Геро косился на неё недоверчиво, но приказание исполнил. Она обошла пруд и привела к открытому манежу у самых конюшен. Там один из конюхов водил по кругу вороного жеребца — фриза.
Жеребец был доставлен из Голландии всего несколько часов назад. Это был изумительной красоты шестилеток, с широкой грудью, лебединой шеей, с волнистой, ухоженной гривой, с шелковистыми щётками над круглыми копытами. Двигаясь по кругу, жеребец не выказывал нервозности. Напротив, двигался величаво и плавно.
Герцогиня сделала знак, и конюх приблизился, ведя коня под уздцы. Геро всё ещё ничего не понимал. Принцесса бесстрашно погладила жеребца по длинной морде. Её алебастровая рука стала похожа на белую кожаную заплатку поверх бархатистой шкуры.
— Я подумала, что тебе не помешает компаньон, — всё так же ласково проговорила она. – Ты неразговорчив, а он тем более молчалив.
Геро стал понимать. Он в изумлении смотрел на чёрного фриза, который не то от любопытства, не то от нетерпения, утомлённый паузой, потянулся к нему, пофыркивая и раздувая ноздри.
Геро вспыхнул, как мальчишка. Ещё недоверчивый, ошеломлённый, он протянул руку, и жеребец ткнулся ему в ладонь мягкими, тёплыми губами. Он ждал угощения. Но, казалось, не был разочарован. Шумно вдохнул, изучая запах того, кто стоял рядом. Обнюхал рукав и бережно прихватил зубами. Конюх потянул было его прочь, но Геро почти просительно воскликнул:
— Нет, нет, подождите.
Герцогиня вновь незаметно повела рукой, и конюх удалился. Она сама чуть отступила и, опершись о перекладину, смотрела на своего любовника.
Вот он, живой, изумлённый, счастливый. Да, он счастлив, действительно счастлив, неподдельно, искренне, он не может сдержаться, скрыться за свою привычную скорбную холодность. Его глаза горят, на щеках румянец. Мальчишка, мечтательный, наивный, не ведающий утрат, познающий мир в первой, робкой попытке, потрясённый его чудесами, многообразием и красотой населяющих его созданий.
Герцогиня ждала. Он должен вспомнить и о ней, дарительнице. Это она только что сотворила чудо. Он вспомнил. И вновь усомнился. Он будто не узнавал её, видел впервые, вглядывался пристально, задаваясь вопросом: «Как такое возможно?»
Похоже, что в то утро он впервые её увидел. Впервые различил черты женщины, с которой больше года делил постель. На вспыхнувшем юном лице подлинная, светлая растерянность. Неужели он ошибался?
Он создал себе образ, вылепил из серой, пористой глины полую изнутри фигуру, наделил эту фигуру голосом, жестами, дыханием, настроением, нравом, а в самую полость поместил её, настоящую, лишив голоса и возможности оправдаться. Там, в тёмной, душной глубине она пребывала оклеветанная, пока он вел свою борьбу с гипсовой копией, пока обвинял эту копию и вздрагивал от её прикосновений. А каковы могут быть прикосновения воссозданного из глины пустого голема?
Он сам себя запугивал и обманывал. Соорудил огромное пугало и жил в его тени.
Геро, стыдясь своего заблуждения, отпустил глаза, затем снова взглянул на неё. На губах – робкая улыбка. А во взгляде та самая, давно утраченная благодарность.
Она хотела поцеловать эти губы, желая сорвать с них отголосок страсти, насладиться этой страстью едва ли не впервые, вкусив её вместо отлаженной любезности, впервые глотнуть настоящего душистого вина вместо забродившего уксуса. А затем прижаться щекой и виском, отыскав их горячую пылающую противоположность, и поймать трепет ресниц, длинных, шелковистых ресниц растерянного подростка. Чувствовать его рядом, разоблачённого, расколдованного, немного утомлённого жарой, отчего кожа его слегка повлажнела под сорочкой, взволнованного и удивлённого.
Однако, она сдержалась. Ещё не время. Она не будет спешить. Ещё не время собирать урожай. Её требование оплаты будет слишком явным, и порыв его сойдёт на нет. Он должен увязнуть поглубже.
Герцогиня ограничилась только небрежным поцелуем в щеку. Он сделал попытку поцеловать ей руку, но она не позволила. Нет, нет, никакой награды. Это подарок, игра великодушия.
В ту ночь она сослалась на недомогание, чтобы остаться одной. Жертва значительная, ибо её всё ещё преследовал запах его нагретых солнцем волос. Чтобы отогнать видение, заглушить голос, ей пришлось укусить подушку, даже заполнить свой рот шёлковым кляпом.
Сама себе она представлялась хищником, наложившим на себя изнуряющий пост.
Хищник, добровольно подвергающий себя истязанию, заключивший себя в чувственную власяницу. Цель этого поста — не исцелиться от страсти, а нагулять аппетит, сделать будущее поглощение ещё более острым. На миг ей стало неловко, даже стыдно. Она вспомнила его сияющие глаза, румянец на щеках. Он ни о чем не подозревал, он ей верил. Она разыгрывала сложный гамбит — но зачем?
Её цель – добиться проявления чувств, их пароксизма, взлёта, чтобы расшевелить онемевшую плоть.
Жизнь — это всегда движение, борьба, заострившийся коготь. Но чувства уже есть, он испытывает благодарность, более того, он удивлён, он в крайнем недоумении. Пусть его чувства — только вспыхнувшие угольки, в её силах раздуть их в настоящий пожар. Она может удивлять его дальше, заставить трепетать в ожидании, вновь испытывать благодарность, а за благодарностью придёт нечто другое, более ценное. Она может удивить его своим преображением. Разрушить затвердевшую конструкцию пленника и его тюремщика.
Если он заместил её гипсовой копией, то и она поступила так же. Она точно так же отвела ему указанную форму, тесную и неудобную. Она велела ему там оставаться, невзирая на все тяготы и неудобства, на вонзившиеся в тело шипы и гвозди. И чтобы вызвать стон или услышать слово, прокручивала рычаг, выдвигающий стержни. Так она понимала его предназначение. По-другому и быть не могло. Она способна действовать только так, а действовать как-то иначе равноценно мировому смещению. И всё же…
Всё же она чувствует неловкость, даже жалость. Она уже не раз познала это чувство – жалость. И даже стыд.
Сознаёт, что поступает неправильно. А как поступить правильно – не знает. Есть запотевшее пятнышко на зеркальной глади рассудка. Сомнение, знак свыше, будто кто-то запредельный грозит пальцем, и даже не грозит, а сожалеет, предлагает замедлиться. Пусть будет так, она учтёт предостережение. Она предоставит своему любовнику выбор. Она не будет принуждать его. Она всего лишь позволит событиям происходить. Он сам решит — следовать ли ему по пути благодарности или разочаровать своей слепотой.
Она, со своей стороны, готова внести изменения. Этот румянец на его щеках стоит того, и нежный рот уже не прямая, твёрдая линия. Королевская дочь готова смягчиться и предоставить ему большую свободу. Но если на её великодушие он ответит чёрной неблагодарностью, пусть пеняет на себя.
Геро походил на юного наследника, которому подарили охотничьего щенка. Правда, щенок в холке доставал своему хозяину до плеча. Но Геро, похоже, принимал фриза, как внезапно обретённого друга. Было ясно, что Геро, выросший в городе, к тому же без достаточных средств, видел лошадей в чужих конюшнях. Воспитавший его епископ велел перестроить бывшие в особняке конюшни и превратить их в странноприимный дом, где находили приют все несчастные, кто лишился крова. А если епископ куда и отправлялся, то шёл пешком или пользовался любезностью состоятельных прихожан.
Для Геро лошадь была недостижимой роскошью, пришельцем из иного мира, и для начала он как будто изучал язык этого пришельца. Он искал дружбы животного, чем вызывал недоумение конюхов и всей дворни.
Но удивлялась недолго. Фаворит оправдывал свою репутацию. Дурачок, юродивый. Геро с утра отправлялся навестить своего нового друга, прихватив лакомство — хлебную корку или половинку яблока. Чёрный фриз быстро смекнул, что этот двуногий щедр на угощения и бесцеремонно лез шершавым языком едва ли не в карман.
А Геро, вероятно, спутал этого тяжеловесного питомца с собакой. Он гулял с ним по огромному огороженному лугу, как будто фриз и в самом деле был щенком. Жеребец мотал головой, пофыркивал, бил копытом, пятился, как будто приглашал побегать наперегонки.
Геро в ответ разводил руками, будто отвечал: «Прости, друг мой, мне ли с тобой тягаться? У тебя четыре ноги, а у меня всего две». Разочарованный жеребец носился по кругу, переполненный своей животной силой, которая двигалась, перекатывалась под атласной шкурой, вспучиваясь от переизбытка. Затем возвращался к человеку и по-собачьи совал длинную морду под ладонь, выпрашивая уже не лакомство, а простую ласку.
На эти удивительные представления тайно сбегалась вся свита. Огороженный луг у конюшен был виден из окон охотничьей галереи. Спускаясь, герцогиня не раз находила там фрейлин и горничных, которые смущённо пятились от высоких окон, бормоча оправдания, и благоразумно исчезали.
Не смущалась только Анастази. Даже не пыталась скрыть своего благоговейного интереса. Зрелище в самом деле было завораживающим.
Магия, колдовство. Как иначе мог бы объяснить чудеса озлобленный, завистливый смертный, признающий только магию власти? Этот невежа узрел бы в этой дружбе вмешательство дьявола. Как иначе мог бы человек обрести такую власть над животным, не прибегая к хлысту и железным удилам? Как смог он говорить с бессловесной, безмозглой тварью, чья участь — ходить под седлом? Как смеет он грешить, признавая эту низшую тварь за равного себе? Разве не сказано в Писании, что человек сотворён по образу Господа, а все прочие существа есть прах, неразумная, бездушная плоть, призванные служить и подчиняться?
Кто из смертных упадет столь низко, чтобы говорить с животным? Кто этот смертный? Грешник или святой?
Сама герцогиня не терзала себя подобной дилеммой. И происходящему не удивлялась. Эта магия была ей знакома. И пугающе недоступна. Это было то самое волшебство, что было угадано в этом мальчике с первой встречи — его диковатая подростковая невинность, его неистребимая вера, его божественная любовь.
Эта магия любви пугала и завораживала, рождала в неумелых сердцах слепую зависть. Ту же скребущую когтём зависть, ту же грызущую обломанным, подгнившим клыком ревность рождает сверкающий талант в немой и глухой душе, в скучном ремесленнике, покрывающем глиняные горшки аляповатой глазурью, при взгляде на летящие образы Джотто. Она знала это чувство и уже привыкла к нему, как к заунывной боли. Боль эту не изгнать, не излечить. Только принять, как данность, как уродливый шрам или родимое пятно.
Если она по слабости своей позволила ему жить, чтобы он своим существованием взращивал в ней эту боль, то ей ничего другого не остаётся. Ей придётся платить за обладание редким сокровищем, как платит свою цену завоеватель, изнывая от страха, вздрагивая от малейшего шороха.
За все надо платить, за власть и за любовь. Если пожелаешь обрести свободу — откажись. Отрекись от престола, покинь завоёванный город. Обрати все неутолённые желания в прах. И наградой тебе послужат покой и свобода. Затхлый омут бесчувствия. Желает ли её высочество такой свободы? Демон не раз задавал ей этот вопрос. И каждый раз она отвечала: «Нет!» Нет! Она желает этих мук и страхов завоевателя. Желает жить и владеть сокровищем.
Представления на лугу тем временем продолжались. Жеребец, казалось, был огорчён тем, что его новый друг не так быстр, и нашёл выход, позволяющий ему щедро делиться силой. Он подставил спину неумелому всаднику.
Геро понял не сразу, почему жеребец забегает вперёд, преграждая ему путь. И не понимал до тех пор, пока догадливый фриз не остановился рядом и не подогнул передние ноги. Жеребец не был ни оседлан, ни взнуздан. Он уже несколько дней бегал на свободе, и взобраться к нему на спину удалось бы только опытному наезднику. Всхрапнув, конь замер, и только тогда Геро понял, что благородное животное делает ему подарок. Без принуждения и запугивания, без металлического трензеля и хлыста. Дружеское служение, без унижения одного и превосходства другого.
Геро колебался, но подарок не отверг. По тому, как он неловок, герцогиня догадалась, что это едва ли не первый его опыт в верховой езде. И сразу без седла и стремян. Из предосторожностей — только расположение бессловесного животного, но Геро доверился. Лошадь — не человек, которого Господь одарил разумом, а дьявол — хитростью и тщеславием, лошадь чиста в своих помыслах. Фриз чувствовал неопытность всадника, его настороженность, и шёл медленно, даже не встряхивал головой. Сорвись он в галоп, Геро не избежал бы падения и увечья.
Первый опыт длился недолго, Геро вскоре соскользнул по шелковистой шкуре, видимо, слегка утомлённый непривычным занятием. Он даже повалился на траву. И, похоже, смеялся. Да, он смеялся, закинув руки, обратив юное лицо к небу.
На следующий день на жеребца надели седло. Это приказала герцогиня, опасаясь, что эти опыты езды верхом без стремян могут всё же окончиться увечьем.
Геро, обнаружив своего любимца взнузданным и осёдланным, внезапно утратил свою прежнюю живость. Он долго что-то шептал фризу, будто просил у того прощения за недоверие и рабские оковы. Но фриз только пофыркивал от нетерпения. С тех пор Геро ездил верхом каждый день. Конь и всадник были терпеливы друг с другом. Один прощал неровную, порывистую рысь, прыжки и курбеты, а второй – неумелый перебор поводьев, скошенный трензель и невнятный посыл.
Но вскоре все эти мелочи сгладились, Геро стал держаться в седле гораздо уверенней, а фриз с плавной рыси перешел в легкий галоп.
0
0