Клотильда жалела об одном. Почему ей не пришло это в голову раньше? Это оказалось так просто!
Геро — страстный адепт жизни, её возлюбленный. Его не прельстить и не соблазнить мёртвыми вещами, без биения сердца, пусть даже эти вещи драгоценны. Для него подлинная ценность – это блеск живых, дружеских глаз.
Живое существо, бывшее с ним рядом, — не тюремщик, не палач, не шпион, а бесхитростный, пусть и молчаливый, друг. Геро значительно похорошел, исчезла его обычная бледность, глаза загорелись. Он даже стал просить есть, чего прежде никогда не делал, воспринимая ежедневную трапезу, как необходимый ритуал, в котором он, собственно, не нуждается. От солнца его кожа стала ещё более смуглой, а на лице, скулах и подбородке даже обветрилась, как у воина в походе.
Но это его нисколько не портило. Напротив, он стал казаться более зрелым, достигшим своего телесного цветения. Похоже, он получал удовольствие от свершившейся перемены, наслаждался самим движением, лёгкостью походки, натяжением мышц. Он был прекрасен. В нём появилась страсть.
Правда, герцогиня подозревала, что это всего лишь своеобразная благодарность, но предпочитала видеть в этом нечто большее, сладкие ростки будущего. Она уже осмелилась строить планы. Ничего катастрофического она не предвидела, сам её хитроумный план обратился в мираж. Нет никакого плана, есть её великодушие, её долгожданное прозрение, подобранный ею ключ. Очень скоро она пойдет ещё дальше.
Она вернёт ему дочь, и тогда его благодарность станет безмерной, а за благодарностью придет нежность, привязанность, а может быть и любовь. Именно так и будет.
Но Геро разрушил эти планы, но вызвал к жизни план изначальный, демонический. Он попался в расставленную ловушку. Вновь совершил побег.
Соблазн был слишком велик. Она недооценила тот сладкий, упоительный хмель, что ударяет в голову узнику, когда он вдыхает воздух свободы. У бедного Геро закружилась голова.
Он уже достаточно хорошо держался в седле, чтобы мчаться галопом, наслаждаясь бьющим в лицо ветром. И жеребец уже признал уверенность всадника, уже не медлил и не осторожничал. Он дарил своему повелителю радость полета и безрассудства. И Геро забылся. Он уже покидал огороженный манеж, уже совершал короткие прогулки по парку, даже спускался в поля. Безумство он совершил не сразу, а несколько дней спустя.
После того, как с парковой аллеи свернул на лесную тропинку, под выщербленный лучами лиственный полог. Не иначе, как лесные собратья его ветвистых собеседников, сыграли с ним эту шутку, нашептав несбыточные надежды. Геро надышался ароматом диких трав, засмотрелся на поднебесные, горделивые кроны и… сошёл с ума. Он ринулся в свой побег так же глупо, как сделал это в первый раз, не по дороге, а через лес, и, конечно, некоторое время плутал, путаясь в звериных тропах.
Клотильда, которая не отрицала подобный исход с самого начала, отправила своих людей к Сент-Антуанским воротам, не сомневаясь, что Геро отправится только туда, к своей дочери.
Ещё вчера она сомневалась, что эта засада ей понадобится. Геро незачем бежать. Он выглядит счастливым. То страшное время жестокого противостояния кануло в Лету. Она ему больше не враг. Еще не прощена, но это скоро свершится. А те несколько молодцов на Венсеннской дороге — всего лишь предосторожность. Отголосок прошлого.
Ей сообщили не сразу. Сгущались сумерки. Анастази проявляла беспокойство, то и дело подходила к окну. Дельфина хранила злорадное молчание. Внезапно на пороге возник великан Любен и сразу повалился на колени. Обхватил голову, будто защищался от удара. Герцогиня прочла мизансцену без слов.
У Анастази задергалась щека, а Дельфина торжествующе хмыкнула.
— Я предупреждала!
Клотильда не шевельнулась. Ей стало холодно. Очень холодно. Будто не пылал за окном жаркий августовский закат, будто не крошился в стеклах алый умирающий луч, будто не гнали вечернюю прохладу прочь щедрые виноградные лозы в огненном гроте камина.
Она замерзала. Холод полз по ногам. Поднимался выше к сердцу. Это была изморозь, игольчатая, синеватая, она прорастала ледяными узорами, как плесень. Мечты, надежды. Будто ядовитое кружево, их покрывал белёсый налет, несущий тление мнимой красотой. У неё больше нет будущего. Есть только застывшее скалистое настоящее и дымное прошлое. Превращения не случилось. Ей не позволили сбросить кожистую личину и обрести крылья. Ей придется хранить свой пугающий облик. Она по-прежнему поработитель и враг. Что ж, ей придется подтвердить этот титул.
Его доставили к утру следующего дня. Связанным, притороченным к седлу его сообщника фриза. За ночь герцогиня все обдумала.
Казнь более не служила соблазном. Смерть — это слишком просто. Пусть живёт дальше, но живёт с позором, как беглый каторжник. Она указывала ему путь наверх, к богатству и почестям, но он предпочёл оставаться там, где он есть. Он не желает быть её фаворитом и возлюбленным. Что ж, тогда он станет её вещью.
Приказав Жилю де Морве, своему прево, принести в её кабинет приспособление для клеймения лошадей, длинный металлический штырь с инициалами в виде насадки, она сама удивилась собственному спокойствию. Всё происходящее виделось ей со стороны. Её там нет, она только наблюдатель. И до конца не понимает, что происходит. Как и все прочие, кто с ней рядом.
Зачем ей понадобился этот страшный инструмент? Зачем она приказала сунуть этот штырь в огонь?
Это варварское средство оставалось в забвении, хотя и было некогда изготовлено по её приказу. Этот знак из двух букв её имени ставили не только на лошадей, но и на принадлежащее ей имущество — сёдла, сбрую, серебряную посуду — чтобы вор или недобросовестный слуга знал, на чьё имущество посягает и что кара за воровство неизбежна.
Был ли этот знак столь устрашающ или сама репутация её высочества служила достаточным поводом, но в её замках и поместьях воровства почти не случилось, и две переплетённые буквы валялись где-то среди лопат и грабель. Почему она вспомнила об этом штыре? Она бы не ответила, если бы её спросили прямо. Та же Анастази, хмуро наблюдавшая из угла. Возможно, это всего лишь средство напугать непокорного. Не решится же она в самом деле…
Но она решилась.
Когда Геро втолкнули в комнату, растрёпанного, с рассеченной губой, она не испытала прежнего трепета. Её сердце заполняла холодная ярость. Этот человек слишком долго испытывал её терпение, слишком долго посягал на её власть, на её священное право.
Сегодня она вернёт себе это право.
— Ты знаешь, что делают с беглыми каторжниками? Им на лбу выжигают две буквы, БК. Чтобы они носили этот знак до конца своих дней. Ты тоже будешь носить знак, но другой. Государственных преступников, воров и убийц, клеймят цветком лилии, но я буду милосердна, ты получишь от меня имя. В Риме рабы носили железные ошейники с именами своих хозяев, но ошейник можно снять, а ты свою отметину будешь носить вечно.
Она сделала знак Жилю. Тот, в свою очередь, махнул своим подручным.
Геро растерянно озирался. Он ещё не был испуган. Он не понимал. Он заметил вынырнувший из углей багровый сгусток, который вдруг надвинулся. Обрёл формы. С изогнутых, пылающих букв сыпались искры. Раскалённое железо источало резкий, удушливый запах. Он вдруг различил буквы. И тогда понял. Попытался вскочить.
Но у него были связаны руки. Один из лакеев стащил с его плеча камзол и разорвал сорочку. Блеснула золотистая кожа, как вырванный из-под невзрачной завесы драгоценный плод. От раскалённого железа на этой нежной коже появился багровый отблеск, как призрак грядущей раны, как страшное пророчество.
Клотильда прикрыла глаза. Эту нежную тёплую кожу она гладила и целовала каких-то несколько часов назад, удивляясь ее живой упругой нежности. Это было мгновение замешательства, она ещё могла передумать.
Но вмешалась Анастази. Придворная дама обрела способность двигаться и рванулась вперед.
— Нет! Нет! – сгибаясь, как от боли, задыхаясь, шептала она.
Бедная уличная девчонка утратила своё хвалёное хладнокровие. Искажённое лицо блестело от пота.
— Остановитесь! Не надо! Вы же его убьёте!
Клотильда испытывала не то презрение, не то досаду. Ещё одна жалкая жертва. Она знает — её придворная дама влюблена, предмет её страсти здесь, этот неблагодарный. Уличная девчонка такая же игрушка в его руках. Но она – принцесса крови и не позволит себе выглядеть столь жалко.
— Замолчи, — очень тихо и очень ровно произнесла герцогиня. – Если ты не замолчишь, я действительно прикажу его убить. Сейчас, в этой комнате, у тебя на глазах. И Анастази отступила.
А Клотильда добавила чуть громе, но тем же ровным, мертвенным голосом:
— Не сломайте ему рёбра!
И кивнула прево. Геро сначала закричал, потом захрипел, забился в руках своих мучителей. Железо шипело, пахло горелым мясом.
Она почувствовала дурноту, но не подала виду. Закрыла глаза, но дурнота надвигалась, ударила изнутри, как старое склизкое бревно в дно лодки. Герцогиня стиснула зубы.
Стон Геро внезапно оборвался. Обморок. Вперёд ринулась Анастази. Она цедила сквозь зубы проклятья, швыряя их в безмолвных исполнителей. Но те уже поспешно отступили.
Геро оставался в беспамятстве. На его обнажённом плече багровели переплетённые буквы – символ погубленной нежности.
Анастази уже не обращала внимание на застывшую госпожу. Метнулась куда-то, вернулась с трясущимся, растерянным краснолицым, который тёрся где-то поблизости.
Герцогиня вновь чувствовала себя непричастным, равнодушным наблюдателем. Она видела, как придворная дама, не дожидаясь распоряжений, освободила пленника от верёвок, а затем слуга, этот быкообразный парень, вынес несчастного на руках, как ребёнка.
«Я похожа на старого пьяницу» — думала на следующий день герцогиня. — «Пьяница сначала пьёт, заливая досаду или горечь, а на утро мучится похмельем. У меня похмелье».
Прошла неделя прежде, чем Геро снова спустился в парк. Он опирался на руку своего слуги. Фаворит был очень бледен, слаб, шел медленно, с трудом переставляя ноги. Левую руку, ту, где плечо было обожжено, он держал полусогнутой, на весу, как птицы держат перебитые крылья. Он шёл в сторону конюшен, к своему единственному другу.
Фриз на следующий день, после того, как стал невольным соучастником пленения, беспокойно метался, ржал, не давал надеть на себя уздечку и ударом копыт сбил наполненные зерном ясли. Его пытались загнать в стойло, но конь будто взбесился. Пытался встать на дыбы в узком деннике и бил копытами в деревянную перегородку. Главный конюх даже испрашивал разрешение пристрелить животное. Но Клотильда не позволила. Она распорядилась выпустить жеребца в открытый вольер и предоставить его самому себе.
Фриз сначала с тревожным ржанием бегал по кругу, вытягивал шею, шумно раздувал ноздри. Но постепенно затих. И все последующие дни понуро жался к брусьям ограды. От еды он по-прежнему отказывался, пил только воду.
— Сдохнет, — предсказал один из конюхов, наблюдая за лошадью.
Жеребец похудел, рёбра выпирали как у крестьянской, заморенной клячи. Грива спуталась, шкура утратила шелковистый блеск. Слабея, он стал ложиться на траву, затрачивая все больше усилий на то, чтобы подняться.
Вновь появилась чёрная собака. На рассвете её видел один из слуг. Она тоже лежала на траве, уткнувшись мордой в худые лапы. Они ждали. Собаку, как и прежде, гнали прочь. Она отбегала на безопасное расстояние, пряталась и через какое-то время являлась вновь. Они ждали того единственного, кого признали своим хозяином и богом.
Казалось бы, рана, полученная им, не должна иметь столь губительных последствий. Это был всего лишь ожог, а не удар кинжалом или пистолетный выстрел. Но Геро был сражён, будто раскалённое железо скользнуло не поверху, а пролилось в самое сердце, обжигая, обугливая эфирную плоть. Его сразила не телесная боль, не кратковременная пытка, а нечто более могущественное.
Это судьба, а вовсе не герцогиня, бывшая только исполнителем, так жестоко над ним посмеялась. Поблажила, поиграла, выманила из безопасного укрытия и нанесла удар. От него будто отвернулся сам Бог.
Возможно, в миг страданий Геро узрел истинный лик божества, проступивший из синеватой глины, как будто палач сбросил маску, и это узнавание стало причиной обморока.
В ту же ночь у него случился первый приступ мигрени. Он лежал, скорчившись посреди смятых простынь, отказываясь от еды и питья. Тело сотрясала мелкая дрожь. От малейшего шороха, от неосторожного слова он почти терял сознание.
Даже Оливье выразил беспокойство. От обильных кровопусканий его пациент только слабел. Несколько уменьшал страдания настой маковых зёрен, но от чрезмерной дозы пульс пленника стал нитевидным и едва прощупывался. Лекарь уже не тревожился. Он испугался.
Кончилось тем, что его с проклятиями прогнала Анастази. Она требовала, чтобы Геро оставили в покое, и заявила, что перережет глотку каждому, кто посмеет к нему приблизиться. Придворная дама нарушила все существующие придворные правила.
Она осталась в покоях фаворита, допустив туда только одного слугу. Герцогиня ей не препятствовала. Была смутная крадущаяся по дну сознания догадка, что Анастази — единственная, кто способен ему помочь.
Возможно, благодаря той изначальной связи, которая между ними существовала. В чём-то они были неуловимо схожи, эти двое — эта её первая придворная дама и её удивительный, противоречивый избранник.
0
0