Будильник раздражающе запиликал ровно в пять утра. Фил показал оттопыренный средний палец и перевернулся. Знобило, хотя организм, вероятнее всего, был абсолютно здоров. Одеяло, накинутое на голову, давало ощущение хрупкого идеального убежища. «Может быть, вот он ежедневно теряемый нами рай?» — пронеслось в голове и потухло. Сон накрыл мгновенно. Второй сигнал будильника был в пять раз громче. Ни одной части тела в холод выставлять не хотелось. Лорик использовал приказ, но упрямая система не хотела его распознавать через толщу одеяльного покрова. Астронавт выругался, и таинственное заклинание вырубило звуковой сигнал. Сон укутал сознание дрожащей пеленой беспокойства. Но потом снова целиком овладел человеком.
В голове перешептывались странные голоса.
— Наверное, иммунитет не принял…
— Вполне вероятно. Утилизируем?
— Может, реакция идет с меньшей скоростью?
— Режим ожидания?
— Вот увидите, бракованный образец…
Разговор мало интересовал человека. Он был измучен. Измучен, несмотря на сон и теплое одеяло. Через пару часов температура пошла вверх. Было настолько холодно, что больной даже не заметил отогнутого одеяла и укола в вену. Он проваливался. Проваливался в какую-то ледяную безжизненную пещеру. Глаза залепило снегом, и не было никакой возможности их открыть, и даже дышать — снег был везде. Его кое-как растапливало горячее дыхание, но он точно знал, что человеку в такой среде долго не выжить…
Вскочил.
— Какая утилизация, Олис?! Ты что, с ума сошла?!
Часы показывали 4:58… Залепленные слизью и гноем глаза напряженно следили за циферблатом, пока не раздался сигнал. Человек дерганной неуверенной походкой поплелся в душ. Красные сосуды глазных белков говорили об очевидной инфекции. Человек рассматривал себя с ужасом: «Может, у людей тоже бывает утиль? Изношенность дикая…».
В столовой стояла еле теплая тарелка овсянки. Рядом лежала пластиковая ложка с двумя зубчиками. Прямо из стола возник стакан странного оранжевого компота. Лорик выпил его залпом. К еде прикасаться не хотелось.
Серость и лень мучили его, словно вокруг был противный пасмурный день. Наручные часы показали 21 час, Фил мигнул, в удивлении, и время изменилось на 5:49. Бормоча о сумасшествии и утилизации, астронавт оглядел дисплей с планом работ на сегодня. От однообразных отчетов мелким белым текстом на синем фоне разболелась бошка. Концентрация страдала. Пролистнув план еще раз, он увидел в самом низу пункт очистки верхнего слоя корабля от остатков метеоритного дождя. Хмыкнув, Лорик стал одеваться.
Космос встретил его неприветливо. Тьма еле-еле расступалась перед ярким лучом прожектора. Сев на одно колено, Фил осмотрел поле работ. Метеоритных бугорков было много. Включив музыку в рандомном режиме, космонавт понял, что сегодня день точно не задался — от скучных, как колыбельная треков, музыка переключалась к самым унылым, которые только мог собрать плейлист. Лезть в часы было лень. Все было лень. Он только видел свои бугорки, с которым подносил нож, вскрывал упрямую жесткую чешую, вытаскивал обломок, смазывал гидрокатионом и хорошенько придавливал. Следом шла полоска бф клея для регенерирующего слоя чешуек. Метеориты, словно горсть ракушек, болтались в мешке за поясом, придавая смешной гордости. Сколько часов ушло на починку — астронавт не глядел. Монотонная работа настолько поглотила его. Лишь бодрая мелодия, неизвестно как ворвавшаяся в неудачный список песен, отрезвила его. Прижав последнюю выкорчеванную шишку и смазав клеем, он поднялся во весь рост. Работа была закончена.
Космос был прекрасен. Далекие звезды, не закрытые от человеческого взгляда атмосферой родной планеты, казались голубыми крупицами чистого пламени, так же тихо перемигиваясь в тишине. Под корпусом корабля оранжевым камнем таился астероид. Фил поглядел на часы — датчик показывал 60% кислорода.
«Можно прогуляться» — решил астронавт и включил спускной механизм. Побрякивая своим мешком добычи, он с усилием закрыл дверцу клетки за собой. «Даже металлы ржавеют» — подумал человек и тяжело спрыгнул на камень за полметра до спуска.
Притяжение было несколько сильнее, чем он рассчитывал, но сделав кувырок через голову, астронавт отделался без травм. «Повезло, что шлем не побил!» — в сердцах махнул на себя рукой. Под светом лампы на голове оранжевая поверхность высвечивалась кислотно-голубой. «Удивительное место!» — подумал человек и сделал еще шагов десять.
«Странно, что это за ограда?! — Лорик пробежал метров десять, прежде, чем наткнуться на железную рабицу. — Я точно не устанавливал этого! Что, черт побери, происходит?!».
Рука произвольно легла на стальные проржавевшие прутья, взгляд зацепил силуэт человека по другую сторону. Человека?! Ограда была под напряжением. Лорик упал…
***
Сознание возвращалось не сразу, а наплывами. Астронавт помнил, что ему нельзя забывать какое-то важное событие, но не мог вспомнить, какое именно. Регенерационная капсула светилась ослепляющим белым светом. Кушетка под спиной была противно холодной, прилипая к голому телу трипластиковым покрытием. Дернулась одна рука, потом вторая, затем левая нога, после правая. Лорик напрягся, чтобы прекратить эти судороги, возникающие против его собственного желания.
В голове возникло неприятное жжение. Астронавт зажмурил глаза от боли. Тишина взорвалась какофонией звуков.
— Он живой?
— Да, он точно живой!
— Невероятно!
— Сворачиваемся!
Жужжание установки и женский голос искина на заднем плане. Шебуршание ткани, поднимающейся в паху — организм реагировал во всех местах без исключения…
Многообразие звуков после абсолютной тишины приводило в шок. Наверное, он потерял слух утром, и умудрился не заметить. Как такое возможно?! А человек? Человек…
Лорик с огромным усилием поднял руку и пытался разглядеть свое запястье. Розовая, еле заметная полоса была отчетливо видна ему.
Потом появился манипулятор. Он подал одежду и помог одеться. Выжившему был предложен апельсиновый восстановленный сок…
Акайо кивнул, вспомнил, что это слово уже мелькало — “хорошо, что ты завела себе гарем”… Его сердце ухнуло куда-то в черные глубины тошнотворного ужаса, а разум продолжал хладнокровно разворачивать свиток.
“Гаремные отношения — вид отношений между двумя и более людьми. В отличии от равных отношений, могут существовать только между свободным человеком и рабом. Раб при этом выполняет все приказы своего хозяина. Как правило, но не ограничиваясь, эти приказания касаются близости и соответствующих практик, включая…”
Ему в руки впихнули стакан воды, он выпил залпом, закашлялся. Поднял взгляд. Напротив ещё несколько человек с побелевшими лицами сжимали уже опустевшие стаканы, между Акайо и его соседом стояла, усмехаясь, Нииша.
— Вот, сразу видно, кто в школе хорошо учился. Для остальных поясняю — все в гареме становятся номинальными мужьями своей хозяйки и должны выполнять любые её желания. В общем, у вас в империи все жены на таких правах живут, разве нет?
Теперь исказились лица и у остальных. Джиро выглядел так, будто его вот-вот стошнит, Тетсуи смотрел с совершенно нечеловеческим ужасом. Подошедшая Нииша погладила его по голове, и мальчик сжался, закаменел под её рукой. Она вздохнула.
— У меня для вас хорошая новость. Таари вы как постельные рабы не нужны совершенно, — никто из них не позволил себе облегченного вздоха, но видно было, что многие расслабились. Нииша поощряюще улыбнулась, объяснила: — Ей просто для работы нужно, чтобы вы вписались в нашу систему. Хотя бы выглядели как нормальные люди, а не каменные статуи или перепуганные зверьки.
Акайо, уже совершенно перегруженный новостями, просто запомнил эти слова, принял как данность. Он ещё не решил, является ли это сообщение успокоением или тем самым худшим, к чему всегда нужно готовиться.
— Вам сейчас наверняка есть, о чем подумать. Можете свободно гулять по дому, только в закрытые двери не ломитесь. Завтра я придумаю, чем вас занять, чтобы не скучали и глупостями не маялись.
Нииша выпроводила их из кухни. Кто-то так и замер в коридоре, не зная, что делать дальше, кто-то куда-то пошел. Акайо тоже пошел, не выбирая дороги, просто желая остаться один. Набрел на маленькую комнату, полную шкафов и книг. Аккуратно закрыл за собой дверь, сел на пятки спиной к ней.
Ему нужно было разобраться во всем, что на него свалилось. Номинально он стал рабом в гареме. Постельным рабом. Личной шлюхой. А так как пока то, что он видел, не противоречило тому, что в империи знали об ужасной развращенности их врагов, Акайо действительно жутко было думать о возможных приказах.
Но их купили не для выполнения каких-то извращенных желаний. Их хозяйка, похоже, была совершенно ледяной женщиной, и гарем ей был нужен только для соблюдения каких-то странных требований её работы. Которые, в свою очередь, предполагали, что они “впишутся в систему”. Станут такими, как та женщина на рынке. Будут считать, что быть рабом — это удача.
Но разве не он сам недавно думал о том, что та женщина была права?
Акайо заставил себя сделать несколько глубоких вдохов. Да, он узнавал новое. Да, его мнение менялось, он мог это проследить. Ему уже не казалось правильным умереть, что само по себе показывало, какого большого успеха добились эти люди.
Он перестал быть верным солдатом Ясной Империи. Но это всё ещё не значило, что ему здесь нравилось. Что он становился эндаалорцем. Что он вообще мог стать эндаалорцем.
До этого момента ему просто давали знания, и он, размышляя о них, становился другим. Разве не точно так же он учился и раньше?
Мог ли он остаться Акайо, даже если перестанет думать как имперец?
Он ведь всё равно уже перестал.
За дверью раздались шаги, настолько тихие, что их выдало только то, что босые и слегка влажные ступни липли к чистому полу. Акайо встал, прислушиваясь. Он был уверен, что сделал это бесшумно, но человек за дверью отступил. После недолгой тишины босые ноги прошлепали назад, уже не скрываясь.
***
Когда через несколько часов Нииша нашла его, Акайо сидел на полу и читал первую попавшуюся книгу. Это была детская сказка о человеке, который оказался на необитаемом острове. У Акайо постоянно было ощущение лживости истории, и когда Нииша, увидев, что он читает, достала из другого шкафа книгу с точно таким же названием, но в два раза толще, все встало на свои места.
— По-моему, ты уже достаточно взрослый мальчик, чтобы читать Робинзона без сокращений, — улыбнулась она и подмигнула. — К тому же ты так хорошо себя вел, что определенно заслуживаешь награду.
Как выяснилось за ужином, награду заслуживали не все. Нескольких человек управляющая просто отчитала за попытку сбежать, других, кто пытался поломать что-то в доме, заставила прислуживать за столом. Когда Джиро проигнорировал её приказ, она шлепнула его по попе, как маленького ребёнка. Бывший солдат пошел пятнами, замахнулся… И замер, не ударив. Нииша ткнула пальцем ему в лоб:
— Ужасный мальчишка! Все видели? Ошейник блокирует мышцы при любых признаках агрессии. Не повторяйте ошибок Джииро, пожалуйста.
Большинство отвернулось. Акайо краем глаза следил, как Нииша, ворча, нажимает на что-то в ошейнике непокорного раба, и Джиро сначала выпрямляется, кукольно вытянув руки по швам, а затем отмирает.
После ужина она отвела их в личные комнаты. По сравнению с остальным домом, где большая часть мебели сливалась с цветом стен или пола, общая комната гарема пестрела красками. Разноцветные стены — три бежевые, одна темно-синяя, цветастый ковер на полу, яркие подушки, разбросанные тут и там. Они вызывали странные ощущения, будто были клоками пыли в заброшенном доме. Словно их смели в углы, где они создали собственный пылевой мир. Отличия были в масштабах — у некоторых стен подушки собирались в настоящие горы, доходя до пояса, и в цветах — от красочности быстро начало рябить в глазах.
Спальни, к счастью, были менее пестрыми.
— Вот тут вы и будете жить, — сообщила Нииша. — Пока я вас запру, не хочу среди ночи бегать и собирать чьи-нибудь парализованные тела. Спокойной ночи, мальчики!
Они проводили её взглядами, кто-то спокойными, другие — злыми. Акайо тут же ушел в свою комнату. Посмотрел на огромную кровать. На дверь в дальней стене — она, видимо, считалась потайной, но щели по краям всё же слишком отличались от щелей между декоративными плитками, которыми была обклеена часть стены. Лег на пол так, чтобы кровать отделяла его от подозрительной двери. Ковер не был похож на татами, но ложиться на более чем двухспальную кровать, словно жена в ожидании мужа, он не собирался.
***
Следующий день начался со звука, до того похожего на звон гонга, что в первое мгновение Акайо всерьез решил, что события последних лун ему приснились. Сел в темноте, дернулся вправо, где всегда лежала одежда… Налетел плечом на деревянный бортик кровати и только тогда очнулся. Медленно зажглась лампа на потолке, рассчитанная, видимо, на то, что жилец неторопливо разлепит глаза, понежится среди одеял и только потом изволит подняться. Акайо вышел за дверь раньше, чем свет успел окончательно включиться.
В общей комнате уже были остальные. Парень с огромным шрамом от ожога на щеке и полноватый юнец здесь, похоже, и заснули, Джиро вместе с похожим на него широкоплечим юношей каменно стояли у порога. Около второго возился Иола, нащупывая в ошейнике кнопку выключения. Акайо вспомнил, что этот гигант, хоть и не умел, и почему-то не мог научиться писать, обладал отменной памятью. Странно, но несмотря на наверняка идеально правильные манипуляции, ошейник не поддавался.
— Доброе утро! — Нииша ловко проскользнула в дверь. Акайо недоумевал, как у неё получается при её размерах именно проскальзывать, а не таранить и не воздвигаться. — О, очередные статуи. Ну-ка брысь, я ж сказала, по отпечатку… То есть никто, кроме меня и Таари вашими ошейниками управлять не может.
Иола слегка нахмурился, думая. Аппаратов для перевода на нем не было, но, похоже, сформулировать свои мысли на эндаалорском ему было трудно.
— Если опасность? Так стоять… Может быть опасно. Всю ночь.
Нииша только отмахнулась:
— Если бы им стало по-настоящему плохо, ошейники бы не только отключили блокировку, но ещё и спасательную бригаду с пожарными и реанимацией вызвали.
Это прозвучало очень странно. Акайо, вдруг почувствовавший себя канатоходцем, осторожно совместил в голове новый факт со всеми предыдущими. В его мысленной библиотеке ударил гонг. Из двух свитков родился третий, пока без текста, лишь с заголовком.
Слово “раб” в эндаалорском — точная калька с имперского, до последнего звука.
Но какой они в него вкладывают смысл?
Он размышлял над этим весь день, увлеченно подмечая мелкие детали. Ему и раньше нравилось учиться, но впервые Акайо открыл, или, вернее, переоткрыл для себя новый способ делать это. Наблюдение. Он успел освоить сравнение полученных знаний, умел находить в них противоречия и, хоть это и бывало очень страшно, умел признавать, что часть того, что он знал, оказалось ложью. Теперь он учился создавать свои собственные знания.
Если бы он писал эндаалорско-имперский словарь, как бы было описано слово “раб”? Как бы оно вообще переводилось?
День начался, протек через некоторую череду событий, во время которых он освоил использование водопровода, самозакипающего чайника и местную традицию варки чая. Последнее здесь делать не умели — назвать «умением» привычку насыпать всего щепоть чайных листьев на огромное количество воды, а потом оставлять их настаиваться до горечи, не поворачивался язык. Акайо ещё не знал, можно ли сказать об этом Ниише. Предпочел промолчать. Остальные рабы мелькали где-то на краю разума, запоминались отдельные имена — Шоичи, который не знал, как пользоваться местным туалетом и стеснялся спросить, пока Иола не догадался и не подсказал, Рюу, такой же злой и нетерпеливый, как Джиро. Акайо старался не задерживаться на них в своих мыслях. Это было так же бесполезно, как расчесывать язву. Для наблюдения ему вполне хватало самого себя.
Когда вечером он закрыл за собой дверь в спальню, на чистом листе появилась первая строчка. “Раб — это человек, выполняющий домашнюю работу”. И множество пометок, требующих уточнения — верно ли это для всех рабов или только для гаремных, всю ли работу могут выполнять рабы, или до какой-то их не допустят. А главное — ведь до того, как в этом доме появилось девять молодых кайнов, со всеми этими заботами справлялась Нииша. Тогда разница между рабом и слугой только в том, получает он за свой труд деньги или крышу и стол?
Акайо стоял в комнате, и пробовал на вкус слово “своей”. Насколько считалось, что комната ему принадлежит? И как это вообще можно было определить? Вероятно, если он что-нибудь здесь повредит, ошейник остановит его, а Нииша отчитает и придумает неприятную работу.
Когда-то давно, в детстве, у него были татами, бамбуковый меч и личная пиала. Если бы он сломал что-нибудь из них, то был бы наказан отцом.
В армии он получил военную форму и меч, и тоже должен был содержать их в порядке…
Мысль сформулировалась, легла в свиток. Он старался мысленно писать на имперском, но вертлявые иероглифы постоянно норовили распасться на эндаалорские буквы. Будто такие кощунственные идеи просто нельзя, невозможно было записать на языке его страны.
“Раб — человек, находящийся на правах ребёнка в семье или солдата в армии”.
Начала болеть голова, Акайо сел на ковер, изо всех сил сжимая виски. Мысленный свиток вырвался из-под контроля и теперь заполнялся сам, помимо его воли.
Я стояла на носу нашего теплохода, вдыхала ветер, рожденный его движением по спокойной Онеге, смотрела и впитывала в себя Север, его колорит, цвет его неба и воды, сливавшиеся на горизонте в едва различимом контрасте. Для меня часы, проведенные на теплоходе, редкий подарок. Я много ездила с этюдником по Союзу. В основном с геологами НИИ ИГЕМ РАН. Отряды «академиков» отличались по составу от поисковиков. Пять — семь человек, включая водителя.
Путешествия с такими отрядами для художника-пейзажиста — это масса впечатлений от красоты и своеобразия диких, и не очень, или вовсе цивилизованных мест. Беда в том, считалось, и нас этому учили, строго пеняли, а иногда и наказывали за инакомыслие, этюд всего лишь запись мысли, материал для Произведения. Его же пишут долго, иногда несколько лет. Этюды на выставке не покажешь, скороспелки они и есть скороспелки. Не серьёзно.
В место надо вживаться. Задача любого пленэра изучение особенностей отношений, например, неба и поля, в разных состояниях утром, днем, вечером, при облачном небе и ярком солнечном дне, и колорита.
Так что ночуй в одном доме, ходи вокруг и ищи, что будешь изображать. Пиши не меньше 2-.х этюдов и десятка почеркушек в день. Тогда может быть толк выйдет и ты, возможно, когда-нибудь «родишь» более или менее достойное Произведение.
Наши учителя живописи и рисунка, вдалбливающие в наши головы эти постулаты, из веры в великую правду Академической школы, единственную, способную научить грамотно рисовать и писать, поставить глаз и руку, правы. Но смириться с такой правотой очень непросто. В моем случае смирение — это последнее, чего я хотела, чего ждала от себя и на что надеялась. Я слишком поздно стартовала. Поступила на Худграф «дуриком», не имея никакой подготовки, кроме школьных уроков рисования. И мне было 25 лет. Возраст со времен формирования Российской Академии Художеств, считавшийся неприемлемым, чтобы НАЧАТЬ изучение живописи и рисунка.
Я шла на экзамен по живописи и рисунку ничего не боясь, с весёлым азартом, наполненная любопытством и желанием, посмотреть на художников. Что же это за народ такой? Экзамен шел два дня, три часа живописи — перерыв — три часа рисунка, на следующий день процедура повторялась.
С удивлением узнала, я выиграла большой конкурс и поступила… Мой первый день занятий принес мне горькое понимание, догнать этих мальчиков и девочек учась с ними изо дня в день, невозможно. Нужно искать и найти какой-то другой дополнительный способ постижения и изучения того, что сокурсники прошли в художественных школах и училищах ДО института. Искать свою рокаду. И такой дорогой стали для меня поездки с геологами. Все, что я писала там, на экзаменационных просмотрах принималось скорее, как признак трудолюбия, чем что-то стоящее с точки зрения академической манеры изображений.
Большинство преподавателей рисунка и живописи, работавших в ту пору на Худграфе не умели объяснять, каким образом должен ставить себе задачу студент в рамках текущего задания. А иногда и объяснить смысл самого задания. Не потому, что они не знали, что они хотят от студентов, а потому что не умели говорить. Свои мысли они выражали карандашом и кистью. Мне же привыкшей получать объяснение материала на лекциях в МАИ, это создавало дополнительные трудности. Дело доходило до курьезов. Представьте себе такую сценку. Первый курс. Перед посещением зоопарка, где мы должны были делать наброски зверей, птиц, рептилий, преподаватель приносит наглядный материал. Большая папка с репродукциями художников анималистов. Преподаватель известный художник из студии Грекова времен ВОВ. Он показывает первый большой лист и произносит:
— Ну, это, вот, значит она (речь идет о лисице), охотится. Тут маленькие играют …
И студенты его прекрасно понимают. Но не я. Оказывается это большой объем информации. «Ну, это» — среда обитания, здесь лес, у вас вольер. «Вот» — размер зверя в холке, длина от кончика носа до кончика хвоста, длина хвоста по отношению к туловищу, положение хвоста — эмоциональное состояние и так далее. В полном переводе это еще и информация сколько зверей, в каких ракурсах студент должен предъявить преподавателю. Косноязычие косноязычию рознь.
Но нашелся человек, который сумел мне за два часа, подробно разбирая мои акварели, объяснить эту сторону вопроса. Хороший график, он не поленился пояснить в чем разница между учебным пленэром и моими поездками. Он дал мне направление развития моих потенциальных возможностей и многое другое, чем я в будущем смогла воспользоваться в своем преподавании. И я благодарна Константину Гамаяковичу до сих пор.
Всматриваясь в гладь озера, ожидая встречи с прославленным мировым памятником деревянного зодчества, меня накрывало ощущение неразрывной связи творения Человека и рук его с природой Карелии, её истории. Я настраивалась на те струны душ людей, вложивших себя в дерево и камень старинных церквей, ту музыку, которой пронизаны её водопады, реки, леса, нашедшую свое отражение в графике Тамары Юфы.
Какое горе, что в 2018 году уникальный столпный храм сгорел. Не уберегли Кандопогу!
Я готовилась использовать то, чему я научилась в поездках по стране и в институте, по-своему, создать и выразить в образах мое восприятие Карелии и сердца ее Валаама.
Почти три часа ушло у Барбера на изучение альбома. Перед ним была не только история поджога в «Синем вереске», там была скрупулёзно собрана вся история детства Юю Майер. Конечно, его смутила несовпадение оценок Зельден и профессора Бреццеля, но подумав об этом, Хью решил, что профессор с мировым именем, да еще и не один, а в компании коллег, вряд ли могли ошибаться на счет Юю. А вот Зельден, которая явно не любила одноклассницу и к тому же ей завидовала, вряд ли могла разбираться в детской психологи и списывала странное, агрессивное поведение девочки на ее избалованность.
Зависть Зельден была очевидной и подтверждалась подборкой толстого альбома с вырезками. Если бы интерес Зельден к семье Майеров ограничивался только громким преступлением, то она бы собирала документальные свидетельства пожара, но в альбоме были вырезки с 1970 года, когда о беде ничего не предвещало.
Видимо, Зельден с начальной школы обратила внимание на Юю Майер как на местную знаменитость, и стала коллекционировать вырезки.
Вот фотография с детского рождественского бала. Одна тысяча девятьсот семидесятый год. В центре Юджина Майер, держит за руку актера в костюме Белого Зайца, широко улыбается и машет в камеру тонкой ручкой. Подпись под фото: «Якоб Майер организовал для детей пригорода роскошный рождественский бал. В центре внимания Юджина Майер, сыгравшая роль Алисы в стране чудес. Неплохо в постановке проявили себя дети муниципальной школы». Дальше следовали вырезки о спортивных состязаниях школьников, также заметки о пасхальных благотворительных неделях, о конных прогулках, которые организовывала семья Майеров, застольях праздника Сискенфорт и Парада коз, причем неизменно «в центре внимания была Юджина Майер». Старые выцветшие вырезки Хью рассматривал пристрастно, на всех фотографиях Юджина приветливо улыбалась, была нарядной и веселой. А что должен был он, собственно говоря, заметить? Звериный оскал юной убийцы?
Как гром среди ясного неба появилась первая короткая заметка о пожаре на вилле «Синий вереск». Сообщалось о том, что погиб Якоб Майер и пострадала Юджина Майер. Никаких комментариев семьи и полиции. Затем были публикации полицейского отчета о результатах расследования, а также небольшое интервью с Лилиан Майер, данное ей спустя полгода после трагедии на вилле. Это интервью Хью Барбер прочел с особым вниманием.
«Лилиан Майер после долгого молчания любезно согласилась дать интервью нашему постоянному корреспонденту Сабине Риттер. Это интервью мы публикуем для развенчания мифов, которые в последнее время появились вокруг трагедии знаменитой семьи промышленников и меценатов нашего города.
— После окончания полицейского расследования, которое расставило все точки над «и» я посчитала необходимым заверить общественность в том, что «Пивная Империя Майеров» будет продолжать работать в прежнем динамичном ритме. Трагическая и нелепая смерть Якоба Майера не поставила точку на истории нашего семейного бизнеса, а только сплотила наши усилия по возрождению компании. Несмотря на то, что полиция остановилась на версии поджога и непреднамеренного убийства моего сына Якоба моей малолетней внучкой, я остаюсь при своем искреннем убеждении в ошибочности данных обвинений. Я считала и буду считать, что был нелепый и трагический случай, который совершенно не стоит расценивать как преступление, пятнающее честь нашей семьи. Не стоит верить слухам о том, что от нашего процветающего предприятия отвернулись партнеры и инвесторы. Эти слухи на руку нашим конкурентам, особенно немецким пивоварам, которые занимаются подчас не вполне честными захватами потребительских рынков. «Пивная Империя Майеров» сама отклонила ряд финансовых предложений по слиянию компании с другими предприятиями и перепрофилированию ее деятельности, так как эти предложения были неприемлемы с точки зрения политики компании и стратегии ее развития, которую наметил Якоб Майер как прежний президент компании. Мы дорожим каждым нашим работником, и рабочие места не будут сокращены».
Хью Майер зевнул и перевернул страницу, ему было понятно, что Лилиан Майер пыталась делать хорошую мину при плохой игре. Воспитать убийцу и психопатку, да еще и потерять любимого сына – это будет давить непосильным грузом на любого, но такую как Лилиан, видимо, не сломило.
Дальше следовали несколько заметок о благотворительной деятельности Лилиан Майер, но по понятным причинам в центре внимания Юджины Майер уже не было. Хью обратил внимание на смазанную фотографию молодой девушки в джинсах и кедах, с распущенными волосами, пойманную объективом в полуоборот с подписью корреспондента-папарацци «Юю Майер на ежедневной прогулке». В кратком комментарии содержалось следующее: «Юджина Майер, на ком лежит неснятое обвинение в убийстве собственного отца, подросла и стала привлекательной девушкой. Корреспонденту не удалось поговорить с ней, когда он запечатлел девицу Майер на прогулке, так как Юджина не была расположена к беседе. Юджина гуляет по Антверпену без охраны, но в сопровождении слуг. Учитывая это, нелишне задать властям вопрос: «Ждать ли жителям Антверпена новых поджогов и убийств?»
Хью Барбер пытался рассмотреть лицо Юю на фотографии, но качество печати оставляло желать лучшего. На вопрос, было ли сходство с портретом «Ангел» ему установить не удалось. Затем была вырезка из газеты, на которой имелась также нечеткая фотография Юю Майер, сделанная в летнем кафе. На снимке Юю, улыбаясь сидевшему напротив нее мужчине, потягивала коктейль из трубочки. Мужчина был снят со спины. Подпись папарацци гласила: «Обычный день наследницы империи Майеров». Далее шла статья такого содержания. «Интерес к Юджине Майер в обществе не утихает. Представители золотой молодежи проводят время на горных курортах, модных показах и кинофестивалях. А чем занимается наследница империи Майеров? Вы удивитесь, если узнаете, что Юджина Майер живет практически одна в огромном полуразрушенном особняке «Синий вереск». Уцелевшие от пожара комнаты напоминают о страшном преступлении, которое совершила Юджина в припадке безумия. Видимо, деньги империи Майеров тают, как пивная пена. Поэтому особняк до сих пор не отреставрирован, да и сама Юджина уже не проходит лечение в дорогостоящих клиниках. Всем известно, что услуги психиатров слишком дороги. Но означает ли это, что подросшая убийца должна разгуливать по улицам среди ничего не подозревающих о ее безумии гражданах и беззаботно пить коктейли в уличных кафе? Видимо, властям города эта проблема безразлична, или на покупку розовых очков для инспекторов по делам детства и семьи у Лилиан Майер хватает доходов?».
Хью хмыкнул, удивляясь наглости тона статьи, и стал рассматривать девушку с картинки. На вид ей было не более двенадцати лет, совсем подросток. Только очень высокая и худощавая. Еще детская угловатость скользила в ее фигуре. Личико юной преступницы было довольно милым, если можно было судить по данному фото. Но, не будучи физиономистом, молодой детектив не мог определенно ответить на вопрос, могла ли Юю Майер быть девушкой с картины Бориса Казарина.
Дальше шла серия заметок, посвященных самоубийству Юджины Майер.
В них для себя Хью Барбер не открыл ничего нового, кроме того, что журналист Тео Цандер дотошно опросил всех жителей Хобокена по побережью. И никто ничего не видел и не слышал. Продемонстрирована была фотография Юджины Майер, и только один старик узнал изображенную девочку, так как за несколько дней до ее исчезновения видел фото Юю Майер в одной из газет.
Последней была заметка в виде интервью с Мирандой Майер. Спустя несколько лет молчания Миранда дала короткое пояснение журналистам: «Моя бабушка Лилиан не верит в смерть Юджины, её доброе измученное сердце не может смириться с потерей. Слишком много потерь выпало на долю нашей семьи. Я подробно ознакомилась с отчетом полиции и полностью доверяю выводам специалистов. Вынуждена признать, что тело моей младшей сестры мы вряд ли найдем. В этой части Шельды достаточно сильное течение. Упокой, Господь, душу Юджины… Она в последние годы была совсем неуправляемой и причиняла нам много хлопот. Я испытываю огромное сожаление, что не могу возложить цветы на ее могилу в семейном склепе. Но я буду молиться за ее бессмертную душу. Надеюсь, что там, на небесах мой покойный отец и Юджина помирятся».
Хью закрыл альбом и потянулся. Он ничего нового не узнал, только картина стала более полной. В голове у Хью поселился червячок, который беспокойно шевелился. Хью казалось, что он просмотрел что-то важное, упустил что-то очевидное. Детектив еще раз внимательно пролистал альбом. Червяк не успокоился. Хью вздохнул, решил, что неоконченному подозрению нужно время для того, чтобы оформиться в важную мысль.
Если Юджина жива, то она, безусловно, опасна. Вопрос только в том, когда она начнет действовать. Барбер посмотрел на список контактов, которые были запланированы перед поездкой в Мюнхен. Трулте Яхимсон, Федерик Симонсон и Лилиан Майер. За один день можно вполне успеть.
Город, который теперь имеет все основания называться Драконоградом.
— Аййййййййййййййййиииииииииииииииии!!!
— Яночка! — укоризненно вздохнула бабушка. В смысле, бывшая бабушка.
— Ну бабушка, ну бабушка Ира, ну карандаши же, карандаши, почти как настоящие, видишь, видишь? Я опять рисовать могу, я теперь… — и малявка снова завопила, самозабвенно прижимая к себе драконье изделие. — Иииииииииииииии!
— Если кто-то будет так шуметь, то следующие подарки получит Штуша, — нейтрально заметил Славка, что-то тихо обсуждавший с нашей бывшей бабкой.
Янка тут же затихла, зажала обеими ладошками рот и только глаза умоляюще перебегали с меня на мешок еще притаившимися там подарками. Пока маленькой вредине были вручены:
— новая жилетка с меховой оторочкой вышивкой и (писк моды!) десятью красивыми узорными пуговичками;
— расческа и новые ленточки для заплетания косичек;
— коробочка с местными сладостями из орешков с медом;
— будущий писк моды: заколки для волос (тоже изделие из драконьих мастерских);
— цветные карандаши — почти как настоящие, хотя стержень был не графитный, а из особым образом обработанного мелка.
А мешок все еще выглядел достаточно полным…
Славка улыбнулся и намекающе покосился на заметно оживившегося зверика. Тот и впрямь перепорхнул поближе и вытянул шейку, присматривая в подарках свою долю. Ну да, про него мы тоже не забыли.
— Штуша… — задумчиво проговорил я. — А он хорошо себя вел?
— Чиррррррррррк!
Жадиной и врединой Янка все-таки не была. Она тут же принялась уверять, какой Штуша хороший, умный и как он им помогал. Начиная с ключей…
Историю про ключи я слышал в первый раз. Раньше никогда не получалось встретиться так надолго, чтобы поделиться такими подробностями. И мы со Славкой примолкли, представляя, как старая женщина и маленькая девочка, сидя в сыром подвале, снова и снова используют свой единственный шанс на побег, успокаивая и уговаривая маленького летучего зверька слетать к тюремщику и стащить у него ключи…
Нам тоже тогда лихо пришлось, но мы со Славкой хоть мужики. А им за что?
— Максим, — понимающие глаза нашей бабушки поймали мой взгляд. — Не думай о том, что прошло. Все обошлось.
Обошлось…
Нет, бабушка Ира. Не обошлось. Обойдется, если мы выберемся отсюда. Если мы со Славкой правы, и «друзья» магов (а по совместительству, и.о. богов) отслеживают изменения в этом мире, то новинки они засекут довольно быстро. И источник вычислят. Правда, пуговицы и вязание — не бог весть что, до этого и местные могли додуматься. Консервирование — уже опаснее. Потому что составляет конкуренцию здешним вельхо. а что-то еще более продвинутое вообще опасно.
Забирать надо наших отсюда…
Интересно, как наша бабушка будет доказывать своим подругам, что это она? С ее-то теперешней внешностью…
Я застыл. Драконья магия, которой они поделились с людьми. Исчезнувшие Зеленые драконы. Запрещенные, но существующие драконьи фермы, о которых нам успели рассказать. И новое лицо бывшей бабушки. Невинное лекарское заклинание, сработавшее на возврат молодости…
— Макс, ты что?
— Ничего.
Я просто понял, зачем сюда явились хозяева «хрени»
Если все так, если все ради этого… Я вспомнил рассказы Старших о прежних временах и Днях безумия. Желтокожие «друзья» сломали целый мир, чтобы добиться своего.
А у нас? Такое впечатление, что в нашем мире дни безумия и не заканчиваются. И только ли люди в этом виноваты?
Черт, а есть ли у нас вообще шансы против этих кукловодов? Сколько миров они вообще подмяли?
Неужели моя кувшинка — тоже где-то на драконьей ферме? И из нее тянут магию, чтобы какая-нибудь богатая скотина смогла сбросить десяток-другой лет…
Ну, если так! Тогда держитесь, твари!
— Макс, тебе плохо?
— Что? Нет, все норм. Ты молодец, Штуша, — абсолютно искренне сказал я. И полез за новыми подарками. В конце концов, Янкин любимец не раз показывал, какой он умный. А я тоже не дурак — своих без подарков оставлять.
Расчески и сладости — они всем нравятся…
А про остальное — обсудим потом.
Не успели собраться и начать обсуждать ситуацию, как прибежал наблюдатель от ущелья, и сообщил, что от отрогов идут машины.
Саат выругался, только этого не хватало! Проснулись! Потом ему пришло в голову, что хотя бы в одном каре, да должен быть мощный передатчик, работающий на длинных частотах.
Озабоченно сказал:
— Лучше бы их кто-то из местных встретил…
— Тут есть такой Билли Смит. Он сейчас должен быть в своем коттедже, — отозвался Алекс. Он успел уже познакомиться со всеми выжившими. — Адекватный мужик, думаю, сможет обрисовать обстановку.
— Пошли вместе. Посмотрим, нет ли у них передатчика…
Машин пришло три, их подогнали к воротам автоматической погрузки-разгрузки, и пока автоматика выполняла свою программу, Билли Смит обрисовывал водителям ситуацию. Саат и Алекс стояли в стороне, не вмешивались. И так ясно, что их физиономии у водителей не вызывают ни малейшего доверия.
Билли не пытался быть красноречивым. Он старался выдавать одни лишь факты, и объективность посредника в конце концов сыграла свою роль.
Ясная улыбка темнокожего техника, наконец, оповестила, что стороны договорились.
Саат кивнул новым знакомым, спросил:
— Нужна спутниковая связь. Или мобильная станция. У вас есть?..
— Да, во второй машине, а что, местная неисправна?
— Обе успели уничтожить бандиты. Ту, что в администрации уничтожили безнадежно, а ту, что на заводе… ну, ее можно восстановить, только нужны детали. Много.
— Понятно. Пойдем…
Связь не ладилась. Видимо, вопреки ожиданиям, «глушилка» влияла на все диапазоны частот. Водитель предложил отъехать подальше, к скалам. Саат, делать нечего, согласился.
Через половину часа они вернулись, и все присутствующие получили возможность увидеть воочию, что такое — взбешенный Саат.
Кошачьи движения, прищуренные глаза. Короткие, мягкие фразы. Изысканно-вежливая речь. И сказанные шепотом два энергичных слова, очень точно характеризующие мэра Руты.
Не хотел бы Алекс когда-нибудь стать объектом приложения способностей Саата к нецензурной комбинаторике.
Если в двух словах, то мэр, выслушав все аргументы, обозвал рыжего паникером, лезущим в герои, и разорвал связь.
А водитель, сопровождавший предводителя пустынников, резко его зауважал.
Саат попросил:
— Вы можете задержаться на час? У нас есть раненые, их бы в город доставить. Ну и… есть шанс услышать достоверные новости. Как?
— Вообще, мы уже три дня без графика работаем. В городе чёрт те что творится. Народ на площадь вышел. Так что, проблемы не вижу.
— Тогда идемте…
Совещание подходило к концу, но определиться с точным планом пока не получалось. Саата беспокоил Хейн с неплановым телепортатором, и еще — ощущение, что пока он сам не заявится в Руту и на каждом углу не начнет размахивать личной карточкой, слушать его не будут.
Наконец, он решил:
— Выходит, мне придется ехать в город. Старшим останется Алекс. Задача — выиграть время. И… без лишнего геройства. И найдите чертову «глушилку». Насколько было бы проще, если бы удалось ее обезвредить! Вот так.
Водитель, возивший Саата, прокашлялся:
— Значит, вы сейчас с нами?
— Нет. Сейчас с вами раненые и выжившие жители поселка. Я… хотел просить вас об еще одном неплановом рейсе. Желательно, сегодня до заката. Иначе придется воспользоваться наугом. А это дольше. И… в общем, неудобно во всех смыслах.
– Почему ты отдал ей свою добычу?
Разбитые губы саднят, ноет исхлестанная в кровь спина, кожу между лопаток стянуло коркой, комбез прилип. Очень болит шея. Поворачивать голову трудно, говорить еще труднее. Но сказать обязательно надо, ты это знаешь. Хотя точно так же и знаешь, что тебя опять не поймут. Или поймут неправильно.
– Потому что я – мужчина.
– А-а!
На грязном лице соседа по рабской делянке проступает понимающая улыбка. Руки его движутся автоматически, не принимая участия в разговоре – нащупать белую горошинку с тыльной стороны листа, осторожно открутить, потянуть, кинуть в мешок. Тебе самому до такого автоматизма далеко, но ты упрямый. И быстро учишься. Рядом движутся другие тени в желтых рабских комбезах – согнутые, озабоченные, стремящиеся выжить любой ценой. Хотя бы вот так. Они далеко. Сосед – близко.
– Хочешь ее трахнуть, да?
– Нет.
Сосед растерян настолько, что даже отвлекается от собирания ядовитых тлей. Морщит переходящую в лоб залысину.
– Тогда зачем?
– Потому что так правильно. Я сильнее. Я должен. Защищать. Хотя бы так.
– Ты дурак?
– Я мужчина.
Какое-то время сосед работает молча, но потом не выдерживает снова:
– Ты все-таки дурак. Сегодня ты не сможешь собрать даже собственную норму, а не то что отдать кому-нибудь полмешка.
– Смогу. А если и нет – это мои проблемы.
Ты знаешь, что сосед прав, нормы тебе сегодня не собрать. Солнце давно перевалило за полдень, а у тебя набрано чуть больше половины. Сегодня опять будет порка. Возможно – карцер. Но это неважно. Важно, что вчера ты поступил правильно. Потому что именно так поступил бы один капитан со стальными глазами и понимающей улыбкой, а значит, и ты не мог поступить иначе.
– Жалко… – вздыхает сосед. – Опять не послушаем твоих сказочек про того суперкапитана и его суперкоманду. А я как-то уже привык, ты хорошо рассказываешь, душевно. Аж за сердце берет!
– Разговорчики! – рычит подкравшийся незаметно надсмотрщик, спину обжигает нейрохлыст. Ты шипишь на вдохе, пережидая острую боль, рядом тоненько взвизгивает сосед. Дальше работаете молча.
***
Конечно же, ты не добрал до нормы – за последние дни ты научился определять вес мешка с точностью до пятидесяти граммов. Сегодня в нем не хватало больше. Намного. Порка точно. Может быть, даже карцер – с той самой точностью до пятидесяти граммов. Какое-то время ты раздумывал: раз все равно не хватает, не раздать ли все полностью и сегодня тоже? Ведь кого-то это наверняка может уберечь. И капитан, наверное, поступил бы именно так… Раздумывал ты отстраненно и почти безразлично. И если бы собрано было чуть меньше – наверное, так бы и сделал. Какая разница, если все равно умирать, а вторая ночь подряд на мокром бетонном полу – верная смерть, так пусть хоть кому-то польза будет… Но сегодня шанс избежать карцера был, и, значит, рискнуть стоило.
Рядом мялся сосед, вздыхал – не был уверен, добрал ли до ужина, боялся идти проверить. Ты посмотрел на него и решил, что на весы пойдешь одним из первых – чего тянуть?
– Подожди…
Когда тебя тронули за плечо, ты вздрогнул больше от неожиданности, чем от боли, но она виновато отдернула руку. Ты не помнил, как ее зовут. Ты и лица-то ее не помнил. Прошептала, косясь в сторону далеких еще надсмотрщиков:
– Извини… вот, держи. – В незатянутую горловину мешка (твоего мешка!) скользнула сложенная ковшиком рука в защитной перчатке. Не пустая рука. Опрокинулась. Мешок стал чуточку тяжелее.
– Мы сегодня очень старались, должно хватить всем. Стой здесь, пойдешь последним. И… не закрывай горловину.
Она торопливо скользнула мимо, вместе с другими пленниками, выстраивая очередь к весам. Та ли, с которой ты поделился вчера? Или раньше? Или вообще посторонняя? Ты не помнил их лиц, это было не важно.
Мимо шли люди в желтых комбинезонах. Выстраивались в затылок друг другу. Некоторые просто шли, почему-то пряча глаза. Другие же прятали ладони, сложенные ковшиком. Заранее не пустые ладони в защитных перчатках. Мешок потихоньку тяжелел. Как они смогли договориться? Ведь охранники не позволяют… как им вообще такое в голову взбрело?! Это неправильно! Это твоя миссия. Твоя функция! Что бы на это сказал капитан? Они не должны…
Но отказаться было бы даже не неправильно – попросту подло. Потому что для них сейчас это важно, они старались. Они гордятся, нельзя лишать людей того, чем они гордятся. А стыдно только тебе. И это только твои проблемы.
Ты запрокинул голову, делая вид, что высматриваешь летуна. Вытерпеть порку было бы проще, нейрохлыст обжигает не так сильно и только снаружи. Мужчина, называется. Защитник, твою же мать!
Когда люди кончились, ты испытал острое облегчение. Не потому, что почти полная норма, может быть, даже на ужин хватит, та самая погрешность в полсотни граммов. Просто люди кончились, и никто тебя больше не видит, вы с соседом последние в очереди на весы.
Вернее, последним оказался как раз сосед…
– А что я, левый, что ли?! – буркнул он зло и смущенно, стряхивая с перчатки последнюю белую горошину.
– Тебе самому теперь может не хватить на ужин, – счел нужным уточнить ты.
– Да и хрен с ним, терпеть не могу перловку! – Сосед криво ухмыльнулся, раздраженный собственным непонятным порывом. Попытался найти разумные оправдания: – Лучше без ужина, чем без сказочки. Ты уж больно трындишь душевно. Даже поверить хочется…
Ты улыбнулся в ответ. Вышло тоже криво – правая сторона лица распухла, стянутая кровавой коркой.
– Хорошо. Будет вам сказка.
– Про капитана, да? – Сосед смотрел жадно и доверчиво.
– Да. Про капитана…
Про капитана. Конечно же, про капитана.
Смелого, доброго, сильного, умного, отважного, честного, порядочного, бескомпромиссного, ответственного, понимающего, отзывчивого, да что там – просто самого лучшего человека всех времен и народов. И про его команду, которая во всем достойна своего капитана. Честную, умную, смелую, добрую… Бросающуюся на помощь не потому, что так им положено по долгу службы, и даже не потому, что это правильно, – они просто не понимают, что можно иначе. И никогда не поймут, сколько бы им не пытались этого объяснить. Команду, которая всегда придет на помощь, даже если ее никто не просит об этом. Которая никогда не бросает своих – да что там своих, она и чужих не бросает! Команду, которая сделает невозможное – если это надо для спасения чьей-то жизни. Команду, которая обязательно победит, потому что иначе быть просто не может, пока возглавляет ее такой капитан.
И не важно, что ты их, по сути, предал, бросил, уйдя с теми, кто показались интереснее, а оказались всего лишь пиратами, торгующими живым товаром. Это неважно – важно, что они никогда не бросают своих. А ты был для них своим, хотя тогда и не дорожил этим, и они не успокоятся, пока не отыщут своего блудного навигатора. Не для того, чтобы отомстить за предательство, нет – чтобы просто убедиться, что с ним все в порядке.
А значит, они обязательно прилетят сюда. И всех спасут. И накажут пиратов. Потому что иначе быть просто не может. Надо только дождаться – и суметь остаться человеком. Хотя бы здесь.
И потому сегодня ты снова будешь рассказывать сказку – хорошую добрую сказку о великолепном капитане и его потрясающей команде. Только о них – и ни о чем другом. И будешь рассказывать завтра. Снова. И снова. Только об этом. И ни слова о том, как ты сам себя вел и кем ты был. И вообще ни о чем кроме, потому что все, что кроме – оно касается только тебя и никому не интересно.
И пусть ты отлично знаешь, что все, тобой сказанное, не совсем правда, а, может быть, даже совсем не правда, но это правильная неправда. Так должно быть.
А значит – так будет.
– Пап, а почему все верят в Бога, а мы нет?
Аня держалась за руку Ковалева так крепко, будто боялась чего-то. Он повел её в поселок, показать дом тёти Нади, – почему-то не поворачивался язык назвать этот дом своим. И смущало Ковалева только одно: для этого надо перейти реку по железнодорожному мосту.
Вопрос поставил его в тупик.
– Ну почему, пап?
Ковалева спасла трель мобильника – он поглядел на экран и вздохнул с облегчением: звонила Влада.
– Мы спросим у мамы…
– Серый, привет. – Голос у жены был громкий, приходилось отодвигать трубку от уха. – Я верно рассчитала, когда позвонить?
Аня просияла.
– Ты вовремя, – ответил Ковалев. – Я тебе ребёнка сейчас дам.
Аня ухватилась за трубку обеими руками.
– Мама! Мама, почему ты никогда не готовишь папе молочный суп? – с укоризной начала она. И это вместо того, чтобы рассказать о первом дне в санатории…
– Что? Какой молочный суп? – Ковалев прекрасно слышал каждое слово, сказанное Владой.
– Ну папин любимый! Ты что, не можешь научиться, что ли?
Влада неопределенно хрюкнула, видимо сдерживая смех.
– Зайчонок, я обязательно научусь, честное слово… Ты мне лучше расскажи, нравится тебе в санатории?
– Да, тут весело, мы играем. Тут девочек много, больше, чем у нас во дворе. И игрушки разные. Только надо днём спать зачем-то, и никто в тихий час мне не читает… Папе же нельзя, где другие девочки. А за нашим столом он не помещается, он с женщинами за столом сидит. Только ты не бойся, ты всё равно лучше, он с ними и не разговаривает даже.
Аня взглянула на Ковалева хитрющими глазами – детям всё же вредно смотреть телевизор, особенно мыльные оперы, под которые Влада любит вязать.
– Ты про Бога хотела спросить, – напомнил Ковалев, опасаясь, что отвечать на этот вопрос придется ему самому.
– Да, мам, папа не знает… А почему мы не верим в Бога?
Влада фыркнула, но не долго подбирала слова:
– В Бога верят только придурки.
Да, толерантности и веротерпимости в её ответе было маловато, такое Ковалев и сам мог бы измыслить. Впрочем, Влада всегда говорила то, что думает, и никогда не думала, что говорит.
– Это точно? – переспросила Аня.
– Совершенно точно.
Они поговорили ещё немного о дыхательных упражнениях и физиотерапии, и наконец трубка попала в руки Ковалеву.
– Серый, я оценила твой педагогический подвиг с молочным супом… – Влада прыснула. – Ты в самом деле это ел?
– Да, ел, – проворчал Ковалев. – А вообще… всё не так гладко. Я тебе вечерком позвоню, мы поговорим.
– Что-то не так? – Влада испугалась.
– Потом, ладно?
– Ладно. Только не забудь позвонить сегодня же.
Черное тело реки в чешуйках ряби показалось меж деревьев, и у Ковалева странно и часто забилось сердце.
– Ой, речка, пап, смотри, речка! – радостно вскрикнула Аня и потащила его вперёд.
Это было похоже на вожделение… Даже дыхание сбилось. Сбросить одежду, вырывая пуговицы, – как в кино изображают неистовый секс – и с разбегу нырнуть в ледяную черную воду. Ощущение опасности и страх перед холодом только распаляли непонятное желание: то ли взять её, как женщину, то ли отдаться ей, то ли её победить, то ли себя, то ли слиться с нею, то ли, подобно змееборцу, попрать ногой её гибкое холоднокровное тело. Но когда впереди показался железнодорожный мост, вожделение сменилось тревогой.
Ветер – недобрый, колючий – ударил сбоку, словно хотел сшибить с ног. Аня отпустила руку Ковалева и с прискоком побежала по тропинке к мосту – навстречу ветру. И показалось, что ветер вот-вот подхватит её и понесет над землей, как осенний лист. Ковалев ускорил шаг: там гнилые доски, там дыры между шпал…
– Аня, стой, погоди! Не ходи одна!
Она не послушалась его – а может, попросту не услышала из-за шапки и капюшона. Ковалев испугался, бросился за ней бегом и нагнал только на мосту, когда она остановилась перед первым провалом в гнилых досках.
– Ой, пап, а как же мы тут пойдём? – Аня подняла на него испуганные и удивленные глаза.
– Очень просто, – ответил Ковалев и поднял её на руки.
С дочкой на руках идти по шпалам оказалось трудно. Не потому что девочка была тяжелой, – своя ноша не тянет – просто неудобно было смотреть под ноги.
– Пап, давай тут постоим немножко, посмотрим на речку, – попросила Аня на середине моста.
– Тут холодно, тебя продует, – ответил Ковалев, жалея, что не поднял воротник куртки. И подумал ещё: не может ли такой ветер вызвать приступ удушья?
– Это тебя продует, потому что у тебя шапки нет, – сказала Аня, поглядев на Ковалева. – А у меня и платок, и шапка, и капюшон, и рукавички.
Нет, ничего похожего на приближение приступа Ковалев не заметил, наоборот – на щеках ребёнка горел здоровый румянец, и дышала она легко, словно наслаждалась сильным током воздуха в лицо. Он остановился и подошел к перилам.
– Ну посмотри. Только недолго.
Река катилась навстречу, сильная и непобедимая, готовая сшибить мощные бетонные опоры моста.
Аня повернулась лицом к ветру:
– Ветер-ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч, ты волнуешь сине море, всюду веешь на просторе… Не дуй так сильно, пожалуйста, а то у моего папы уши простудятся.
Может, Ковалеву это показалось, но ветер в самом деле немного поутих…
– Вот. Видишь, надо только попросить хорошо. – Аня победно взглянула на Ковалева. – Сказать волшебное слово.
Впереди вдруг раздался гудок тепловоза, и Ковалев опомнился: нашел место, где постоять! Бежать к берегу опасно – ничего не стоит переломать ноги. Он двинулся вперёд по гнилым доскам пешеходной дорожки, казавшейся слишком узкой, пока не добрался до ниши между пролетов фермы.
Поезд не заставил себя ждать, и стоять рядом с ним было жутковато – Ковалев видел, как под колёсами прогибаются рельсы, как покачиваются вагоны, не говоря уже о ветре и грохоте. Аня глядела на товарняк раскрыв рот и нисколько не боялась. Состав оказался длинным, затекла рука, державшая Аню…
– Пап, а давай летом сюда приедем, – сказала она, когда поезд проехал мимо.
– Зачем? – спросил Ковалев.
– Будем в речке купаться.
– Посмотрим, – ответил Ковалев. После разговоров за завтраком ему вовсе не хотелось снова сюда приезжать.
– А тебе не тяжело меня столько нести?
– Нет.
– А вот маме тяжело, – вздохнула Аня. – Вот как правильно это придумали, чтобы у ребёнка были и папа, и мама. А здесь, представляешь, у некоторых детей вообще нет ни мамы, ни папы. У одной девочки, с которой я теперь дружу, есть мама, но она живет где-то далеко и к ней почти не приезжает.
– Ты только смотри не хвастайся, что у тебя есть и мама, и папа, другим детям это будет обидно.
– Нет, что ты, я не хвастаюсь.
– И… Ты не повторяй, что тебе мама сказала… Ну, про придурков. В Бога верят не придурки, а люди… слабые, которые в себя не верят.
– А мы сильные, да? – Она повернула голову и посмотрела пристально, словно проверяя Ковалева.
– Да.
– А почему?
– Потому что… – Ковалев никогда не задумывался об этом, и ответить было трудновато. – Потому что мы можем надеяться только на себя.
Он вспомнил свою беспомощность, когда Аня задыхалась у него на глазах. Думал ли он тогда о какой-нибудь высшей силе, что способна помочь? Наверное, нет. Он надеялся на «скорую», а не на высшую силу. А когда тонул в черной реке в двенадцать лет? Думал ли он о помощи? Да нет, не думал – он понимал, что это смерть, и принимал её как закономерный итог своей слабости.
– А почему мы не надеемся на Бога?
– Не хотим. Человек выше Бога. Только не все это понимают.
Ковалев вдруг понял, что к атеизму его слова не имеют ни малейшего отношения, и прикусил язык.
– Человек выдумал Бога нарочно, чтобы… чтобы легче жилось, – поправился он.
Нет, Влада была права, незачем забивать ребёнку голову вопросами религии и атеизма, довольно простых и понятных ответов.
В домах, мимо которых они проходили, снова откидывались занавески – это смущало и раздражало. Будто Ковалев был неодет. А у забора напротив, чуть в стороне, стояла сморщенная старушка в черном и прямо-таки впилась в Ковалева взглядом, едва они с Аней повернули на улицу, к своей калитке. Здесь никому не приходило в голову, что это бестактно – так откровенно разглядывать незнакомого человека.
И когда они направились обратно в санаторий, Ковалев опять заметил старушку, стоявшую на том же месте и так же пристально и беспардонно его разглядывавшую.
Ужин был не в пример тише обеда – в санатории оставались только те, кто работает посуточно: нянечки, две воспитательницы, дежурные врач и сестра. После этого Ковалеву позволили поприсутствовать на музыкальном занятии, а потом намекнули, что из санатория можно убираться восвояси до завтрашнего утра, – детям положены тихие игры в группе и подготовка ко сну.
Ковалев постоял на крыльце бывшей усадьбы: сквозь тучи белесо просвечивала луна, путаясь в голых черных ветвях деревьев, как на любимых готических картинках Влады, и аллея убегала в кромешную темноту – на территории почему-то не горели фонари.
И стоило вспомнить, что сейчас предстоит перейти через реку, как сердце стукнуло сильней и странная мысль пришла в голову: в темноте можно попробовать её переплыть, никто не увидит и не сочтет Ковалева ненормальным… Он тряхнул головой и подумал, что в самом деле сходит с ума и по возвращении в город надо взять абонемент в бассейн, если уж так хочется поплавать. Идея вызвала только тошноту…
Переходя через мост, Ковалев старался пореже смотреть на реку и почаще – под ноги. Он позабыл о купленном фонарике, довольствуясь тусклым лунным светом, а когда луна ушла за плотную тучу, он был уже у самого берега. Вот тогда, ненадолго растерявшись от полной темноты вокруг, он и услышал впереди угрожающий собачий рык. Собак Ковалев не боялся – ни больших, ни злых, ни бойцовых, ни бешеных, а потому не замедлил шаг. Однако собака не поспешила уйти с дороги; напротив, её угроза превращалась в ярость – и хотя Ковалев не видел пса, без труда представил себе оскаленные зубы и готовность к немедленному прыжку. Впереди блеснули два зелёных глаза, шагах в десяти, уже на насыпи. Здесь наверняка хватало безбашенных цепных псов, которые время от времени оказывались на свободе, и этот был из таких, ведь бездомные собаки редко в одиночку угрожают человеку.
Автомобиль успокаивающе покачивало на ухабах. Вот что значит хорошая подвеска — даже на сто сорока дорога не чувствуется. Сейчас бы расслабиться и помечтать о чём-нибудь, пока авто проглатывает километр за километром… Но Аркадий расслабиться не мог. Он ссорился с женой.
— А я говорила: «давай собираться!». А ты всё тупил со своими Фёдоровыми!
— Да нормально мы выехали, Анют, ну чего ты…
Ссора только начиналась, а Аркадий уже понимал, к чему всё идёт. Она сказала, он сказал, она сказала…
— «Нормально»! Приедем поздно вечером, а мне ещё на работу собираться, и убирать кто будет, ты что ли?
— Да зачем убирать-то? Квартира два дня без нас стояла, не надо ничего убирать.
— Ну тебе-то точно не надо, привык жить, как в хлеву!
Здесь Аркадий почувствовал, как упирается в развилку. Если промолчать, ссора притихнет, как угли в остывающем костре. Конечно, они будут молчать и секса вечером не обломится, но и не больно-то хочется. Дома Аркадия ждали похмельные баночки пива в холодильнике и ноутбук с «Танками». Достаточно просто промолчать, и жизнь будет… ну, хотя бы привычно-сносной.
— Это где же я в хлеву жить привык? С тобой за три года, что ли?
Аня с шумом вобрала воздух в лёгкие. Эх, понеслась, подумал Аркадий, глядя на дорогу впереди. Старый, с выбоинами, асфальт мелькал в свете фар. Да, пожалуй, стоило выехать на полчасика раньше. Или даже на час. Но возвращаться с пикника не хотелось, ведь дома вечно одно и то же.
— … палец о палец не ударишь! «Танкист»!
— Ой, ну вот не надо! Когда надо, я всегда впрягаюсь, и опять ты за «Танки» пилишь?
— У других мужья после работы в спортзал идут, с жёнами время проводят, а ты никак не навоюешься! Жирный стал, пиво хлещешь, смотреть на тебя противно!
— Ой, ну ты на себя-то посмотри, — Аркадий сосредоточился на дороге и автоматически проскочил развилку между лёгкой ссорой и Большим Скандалом. К пиву и ноутбуку добавился сон на диване в кабинете. — И, знаешь, давай не будем, как там у других, а то я тоже начну.
— Что начнёшь? — Холод в голосе жены заставил Аркадия всё-таки отвлечься от серой ленты асфальта впереди и сосредоточиться на действительно важных вещах. — Что ты начнёшь? С Фёдоровой сравнивать? Думаешь, я не знаю, чего ты на эти пикники таскаешься, а потом в туалете дрочишь?
— Да ты… Что…
Аркадию в какой-то степени повезло, отвечать на колкий выпад Аньки не пришлось. Он слишком поздно заметил поворот, крутанул руль и на полной скорости влетел в яму. В первый миг Аркадию ещё казалось, что ситуацию можно выправить, главное, не отпускать газ, как учили бывалые мужики. Затем машина накренилась, её понесло. Анька глубоко вдохнула, но закричать не успела. Краткое ощущение полёта — и кувыркнувшийся «паркетник» влетел в дерево на обочине. Аркадий и Аня погибли мгновенно, поэтому не услышали взрыва и ничего не почувствовали, когда огонь добрался до их тел.
Рритам перехватила Фаррама в таком месте, куда даже Владыка ходит без свиты. Торопливо отставила в сторону ведро, швабру и вежливо поклонилась, скрестив руки и положив ладони на плечи. Фаррам насторожился. С давних пор Рритам обладала правом входить в его покои в любое время дня и ночи. А браться за швабру ей — надзирающей за рабынями Дворца — и вовсе не по чину. Значит, дело серьезно.
— Что тебя беспокоит, милая Рритам? — Владыка приобнял ее за талию,
— Владыка, я даже не знаю с чего начать. С тобой хочет… Очень
хочет поговорить Патарр. Молю тебя, не откажи ей.
— Кто такая Патарр?
— Она была рабыней-танцовщицей. Такая вся черная, с белой полоской вдоль живота. Ты дал ей волю и щедро наградил, — Рритам смутилась, но тут же взяла себя в руки. — Это было больше десяти лет назад. Сейчас она живет в городе, содержит на паях гостиницу с рестораном.
— Хорошо, милая Рритам. Приведи ее ко мне.
— Владыка… Лучше у меня…
Фаррам долго и задумчиво разглядывал Рритам, склонив голову к плечу. Женщина терялась все больше и больше.
— Ты умница, милая Рритам, — очнулся, наконец, Владыка. И первым вышел из туалета. Рритам засеменила следом. У двери в покои семейства Трруда Фаррам остановился, огляделся и пропустил женщину вперед. Перед тем, как войти, еще раз стрельнул взглядом в обе стороны по коридору.
Женщина, сидевшая на подушках у низкого столика с яствами, испуганно вскочила. Серебряный кубок со звоном покатился по полу.
— Здравствуй, Патарр, ты по-прежнему стройна и прекрасна, — узнал танцовщицу Фаррам. Когда-то за танец страсти перед гостями он дал ей свободу. Патарр так разогрела их, что переговоры прошли легко и просто.
— Рабыня благодарит Владыку, что он снизошел к ее мольбам, — женщина хотела броситься к его ногам, но Фаррам остановил ее.
— Брось, Патарр. Ты давно уже не рабыня. Так, что ты хотела мне
поведать?
— Владыка, перед тобой я всегда рабыня. Молю простить, что отнимаю твое драгоценное время, но только ты можешь дать совет глупой рабыне. Моему сыну уже десять лет. И он все настойчивее расспрашивает, кто его отец? Мне надо что-то ему сказать, иначе он начнет выяснять сам. А с тех пор, как в городе началось… Я боюсь за него и не знаю, что делать.
— Твой сын?
— Да, Владыка. Все думают, что его отец — мой компаньон. Но
мальчик-то видит, что я никого не подпускаю к себе. После той волшебной ночи…
— Ты хочешь сказать…
— Да, мой Повелитель. Рабыня блюдет себя в чистоте. Никто, ни один мужчина… Только мой Повелитель… А когда Повелитель увидел, что рабыня понесла под сердцем, дал ей свободу и щедро наградил… Нет слов, чтоб описать благодарность рабыни!
— Значит, нашему сыну уже десять лет, и ты готова поклясться перед собранием старейшин, что ни одного мужчины, кроме меня, в твоей постели не было? — с каменным лицом поинтересовался Фаррам.
Раскатистый смех Владыки разносился по коридорам Дворца. Стражники вытягивались в струнку и с удивленной улыбкой провожали взглядом широко шагающего Фаррама, обнимающего за талии двух торопливо семенящих женщин черного окраса. Чем они могли так развеселить Владыку? А, впрочем, не важно. Важно, что Владыка весел. А когда он весел, во Дворце всем хорошо.