Ей хотелось выпить. Она запрещала себе прикасаться к вину, ибо опьянение нарушало то рассудочное равновесие, в котором она обычно пребывала. От вина путались мысли, и, что хуже всего, она начинала что-то чувствовать. В ней пробуждался давно забытый, детский, подспудный страх. Она слышала далёкий, пронзительный смех. Смеялись над ней. Её походка становилась неровной, она спотыкалась. Она сама смеялась, визгливо и неуместно. А смеясь, она более не внушала ни почтения, ни страха.
Нет, она не может себе этого позволить. У неё нет слабостей. Она — королевская дочь, и все её поступки оправданы и одобрены свыше. Но содеянное и есть слабость. Самая настоящая, презренная, женская.
Она поступила недостойно, уподобившись крикливой простолюдинке. Точно так же могла бы поступить жена какого-нибудь мелкого торговца или провинциального дворянчика, что уличила мужа в недозволенной забаве. Это она по невежеству могла бросить в огонь редкие книги и опрокинуть бутыль с чернилами. Это она, глупая неграмотная кухарка, провонявшая луком и потом, могла так безобразно браниться и требовать возмездия для неблагодарного супруга.
Но принцесса недосягаема для мелких дрязг, она пребывает высоко, у горных вершин, где воздух пронзительно чист и ломок, она не слышит суетливого топота и скрежета челюстей, она почти богиня.
Если не упала со своей вершины. Сорвалась, покатилась, вымазалась с ног до головы в раскисшей уличной грязи. И отныне те, кто рядом, будут стыдливо отводить взгляд, прикидываясь, что не замечают зловонных пятен. Никто не осмелится произнести вслух, что ей не мешало бы отдать свою мантию в стирку, а будут украдкой подсовывать ей книги, в которых автор на архаичной латыни перечисляет виды и размеры этих самых пятен. Ничтожества!
Она вновь жаждала крови. Соблазн покончить с этой мукой бы нестерпим. Пожалуй, это желание, что подступило, не сравнить по силе с предшествующим. Она устала! С неё хватит!
И пусть та ведьма в венке из померанца приходит и шепчет. Она не боится. Больше не боится. Она переживёт, перетерпит этот ужас, а за ним – сожаление и раскаяние. Она будет кусать пальцы и рвать на себе волосы, но это пройдёт. Все проходит, и всё умирает. Её страдания кончатся и наступит покой. Сладостный и дремотный. Покой чувственного оцепенения, той прижизненной смерти, когда кровь почти остыла, а сердце едва бьется.
Так она жила прежде, посеребрённая изморозью, без страданий. У неё был только разум, чистый, отлаженный, отточенный, как клинок, и весь мир лежал перед ней, как огромная шахматная доска, где она просчитывала ходы. Мир был привычен и предсказуем. Да, там не было иных цветов, не было изогнутых линий, мир был однообразен и скучен — но он был управляем. Она могла делать с этим миром всё, что угодно, как опытный гроссмейстер.
Почему же она так легкомысленно разрушила этот свой мир? Разбила вдребезги свой ледяной чертог? Всё из безумного соблазна узнать многоцветное радужное свечение, именуемое страстью.
Когда-то ей было скучно, и она пожелала разнообразия. Она забыла, что сладость всегда сопровождается горечью, а блаженство – страданием. Одно не существует без другого, как тьма и свет. Она познала блаженство, познала саму страсть, её трепет и обжигающий восторг. Но также она познала унижение, стыд и ярость.
На великодушие ей ответили чёрной неблагодарностью, на щедрость – пренебрежением.
Она совершила почти невозможное – она переступила через сословную гордость и протянула руку существу низшего порядка. Она вознесла это существо на невиданные прежде высоты, извлекла из нищеты. И что же взамен? Плевок, пощечина. Вот чем обернулась её неосторожное любопытство, её игра в жизнь. Боль, невыносимая боль.
Она может с этим покончить. Раненый в бою готов вытерпеть нож хирурга, занесённый над раздробленной ногой, чтобы прекратить страдания и спасти жизнь. Перетерпеть, провалившись в небытие, пока пила кромсает кость, а затем жить дальше, уже не тревожась о ране. Почему бы ей не поступить точно так же? Послать палача. И всё будет кончено.
Она была близка к тому, чтобы отдать этот приказ.
Её придворная дама, Анастази, ещё полгода назад, когда история только начиналась, предлагала свои услуги в качества палача. Она сказала, что Геро заслуживает быстрой и лёгкой смерти, ибо не совершил никакого преступления. Так пусть осуществит благодеяние. Пусть избавит его от страданий.
Клотильда даже протянула руку, что взять серебряный колокольчик, но отшатнулась. Колокольчик будто раскалился. Матово тлел изнутри. Она не сможет взять его в руки. Не удержит.
Минуту спустя она попыталась вновь, но на этот раз колокольчик, невесомый, изящный как бутон ландыша, показался ей тяжелее соборного колокола. Она приближалась и в третий раз, но колокольчик обернулся цветком померанца и дохнул ей в лицо могильным холодом. Больше она не пыталась.
Ярость спадала, отступал соблазн. Никакой приказ она не отдаст. И от страданий своих не откажется. Слишком сладостны они были, эти страдания, слишком ей дороги.
Геро был наказан. У него отняли то, чем он всё ещё дорожил.
Он любил солнце — и его лишили света. Его разум нуждался в пище — и его лишили книг. Он был заперт в крошечной комнатушке, очень напоминающей тюремный карцер, где он мог с трудом передвигаться. Чтобы сделать наказание ещё более суровым, его заковали по рукам и ногам.
Так его и оставили: в полной темноте, тишине и неподвижности. Единственное, чем эта комнатушка отличалась от карцера или подземного каменного мешка, так это тёплыми стенами. По другую сторону одной из них находился большой кухонный очаг.
Когда-то давно, во времена гугенотских войн, эта комнатушка была задумана, как тайник, куда прятали беглецов или шпионов. Поэтому помещение было пригодно для многочасового пребывания, даже стены были обиты тканью. Беглец или заговорщик вполне мог там провести ночь, без всякого для себя ущерба. Но что будет с узником, если он останется в этой тесной и темной клетке не одну ночь, а две или три? Очень скоро это обратится в пытку. А если узник так молод, подвижен и нетерпелив, как Геро?
Для него это испытание будет нелегким. Клотильда позволила навещать его только раз в день, но запретила с ним разговаривать. По этой причине заботу возложили на другого лакея, а не на того краснорожего громилу, который стал больше походить на огромного пса у ног господина.
Геро должен был в полной мере ощутить свою уязвимость. У него будет время поразмыслить о том, к чему привела его дерзость.
Ах, сладкие, пустые грёзы! Ему и в голову не придёт принять это за дерзость! И наказание ничего не даст, ничего не изменит. Ей бы следовало давно усвоить урок, который ей преподал этот безродный. Не все в этом мире подпадает под выведенные ею законы. Нет, он не безумец, безумна она.
Она! Ибо со всеми своими слабостями стремится управлять другими. Чтобы удержать власть, государь должен быть жесток или рационален до крайности. Одним словом — или сразу убей, или договорись. Но она ведёт бесплодную, жалкую, женскую войну, как ревнивая любовница, закатывая сцены. Противно! Но что же делать? Вновь с позором отступить? Признать победу за мужчиной?
Она терзалась довольно долго, прежде чем сумела договориться с собственным самолюбием. Геро продержали в карцере около трёх недель. Когда же его выпустили, он походил на взъерошенную ночную птицу, которую внезапно вынесли на свет.
Как бы то ни было, заключение оставило на нём свой отпечаток. Он как будто лишился всех прежних привычек и навыков, которые у него появились за время его заключения. За это время он чему-то научился, приспособился, придумал свой собственный свод правил, нашёл солнечную сторону в сумрачном лесу. И вдруг всё забыл.
Он снова стал пугливым, диковатым узником. Казалось, весь мир обратился для него в груду стекла с острыми краями, и каждый предмет может его ранить. А ночью, в постели, он стал ещё более чужим. Это отчуждение было трудно уловимым, ибо на первый взгляд ничего не изменилось. Но сердцем, душой оказывался так далеко, что за ним было не угнаться.
О свиданиях с дочерью не могло быть и речи. Это было частью наказания. Герцогиня рассчитывала, что некоторое время спустя отменит его, если Геро проявит некоторую заинтересованность или хотя бы смягчится.
Но складывалось всё гораздо хуже, чем она рассчитывала. Геро замкнулся и окончательно ушёл в себя, будто выстроил между собой и миром невидимую стену. Своим молчанием и неподвижностью он проводил границу, магическую линию между собой и прочим миром. А там, за чертой, создавал свой собственный мир, лепил его из утраченных надежд и воспоминаний.
Клотильда как-то заглянула ему в глаза и ужаснулась. Эти глаза опрокинулись. И там, за фиолетовыми зрачками, была бездна.
Он учился прятаться там, скрываться от страданий и боли. Когда она коснулась его, проведя рукой по щеке, он будто очнулся, на лице возникла болезненная кривизна, которую он поспешил скрыть. Мир внешний стал ему невыносим. А потом он сбежал. Просто взял и ушёл из замка по Венсеннской дороге.
Геро давно не держали под замком. У него была полная свобода передвижений. Даже его слуга Любен не всегда следовал за ним, поэтому поступок его был странен.
Бежать? Куда? Без денег, без подготовки…
Вернуть его не составляло труда. Он даже не пытался скрыться.
— Не наказывайте его, — требовала Анастази. – Он не в себе.
Клотильда и сама думала об этом, разглядывая Геро, которого слуги привезли обратно, как непослушного ребёнка, убежавшего от няньки. Он целую ночь провел в лесу и был, вероятно, голоден. Это был порыв, слепой, гулкий. Он не смог ответить на собственный вопрос: зачем?
Пожалуй, это было даже забавно. Нелепая выходка. Розыгрыш. Бывает, что дети именно так пытаются привлечь внимание. Она слышала об этом. Возможно, и Геро вновь чего-то требует.
Клотильда ждала новых условий, новых сделок, но он молчал. Досады она не чувствовала. Голодная ночь в лесу сама по себе служила хорошей острасткой, и она позволила ему вернуться к себе.
За преступление господина был наказан слуга, та самая нерасторопная нянька. Герцогиня знала, что для Геро угрызения совести мучительней, чем удары плетью. Она не ошиблась.
На следующий день, наблюдая за тем, как Геро старательно отводит глаза, чтобы не видеть своего побитого телохранителя, который едва переставлял ноги, прихрамывая от боли, она утвердилась в своей правоте. Ответственность за чужую жизнь удержит его от безумств и побегов надёжней, чем самая прочная цепь.
Но скоро выяснилось, что она ошиблась. Было что-то гораздо более могущественное, неукротимое, чем ответственность и будущие угрызения совести. Была какая-то непостижимая мука, что выжигала его наивную человечность.
С ним что-то происходило, ибо те изменения, что постигли его за три недели в тесном карцере, продолжали действовать. Герцогиня пыталась быть с ним терпеливой. Она не требовала, она просила. А ночью, прикасаясь к нему, чувствовала, что в его теле живет тревога, или что-то иное, родственное этой тревоге, что это может быть страх или даже ужас, какой бывает у тех, кто вечно ожидает беды или скрывается.
Геро, прежде молчаливый, не издававший ни звука даже в минуты близости, едва ли не вскрикивал, когда её ласки становились слишком настойчивыми.
На её вздохи он стал отвечать хрипловатыми стонами, как это делали её прошлые любовники. Эта перемена сначала её обрадовала, ибо Геро, казалось, полностью отдавался страсти, но очень скоро эти стоны стали её даже настораживать. В них было что-то нарочитое, лицедейское, как будто он разыгрывает спектакль, или напротив, его мучит ночной кошмар.
Но разгадать эту новую тайну она не успела. Геро вновь совершил побег.
На этот раз он подготовился. Горничная обнаружила краснолицего парня оглушённым и даже связанным. Исчезла лакейская ливрея и пара грубых башмаков. К тому же, в день его исчезновения в замке находилось с дюжину наёмных работников, молодых крестьян из окрестных деревень, которых нанимал управляющий для очистки пруда от загнивших водорослей и опавших листьев.
Геро знал об этом и готовился к этому дню. Он намеревался укрыться в этой толпе и покинуть замок незамеченным. Он даже раздобыл себе бесформенную войлочную шляпу, чтобы скрыть волосы и лицо.
Каковы были его дальнейшие намерения, догадаться нетрудно. Он направлялся в Париж, чтобы разыскать свою дочь, забрать её из дома бывшей тёщи, а затем вместе с девочкой скрыться. Возможно, бежать из страны. Например, отправиться в Ла-Рошель или Брест, а оттуда на первом же корабле в Новый Свет. Как же он страдает в неволе, если готов подвергнуть и себя, и маленькую дочь таким испытаниям!
Ему не удалось переночевать в лесу. Не спасли ни войлочная шляпа, ни лакейская ливрея.
Клотильда усмехнулась. На что он рассчитывал, этот бедный глупец? Что он может скрыть свою внешность под столь смехотворной маской? Что ему удастся погасить блеск своих глаз? Бедный дурачок. Ему пришлось бы исказить собственную природу, искривить кости и замазать грязью золотистый свет юности. Если бы не тот любопытный крестьянин, его бы всё равно схватили по дороге в Париж.
Его продали бы за вознаграждение, которое она предложила бы за поимку беглого раба. Хватило бы ста золотых пистолей — и весь Иль-де-Франс отправился бы на охоту за прекрасным зверем. Никто не отказал бы себе в удовольствии поохотиться на себе подобного. Пусть бы Геро лишний раз убедился в зыбкости своих верований. Пусть бы эти обладатели бессмертных душ продали его с торгов.
0
0