Это случилось как раз тогда, когда Азирафаэль подумал, что Кроули неплохо справляется. Ну, если учитывать все сопутствующие обстоятельства.
Ангел стоял за колонной в восточной части ротонды, прижавшись щекой к прохладному гладкому мрамору, и с умилением смотрел, как Кроули терзает эспандер, доставленный Азирафаэлем из ближайшего спортивного магазина. Ну, то есть пытается терзать. Шипит сквозь зубы, дергает и так и этак, вертит рукоятки, пытаясь ухватиться поудобнее, но так и не может толком растянуть слишком тугую резиновую ленту.
Кроули заявил, что ему нужно восстанавливать загубленный мышечный тонус, а то за две недели лежачего режима на диване он окончательно превратится в медузу. В этом не было ни малейшего смысла: приведя в порядок эфирное и оккультное тела, Кроули бы в два счета (вернее — в один щелчок пальцами) восстановил бы и мышцы своей человеческой оболочки, если бы с ними действительно что-то стало не так. Но Кроули явно тяготился беспомощностью и бездельем и искал, чем бы себя занять. А главное — он попросил… Он так редко о чем-то просил. Азирафаэль, конечно же, не смог отказать, хотя в этом и не было смысла.
Впрочем, в том, что сам Азирафаэль наблюдал за Кроули, спрятавшись за колонну и угол шкафа, смысла не было тоже. Он точно так же мог смотреть, удобно устроившись в кресле у дивана, — Кроули бы все равно не заметил, что за ним наблюдают, особенно если бы Азирафаэль не шевелился и не дышал. Но почему-то смотреть издалека казалось как-то… правильнее, что ли. Словно бы не навязываясь лишний раз. Словно бы просто…
Под ногой что-то хрустнуло. Отшатнувшись от неожиданности, Азирафаэль ударился локтем о шкаф, поморщился: не то чтобы очень больно, но неприятно, да и шум опять же… Глянул вниз.
Роза. Опять на полу, та самая, черно-алая… была.
Кроули повернулся на звук.
— Ангел? — позвал он неуверенно, не позвал даже, спросил скорее, и замер, прислушиваясь. Азирафаэль тоже замер, смутившись, словно его застукали за чем-то предосудительным. Он не откликнулся сразу.
А в следующую секунду стало поздно.
— Ангел?! — выдохнул Кроули в полный голос, отчаянно, навзрыд, задыхаясь, срывая горло и вжимаясь спиной в спинку дивана. Руки его слепо шарили вокруг, лицо исказилось. — Ас-с-сгел!!!
Азирафаэль успел отскочить за шкаф и крикнул уже оттуда:
— Минуточку, мой дорогой!
Вернее, не крикнул — безмятежно пропел, причем в сторону: отсюда голос пойдет не напрямую, отсюда будет казаться, что говорят из соседней комнаты или кухни, особенно если кричать, повернувшись спиной:
— Уже иду, дорогой, сейчас!
Когда пару мгновений спустя он, нарочито шурша домашними туфлями по ковру и стараясь унять бешено колотящееся сердце, вышел из-за шкафа, Кроули уже сумел взять себя в руки. Разве что бледен был и дышал неровно. Ну и в одеяло вцепился так, что побелели костяшки пальцев.
— Ты… уходил? — Голос у Кроули был хриплый и ломкий.
Темнота. Полная темнота, на всех планах. И тишина. И даже чертов ангел куда-то исчез, а в темноте могут таиться любые кошмары, и можно только предполагать, холодея от ужаса… Впрочем, нет, ему не надо предполагать.
Он знает.
— На кухню. Хотел выпить какао…
— А. Ты… что-то там уронил?
— Да. Кружку. — Азирафаэль решил, что немного обиженных ноток в голос добавить не помешает. — Между прочим, любимую. По твоей, между прочим, вине.
— Это с чего бы вдруг? — мгновенно, хотя и слабо, ощетинился Кроули. — Растяпа и все роняешь ты, а виноват опять бедный демон?!
Вот так-то лучше.
— Ты так громко на меня рявкнул, что я испугался.
— Я не… А не надо… было. Я просто… просто думал, что ты далеко. И хотел докричаться. А вовсе не… не рявкал. Ясно?
— Ясно.
— И это… сделай мне тоже.
— Сделать что?
— Какао! Чего непонятного?!
— Сейчас? — Азирафаэль моргнул.
— Да!
Кроули явно требовалось время — хотя бы на то, чтобы перестали дрожать руки. Что ж, Азирафаэлю тоже.
Только вот больше молчать он не собирался.
— Дорогой, тебе точно какао? — громко уточнил Азирафаэль полторы минуты спустя уже из кухни, открывая банку с какао и доставая из холодильника молоко. — Не чай? Или, быть может, все-таки кофе?
— Ангел! Если бы я хотел чая, я бы так и сказал: чай! Я же просил сделать какао! Чего в этих двух словах тебе непонятно?!
— Ничего, дорогой, как скажешь… А тебе на молоке или сливках?
— Молоко.
— Хорошо, дорогой. А зефир?
— Что зефир?
— Ну зефир! Я люблю какао с зефиром, чтобы он слегка растворился такой, тебе тоже добавить?
— Ангел! Я. Хочу. Просто. Какао!
— Без зефира?
— Да.
— Уверен?
— Да!
— Ну и ладно, ну и незачем так кричать, я не глухой, я все слышу.
— Ангел!
— Да, мой дорогой?
— Ты смерти моей хочешь?!
— Дай-ка подумать… — Не улыбаться было трудно, особенно вернувшись к дивану и видя, какие преувеличенно страдальческие гримасы демонстрирует Кроули в ответ на каждую реплику. Но Азирафаэль старался. — Наверное, все-таки нет, иначе зачем бы я тратил на тебя свое любимое какао? Давай-ка я тебе помогу сесть, лежа пить не очень удобно, к тому же оно горячее.
Пристроив под бока продолжающего ворчать Кроули пару подушек и убедившись, что сидит он устойчиво и надежно, Азирафаэль вложил ему в руки большую горячую кружку.
— Осторожно, горячее!
Кроули, конечно же, только фыркнул в ответ и тут же сунул туда нос. Кто бы сомневался! Азирафаэль взял с придиванного столика вторую чашку, втянул сладкий шоколадный аромат, грея руки. Но так и не пригубил. Ждал.
Кроули оторвался от чашки. Снова фыркнул, на этот раз немного иначе, неуверенно. Сморщил нос, уставившись на Азирафаэля повязкой (повязка тоже пошла морщинами, словно он прищурился, ехидно и обвиняюще).
— Все-таки с зефиром!
Но в голосе его раздражения не было, а светлые губы, как он ни старался их поджать, так и норовили дрогнуть в легком намеке на улыбку. И белую растаявшую пенку он с верхней слизнул с видимым удовольствием. Азирафаэль осторожно выдохнул, расслабляясь, но так ничего и не ответил.
Кроули сделал еще один глоток. Покатал на языке, смакуя, задумчиво подвигал бровями. Пожал плечами.
— А знаешь, так, пожалуй, действительно вкуснее.
И снова приложился к чашке — на этот раз всерьез и надолго.
Азирафаэль позволил собственной улыбке больше не прятаться (в конце концов, пока он молчит, ее ведь не слышно, правда?), взял со столика пакетик маршмеллоу и сыпанул в свою (теперь уже точно свою!) кружку. С горкой.
Если бы Кроули возмутился и стал настаивать на своем праве пить какао без зефира, Азирафаэль бы просто сказал, что ошибся, и поменял кружки. Ну, получил бы еще немного ворчания за растяпистость, подумаешь. Но нельзя же было упускать такую возможность напоить Кроули тем, чем тот, конечно же, совершенно не хочет, чтобы его напоили! Он ведь любит только острое, едкое и горькое, как и положено порядочному демону… ну, во всяком случае, он сам так всегда утверждает, а кому и знать-то, как не ему? И всегда заказывает самый черный и крепкий кофе, и только без сахара… и сидит потом весь вечер над крохотной чашечкой размером с наперсток, зачем-то ковыряя в ней ложечкой, хотя размешивать там точно нечего.
А сладкое и нежное он терпеть не может, разные там латте и парфе, и никогда их не заказывает и не ест… ну разве что за исключением тех редких* случаев, когда сидящий напротив ангел вдруг вздохнет с сожалением и скажет, пододвигая к нему нетронутую креманку и жалобно моргая: «Кроули, я, кажется, немного переоценил свои силы… Ты не мог бы мне помочь с этим десертом? Я понимаю, что тебе такое не нравится, но…» Вот тогда да, вот тогда почему бы и не помочь ангелу, пусть даже и через силу, морщась и давясь от отвращения, это ведь не считается, правда?** Это ведь просто помощь, просто дружеская услуга в рамках Соглашения, не больше.
Кстати, о помощи…
— Как ты себя чувствуешь?
— Отлично, ангел! — Кроули с раздражением ставит пустую кружку мимо стола (небольшое чудо, совсем крохотная выдернутая нитка — и все-таки не мимо).
— Рад это слышать, мой дорогой. Тогда как насчет того, чтобы немножечко прогуляться?
__________________________________________
ПРИМЕЧАНИЯ
* Не чаще раза в неделю. Это не может считаться частым!
** А еще клубничный ликер. И вишневая наливка. И не только вишневая, сливовая тоже. И персиковая. И то густое, почти черное, терпкое, пахнущее степными травами вино… кажется, оно называлось по имени какого-то Педро (Химонеза вроде бы или как-то так, великий грешник был этот Педро, как пить дать!) и было сладким как грех, а уж кому знать толк в грехах, как не демону? Да, вот оно тоже***.
*** Нет, конечно же, это все не считается****.
**** (очень убедительным тоном, со значением глядя поверх темных очков) И никогда не считалось.
Его продали за два ливра! Как же глуп и жаден этот доносчик. Не смог обойти в своей жадности Иуду. Как-то даже неловко. Деньги ему выдала Анастази. Какой ненавистью, каким презрением полыхнули её глаза. И лицо стало тёмным, каким-то ассиметричным.
Клотильда и сама испытала отвращение. Но предаваться столь низкому чувству она позволить себе не могла. Перед ней стоял Геро, в том самом войлочном колпаке, лакейской куртке и башмаках с широкими квадратными носами.
Выглядел он нелепо, будто чистокровный английский скакун, навьюченный ослиной поклажей. Будь это в другое время, она бы рассмеялась. Поддержала бы шутку. Она могла бы всё обратить в игру, в ту, что когда-то затеял её отец, отправившись на свидание к Габриэле д’Эстре. Ещё недоступная красавица отвергала ухаживания короля, скрываясь в сельском замке, и тот нарядился крестьянином, чтобы явить ей чудо собственного уничижения.
Клотильда могла бы примерить на себя роль Габриэли, если бы имела хотя бы смутную надежду, что порыв Геро и страсть короля Генриха имеют самое ничтожное сходство. Но Геро бежал не к ней, а от неё. Он спасался бегством. И взгляд, полный тоски, не оставлял ей надежды.
Это был бунт, настоящий бунт, заранее подготовленный. Этот уродливый колпак и эти башмаки он где-то раздобыл. А с лакейской ливреи исчезли серебряные галуны. Он их срезал. И Любен, его лакей, был оглушен с выверенным расчётом и связан заранее приготовленным шарфом. Он готовился…
Клотильда подошла поближе, но Геро не отвёл взгляда, как делал это обычно, являя свою покорность. Напротив, он выпрямился и смотрел на неё с вызовом. Он избавился от своей напускной покорности, как змея избавляется от старой кожи.
Видимо, за те дни, когда он обдумывал и готовил свой побег, он подпиливал прутья своей невидимой клетки, рёберные переборки своего страха. Как из скорлупы, из безобразного, бугристого кокона, он выбрался из закоснелого страха и теперь бесстрашно смотрел ей, повелительнице страха, в лицо.
— Зачем? – вполголоса спросила она. – Зачем ты это затеял? Чего тебе не хватает? Мог бы попросить. Всего лишь попросить.
Геро качнул головой.
— Не хочу больше. Просить не хочу. И терпеть не хочу. Устал.
— Мне придётся тебя наказать.
Геро чуть заметно пожал плечами.
Она не могла оставить его проступок безнаказанным, тем более, что Геро не выказывал раскаяния. Она и сама чувствовала усталость. Эта схватка слишком затянулась. Но на неё устремлены десятки глаз, и отступать слишком поздно.
Благоразумие ей пригодилось бы раньше, когда она побросала в огонь его поделки и книги. Теперь Геро мстит ей за эту несдержанность. Он бунтует, а бунт должен быть подавлен.
Она вызвала своего прево, того самого грузного господина, который надзирал в её владениях за своевременным исполнением всех приговоров, и приказала ему отвести Геро вниз, в ту камеру, где когда-то добивались признания у шпионов и еретиков, и где всё ещё стояли, ржавея, устрашающие изобретения. Их давно уже не пускали в ход, со времен изгнания с этих земель мятежных Гизов, кому когда-то принадлежал Конфлан, но для натур впечатлительных, с богатым воображением, одно только созерцание этих прутьев, шипов, клещей и колёс было равноценным наказанием.
Геро отвели в это мрачное помещение, где влага сочилась и питала чёрную плесень, и приковали к стене так, чтобы пальцы его ног едва доставали до земляного пола.
Камера была освещена двумя чадящими факелами, а посредине стояла жаровня, полная раскалённых углей. По ним то и дело пробегали, как вспугнутые жуки, багровые всполохи. Поверх жаровни были разложены длинные стальные прутья с утолщением на конце. Эти прутья уже раскалились и тоже светились тускло-багровым светом. Никто не собирался пускать их в ход, но для бунтаря это могло сыграть роль лекарства от будущих безумств. Геро оставили наедине с этими тлеющими прутьями, с ароматом расплавленного металла, с болезненной ломотой в суставах и собственными мыслями.
Она не питала иллюзий, что пребывание там и созерцание варварских приспособлений сломит его или он внезапно прозреет, хлопнет себя по лбу и воскликнет: «Ах, какой же я глупец!»
Но это было средство подавить его волю. В конце концов, если действовать терпеливо и методично, ей удастся его подчинить. Неугомонный ручей стачивает камень. Упрямый садовник сводит в дугу ствол дерева. Даже алмаз поддается шлифовке. Так же поступит и она — не калеча, но искривляя и подтачивая. Когда-нибудь он устанет и упадет к её ногам.
Его отпустили через несколько часов. Вновь пострадали его руки, которые несли на себе всю летопись затянувшейся схватки.
В тот же вечер, будто не случилось ни наказания, ни побега, она пригласила его к ужину в свои апартаменты. Она не будет сердиться. Она вовсе не безумна, как полагают некоторые. И будет исполнять свой долг повелителя.
Геро, над которым потрудились и куафер, и лекарь, тоже не выказывал ни чрезмерной неприязни, ни страха. За этим столом, где в начищенном серебре плавали желтоватые блики, в умиротворяющем свете тонких, скрученных свечей, они казались двумя рыцарями, на время покинувшими ристалище, на котором только что сломали с дюжину копий. Они покинули изрытое конскими копытами поле, чтобы разделить ужин и набраться сил для следующей битвы. Сброшены окровавленные доспехи, отложены кинжалы, мечи, алебарды и трезубцы. Тёплая воды с ароматом розмарина омыла утомлённые, в мелких кровоподтёках, тела. Шёлк и бархат сменили кожаные нагрудники и наколенники. Раскинут расшитый лилиями и львами шатёр, и пол устлан коврами. И стол в шатре ломится под тяжестью изысканных блюд. Тонкие, старые вины рдеют ароматным багрянцем, белая рука дамы небрежно надрезает персик. Из-под лопнувшей бархатистой кожицы стекает сок.
Но это всё — видимость. Под тугим накрахмаленным манжетом Клотильда заметила полотняную повязку. Это Оливье в очередной раз перевязал раны своего подопечного. Геро вновь сумрачно молчалив. Складочка в уголке губ. Но линия рта всё такая же твёрдая, непреклонная. Он тих и подавлен, как раненый боец, потерявший слишком много крови.
Он на время разбит, но не покорён. Он только принимает силу обстоятельств. Как человек здравомыслящий, он не пытается противостоять буре. Он отступает и даже подписывает мирный договор, грабительский и несправедливый. Но он соберётся с силами, он выйдет на ристалище, чтобы биться.
Ей нравится этот поединок. Пусть время от времени она впадает в отчаяние и желает разрубить этот гордиев узел, но кратковременный приступ лишь придаёт особую остроту её последующему триумфу. Всё обновляется, вспыхивает заново, как весенняя вакханалия. Она уже готова благодарить его за бунт, за побег.
Это как пьеса с запутанным сюжетом. Читатель будет утомлён, если действие будет тянуться монотонно, как заунывная мелодия на одной ноте — читатель жаждет страстей, падений и взлётов, опасных передряг и счастливых развязок. Жизнь сама по себе слишком скучна и однообразна, чтобы избегать даруемых приключений. Почему бы ей самой не задумать приключение?
Геро верит, что бунт рождается в нём самом, от живущей в нём силы. Он верит, что эта силы подвластна лишь ему. Он может охладить свою ярость, унять нетерпение, но способен раздуть искру в пожар. Его желания и чувства — непререкаемая собственность, его священный феод. Так он полагает. Он платит оброк только телом, не допуская владелицу до души.
Но всё может измениться.
От пришедшей в голову сладкой идеи у Клотильды закружилась голова. Она может завладеть его чувствами, может стать автором его мыслей. Это просто. Она может придумать заговор и тайно его возглавить. Завлечь вольнодумца и заговорщика в ловушку, расставить силки. Приём известный.
Чтобы изобличить Марию Шотландскую и добиться смертного приговора, лорд Уолсингем, министр Елизаветы Тюдор, позволил юным честолюбцам затеять переписку с опальной королевой. Он наблюдал за их суетливой беготней, как сытый кот за мышами, и досыта наигравшись, сгрёб всех заговорщиков когтистой лапой лондонского сыска. Ходили слухи, что заговор с самого начала возник на письменном столе министра, а уж затем был внедрён в умы молодого Бабингтона и его соратников. Уолсингем соорудил мышеловку, и беспечные мыши в неё попались.
Они верили в сообщничество судьбы, в свое предназначение. Вероятно, даже слышали голос Всевышнего и угадывали знаки. А кто-то забавлялся, подбрасывая им очередное знамение.
Она, герцогиня Ангулемская, не уступает английскому шпиону в изобретательности и может возглавить заговор.
Нет, она никого не будет свергать или подводить под смертный приговор. Замысел её более, чем скромен. Ей нужны думы и надежды этого красивого юноши. Она желает в них влезть, запустить в них пальцы, как в пригоршню жемчужин, пересыпать с ладони на ладонь, любоваться перламутровым блеском и, в конце концов, нанизать их на шёлковую нитку. Она хочет доказать этому упрямцу, что как бы он не оберегал от посягательств свой запретный сад, свой разум и сердце, у неё есть способ туда проникнуть и даже стать повелительницей его грёз, пусть даже инкогнито. Это будет приятно.
Клотильда улыбнулась своим мыслям и сделал глоток из высокого хрустального бокала. Взгляд Геро был опущен, и улыбки он не заметил. Она не спешила. Геро не должен заподозрить её в авторстве. Пусть она будет только музой.
Его вновь держали взаперти, как в те первые недели противоборства. Он снова был узником, опальным фаворитом. И тюремщик был не один. Их было двое — Любен и ещё один лакей, похожий на своего собрата, как близнец, такой же неповоротливый, с бычьей шеей.
Геро лишили последней привилегии – одиночества. Этот постоянный пригляд напоминал пытку «Бдение», когда его заперли с тремя надсмотрщиками, которые не позволяли ему заснуть.
Но сон ему благоразумно оставили. Его лишили прогулок, книг, рисунков, чернил, деревянных поделок — одним словом, всего, чем он заполнял свою подневольную праздность. Его роскошные, обитые бархатом апартаменты превратились в настоящую тюрьму, в одиночную камеру, где он был предоставлен самому себе.
Геро проводил эти часы у окна, пододвинув высокое кресло, куда забирался, как мальчишка — поджав ноги. Он подолгу смотрел на бегущие по небу облака, на верхушки деревьев, на порхающих птиц. Он ничего не просил. Не задавал вопросов. Когда герцогиня посылала за ним, безропотно поднимался и шёл за пажом или придворной дамой.
За ужином ел очень мало. Её высочеству докладывали, что и обеда он едва касался. Поэтому бледен и вид у него нездоровый. При каждой встрече она изучала его. Не пора ли ей начать действовать?
Она должна действовать осторожно, чтобы он ничего не заподозрил. Она не может пойти на попятную внезапно, без видимой причины. Она должна убедительно сыграть роль суровой хозяйки. Каждую её милость он должен заслужить. Но как?
Он всё равно не станет петь ей серенады и клясться в любви. Этого он не сможет. Не сможет даже притвориться. А если попробует, под угрозами или из корысти — зрелище будет жалким. Всё, что ему удается, так это исполнительность и покорность.
В конце концов, второго лакея отослали. Геро с минуту бродил по комнатам, отыскивая своего стража, будто не мог поверить, что избавлен от надсмотрщика. Остался только его прежний слуга, который готов был спать у порога, не смея потревожить своего господина. Некоторое время спустя перестали запирать дверь, и Геро мог, наконец, спуститься в парк, к своим деревьям.
Он долго стоял под старым могучим дубом, с которым чаще всего вёл свои беседы. Потом прижал ладони к бугристой, в рубцах, дубовой коре, будто обнял старого друга. Проходя по аллее, он и другие деревья, ясени, платаны, поприветствовал мимолетным прикосновением. Откуда не возьмись появилась кудлатая чёрная собака и потрусила, прихрамывая, следом.
Лакей топнул было на собаку, но та показала желтые зубы, а Геро подозвал её и потрепал вислые, бесформенные собачьи уши. Собака внезапно повалилась на спину, подставляя липнувшее к хребту, синеватое брюхо. Знак покорности и доверия. Тогда Геро опустился на колени и поочередно осмотрел растопыренные собачьи лапы. И, кажется, в одной из них отыскал занозу. Ловко вытащил из складок меж жёстких собачьих пальцев. Собака тут же вскочила и радостно бросилась прочь.
Герцогиня помнила, что Анастази что-то рассказывала про эту собаку. Её гнали, пытались набросить петлю, даже пристрелить. Но она каждый раз ускользала, таяла, будто сгусток чёрного дыма. А затем появлялась невесть откуда. Как призрак. Неуловимость этой собаки вызывала суеверный ужас. Только Геро принимал псину как желанного гостя, как духа благосклонной природы. Бывало скармливал ей свой обед.
В жаркие дни он лежал на траве, глядя в небо, а собака таилась поодаль, встречая рыком каждого, кто нарушал покой избранного ею человека.
Когда Геро возвращался в замок, собака исчезала. Именно эта собака, как поданный кем-то знак, подвела герцогиню к следующему шагу.
Она как раз размышляла над тем, какую приманку подбросить ему, чтобы заставить действовать, когда в очередной раз заметила из окна эту худую псину.
Животное. Живое существо. Тварь бессловесная. Геро питает слабость к существам зависимым, тем, кто обречён на вечное рабство, тем, кому святые отцы отказали в спасении и бессмертной душе. Это — его изъян, ахиллесова пята. Он не сможет устоять.
Клотильда сама преподнесла ему этот живой подарок. Однажды, когда её юный пленник в очередной раз любовался кронами и лиственным узором своих молчаливых собеседников, она отправилась вслед за ним, чего никогда не делала прежде. Оглянувшись, он был изумлён.
Геро был готов увидеть кого угодно, её казначея, секретаря, толстого прево, Анастази, но сама герцогиня ещё не оказывала ему подобной чести. Она, одна, без свиты, ступала по траве, свернув с гаревой дорожки. Он оцепенел.
Но герцогиня приветливо улыбалась. Спешила его успокоить. Геро мог вообразить, что она вознамерилась посягнуть и на его тайные беседы и на созерцательные опыты, что она потребует пояснений или даже участия, пожелает приобщиться, вникнуть и наложить свое вето.
Он даже побледнел.
— Пойдём со мной, — сказала она почти ласково. – У меня для тебя подарок.
Горы. Убежище
Сегодня Старшие никого не учили. Никого не лечили, да и некого было. Не рассчитывали порции на неделю, исходя из увеличившихся запасов продовольствия.
Сегодня Старшие были заняты другим.
Это случилось уже третий раз.
Алтарь ожил!
Пока еще слабо, едва заметно, но светились все четыре угла квадратной плиты! Полыхала ало-золотым часть Огненных, переливчато-голубоватым беспокойным, переменчивым светом кипела зона Снежных. Дрожало почти неразличимое глазами марево — зеленое. Это совсем нерешительно, робкими, бледными пока искрами светилась бледная зелень драконов Жизни. И едва заметно проступала темная тень…
Это невозможно.
Они же искали, они же видели….
Зеленых истребили первыми, первыми. Люди-маги буквально охотились на них, травили, устраивали засады и сбивали даже тогда, когда Зеленые держались на высоте и показывали, что нападать не собираются. Несколько раз — Старший Урху помнил! — бывало так, что Огненный или Воздушный спокойно пролетали над внешне безобидной рощей, а потом, какие-то мгновения спустя, в воздухе показывался Зеленый… и тихая роща ощетинивалась стальными стрелами. Ядовитыми. И способными достать жертву на высоте…
Зеленые пытались летать выше, но для них тогда важней было другое: восстановить испорченные отношения с людьми. Поэтому они и спускались в человечьи поселения чаще остальных, поэтому и раздавали семена пламенок и снежников — все, что успели тогда разработать. Какое-то время даже казалось, что у них получится — видя, как драконы приходят в разум от запаха цветов, люди стали верить, что Крылатые не обязательно кровавые твари. Но времени было отчаянно мало, для Воздушных успокаивающие цветы вывести не успели, а вскоре не стало и Зеленых.
Почему? Почему выбивали целенаправленно именно их, самых мирных? Откуда у людей тогда появилось такое мощное оружие, пробивавшее драконью чешую? Куда делось потом?
Нет ответа.
Но он тогда потерял лучшего друга — вот так же пролетев над тихой рощей и отметив ее как безопасную. А Шелест летел следом…
Нет ответа, нет ответа, нет ответа…
И так же никто не ответит, откуда и как появились сейчас эти отсветы на алтаре. Это… удивительно. Драконы могут явиться в мир лишь двумя путями. Родиться от дракона — или сформироваться из наделенного Даром человека. Первый случай невозможен, ведь в мире уцелели только Огненные. А Снегу не появиться из Огня.
И с инициацией то же ограничение. Хотя Снежный Махс как-то ухитрился его обойти.
Может быть, в этом все дело? В этом Снежном?
Снежные… да, Снежные… или еще как их называли, Водные, были олицетворением своей стихии. Серебристые, как и все, они обладали совершенно иным характером — текучим и изменчивым, как вода, логичным и холодноватым, как лед и снег. Что может быть непостоянней воды? Ведь и невесомо-нежный пар, и холодно-призрачная пелена тумана, и блистающие кристаллики инея, и облако в синей вышине, и ломкая под тяжелой лапой ледяная корка — это все вода. А еще снег. Как невесома и хрупка по отдельности каждая снежинка, и как же потом гнутся ветви под холодной тяжестью… как игрив и легок его полет — и как безжалостна и слепа сметающая все лавина.
Снежный, Снежный.
Махс.
Воистину Снежный. В некрупном драконе человечьего происхождения таились такие глубины! Юный дракон был добр и обманчиво мягок, как та самая хрупкая снежинка, скор и одновременно неподатлив на уговоры, а еще расчетлив и мстителен, как настоящий человек.
Или спокойная на вид река, таящая в глубине гибельные водовороты.
Он был изменчив и непостоянен, он мог понять всех, и влиться в мысли, как талая струйка или подземный ручей. Девичья молодь с нетерпением ждет его, радуясь новым украшениям, дети ожидают новых игр, новых сладостей и пряток в подземных коридорах… Юношеская молодь, хвала Небу, постаралась забыть про «выморозку» и азартные игры, но про новый мох, оживившиеся мастерские и увеличившиеся порции еды как забудешь? Все ждут, все помнят, во всех сферах Махс оставил заметный отпечаток…
А вот в свою не пустил никого. Так и не оттаял, Снежный.
Что произошло с ним в его мире? Почему он такой оледенелый? И лед не гладкий, нарос буграми и защитными иглами, толстый лед… годами копился.
Не спросишь, ибо точно знаешь, что ответа не получишь.
И не поймешь целиком, даже будь ты четырежды Старший! Как Огню понять Воду? Зеленые — те всех понимали и все принимали, а Огненные были проще. Но можно ведь пытаться. Пробовать окружить теплом и пробовать дать течь свободно, не стесняя. Накрыть крылом, оберегая — и отпустить на волю, наступив на хвост всем своим инстинктам защитника.
Воду не удержишь в сомкнутых крыльях. Пусть течет вольно…
И ведь у них стало получаться, у немыслимой спарки из Огненного Славхки и Снежного Махса.
Алтарь оживал!
Значит, они нашли где-то еще как минимум одного Снежного. И — совершенно немыслимо, невероятно — Зеленого? И, может, если эта тень правда, то где-то живут еще и драконы Земли?
Но как?
Или… инициировали?
Это может быть… наверное…
Людей с Даром в последние десятилетия рождалось все меньше, да. И Зароки, злая выдумка магов, сковывали их сферу так, чтобы она гарантированно не увеличивалась до того размера, за которым возможно обращение. А если одаренные каким-то чудом преодолевали навязанные ограничения и становились достаточно сильными — то все равно не приходили к кровавым тварям. НО ВДРУГ?
Нет. И даже так — нет. Ибо Махс Снежный, а Славхка — Огненный. Инициировать же можно подобного себе. Появился бы еще Снежный и еще Огненный — и все. Но блики говорят о Воздушных-Зеленых… Как?!
Хотя Махсу не впервые нарушать законы и правила. Памятна, да, очень памятна оторопь, когда Урху понял и осознал, что инициированный молоденькой Ритхой из Жар-камней юнец — Снежный. Когда под шкуркой льдом прохватило — тогда как раз и осознал. И они, тупицы старые, тоже только тогда и поняли, даром что Старшие. Старые они, а не Старшие, да.
Итак, Махс. Он кого-то нашел либо он кого-то инициировал — неважно. Может быть, силы юношей сложились и, встретив кого-то, они смогли… Как, каким немыслимым способом — неизвестно. Главное — получилось.
Может быть… Юноши говорили, что кто-то из их мира мог провалиться сюда вместе с ними. Что среди них могут оказаться те, в ком будет и Дар, и желание его подрастить и стать Крылатым.
«Люди очень давно стремятся летать», — так сказал ему когда-то Славхка. А более злой Махс фыркнул и сказал, что некоторые мечтают не только о полетах… и почему-то напомнил другу о каких-то голубях и аистах. Юноши заспорили дальше о чем-то непонятном, но эти слова Старший запомнил. Что ж, такое может статься — что чужаки все же появились — и у драконов появится желанная новая молодь, а у мира — надежда на равновесие. На то, что магия не истает вместе с последним Крылатым.
Так или иначе, но юноши, кажется, справились, да. Не с тем, зачем их посылали, но без пополнения припасов Крылатые какое-то время продержатся. Да-да. Ведь был же этот новый мох, сотворенный молодью под действием «выморозки» юного чужака. Славхка прозвал этот мох дикорастущим (ибо рос тот воистину в дикой мере) и все пытался узнать, нельзя ли вывести съедобную разновидность. А ныне съедобная разновидность все-таки вывелась и дает невиданные урожаи. Не слишком вкусно и не слишком питательно, но при всем том еда. А еще были выторгованные Снежным запасы мяса и зерна, да и плитки еще остались. И эти… бараны. Цветная шерсть цветной шерстью (Махс и Славхка зачем-то очень просили до их возвращения с шерстью ничего не делать), но ведь, как выяснилось, самки баранов могли давать молоко! И у детенышей снова появился на обеденных лепешках сыр — крохотными порциями, но есть ведь! Да… Словом, на несколько лет еды хватит.
Экономить ее Крылатые уже научились.
И пусть, пусть наши беспокойные посланцы не прибавили Гнезду продовольствия. Зато они, кажется, сделали гораздо большее. То, о чем Крылатые даже не мечтали.
Так или иначе…
Так или иначе, да.
Молодь для разумного всегда драгоценность. Молодь — это нити в будущее, это сохраненная память поколений, это новые свершения.
Но эта молодь стихийные братья Ритхи Жар-Камень… воистину бесценна.
Да.
И, пожалуй, стоит послать за ними кого-то.
Такое сокровище надо оберегать всеми силами.
— Аррох, Старшие беспокоятся о твоих родичах…
Игорь в кают-компанию так и не вернулся, и это жутко расстроило Регину, прочие, похоже, даже не заметили. Стол почти опустел, сплеталась вялая беседа. Впрочем, синтезатор включить недолго. Лаура Конди ушла, извинившись. Ее отпустили.
Димыч незаметно наблюдал за своим экипажем. То, что он видел, вызывало двойственное чувство. С одной стороны, все вполне компетентны, и со временем есть шанс сделать из этой группы не очень похожих друг на друга людей настоящую команду. Для этого не жалко усилий. А что до тоски по прежним временам… ну, это уж его личная проблема, которая никого более не касается. Пожалуй, кое с кем из них придется расстаться. Жаль будет потерять Илью, но он, всего верней, вернется в пассажирский флот, как только решится вопрос его капитанства. Возможно, уйдет Лаура. Видно, что ей здесь некомфортно и не интересно. Игорь уйдет наверняка. Что-то с ним происходит. Какая-то тревога висит над доктором темным облаком, не отпуская, а кажется, с каждым днем опутывая все больше. С этим надо что-то делать. Плохо, когда люди не умеют как-то сбрасывать негатив, копят его в себе. Когда предел будет достигнут, может случиться срыв.
Капитан усмехнулся. Ситуация до боли напоминала похожую — три года назад. Только тогда на грани был он сам, а в качестве регулятора давления в эмоциональном котле выступал Калымов. Что же тебя мучает, доктор Седых? Отчего ты такой смурной?
Димыч обратил внимание, что Регина вдруг тоже куда-то засобиралась. За столом остался мужской коллектив. Сам именинник, Аск, Влад Чернов, Растам и второй навигатор Чени Рай. Ну, и капитан, конечно. Тут же завязался спор между навигаторами о преимуществах какой-то там новой программы, механики тоже нашли, о чем поговорить, стажер развесил уши, а капитан отдал должное остаткам салата. Через какое-то время еще раз лениво выпили за новорожденного. Но это были уже последние капли спиртного. Сегодняшний дежурный по кухне, Растам, взглянув на часы, приступил к уборке последствий застолья. Аск, мельком взглянув на Димыча, счел за лучшее присоединиться. Прошло не более четверти часа, а кают-компания оказалась приведена в полный порядок.
Участники мероприятия разбрелись по каютам. Димыча же что-то дернуло проверить, где сейчас впавший в депрессию доктор. Сразу стало ясно, что в каюту к себе он даже не заходил. Ну, значит, у себя в кабинете. Или все-таки проверить? Все равно спать в ближайшие часы не придется. Сегодня у капитана ночная вахта на мостике. В полночь нужно будет сменить Коновалова. Кстати, надо спросить, где тот берет табак для трубки? И заодно, где можно прикупить саму трубку…
Димыч все же решил спуститься в медицинский отсек. Так, для собственного спокойствия.
Ну, точно. В кабинете горел неяркий свет, дверь полуоткрыта. Спит? Нет, не спит.
Капитан остановился на пороге, оценив картину маслом.
На столе красовался опустошенный на треть полулитровый флакон медицинского спирта, подле которого скромно лежала мензурка, которая, совершенно очевидно, только что играла роль рюмки. Седых, в полной прострации лежал на кушетке, рядом пыталась пристроиться полуобнаженная Регина.
Капитан прокашлялся, услышал сдавленное «ой», после чего Регина пулей слетела с кушетки и сжалась в углу, закрывая локтями маленькие груди.
Стало смешно, но Димыч сдержался.
— Оделась. Вышла. — Тихо сказал он.
Девушку сдуло. Капитан потряс доктора за плечо, тот разлепил глаза. Он был где-то не здесь.
Ну, и как полагается экстренно приводить в чувство перепивших неврастеников? Проще всего его запихнуть в капсулу АЭП. По идее, препараты первой помощи она должна впрыскивать сама, без дополнительных инструкций. Только вот надо ли для этого раздевать пациента, или можно засунуть его под колпак прямо, как есть?
— Пошли, что ли? — вздохнул Димыч, закидывая на плечо игореву руку.
— Отстань.
— Пошли, вытрезвлять тебя буду.
— Таблетки — в столе. Вода — в кулере. — На чем снова закрыл глаза.
В столе нашлась непочатая упаковка таблеток подходящего содержания. Выбрав одну, капитан, следуя инструкции, развел ее в стакане с водой, стакан вставил в руку пациенту. И даже из милосердия придержал ему голову, чтобы не захлебнулся. Игорь крупными глотками выхлебал получившуюся шипучку. Может, расспросить его, пока он в деморализованном состоянии? Нет. Не выйдет. Больной сейчас немного придет в себя, и тогда лучше всего быстро переправить его в каюту. Димыч уселся в кресло доктора, и стал ждать, когда лекарство подействует. Первые признаки улучшения появились через четверть часа. Игорь сел, потряс головой. Тут же схватился за нее, болезную, и так сидел некоторое время, пытаясь справиться с головокружением.
— Ну, ты как, способен до каюты прогуляться? — спросил капитан.
— М-м-м…
— Понятно. Может, тебе еще какую таблетку дать?
— Капитан… ты что, не мог человеку дать поспать, где упал, а?
— Может, и Регину обратно позвать? — усмехнулся Димыч в ответ.
Игорь неожиданно выпрямился и подозрительно оглядел кабинет. Потом расслабленно вздохнул. Потом снова насторожился. Наблюдать за этими метаниями было забавно. Капитан ждал.
— Погоди! — наконец сообразил Игорь, — она что, здесь была?
Димыч вместо ответа поднял с полу оброненный девушкой впопыхах бюстгальтер.
— Ё, — только и смог произнести доктор, теперь уже с подозрением оглядывая себя самого. Наличие одежды его немного обнадежило.
Больше наблюдать за всем этим без смеха капитан не мог. Через какое-то время они ржали уже оба.
— Я не помню, — отсмеявшись, сообщил Игорь, — я думал, мне снится.
— Ладно, давай, топай в каюту. И чтобы это — в последний раз. Уволю. Я не шучу. Да, кстати. Поторопись. Не то мне придется придумывать для нас с тобой наказание за нарушение судового распорядка.
— Сдохнуть. Придумывай, капитан. Я клянусь все принять и стойко выдержать.
— Я придумаю… я тебе придумаю… пять вахт на кухне под началом Регины Ош…
— Капитан, я тебе успел сказать, что ты гад?
Так, препираясь вполголоса, они вернулись в жилой отсек.
До вахты у капитана оставалось чуть меньше десяти минут.
Они попрощались, Игорь вошел в свою каюту и включил свет.
После чего присел у двери, тихо застонав. В его постели, отвернувшись к стене, тихонько посапывала Регина.
Выход напрашивался сам собой. Диванчик в кают-компании остался совершенно свободным.
Курт, выслушав доклад агента, потер ладонями лысую голову и все-таки решил связаться с орбитальной базой Бюро. События напрямую касались Первого отдела, и дольше тянуть с сообщением было нельзя. Как всегда, Калымова не оказалось на месте, пришлось ждать, пока секретарь выяснит, где того носит. Наконец координатор Первого отдела появился в поле зрения. Виртуальная связь с орбитой работала отлично. Надо бы где-нибудь отметить…
— Добрый день, — поздоровался Вак, усаживаясь напротив.
— У нас поздний вечер, — ворчливо поправил Курт, и сразу взял быка за рога. — У нас проблемы с вашим объектом.
— Какие?
Калымов еще не понял, что имеется в виду под «вашим объектом». Курт пояснил:
— Девушка пен-рит, за которой вы просили присмотреть. Похоже, ее похитили. Похищение видел наш наблюдатель, но он находился далеко и ничем не мог помешать. Мы пока не выяснили, кто и зачем это сделал, тем более что по нашим данным, местная полиция тоже вела за ней наблюдение. Могу даже точно сказать, что это делалось по распоряжению социального министерства.
— Так. — Калымов кивнул. — Какие-нибудь приметы известны? Как ее похитили? Когда — точно?
— Вак, мы работаем. Как только будет что-то известно, я лично тебе сообщу. Только сам не суйся, ладно? Нам еще не хватало тут международного скандала.
— Если будет нужна помощь людьми и оборудованием, обращайся сразу ко мне.
— В таком случае, поделись Майклом. У меня опытные кадры, но это ваше неуловимое чудо выше всяких похвал.
— Попробую. Но у него свои принципы, один из которых — не работать на Второй отдел.
— Не на нас. Просто с нами. И совсем недолго. Я разве не понимаю?
Майкл был когда-то сотрудником второго отдела. Но где-то что-то не срослось, и теперь он относится к этой организации с искренней неприязнью.
Попрощались. Курт вышел из виртуального пространства, и задумчиво разложил перед собой цветные снимки. На всех до единого было изображение молодой женщины, лет двадцати пяти, темноволосой, худенькой, невысокой. Где-то она была одна, где-то — в компании. На одном снимке женщина была в форме космолетчика, стояла в центре группы людей, одетых в такую же форму.
Через минуту разглядывания Курт вытеребил из общей массы крупный портрет незнакомки, положил его на белый лист. Достал из кармана и положил рядом еще один снимок — типичная пен-рит, светлые кудри, голубые глаза. Возраст… около двадцати лет. Именно так они и выглядят сразу после трансформации. Маркером поставил между картинками знак равенства. Потом, поразмыслив, над знаком равенства нарисовал знак вопроса. Критически оглядел результат, покачал головой и снова смешал все в одну кучу.
– Что, опять он?! Сколько можно! Нет, ни за что, даже и не просите!
Сэр Чарльз, судья межгалактической категории, нервно накрутил на палец локон напудренного парика, каковую вольность позволял себе лишь при крайней степени волнения.
– Что-то не так, ваша честь? – равнодушно поинтересовалась секретарша, удивленно приподняв верхние ложноножки. – Можно сказать, постоянный клиент…
Пожалуй, для искреннего удивления её голос звучал слишком равнодушно, а ложноножки приподняты недостаточно высоко и повернуты не под тем углом. Но трудно было бы ожидать иного – над взаимоотношениями Его Чести и ожидающего на скамье подсудимых клиента давно уже втихаря потешались все, мало-мальски знакомые с сутью дела.
Вернее, дел…
Похоже, упоминание о постоянстве оказалось для судьи последней каплей.
– Вот именно! Постоянный!!! – возопил судья не хуже меркурианского псевдо-слизня, по ошибке глотнувшего крутого солевого раствора.
Сорвав с головы парик, сэр Чарльз бросил его на пол и принялся сосредоточено топтать. Ровно через минуту, удовлетворённо осмотрев превращённую в грязную тряпку деталь судейского облачения и затребовав новый парик из хранилища, он продолжил уже почти спокойно:
– Подсудимый оказывается у меня уже пятьдесят четвёртый раз, причём многие его проступки даже преступлениями фактически не являются. Пререкания с роботом-регулировщиком, сквернословие в общественном месте, домогательства по отношению к парковой скульптуре… Каждый раз я стараюсь назначить ему максимальное наказание, но его выпускают досрочно за примерное поведение, и он снова оказывается на скамье подсудимых. И снова за какую-нибудь ерунду. Что на этот раз? Плюнул мимо урны? Пустил лишнюю струйку в фонтан?
– Один раз он всё же совершил нечто серьёзное, – напомнил прокурор, пряча усмешку под приспущенным хохолком и расправляя чёрные бархатистые крылья. – Помните, попытка подкупа, чтобы судьей по его делу назначили именно вас. Вам тогда удалось добиться целых трёх лет.
– Да, это был самый счастливый год в моей жизни! Но только год, а не три, этого паскудника амнистировали! А потом снова было мелкое хулиганство в торговом центре. Я нашёл столько отягчающих обстоятельств, но все присяжные хором заявили протест и настояли на формулировке «невиновен и заслуживает снисхождения». Он их поблагодарил, раскланялся, и пошёл приставать к статуе. Я даже мантию снять не успел, как его притащили обратно! И вот опять… да он просто издевается над правосудием! Я не буду его судить.
Усевшись в кресло, сэр Чарльз принялся демонстративно разглядывать журнал «Шаловливые плавники», фигурировавший на вчерашнем процессе в качестве вещественного доказательства, но отведённый из-за представлены х защитой доказательств отсутствия у подсудимого центурийского квазиклубня склонности к ихтиофилии.
– Ваша честь, прошу меня простить, но без вас – никак, – вкрадчиво заметил помощник, переливаясь всеми цветами спектра. – Вы единственный аккредитованный судья в этом секторе, надежда и опора законности. Сегодня мы отменим судебное заседание, а завтра рухнет вся система…
Судья отбросил журнал, фыркнул, смиряясь. Спросил, морщась, словно раскусил протухший лимон:
– Так что там на этот раз?
– Попытка украсть одноразовую зажигалку.
Сэр Чарльз, только что понуро взиравший на голограмму готовящейся к нересту ихтипиды, резко вскинул голову. В его мозгу словно щёлкнули выключателем, в глазах зажглись нехорошие огоньки.
– Зажигалку, говорите? Это многое объясняет…
Нахлобучив на лысую голову только что доставленный новый парик и схватив со стола судейский молоточек, сэр Чарльз, судья межгалактической категории и единственный представитель человечества в системе Пегаса, решительным шагом направился в зал судебных заседаний. Он наконец-то понял всё и больше не намерен был медлить…
***
Подсудимый, заранее препровождённый на деревянную кафедру, выглядел так, будто ему только что назначила свидание мисс Вселенная. Вцепившись в низенькую деревянную решётку четырьмя парами передних ножек, он нетерпеливо поводил усиками из стороны в сторону. Крохотные рудиментарные крылышки чуть заметно трепетали. Хитиновый покров сиял, будто подсудимый полировал его не менее суток. Бантик, которым он украсил жало, заставили снять как предмет, нарушающий судебную процедуру, но инкрустированный на верхнепередней части головогруди портрет сэра Чарльза в судейской шапочке оставили, поскольку удалить его можно было только хирургическим путём.
Адвокат и судебный психолог, сидящие рядом на соседней скамье, обменивались короткими мыслеформами, пользуясь задержкой для светской беседы.
– Как полагаете, коллега, удастся хоть на этот раз обойтись малой кровью?
– Безнадёжно, коллега, сэру Чарльзу опять вожжа попала под мантию. Даже отсюда ощущаю, как он лютует. Ещё один парик уничтожил. Помощник опасается, что судья на этот раз будет требовать высшую меру.
– А он имеет право? Правонарушение-то мелочь, на пару недель исправ-работ, и то с натяжкой…
– Имеет. Если сумеет доказать неуважение к суду.
– А что наш клиент?
– Доволен, словно выиграл миллион.
– Загляните в его голову, коллега, если вас не затруднит. Я совершенно не представляю, на чём строить защиту при таких обстоятельствах!
– Уже. Да только это ничего не даёт. У него очень качественный блок, никак не могу пробиться. Или эта защитная блокировка поставлена умелым мозгоправом, или же наш клиент действительно так желает попасть в постель к Его чести, что ни о чём другом не в состоянии и думать. Только воспевания на все лады судейских прелестей. И различные красочные предположения относительно его постельных принадлежностей. Очень, знаете ли, яркие картинки…
– Хм. Его честь в курсе?
– Увы, – мыслеформа пожатия плечами сопровождается ментальным вздохом, выражающим предельное огорчение. – Сэр Чарльз из новаторов, не придерживающихся старой доброй толерантности. Он категорический противник межвидового обмена физиологическими жидкостями. Потому и бесится так, усматривая в достаточно невинном желании подзащитного изощрённое оскорбление как себя лично, так и всей судебной системы в целом. И если сумеет убедить в этом присяжных…
– Встать! Суд идёт!
***
Джек-поджигатель!
Неуловимый серийный убийца, обливающий свои жертвы горючей жидкостью и сжигающий несчастных заживо.
Джек-поджигатель, от одного имени которого вот уже второе десятилетие трепетала половина галактики. Приговоренный к смертной казни на двадцати трёх планетах. И ещё на ста шестидесяти – к пожизненному заключению, но лишь потому, что смертная казнь на них была отменена, как мера чересчур радикальная и неподобающая просвещенным носителям разума. Приговорённый, конечно же, заочно, поскольку не то что поймать, но даже и увидеть его до сих пор не удавалось никому. Кроме жертв.
Джек-поджигатель, о котором до сих пор не было известно ничего – ни внешности, ни места рождения, ни даже видовой принадлежности.
Где проще всего спрятать дерево? Конечно же, в лесу.
Где проще всего скрыться преступнику? Среди других преступников, конечно же. И особенно, если попадется злобный и несговорчивый судья, который за самую малость впаяет по максимуму, и можно будет спокойненько пересидеть облаву…
Сэр Чарльз терпеть не мог, когда его пытались использовать. А тем более, когда такие попытки оказывались удачными.
Он вошёл в зал, грозно хмурясь и метая молнии из-под насупленных бровей. Решительным шагом преодолел расстояние до представителей защиты, зыркнул на сомлевшего психолога и взмахнул судейским молоточком…
Удар был страшен.
Подсудимый скончался на месте, раздавленный в самом буквальном смысле этого слова. Остро запахло дорогим коньяком.
Судья, ещё раз мрачно глянув на психолога, решительным шагом покинул зал заседаний, так и не выпустив из рук карающего молоточка.
– Ужас какой… – адвокат смотрел вслед судье, нервно подрагивая скрученным в спираль хоботком. – Чтобы вот так, самолично… и даже без возможности подать апелляцию… ведь моему подзащитному не так уж и много надо-то было… всего-то миллилитров сто пятьдесят–двести, не более. Какие все-таки они жадные, эти люди… а ещё мантию надел!
– Не тронь судью, – хмуро возразил психолог, содрогаясь всем тельцем от подсмотренного в лысой голове под напудренным париком. – Наш судья – молоток! Строг, но справедлив! Он ничего не делает без причины!
Судебному психологу очень хотелось жить.
Конечно, он был вовсе не из постельных клопов, а из семейства травоядных вонючек, и потому не питал никаких особых чувств к единственному в системе Пегаса представителю племени гомо сапиенс-сапиенс. Но ведь виды-то родственные. Кто его знает, этого сэра Чарльза…
Вдруг он совсем не разбирается в инсектологии?
— Кы!
— Прекращай. Ты уже мне надоел. Всё, что я ни выберу, тебе не нравится!
Голос мамы очень раздраженный. Обычно она так мне заталкивает ложку с невкусной и горячей кашей.
— Зачем Сашке розовый круг с принцессами? Он что у нас, девочка? И что мне ещё не нравится? Ну, кроме твоей мамы?
Отец нависал надо мной, словно большое дерево. И шумел он так же сильно, как дерево на ветру.
— Кы! Кы! Кы! — закричал я изо всех силёнок. Ну как же они не замечают зелёного Кы, который подмигивает нам?!
Мама нагнулась и шлепнула меня по попе. Больно! Отец отпустил мою руку и одёрнул маму.
— Прекрати его бить. Что не так?
— Всё не так! Мой белый купальник тебе не нравится! Моя мама тебе не нравится, хотя она нам в санаторий дала три закатки с помидорами и огурцами! И круг, хоть и с принцессами, подходит под его розовую кепку!
Мама чуть отступила под напором папы. Он высокий! И сильный! Когда я устаю идти к морю, то сажусь на асфальт и начинаю тяжело вздыхать. Меня сначала ругают, а потом папа берет на плечо. И тогда я вижу далеко — далеко! Вижу кан-фе-ты, которые лежат на прилавках, вижу сладкую воду, а вот теперь я увидел Кы.
— И кепка у него девчачья. Конечно, твоя мама дала нам трёхлитровые закатки — не ей же тащить и не тебе. Да и вообще, она отдыхала на море? Ты ей объяснила, что тут много кафе и столовых? Или мы приехали экономить?
Папа окончательно меня отпустил. Я ринулся к Кы.
— А купальник чем плох?!
— Да он, когда намокает, то весь просвечивается, — грустно произнес папа.
Вокруг проходили люди. Солнце спряталось за белую тучку, похожую на пену в ванне. Мама говорит, что тучи похожи на барашков, но я-то смотрю мультики, и там барашка хоть в белой шубке, но сам-то черный. Меня не обманешь!
Я обежал стеклянный прилавок, почти подобрался вплотную к виляющему хвосту Кы, когда в меня уперся желтый палец. Запах табака заставил зажать меня нос и сказать:
— Фу!
— Сам ты фу.
Большая старуха в ярком платке и со сигаретой в зубах продолжала давить мне в лоб пальцем.
— Такой большой, а не говоришь. Сколько тебе годиков?
Я показал ей на пальцах.
— Три? Уже должен болтать. Вот как ты скажешь родителям, что хочешь Кы? Или когда волна накроет с головой, то как позовешь на помощь?
Я задумался. Старуха стояла на пути к Кы, и обойти я её не мог. Огромная, как бочка! Платье, ещё и шаль, накинутая сверху на плечи. Жара. Лето. Рядом плещется море, а она укуталась в шаль. Да и глаза у нее коричневые и такие колючие, как шипы у крыжовника.
Позади меня продолжали ругаться родители. Ну и когда же они прекратят спорить? Мне так надоело слушать их громкие голоса! Они совсем перестали обращать на меня внимание, а если всё же и вспоминают, так только чтобы дать по попе или запихнуть невкусную и горячую кашу!
— Ну так как позовешь? — повторила вопрос страшная старуха.
Цыганка, вспомнил я слова папы, когда мы зашли в этот магазинчик.
Я развел ручонками и пожал плечами.
— Всё, я решил. Не нравится — пусть тебе твоя мама вышлет ещё пару закаток, продашь их и на полученные деньги купишь Саше круг с принцессами. — Папа повернулся к нам.
— Вот ты где! Сашка, сейчас мы тебе купим классный круг!
Отец из ка-ше-лька достал цветные бумажки:
— Дайте нам, пожалуйста, вот тот синий круг с пиратами. Он подойдет пацану!
Старуха навела на отца палец, как ствол автомата, и отчеканила:
— Нет.
— Что — нет? — удивленно спросил отец. — Он же голубой и пираты…
— Нет значит, что я вам его не продам. Мамаша, даже не открывайте рот — розовый я вам тоже не продам. Знаете, почему?
Я аж выдохнул. Злобная старуха перестала заниматься мной, и я сразу ощутил облегчение. А вот за папу и маму стало страшно. И ещё за то, что мне не достанется Кы… Кы, который смотрел на меня желтыми глазами и подмигивал.
— Почему же? — со злобной интонацией спросил папа. После такого он обычно снимал ремень, и моей попе было очень больно.
— Они все из вонючего китайского пластика. Можете понюхать и убедиться сами, — произнесла старуха и пыхнула сигаретой.
— Ой, — сказала мама.
— Так что же делать? — удивился папа.
— Кы!!! — громко закричал я.
— Да, малыш прав, только одна игрушка не воняет. Вот её вы у меня и купите, — произнесла старуха голосом, не терпящим возражения.
Она медленно сняла Кы с верёвки и дала его мне. Он оказался большим. Не как папа, а как мама, и меня накрыл с головой.
— Надувной крокодил?! — удивились мои родители.
Они так удивлялись, пока я тащил за хвост Кы. Тот лежал спокойно, даже им не махал. Видимо, решил не двигаться при папе, который помогал мне нести его, крепко схватив за зелёный нос.
Мы подошли к кафешкам, с выставленными досками-меню. На них нарисованы желтые чебуреки и пицца. Пиццу я пробовал, и она мне понравилась. Вот только что в ней плохо — это сыр, помидоры, тесто и мас-ли-ны. А вообще мне всё не нравилось в пицце, кроме кал-ба-сы. Вот только мои Большие всё время читают меню и выбирают то гречневую кашу, то рисовую, а то и пюре. Причем мама меня спрашивает:
— Саша, а что ты будешь на обед?
Я честно отвечаю:
— Пи! Ка!
— Какая пицца? Это все ты его угостил пиццей! — накидывалась мама на папу.
— А ты ему колбасу дала! — парировал он.
— Будешь есть гречневую, — выбирала за меня мама. Вот и зачем, интересно, меня надо спрашивать, если ни пиццу, ни колбасу потом не дают? И запихивают кашу?
Вот и сегодня.
— Саша, ты какую кашу будешь?
Я, не дожидаясь слова гречневая или рисовая, ответил:
— Ага.
— Что, честно будешь есть кашу? — удивился отец.
— Ага!
Ну чего они остановились напротив этой кафешки? Ну, пальма рядом посажена в горшке, ну, телевизор показывает мультики. Да какая разница, какая каша? Главное, у меня есть Кы!!!
И надо быстрее на море!
Я потянул надувного крокодила за хвост. Мне показалось, он недовольно качнул им и выскочил у меня из рук. Я опять подхватил его.
Родители продолжили громко ругаться. Как я понял, крокодил оказался намного дороже круга. Да и мама обвиняла папу, что он безвольно уступил страшной старухе.
— Всё равно перед морем нужно позавтракать. Из-за тебя проспали…
Отец же от такого заявления мамы остановился. Кы снова дёрнул хвостом и вырвался на свободу. Отец ничего не сказал, но перевернул крокодила, отдавая мне его голову. Я с радостью схватился за продолговатую морду, заглянул в его глаза… в этот момент вышло солнце из-за туч.
Желтые глаза крокодила зло заблестели, а нарисованные белые зубы укусили меня!
Больно! Ручке больно! Я бросил Кы на асфальт.
— Коль! — закричал я.
— Что тебя укололо? Не придумывай, — заявила мама.
Я доверчиво поднял морду Кы. Может, он случайно меня укусил? Зубы-то у него большие, белые. Во рту у него не помещаются, выступают…
— Коль-коль! — заорал я. Как же больно он меня клацнул за руку! Что же Большие не замечают?! Почему позволяют Кы меня кусать?
— Оцарапался? — предположил отец, но крокодила понес сам.
— Это все ты купил — вместо нормального розового круга… Давай, Саша, заходи и садись за столик. Сейчас кашу будешь есть…
Я согласен на всё. Даже есть кашу в этом кафе. Я понял, злая старушка не могла продать доброго Кы. Она подсунула злого, очень злого! Вот почему она не продала папе круг!
При ярком свете солнца я внимательно рассмотрел глаза и пасть чудовища. Он смотрел на меня, не отводя глаз. Смотрел, когда меня посадили на стул, смотрел, как я ел невкусную и горячую кашу. Я испугался так сильно, что позволил запихнуть в себя всю тарелку каши. Даже выпил компот и не стал требовать сладкое какао. А какао я люблю!
Кы пытался опять меня укусить, лежал он рядом на стуле. Я увернулся.
— Какой сильный ветер! Крокодила ворочает, — сказал папа.
— Саша молодец, съел всю кашу, — похвалила меня мама и поругала отца: — Это ты положил неправильно на стул, повесил бы под потолок…
Нести Кы я отказался. Даже за хвост. Я аж расплакался. Ну как же они не видят, что он меня кусает? Ну почему они вечно спорят? Вру. Раньше они смеялись и улыбались, всегда меня хвалили. А теперь ругаются и меня ругают. Ну не получается у меня говорить. Я стараюсь, я знаю много слов, а вот произнести их не получается.
Ветер разогнал облака и заставил подняться волны. Мы прошли мимо охранника на пляже.
— Саша, смотри, барашки. — Указала на волны мама. Я отмахнулся. На небе у неё тоже барашки, и в море барашки…
— Большие волны, может, не будем купать Сашку? — спросил тихо папа.
Море я очень люблю. Как папа, я плавать не умею, да и как мама — не умею. Вообще не умею. Я быстро сбросил шортики и футболку и побежал к волнам. Они сегодня очень высокие!
Я так любил воду, даже эту солёную, что забыл про злого Кы.
Кы не забыл про меня.
— Сашка, стой! Не лезь дальше в море! Сейчас мы тебя на крокодила посадим, и ты можешь покататься на волнах.
— Коль! Бо! — закричал я. Я попытался выбежать на берег, покинуть море, но сильный папа поднял меня и посадил сверху на Кы. На злое чудовище! Оно косилось на меня, пыталось цапнуть когтями. Злая старушка, злой Кы!
— Да ты мне уже надоела! — возмущался папа.
— Говорила мне мама, не выходи за него, — возмущалась мама.
Я всё же слез с Кы и остался стоять по пояс в воде. Кы кружил недалеко, посматривая на меня желтыми глазами.
Волна толкнула меня в бок, а следующая, гигантская, выше папы, подмяла меня под себя. Я открыл от страха рот, солёная вода попала… Фу! Это явно не сладкое какао! Я поперхнулся, дышать нечем! Я замолотил руками и ногами, вынырнул… Меня отнесло от мамы и папы, которые снова ругались и стояли ко мне спиной.
Ещё волна, ещё воды в рот… Утону? Я заметил, как злой Кы плывет ко мне. Он ворочал хвостом, поднимая пену, несся ко мне, сверкая глазищами. Зубы, большие зубы сейчас вцепятся мне в живот, и я точно уто…
Кы подплыл очень быстро. Не успела прийти следующая волна, как он поднырнул под меня и подкинул вверх. Я упал ему на спину, ударился животом, и соленая волна вырвалась из меня струей.
Волна! Я почти упал со спины Кы, но он поддержал меня хвостом.
Кы — добрый?! Кы меня спас?
Кы подмигнул мне и поплыл к папе. Папа ругался с мамой, одетой в белый купальник…
Кы укусил папу за попу.
— Ай! Колется!
Я плюхнулся в воду и встал. По колено.
— Вы! — Я указал на них пальцем, как старуха. — Вы лугаетесь! Вы не видеть, как я тонуть! Вы только сполить! Вы уже не любить меня! Надоело! И каша — невкусная и голячая!
— Заговорил, — удивлено произнес папа.
— Какое тонуть? — спросила тихо мама. — Не придумывай…
— Эй! У вас чуть пацан не утонул! Куда вы смотрите, идиоты? Быстро из моря! Все трое! — закричал охранник пляжа.
— Заговорил. Заговорил!!! — закричал радостно отец и подхватил меня на руки, понес на берег.
— Чуть не утонул и заговорил, — тихо сказала мама и заплакала.
— Да, вовремя к нему надувного крокодила волной подкинуло. В метрах трёх он был от вашего пацана. Да и пацан у вас мужик, сообразил залезть, — тараторил охранник, — непонятно, как так волной крокодила ему подкинуло… Повезло, наверное. Смотрите, отнесло вашего крокодила, не достать теперь…
Я же махал рукой. Добрый Кы уплывал за буёк. Добрая старушка, добрый Кы!
— Пока, Кы! Спасибо, Кы! — говорил я.
Он весело помахал мне хвостом и поплыл на свободу. Я проговорил Большим:
— Теперь я говолить с вами, а вы не лугаться. Совсем. Я так сказал.
Странные эти родители. Мама целый день плакала, а папа купил мне какао. Главное, они говорили со мной и больше не ругались.
Вот мы и дома. Лагерь выглядит почти как раньше. Только палатки перекрасились в белый цвет. Интересно, из чего коты их пошили?
Петр притирает машину к земле, и мы дружной толпой спешим в ангар. К черному ходу, как шутит Петр. Трап шлюза покорежили когда, в тайгу садились.
Встречают нас радостной толпой. Хотел сказать приветственное слово, но не успел.
— Вла-а-ад! — и на меня с разбегу бросается Миу. Вспомнив о ее
беременности, уклоняюсь вправо от лобового столкновения, подхватываю и ловко перевожу линейное движение ее тушки во вращательное вокруг массивного меня. Миу повисает на мне, обнимает руками и ногами. Так крепко, что даже ребра ноют. Глажу по головке, целую в глаза, нос…
— Ну, наконец-то. А то все хозяин да хозяин. Как я по тебе
соскучился! Рыжик мой ненаглядный, пчелка пушистая.
Называется, сказал приветственное слово. Вокруг — обнимашки,
похлопывания по плечам, спине, визги восторга.
— Идем, с твоим папой поздороваемся, — шепчу Миу на ушко. Она кивает, но отцепляться не хочет. Так и идем. Владыка возлежит в гравикресле — качалке. Рядом в шезлонге Линда. При нашем с Миу приближении встает, опираясь на трость и костыль. Видимо, боится, что ругать буду. Ну да, буду. Но не сейчас же!
— Здравствуй, друг мой! Как твои раны?
— Удивительно, но совсем не болят. Приветствовал бы тебя стоя, но целительница Паола строжайше запретила подниматься. А ты, смотрю, уже свободно работаешь рукой.
— Пока не так свободно, как хотелось бы, но Марта творит чудеса. А как твоя нога, Лин?
— Плохо, Влад, — сказала подошедшая Паола. — Такие случаи надо оперировать в первые сутки после ранения. Еще полвека назад была бы гарантированная высокая ампутация бедра с последующей регенерацией конечности.
— А сегодня?
— Ну, раз пациент против… Буратина, ты сам себе враг, типа того.
— Что вы все о грустном? У нас сегодня праздник. Свадьба, — пытается сменить тему Линда.
— Оп-па! Кто женится?
Миу на секунду напряглась, но тут же расслабилась. Она не знала о свадьбе? Странно это…
— Хозяин, ты его однажды видел. Щинарр, черненький такой. Идем, познакомлю, — Явно хочет увести меня подальше от Линды. Все это видят и улыбаются.
— Амарру, радость моя, позови сюда Щинарра, — велит Фаррам.
Вскоре появляется черный кот, влекомый за руку Амарру.
— Щинарр, я слышал, сегодня ты играешь свадьбу. Нас пригласишь? — интересуюсь я.
Щинарр явно не знал, что у него сегодня свадьба. Как говорит Линда, челюсть на пол уронил. Кошусь на Линду — яростно подмигивает парню.
— Если будет на то дозволение Владык, то да! — наконец, доходит до него.
— Беги, обрадуй невесту, — улыбается Фаррам. — А вы займитесь делом, — это уже Линде и Амарру. Линда правильно понимает намек и удаляется. Миу удаляться не хочет. Только крепче прижимается ко мне и мурлычет.
— Может, Линда в чем-то провинилась, я не знаю ваших обычаев,
— начинает Фаррам. — Но не брани ее, друг мой. Случилось так, что я ей жизнью обязан.
— Хорошо, сильно не буду, — улыбаюсь я. Миу громко урчит и ласкается об меня. Знаю, что надо включить режим прогрессора, все видеть, слышать, подмечать, анализировать. За кратчайшее время включиться в информационные процессы окружающей среды, слиться с ней. Знаю, но не хочу. Хочу просто чувствовать себя дома. Радоваться вместе со всеми, наслаждаться теплом
прижавшейся ко мне девушки, слушать гомон голосов, и ни о чем не думать. Может, завтра буду жалеть об этом, но сегодня я отдыхаю. Располагаюсь в освободившемся шезлонге Линды. Миу пытается свернуться калачиком у меня на груди. Но — не судьба. Амарру и Багирра знаками зовут ее к себе. А где Юрик? Ага, на руках у Марты. Пока летели, позволял брать себя на руки только покрытым шерстью. То есть, Багирре и Ктарру. А как увидел столько чужаков, голокожие тоже своими стали.
Миу вопросительно смотрит на меня.
— Беги, я тебя здесь подожду.
Неторопливо беседуем с Фаррамом. Завтра запустим легенду, что Владыка вернется во Дворец как только с территории дворцового комплекса исчезнут последние следы пребывания в нем бунтарей. Это три-четыре дня. Главным образом, на восстановление дворцовой ограды. Паола говорит, что
если Владыка будет себя беречь, то этих дней достаточно.
Мухтар, Стас, Петр и два кота несут из ангара отремонтированный трап. Точнее будет сказать, сваренный заново. От старого только перила остались. И новый не складной. Фиксаторы в гнезда не входят, трап оказался слишком высоким. Народ идет за лопатами и роет яму. Устанавливают трап, закапывают яму, а с ней — две нижние ступеньки трапа. Как же Петр так промахнулся? Впрочем, неважно. А чем занята Миу? Знакомит Юрика с мелкой и Прроныррой. Местные наверняка переименуют Юру в Юрру. Сейчас важно, чтоб местная малышня его приняла. Хорошо, что их мало, что они лишь недавно познакомились. В устоявшийся коллектив влиться сложнее.
Миу за руку подводит к нам Амарру.
— Хозяин, прошу, разреши Амарру жить в моей комнате.
Секунду размышляю. Марта хочет выучить Амарру на медика. Вскоре по-любому нужно будет настроить шлюз на морфометрические данные Амарру. Так почему бы не сейчас?
— Под твою ответственность, Миу. Настрой шлюз, чтоб пропускал Амарру. Справишься?
— Да, хозяин! Это было в курсе обучения.
— Тогда действуй!
Муркнула, нагнулась, лизнула меня в щеку кончиком языка и убежала, радостная.
Вся моя команда идет купаться. Раздеваются и шумно лезут в воду. Только Линда остается на берегу. Рядом с ней скапливаются любопытные коты. Для них купание — это как для людей голышом в снегу валяться. Экзотика.
Искупавшись, облепляют подножки малого автопогрузчика и с веселыми криками едут в ангар. Через пять минут вывозят на погрузчике новый холодильник. Сгружают рядом со старым, с закопченными от пожара стенками. Мухтар разматывает бухту силового кабеля, а девушки-кухарки надевают перчатки и перекладывают заледенелые туши из старого в новый. Когда
холодильник пустеет, его опрокидывают на бок, и Мухтар оценивает повреждения.
— Влад! Иди сюда посмотри. Это просто до гениальности, — кричит он. Вставать лень, но зовут… Фаррам плывет рядом в своем кресле-качалке.
— Взгляни, — хвастается он, будто это его заслуга. — Вся электроника сгорела на фиг. Миу в ней даже разбираться не стала. Это дохлый номер. Она запитала холодильный агрегат напрямую от силового кабеля. И тот морозил круглые сутки, без перерыва. Днем — минус двадцать пять, ночью, наверно, за тридцать. Глубокая заморозка! Так мясо годами хранить можно, а не какой-то там месяц. Согласись, это гениально!
Смотрю на провода, обмотанные тряпочками, и, конечно, соглашаюсь. Миу на самом деле великолепно сымпровизировала. А ведь у нее не то, что инструментов — даже изоленты не было.
— Можно переводить Миу из стажеров в младшие сотрудники. Это повышение, — тихонько делюсь с Фаррамом. — Она великолепно справилась с кризисной ситуацией.
— А Линду тоже повысишь? — так же тихо интересуется Фаррам. Тяжело вздыхаю.
— А Линду хвалить не за что. Пропустила начало бунта. Мало того, что позволила себя ранить, так допустила, что тебя тоже ранили. Нет, ее пока повышать рано.
— Тогда не повышай пока Миу. Плохо будет, если девочки из-за ерунды поссорятся. Дай Линде проявить себя и возвысь их одновременно.
— Так и сделаю, — улыбаюсь я.
Начинается свадьба. Играет легкая музыка. Девочки кончают накрывать столы. Они выстроили столы в два длинных параллельных ряда с промежутком в три метра, чтоб легче было подходить и менять блюда. В проходе никто не сидит, по той же причине. А еще так легче выходить на танц-площадку.
Чего я не ожидал — так это наплыва гостей. Щинарр подговорил девочек и привез родных и друзей. Среди друзей — главный полицейский. Девочки вокруг него так и вьются.
Линда, в свою очередь, привезла семейство ювелира. А Ррада — деда и какого-то молодого парня. О семействе Миу уже не говорю. Даже Марр получил увольнение на два дня по личной протекции Владыки. Легенда — для охраны оного.
Гудит гонг. Мажордом из Дворца рассаживает гостей. Ему помогают наши девочки. Миу оказывается на почетном месте между мной и Владыкой. Часть нашего стола высокая — из человеческих столов. Так привычней людям, а Фарраму не нужно покидать самоходное кресло. Напротив нас — молодожены.
Поварешки разносят горячие блюда, звучит звонкий девичий голос, и свадьба начинается. По местным обычаям, сначала нужно бросить на дно желудка что-то горячее и жирное, и только потом приступать к тостам и алкоголю. Наше «горько» у котов не катит по физиологическим причинам — целоваться не принято, острые зубы мешают. Но есть местный аналог. Дружно скандируем: «Счастья!» Жениху на это полагается задрать хвост трубой, а невесте — смутиться, опустить глазки и прижать ушки. После чего
потереться головой или щекой о плечо мужа. (Считается, что муж должен быть шире в плечах и выше хотя бы на полголовы) Насчет покусывания невесты за ухо — не уверен. Возможно, это инициатива жениха.
Звучат первые четыре тоста — Владыки, мой, отца жениха и главного полицейского, И.О. отца невесты. Горячее съедено, и народ тянется на танцпол. Мухтар с Мартой уже кружатся в вальсе. Приглашаю на танец Миу. По дороге шепчу на ушко Татаке:
— Возьми Прронырру и обучите вальсу жениха с невестой. — Татака кивает, радостно скалится во все сорок зубов и убегает.
Кружимся с Миу в танце, и замечаю, что танцпол маловат. Надо было делать не десять на десять, а хотя бы пятнадцать на пятнадцать метров. Растет население, растет быстрее всех прогнозов.
Ух ты! Пуррт вальсирует с Линдой. Поскольку ходить девушка не может, он носит ее на руках. При этом громко мурлычет.
— Хозяин, — шепчет Миу. — Надо что-то делать. Пуррт запал на Линду так, что крышу снесло. Это может плохо кончиться.
— Почему ты так думаешь?
— Слышишь, он все время муркает. Парни Линду уже МуррЛин прозвали.
— Ты тоже весь день муркаешь.
— Мне можно, у меня ты есть. А Пуррт один спит.
После танца отвожу Миу на место. Там Фаррам оживленно беседует с главным полицейским. Миу тут же включают в беседу и с двух сторон гладят по спинке. А я отлавливаю Стаса и Марту. Оказывается, Миу говорила серьезно. Что-то такое Стас слышал. И в спектакле труппы комиков было.
Стас вызывает Линду через имплант и объясняет ситуацию.
— Может, тебе слетать в отпуск на Землю? — предлагаю я. — Богдан с Паолой подбросят до обитаемых миров. Месяц отдохнешь, пока парень не придет в норму.
Линда начинает мелко хихикать.
— Никуда я отсюда не поеду. И с чего вы взяли, что я против?
— Детей же не будет.
— Не будет своих, так будут приемные, — и при этом выжидающе смотрит на меня. — Искусственное оплодотворение тоже никто не запрещал.
— Лин, девочка, тогда объяснись поскорее со своим парнем, пока он с нарезки не сошел, — советует Марта, и мы идем к столу. Как раз ко второму горячему блюду. Но Линда покидает наш стол и пересаживается к Пуррту. Амарру и мелкая помогают ей с тарелками и бокалами. Кажется, одной заботой меньше.
Свадьба затянулась надолго. Влюбленные давно скрылись в отведенной им палатке, а гости все ели, пили, пели и плясали. Набранная Бугром группа распределяла уставших по палаткам.
Перед тем, как уснуть, вспомнил о важном.
— Миу, ты спишь?
— Нет, хозяин.
— Больше не прыгай на меня с разбега. Помни о своем животике и о том, кто в нем.
— Мурр, — и мне в плечо уткнулся нос Миу.
В кабинет следователя по особо важным делам прокуратуры Орджоникидзевского края вошла семья. Отец, мать и сын. По возрасту ребёнок вполне годился в юноши, однако подавленность, растерянность и несчастный вид делали его маленьким мальчиком, судорожно сжимающим мамину руку в поисках защиты.
Хозяин кабинета махнул рукой: присаживайтесь, пожалуйста, взглянул на портрет Феликса Эдмундовича и нарочито медленно стал перекладывать на столе бумаги. Дело, самое непростое в его карьере, лежало на виду, но он изо всех сил старался оттянуть начало беседы. Насколько было бы легче, окажись несовершеннолетний правонарушителем, а не жертвой. Беда случилась через неделю после годовщины Великой Победы, на дворе сентябрь, а расследование же не продвинулось и на сантиметр.
— Ну что, Мария Пантелеевна, Сергей Андреевич, Миша что-нибудь вспомнил? Или, может, Миша нам сейчас сам расскажет? Не торопись, я понимаю, тебе говорить трудно.
Конечно, трудно, если до сих пор не найденные фашистские недобитки отрезали ни в чём не повинному подростку половину языка. И заодно обезобразили лицо. На левой щеке, над верхней губой и на лбу рваные шрамы, на правой щеке сеть более мелких, похожая на паутину. Опасности для жизни не представляют, вот только какой будет эта жизнь у молодого безъязыкого парня с уродливой маской вместо лица? А ведь на хорошем счету был, активист, в комсомол вступать собирался. И наверняка девушкам нравился.
Пострадавший не потерял бы слишком много крови, даже если бы все повреждения причинили обыкновенным ножом. Таких же увечий, как эти, следователю видеть не доводилось. Края разрезов выглядели так, как будто их кто-то прижёг. Кровотечения не было, боли, поначалу, тоже. Потерпевший сразу и не понял даже, что с ним случилось. Ушёл в лес за грибами, недалеко и потому один, потерял сознание, когда пришёл в себя — потихоньку поковылял домой. Голова кружилась, перед глазами туман, мутило. Дома не было никого, лёг спать, проснулся от криков матери, заметившей шрамы. Потом пришла боль, физическая, следом душевная.
Встречал ли кого по дороге, видел ли что в лесу, слышал ли шаги перед нападением — подросток вспомнить не мог. И что толку в этих беседах? Лес и окрестные дороги прочесали, местных жителей опросили — всюду одна и та же картина, — Ой, да за что ж такое эти фашисты недобитые с ребёнком сделали, ой поймайте их скорее, нет, никого из чужих не видели.
Люди искренне пытались помогать следствию, спеша предоставить кучу всевозможных сведений. Слухов и сплетен, хоть порою и важных, но не имевших отношения к делу. Факты супружеской неверности, обнесённые чужие огороды, мелкие хищения, уличенные самогонщики и даже поимка самого настоящего палача-полицая, больше двух лет скрывавшегося от народного гнева, картину нисколько ни улучшили. Не удалось обнаружить ни преступников, ни орудия преступления. Специфический был бы ножичек, тонюсенький, невероятно острый. И жаровня к нему должна бы прилагаться, лезвие раскалить, чтобы сразу прижечь разрез.
Бдительные поселковые пионеры, правда, рассказывали будто бы видели каких-то «не по-нашему одетых» примерно в это же время. Увы, ни единого взрослого, который мог подтвердить их слова, не нашлось. Нарисовать портрет хоть одного загадочного «шпиона» со слов ребят не вышло. Как ни старались, пионеры не смогли вспомнить ничего, кроме странной одежды.
— Тате уагу!
— Что?
Следователь очнулся от печальных мыслей и посмотрел на Мишу.
— Он говорит, дайте бумагу, — быстро сказала мать. — Говорить у него не очень получается, вот он писать стал, чтоб понятней и скорее. Миша сейчас и читать начал больше, и в тетрадку потихоньку всё записывает и записывает. Её прячет, даже нам не даёт, обещает потом, когда допишет.
Следователь быстро подвинул подростку офицерский планшет с чернильницей и бумагой, дал перьевую ручку. Мелькнула мысль — Неужели мы их найдём! В глаза бы им посмотреть, нелюдям!
Минут десять было слышен только скрип царапающего бумагу пера и позвякивание ручки о чернильницу-непроливайку. Потом подросток подвинул написанное к следователю.
«Я всё время пытался вспомнить, кого видел по дороге в лес и что случилось перед тем как в обморок упал. И ничего не получалось. Сколько раз перед сном думал об этом, много раз мне снилось что лицо, как раньше было. А просыпался — такой как сейчас. В последнем сне опять лес, опять присаживаюсь с ножиком за грибом, и тут слышу, — Миша, скажи, ты любишь свою Родину? — Конечно, — отвечаю, — Люблю, больше жизни! А как же иначе? — Тогда почему ты погубишь её? — Вы всё врете! — говорю, — Наша Родина — самая сильная! Мы победили фашистскую гадину и теперь наступит коммунизм и счастье во всём мире! — Нет, Миша, пока ты есть, не наступит. И после мне так жарко-жарко стало, а потом проснулся».
— То есть ты хочешь сказать, что те, которые сделали это с тобой, не хотели, чтобы ты погубил нашу Родину?
Миша кивнул. Следователь ещё раз взглянул на бумагу, помахал ей, чтоб лучше просохла, и стал подшивать к делу. Жалко парня. Голоса из сна, без фамилий, имён и особых примет. Такое не сдашь в суд, а вот психиатру будет интересно. Пострадавший пытается найти причины случившегося в себе. Копается, размышляет, тетрадку завёл. Родителям не показывает? А следствию предъявит.
— Распишитесь, показания записаны верно, дата сентябрь тысяча девятьсот сорок седьмой год.
Следователь поднялся из-за стола и открыл дверь.
— До свидания. Если что-то выясним, обязательно сообщим. Вы тоже свяжитесь с нами, вдруг что как. И ещё, Миша. Покажешь мне свою тетрадку, хорошо? Скажем, на следующей неделе.
Проводив посетителей, следователь налил воды в стакан и с удовольствием выпил. Сейчас бы покрепче чего, но нельзя. Скоро соберётся вся группа, опять эти пустые ненужные рапорты, потом бесполезный доклад наверх. И ворох остальных дел никто не отменял.
* * *
15.10. 2016
Внимание — конкурс! Рады сообщить о старте очередной Фантлабораторной работы на Fantlab.su
Тему нынешнего состязания предоставил классик отечественной фантастики Михаил Сергеевич Горбачёв — «SU — это…» Трактовка темы может быть сколь угодно широкой, главное — расшифровать в той или иной форме значение этой аббревиатуры, традиционным способом или же отличным от общепринятого.
В творческом багаже Михаила Горбачёва больше трёхсот произведений разной формы и жанра. От откровенно слабых шпионских историй до первого романа цикла «Аргонавты времени и пространства», принесшего ему всемирно известную премию «Небьюла». Молодые инженеры, собравшие портативную машину времени, пытаются изменять ход истории (в основном неудачно) и заработать денег (с переменным успехом). Приключения Шикова, Рахметова и Богданова переведены на множество языков и полюбились читателям всего мира.
Писать Михаил Сергеевич начал в подростковом возрасте, после нападения неизвестных лиц, сильно его изуродовавших. Преступники так и не были найдены. Пережив сильнейшее эмоциональное потрясение и оказавшись в изоляции из-за физических недостатков, Михаил сильно замкнулся. Единственным способом не сойти с ума стало запойное чтение. Когда всё, что нашлось дома, в сельской и школьных библиотеках закончилось, он начал сочинять сам.
В годы творческого расцвета неоднократно работал в соавторстве с Аркадием и Борисом Стругацкими, Владимиром Михайловым, Юлианом Семёновым. Принимал участие в организации литературных семинаров, помог открыть множество перспективных авторов, и его непростая, но интересная жизнь служит достойным примером для начинающих писателей двадцать первого века.
Очухался Висс уже где-то утром, дочурку его я уже было собиралась попросить вернуть назад откуда взяли, но полубог уперся, мол, пусть она у нас учится. Да и ей Шеврин понравился как наставник, а поскольку девочка частично Смерть… короче, Шеврину не повезло.
Потом явилась ее маман, чье появление я благополучно пропустила, бегая по Совету демиургов для оформления той жабьей шараги по всем правилам. Маман сначала решила устроить концерт с истерикой, потом довела Шеврина до озверина, он не выдержал и явил ей истинный лик. Дама благополучно отправилась в обморок, чем облегчила жизнь всем, вплоть до бывшего муженька. Ее потом откачали, конечно. И, естественно, отправили домой. Вот рассказывали это с хохмой, но я представляю, каково было Шеврину возиться с истеричной бабой. Ему и меня хватает с головой…
Девочку отправили в Академию, Шеврина отпоили валерьянкой, я принесла все необходимые документы, немного поморочив голову Лиану и Сину. Хотя пара часов побегушек стоила оформления двух миров — Алмаза и Дикого. По-моему, хорошее название для совершенно нежилого мира. Дикий мир — звучит.
Вообще, с обновлением Совета вся бумажная сутолока из многих дней сократилась до нескольких часов, что есть несомненным прогрессом. Предыдущий Совет не дал бы нам спокойно обустраивать новые и старые миры. Так что тут все даже очень хорошо сложилось. И раз уж такие пироги, то после небольшого банкета по случаю приобретения (теперь уже официального) двух геморных миров, я взялась налаживать там систему безопасности. И первым делом наваяла три боевые орбитальные станции, способные уничтожать все — от мелких объектов до крупных кораблей и целых астероидов. Кто знает, какой будет следующий удар таинственных интриганов. Уверена, тут без паразитов или кого еще не обошлось. Это им поперек глотки стоят наши миры, целый конгломерат, все расширяющийся и обновляющийся. Им поперек глотки стоим мы. Вот такая неразрешимая задачка.
Мы пока не можем уничтожить всех паразитов, паразиты не могут уничтожить нас. Гадят потихоньку, мешают, устраивают диверсии. И все. Напоминает холодную войну, когда нервотрепки и занесенных над кнопками ядерного оружия пальцев больше, чем реальных действий.
А замаявшись с этим добром, я отправилась спать. Очень уж заколебало оно меня, это добро иномирное… И место для сна выбрала самое подходящее — бордель тетушки Лорель. А что? Удобно, тихо, спокойно, всех посторонних охрана посылает нахрен, до конца проплаченного времени будить меня никто не станет… Беда только в том, что я позабыла свойства своих «котиков» и сильно удивилась, когда Висс преспокойно стал таскаться за мной. И если на стройке он оказался небесполезным, то куда деть это чудо в борделе… трудный вопрос. На резонное предложение оплатить ему девушку он отреагировал стандартно — отказался. Мол, как я могу? Я ж люблю! Ага… до тех пор, пока дурь из мозгов не выветрится…
Так что решив не устраивать конфликт на пустом месте, я выбрала комнату с большим диваном, которого хватит на целую орду суккубов, не говоря уже про двух обыкновенных существ. Впрочем, разоспаться мне никто не дал. В серой пустоте объявился какой-то корабль, который пришлось вытаскивать, благо хоть проплаченное время я все-таки спокойно поспала. Все равно ведь домой вернули, гады…
На корабле обнаружились люди, ну да чего я еще могла ожидать? Люди были сбиты с толку поломкой своего оборудования и никак не ожидали вместо привычного космоса обнаружить серую пустоту. Успокоила, перетащила на Апельсинку, помогла обустроиться. Пока их всех проверяли, лечили, вакцинировали и распределяли, уже и новый день начался. Дежурство у мелкой…
Иногда мне кажется, что лучше целая орда людей, потеряшек и черте чего, чем один ревущий ребенок. Но потом этот ребенок затыкается, и я могу спокойно поразгадывать кроссворд. На большее уже никаких мозгов и плазмы не хватает. Дети — зло. А того, кто придумал такой способ размножения, надо самого посадить дежурным да хоть в какой-нибудь наш драконий детский сад. Вот будет потеха…
Не знаю, почему большинство разумных тащится от вида детей. Даже держа Алету на руках, я не понимаю, что в ней такого. Ну ребенок, драконыш, королевских кровей… принцесса в памперсах. И что? Ничего выдающегося это существо не делает, только ест, спит и гадит. И орет, когда ей что-то не нравится. Ничего симпатичного, приятного или привлекательного в лысом голодном создании нет. А уж если она цапнет когтями или частично трансформированными зубами (зрелище из фильма ужасов — младенец с клыками во рту), то совсем весело. Боюсь представить, что будет, когда дракошка научится полностью трансформироваться. Ей же скучно валяться годами в виде младенца, значит, все эти годы она проведет в виде мелкого, верткого и шустрого драконыша…
Кошмарные перспективы, однако. Но мы попробуем выдержать и это.