Его продали за два ливра! Как же глуп и жаден этот доносчик. Не смог обойти в своей жадности Иуду. Как-то даже неловко. Деньги ему выдала Анастази. Какой ненавистью, каким презрением полыхнули её глаза. И лицо стало тёмным, каким-то ассиметричным.
Клотильда и сама испытала отвращение. Но предаваться столь низкому чувству она позволить себе не могла. Перед ней стоял Геро, в том самом войлочном колпаке, лакейской куртке и башмаках с широкими квадратными носами.
Выглядел он нелепо, будто чистокровный английский скакун, навьюченный ослиной поклажей. Будь это в другое время, она бы рассмеялась. Поддержала бы шутку. Она могла бы всё обратить в игру, в ту, что когда-то затеял её отец, отправившись на свидание к Габриэле д’Эстре. Ещё недоступная красавица отвергала ухаживания короля, скрываясь в сельском замке, и тот нарядился крестьянином, чтобы явить ей чудо собственного уничижения.
Клотильда могла бы примерить на себя роль Габриэли, если бы имела хотя бы смутную надежду, что порыв Геро и страсть короля Генриха имеют самое ничтожное сходство. Но Геро бежал не к ней, а от неё. Он спасался бегством. И взгляд, полный тоски, не оставлял ей надежды.
Это был бунт, настоящий бунт, заранее подготовленный. Этот уродливый колпак и эти башмаки он где-то раздобыл. А с лакейской ливреи исчезли серебряные галуны. Он их срезал. И Любен, его лакей, был оглушен с выверенным расчётом и связан заранее приготовленным шарфом. Он готовился…
Клотильда подошла поближе, но Геро не отвёл взгляда, как делал это обычно, являя свою покорность. Напротив, он выпрямился и смотрел на неё с вызовом. Он избавился от своей напускной покорности, как змея избавляется от старой кожи.
Видимо, за те дни, когда он обдумывал и готовил свой побег, он подпиливал прутья своей невидимой клетки, рёберные переборки своего страха. Как из скорлупы, из безобразного, бугристого кокона, он выбрался из закоснелого страха и теперь бесстрашно смотрел ей, повелительнице страха, в лицо.
— Зачем? – вполголоса спросила она. – Зачем ты это затеял? Чего тебе не хватает? Мог бы попросить. Всего лишь попросить.
Геро качнул головой.
— Не хочу больше. Просить не хочу. И терпеть не хочу. Устал.
— Мне придётся тебя наказать.
Геро чуть заметно пожал плечами.
Она не могла оставить его проступок безнаказанным, тем более, что Геро не выказывал раскаяния. Она и сама чувствовала усталость. Эта схватка слишком затянулась. Но на неё устремлены десятки глаз, и отступать слишком поздно.
Благоразумие ей пригодилось бы раньше, когда она побросала в огонь его поделки и книги. Теперь Геро мстит ей за эту несдержанность. Он бунтует, а бунт должен быть подавлен.
Она вызвала своего прево, того самого грузного господина, который надзирал в её владениях за своевременным исполнением всех приговоров, и приказала ему отвести Геро вниз, в ту камеру, где когда-то добивались признания у шпионов и еретиков, и где всё ещё стояли, ржавея, устрашающие изобретения. Их давно уже не пускали в ход, со времен изгнания с этих земель мятежных Гизов, кому когда-то принадлежал Конфлан, но для натур впечатлительных, с богатым воображением, одно только созерцание этих прутьев, шипов, клещей и колёс было равноценным наказанием.
Геро отвели в это мрачное помещение, где влага сочилась и питала чёрную плесень, и приковали к стене так, чтобы пальцы его ног едва доставали до земляного пола.
Камера была освещена двумя чадящими факелами, а посредине стояла жаровня, полная раскалённых углей. По ним то и дело пробегали, как вспугнутые жуки, багровые всполохи. Поверх жаровни были разложены длинные стальные прутья с утолщением на конце. Эти прутья уже раскалились и тоже светились тускло-багровым светом. Никто не собирался пускать их в ход, но для бунтаря это могло сыграть роль лекарства от будущих безумств. Геро оставили наедине с этими тлеющими прутьями, с ароматом расплавленного металла, с болезненной ломотой в суставах и собственными мыслями.
Она не питала иллюзий, что пребывание там и созерцание варварских приспособлений сломит его или он внезапно прозреет, хлопнет себя по лбу и воскликнет: «Ах, какой же я глупец!»
Но это было средство подавить его волю. В конце концов, если действовать терпеливо и методично, ей удастся его подчинить. Неугомонный ручей стачивает камень. Упрямый садовник сводит в дугу ствол дерева. Даже алмаз поддается шлифовке. Так же поступит и она — не калеча, но искривляя и подтачивая. Когда-нибудь он устанет и упадет к её ногам.
Его отпустили через несколько часов. Вновь пострадали его руки, которые несли на себе всю летопись затянувшейся схватки.
В тот же вечер, будто не случилось ни наказания, ни побега, она пригласила его к ужину в свои апартаменты. Она не будет сердиться. Она вовсе не безумна, как полагают некоторые. И будет исполнять свой долг повелителя.
Геро, над которым потрудились и куафер, и лекарь, тоже не выказывал ни чрезмерной неприязни, ни страха. За этим столом, где в начищенном серебре плавали желтоватые блики, в умиротворяющем свете тонких, скрученных свечей, они казались двумя рыцарями, на время покинувшими ристалище, на котором только что сломали с дюжину копий. Они покинули изрытое конскими копытами поле, чтобы разделить ужин и набраться сил для следующей битвы. Сброшены окровавленные доспехи, отложены кинжалы, мечи, алебарды и трезубцы. Тёплая воды с ароматом розмарина омыла утомлённые, в мелких кровоподтёках, тела. Шёлк и бархат сменили кожаные нагрудники и наколенники. Раскинут расшитый лилиями и львами шатёр, и пол устлан коврами. И стол в шатре ломится под тяжестью изысканных блюд. Тонкие, старые вины рдеют ароматным багрянцем, белая рука дамы небрежно надрезает персик. Из-под лопнувшей бархатистой кожицы стекает сок.
Но это всё — видимость. Под тугим накрахмаленным манжетом Клотильда заметила полотняную повязку. Это Оливье в очередной раз перевязал раны своего подопечного. Геро вновь сумрачно молчалив. Складочка в уголке губ. Но линия рта всё такая же твёрдая, непреклонная. Он тих и подавлен, как раненый боец, потерявший слишком много крови.
Он на время разбит, но не покорён. Он только принимает силу обстоятельств. Как человек здравомыслящий, он не пытается противостоять буре. Он отступает и даже подписывает мирный договор, грабительский и несправедливый. Но он соберётся с силами, он выйдет на ристалище, чтобы биться.
Ей нравится этот поединок. Пусть время от времени она впадает в отчаяние и желает разрубить этот гордиев узел, но кратковременный приступ лишь придаёт особую остроту её последующему триумфу. Всё обновляется, вспыхивает заново, как весенняя вакханалия. Она уже готова благодарить его за бунт, за побег.
Это как пьеса с запутанным сюжетом. Читатель будет утомлён, если действие будет тянуться монотонно, как заунывная мелодия на одной ноте — читатель жаждет страстей, падений и взлётов, опасных передряг и счастливых развязок. Жизнь сама по себе слишком скучна и однообразна, чтобы избегать даруемых приключений. Почему бы ей самой не задумать приключение?
Геро верит, что бунт рождается в нём самом, от живущей в нём силы. Он верит, что эта силы подвластна лишь ему. Он может охладить свою ярость, унять нетерпение, но способен раздуть искру в пожар. Его желания и чувства — непререкаемая собственность, его священный феод. Так он полагает. Он платит оброк только телом, не допуская владелицу до души.
Но всё может измениться.
От пришедшей в голову сладкой идеи у Клотильды закружилась голова. Она может завладеть его чувствами, может стать автором его мыслей. Это просто. Она может придумать заговор и тайно его возглавить. Завлечь вольнодумца и заговорщика в ловушку, расставить силки. Приём известный.
Чтобы изобличить Марию Шотландскую и добиться смертного приговора, лорд Уолсингем, министр Елизаветы Тюдор, позволил юным честолюбцам затеять переписку с опальной королевой. Он наблюдал за их суетливой беготней, как сытый кот за мышами, и досыта наигравшись, сгрёб всех заговорщиков когтистой лапой лондонского сыска. Ходили слухи, что заговор с самого начала возник на письменном столе министра, а уж затем был внедрён в умы молодого Бабингтона и его соратников. Уолсингем соорудил мышеловку, и беспечные мыши в неё попались.
Они верили в сообщничество судьбы, в свое предназначение. Вероятно, даже слышали голос Всевышнего и угадывали знаки. А кто-то забавлялся, подбрасывая им очередное знамение.
Она, герцогиня Ангулемская, не уступает английскому шпиону в изобретательности и может возглавить заговор.
Нет, она никого не будет свергать или подводить под смертный приговор. Замысел её более, чем скромен. Ей нужны думы и надежды этого красивого юноши. Она желает в них влезть, запустить в них пальцы, как в пригоршню жемчужин, пересыпать с ладони на ладонь, любоваться перламутровым блеском и, в конце концов, нанизать их на шёлковую нитку. Она хочет доказать этому упрямцу, что как бы он не оберегал от посягательств свой запретный сад, свой разум и сердце, у неё есть способ туда проникнуть и даже стать повелительницей его грёз, пусть даже инкогнито. Это будет приятно.
Клотильда улыбнулась своим мыслям и сделал глоток из высокого хрустального бокала. Взгляд Геро был опущен, и улыбки он не заметил. Она не спешила. Геро не должен заподозрить её в авторстве. Пусть она будет только музой.
Его вновь держали взаперти, как в те первые недели противоборства. Он снова был узником, опальным фаворитом. И тюремщик был не один. Их было двое — Любен и ещё один лакей, похожий на своего собрата, как близнец, такой же неповоротливый, с бычьей шеей.
Геро лишили последней привилегии – одиночества. Этот постоянный пригляд напоминал пытку «Бдение», когда его заперли с тремя надсмотрщиками, которые не позволяли ему заснуть.
Но сон ему благоразумно оставили. Его лишили прогулок, книг, рисунков, чернил, деревянных поделок — одним словом, всего, чем он заполнял свою подневольную праздность. Его роскошные, обитые бархатом апартаменты превратились в настоящую тюрьму, в одиночную камеру, где он был предоставлен самому себе.
Геро проводил эти часы у окна, пододвинув высокое кресло, куда забирался, как мальчишка — поджав ноги. Он подолгу смотрел на бегущие по небу облака, на верхушки деревьев, на порхающих птиц. Он ничего не просил. Не задавал вопросов. Когда герцогиня посылала за ним, безропотно поднимался и шёл за пажом или придворной дамой.
За ужином ел очень мало. Её высочеству докладывали, что и обеда он едва касался. Поэтому бледен и вид у него нездоровый. При каждой встрече она изучала его. Не пора ли ей начать действовать?
Она должна действовать осторожно, чтобы он ничего не заподозрил. Она не может пойти на попятную внезапно, без видимой причины. Она должна убедительно сыграть роль суровой хозяйки. Каждую её милость он должен заслужить. Но как?
Он всё равно не станет петь ей серенады и клясться в любви. Этого он не сможет. Не сможет даже притвориться. А если попробует, под угрозами или из корысти — зрелище будет жалким. Всё, что ему удается, так это исполнительность и покорность.
В конце концов, второго лакея отослали. Геро с минуту бродил по комнатам, отыскивая своего стража, будто не мог поверить, что избавлен от надсмотрщика. Остался только его прежний слуга, который готов был спать у порога, не смея потревожить своего господина. Некоторое время спустя перестали запирать дверь, и Геро мог, наконец, спуститься в парк, к своим деревьям.
Он долго стоял под старым могучим дубом, с которым чаще всего вёл свои беседы. Потом прижал ладони к бугристой, в рубцах, дубовой коре, будто обнял старого друга. Проходя по аллее, он и другие деревья, ясени, платаны, поприветствовал мимолетным прикосновением. Откуда не возьмись появилась кудлатая чёрная собака и потрусила, прихрамывая, следом.
Лакей топнул было на собаку, но та показала желтые зубы, а Геро подозвал её и потрепал вислые, бесформенные собачьи уши. Собака внезапно повалилась на спину, подставляя липнувшее к хребту, синеватое брюхо. Знак покорности и доверия. Тогда Геро опустился на колени и поочередно осмотрел растопыренные собачьи лапы. И, кажется, в одной из них отыскал занозу. Ловко вытащил из складок меж жёстких собачьих пальцев. Собака тут же вскочила и радостно бросилась прочь.
Герцогиня помнила, что Анастази что-то рассказывала про эту собаку. Её гнали, пытались набросить петлю, даже пристрелить. Но она каждый раз ускользала, таяла, будто сгусток чёрного дыма. А затем появлялась невесть откуда. Как призрак. Неуловимость этой собаки вызывала суеверный ужас. Только Геро принимал псину как желанного гостя, как духа благосклонной природы. Бывало скармливал ей свой обед.
В жаркие дни он лежал на траве, глядя в небо, а собака таилась поодаль, встречая рыком каждого, кто нарушал покой избранного ею человека.
Когда Геро возвращался в замок, собака исчезала. Именно эта собака, как поданный кем-то знак, подвела герцогиню к следующему шагу.
Она как раз размышляла над тем, какую приманку подбросить ему, чтобы заставить действовать, когда в очередной раз заметила из окна эту худую псину.
Животное. Живое существо. Тварь бессловесная. Геро питает слабость к существам зависимым, тем, кто обречён на вечное рабство, тем, кому святые отцы отказали в спасении и бессмертной душе. Это — его изъян, ахиллесова пята. Он не сможет устоять.
Клотильда сама преподнесла ему этот живой подарок. Однажды, когда её юный пленник в очередной раз любовался кронами и лиственным узором своих молчаливых собеседников, она отправилась вслед за ним, чего никогда не делала прежде. Оглянувшись, он был изумлён.
Геро был готов увидеть кого угодно, её казначея, секретаря, толстого прево, Анастази, но сама герцогиня ещё не оказывала ему подобной чести. Она, одна, без свиты, ступала по траве, свернув с гаревой дорожки. Он оцепенел.
Но герцогиня приветливо улыбалась. Спешила его успокоить. Геро мог вообразить, что она вознамерилась посягнуть и на его тайные беседы и на созерцательные опыты, что она потребует пояснений или даже участия, пожелает приобщиться, вникнуть и наложить свое вето.
Он даже побледнел.
— Пойдём со мной, — сказала она почти ласково. – У меня для тебя подарок.
0
0