позаботилась о том, чтобы не встречаться с ним сразу после его возвращения, отправилась в Фонтенбло.
Она тоже приготовила ему подарок: великолепные персидские шахматы из слоновой кости. Она перекупила их у марокканского посла. При королевском дворе процветали карты. Сам король проводил целые вечера за ломберным столиком, отыгрывая у фаворитов серебряные су. Братец был скуп.
Но Геро питал к картам отвращение. Для него они стояли в ряду дьявольских забав. Он их не касался. Но шахматы, эта сложная многовариантная стратегия, должна прийтись ему по вкусу.
Со времени его поездки в Париж прошло более трёх суток, но последствия она заметила сразу. Состоялось очередное душераздирающее прощание. Геро заученно приветлив и вежлив, но глаз не поднимает. На щеках нездоровый румянец.
Герцогиня с грохотом опустила шкатулку на стол. Геро стоял перед ней как провинившийся школьник, заложив руки за спину. Ей хотелось сказать что-нибудь язвительное, что-нибудь о постигшем его неземном счастье, но промолчала. Взялась вынимать шахматные фигурки. Как будто собиралась предложить ему партию. Или поразить роскошью подарка.
Эти шахматы были вырезаны для кого-то из сарацинских правителей, Саладина, Гарун-аль-Рашида или Сулеймана Великолепного. На них не пожалели алмазной крошки и рубиновых вкраплений, не говоря уже о золотом венце на голове монарха и сверкающей сбруе четырех всадников. Место ферзя занимала не королева, а визирь со свёрнутым пергаментом.
«Все правильно» — подумала герцогиня. — «Не королева обладает всей полнотой власти, а первый министр. Королева, окажись она на шахматной доске, будет ограничена той же протокольной строгостью, какой ограничен король. Стань она дополнительной фигурой, правила запрещали бы ей двигаться».
Наконец она заговорила.
— Ты нездоров? Не отвечай. Я и так знаю. Был в Париже, виделся с дочерью. Снова крик, слёзы и ругань. Ты расчувствовался. И вот результат. Лихорадка.
Она вспомнила, что в шахматах иногда приходиться выбирать между двумя фигурами, которые оказываются под ударом. Конь своим коварным, изогнутым прыжком может зацепить и монарха, и первого министра. Спасти можно только одного, вывести из-под удара монарха и пожертвовать визирем.
Ей показалось, что сложилась именно такая позиция. Ей предстоит выбрать, но оба варианта ведут к потерям. Легче предоставить выбор ему. Пусть жертвует.
— Я не препятствую тебе, мой мальчик, позволяю встречаться с дочерью, но не вижу в том пользы. Напротив, один вред. В прошлый раз ты едва не загубил себя пьянством. На этот раз слёг в лихорадке. Что будет в следующий? Эти встречи убивают тебя. Если так пойдёт и далее, я буду вынуждена их прекратить.
— Нет, пожалуйста, нет!
— А если нет, придумай, как нам избежать последствий.
Чего она ожидала? Перемен? Каких?
Геро ничего не придумал. Не придумал того, что могла бы одобрить она. Для него единственной переменой было бы воссоединение с дочерью. Не короткие свидания, а возможность растить и заботиться. Ничего другого он придумать не мог, да и не хотел.
Он мог предложить ей, герцогине, только убедительное притворство. Стал отчаянно скрывать последствия разлук и свиданий. Из кожи лез вон. Даже улыбался. Хотел казаться умиротворённым и даже счастливым. Таился даже от своего соглядатая, чтобы тот не донёс, как трещит разрываемое на части сердце.
Герцогиня тоже, в свою очередь, сделала вид, что верит этому притворству. Она тоже ничего не могла придумать.
Лето кончилось, пришла осень. При дворе начинался новый сезон, и знатные сеньоры, покинувшие на лето столицу, чтобы провести самые жаркие, удушливые месяцы вдали от прогорклых парижских улиц, потянулись в свои особняки и отели.
Герцогиня не любила осень и ненавидела зиму. Эти времена года казались ей мрачным предзнаменованием будущего. Природа ежегодно посылает беззаботному роду человеческому судебное предписание. Взгляни на эти желтеющие, отмирающие листья, смертный. Разве не видишь в том пугающее сходство? Вот так же бездумно, бессмысленно плясали они на ветру, не помышляя о будущем. Вот так же были свежи и упруги их тела в сеточке прозрачных жилок со сладким соком. Вот так же, не считая, растрачивали они свои рассветы. И что же их ждёт?
Они вянут. Покрываются пятнами, желтеют, сохнут. Вот так же пожелтеет, иссохнет и твоя кожа, смертный. Твои суставы так же скрючатся и покоробятся. Кости станут ломкими и пустыми. И тот сладкий, живительный сок, что натягивал твои жилы, иссякнет. Вместо упругой кровяной струи он будет сочиться густыми, багровыми каплями, чтобы окончательно загустеть и остыть.
А потом придет зима. Всадник на коне бледном. Имя тому всаднику Смерть. Холодный ветер сорвет мёртвые, хрустящие листья с оледеневших веток, швырнёт их на землю, под копыта всаднику, и тот будет сгребать их в свой бездонный мешок, чтобы опрокинуть этот мешок во вселенскую бездну, где от них не останется даже пепла.
Иногда ей казалось, что пресловутые всадники, напророченные безумным Иоанном, уже давно скачут по земле. Это — четыре времени года. Всадник на белом коне, именуемый Завоевателем, это весна. Весна взламывает лёд, изгоняет ночь, пробуждает землю, дарует надежду. Именно так — надежду. Ириней Лионский признал в этом всаднике Спасителя. Он несёт Благую весть и дарует надежду всем отчаявшимся.
Весна — это возрождение, спасение, ожидание, новая жизнь, символическое младенчество. Чистый белый лист, который готов принять первые прекрасные письмена. Всадник на белом коне шествует, забрасывая глупцов белыми цветами. И все ему верят. Что-то случится. Что-то произойдёт, что-то изменится к лучшему.
За ним следует всадник на коне огненном, красном. Лето. Этого всадника с мечом в руке называют Война. При чем же здесь благодатная летняя пора? Но войны предпочтительней начинать летом. Лето своим красным солнечным восходом легко воспламеняет кровь. Папа Урбан провозгласил первый крестовый поход в августе. Августовская ночь св. Варфоломея обагрилась кровью еретиков. Лето своим разлагающим теплом влечёт скучающих сеньоров взяться за оружие. Лето проливает кровь.
Всадника на чёрном коне ошибочно называют Голод. По той лишь причине, что скакун вороной! А всадник возвещает цены на ячмень и пшеницу. Что он там трубит? Три хиникса ячменя за динарий. Чёрный цвет коня богословы принимают за метку смерти. Но чёрный — это цвет ночи, под покровом которой заключаются сделки.
Осень – время сбора урожая и торговли. Собранный урожай необходимо продать с наибольшей выгодой. Осень — время возврата долгов. Чёрный час разорённого должника. Осень — время, когда надежда умирает, когда поданный весной знак оказывается пустой, ничего не значащей фальшивкой. Конь всадника чёрен, как бесконечная, ноябрьская, беззвёздная ночь.
Осень – время меланхолии и печали.
И четвертый всадник – зима. Смерть. Конь бледный. Земля в грязном снежном саване. «И дана ему власть… умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными».
Эти четыре всадника скачут, сменяя друг друга, а смертные ждут, когда ангел снимет печати. Но всадники давно здесь, давно их кони топчут жухлую траву и выбеленные кости. Эти всадники с мерой весов и мечами разделяют на четверти жизнь каждого смертного, дарую сначала ослепительную надежду, затем огненную ярость желаний, за ними чёрную меланхолию и, в конце концов, смерть.
Герцогиня смотрела на умирающие, в язвочках желтизны, дубовые и ясеневые листья и слышала стук призрачных копыт. Вороной конь брёл, понурив голову в тяжёлой сбруе, а всадник позвякивал весами в костлявой руке. За ним придет зима.
Как ей обезопасить себя от бледного всадника? Ей придется вернуться в Париж под пристальным взглядом пустых глазниц, чувствовать подступающий холод. Пребывать среди мертвецов. Как отвратить этот взгляд?
Она увидела, как Геро, подобрав несколько спелых желудей, задумчиво взвешивает их на ладони, будто эти плоды, кабанье лакомство, содержат в себе примесь золота. Он, вероятно, и спустился в парк за желудями, пока их не собрали слуги, чтобы отвадить диких свиней. Из этих гладких, продолговатых блестящих плодов он так же мастерил игрушки для своей дочери.
Этим плодам не суждено было вырасти в могучее дерево, но их ждала вторая жизнь в виде потешных зверушек. Жизнь, вторая жизнь…
О чем она думала, прежде чем увидела его? Она думала о надвигающейся зиме, о всаднике на коне бледном, об умирании, которое ей предстояло пережить, переселившись на оживлённое придворное кладбище, о толпах разодетых, раскрашенных, танцующих мертвецов. Она размышляла о том, как ей избежать этой участи или как спугнуть всадника.
Она чувствовала себя живой только здесь, рядом с Геро. Ему всадник бледный был не страшен. Он ничего не знал и о коротком владычестве ростовщика на вороном коне.
0
0