Увы, там была еще и нянька, которая неизменно сопровождала девочку в замок, худая, нескладная простолюдинка с непомерно большими плоскими ступнями и руками красными, будто их выварили в кипятке. Герцогиня смирилась и с этим. С тем, что эту грязную крестьянку кормили с ее, герцогского стола, и даже отвели комнату над конюшней, где эта крестьянка могла поваляться на перине. Более того, вместе с этой нянькой Геро несколько раз отлучался в город, чтобы выбрать для своей дочери новую одежду. Анастази выпросила на эту затею денег у казначея. И не только одежду. Геро, внезапно осмелевший, взялся за переустройство дома своей дочери. Он вступил в борьбу со своей жердеобразной тещей. И той ничего не оставалось, как уступить, ибо ее ненавистный зять внезапно приобрел неведомые прежде качества. Он больше не знал страха и вины. Они сгорели в пламени дымящейся жаровни. Но платья и переустройство дома мелочи, недостойные ее высочайшей тревоги. Главная мука, неизлечимая, уже обозначившая себя, как язва в тканях души и тела, состояла в другом, эта мука в его глазах, в его посветлевшем лице, в этих неоспоримых доказательствах ее поражения.
Недели шли, а герцогиня по-прежнему пребывала в темном закулисье, не вмешиваясь в ход событий, будто ее вовсе и не касалось, что ее фаворит, еще недавно низведенный до беглого преступника, ведет себя с вызывающим своеволием. Она все еще пребывала в нерешительности, признавая, что мучится неизбывной виной, как вдруг Геро сам сделал первый шаг. Он явился к ней в кабинет, совершенно неожиданно, без доклада, в тот тихий, одинокий час, который она отводила для просмотра важных бумаг, доставленных в течении дня. Это были письма и документы, чье содержание не укладывалось в простую формулу решения или ответа, а требовало раздумий и осмысления.
Еще в юности ей открылась замечательная способность разума: его бессознательная, сонная деятельность. Если ум обременен неким противоречием, то нет ничего лучше, как оставить ум без надзора сознания, и отправиться спать. Клотильда не задумывалась над тем, где, в каких неведомых сферах пребывает ее ум, жонглируя фактами, в то время, когда сама она спит, ибо ей достаточно убедительным представлялся результат. Ум, что был предоставлен самому себе, без одергиваний и понуканий, как хороший слуга, подавал ей на серебряном блюде наилучшее из решений. К тому же, занять свой ум, заполнить свои мысли путаным узором интриг, где стрелки сходились и расходились, составляя ромбы и квадраты, изгибались и скрещивались, будто клинки, когда два противоположных стремления, приправленные страстью, устремлялись навстречу друг другу, было наилучшим средством от привычных уже мытарств, угрызений и сожалений. Только так, затеяв с десяток партий, она могла отвлечь себя от мыслей о Геро, о тупике, в который загнала себя после блужданий по лабиринту. В том тупике тоже проступала указующая стрелка, одна единственная, без собратьев и двойников, стрелка с надписью давно истертой, нацарапанной на глухой стене больше года назад, но по-прежнему ею отвергаемая – смерть. Она пыталась не смотреть в ту сторону, да и стрелка с надписью давно поблекла, обратившись в неровный контур. Сделать шаг в том направлении легко, она успеет.
Она потянула за край скрученный документ, что был извлечен из сумки раненого гонца. Свиток был замазан бурым. Кровь. Гонец был ранен по дороге в Ла-Рошель, а письмо предназначалось герцогу де ла Тремуй, который, как известно, был протестантом. После ознакомления и копирования письмо будет отправлено дальше с тем же гонцом, едва лишь тот сможет сесть в седло. Герцогиня не успела разгладить желтоватый, пропахший лошадиным потом, жесткий лист. Скрипнула дверь. Она даже не удивилась, не испытала ни досады, ни гнева. Ибо в этот полночный час никто не посмел бы нарушить ее одиночество. Она отметила звук краем сознания и подняла взгляд. Ее визитер так же прошел сквозь ее удивление, как призрак сквозь стену. Потому что это был Геро. Если бы ей предложили сделать ставку на вероятность визита святого Дени с головой в руках против визита ее подневольного любовника, она бы, не колеблясь, сделала ставку на безголового.
Она помнила то злосчастное утро, когда Геро впервые явился сам, по собственной воле. Она отказала ему в свидании с дочерью, а вечером он разбил зеркало и куском стекла, изогнутым, как сарацинский меч, рассек жилу на левой руке. С тех пор его самочинные визиты стали внушать ей ужас. Если он делает что-то сам, сам принимает решение, оценивает шансы и рассчитывает последствия, то ее власть, весь привычный уклад, шатается, как подпиленный дуб. Счастье, что Геро не сознает свой силы, повязанный по рукам и ногам предрассудками и виной. Но зачем он здесь? Ей трудно было распознать свои чувства. Она бы удивилась, если бы на тот случай в ее распоряжении имелась редкая разновидность удивления. Исходя из предыдущего опыта, она бы, пожалуй, испугалась, но опять же, страх должен быть особого, единичного качества.
Она застыла меж этих двух чувств, не решаясь предаться одному из них. Она смотрела на него. И от того, что чувства не поспевали, еще мешкали где-то, взгляд ее был ясен. Геро тщательно одет и причесан. Это означает, что он готовился. Геро спокоен, движения его размеренны, плавны, без признаков волнения. А это значит, что решение он принял давно, смирился с ним, разносил, как новые башмаки, и уже не чувствовал ни угловатости ни тесноты. На лице хорошо знакомая вежливая покорность. Всего несколько дней назад она столкнулась с ним во дворе, у коновязи, где ее ожидала оседланная андалузская кобыла, а Геро возвращался от вольеры своего фриза. Заметив ее, он сразу замедлил шаг и даже попытался уклониться от встречи. А лицо вовсе не выражало ни почтительности, ни покорности. Была на этом чудном лице, таком юном и прекрасном, скорбная решимость. Но под ее взглядом он сразу же согнал все уличающие тени и краски. Скрылся за безразличием. Именно так его лицо отстраненно каменело с того дня, когда его третий побег обернулся трагедией. Своей холодностью он даже бросал ей вызов. Но глаза смотрели все так же печально, и в уголке рта скорбная складочка.
Но тот, кто перед ней, это прежний Геро, без льдистой неприязни. Эта неприязнь есть, она там, за этими ресницами, и даже за подобием подобострастной улыбки, в которую готовы сложится губы.
Он задержался на пороге, ожидая окрика. Окрика не последовало, а молчание он оценил, как приглашение. Осторожно потянул створку за собой. Герцогиня отложила смятый, в пятнах крови, лист и выжидающе на него смотрела. Он сделал шаг и остановился у самой границы света, еще полустертый, видимый лишь отчасти. Она вдруг уловила некое сходство, изгиб времени. Так уже было когда-то, она однажды уже пережила эту встречу. Декорация схожая. Стол, заваленный бумагами, громадный письменный прибор с бронзовым литым боком, она сама в свободном ночном платье с меховым подбоем, и безмолвный Геро в полукруге света. Это было их первое свидание. Дом епископа, темная библиотека. Она спустилась в полночь из отведенных ей апартаментов. Те же натянутость и неловкость. Тогда она приняла решение и его заставила принять. У них не было общего прошлого. Прошлого нет и сейчас. Оно было, но она сожгла это прошлое на угольях жаровни. Она уже не могла призвать себе на помощь прежний опыт. Под этим знакомым ей обликом скрывался кто-то другой, изменившийся. И Геро не так робок, он сам делаетшаг.
Он действительно не медлил, подошел ближе. Но не произнес ни слова. Ему слова не нужны. А ей нет нужды задавать вопросы. Он пришел расплатиться. Как благонамеренный должник, он уже не мог позволить себе лишние траты, ибо выданный кредит был исчерпан. Более двух месяцев он неограниченно пользовался казной. Он даже не спрашивал позволения. Действовал так, будто его собственные обязательства по сделке были упразднены. Клотильда ему не препятствовала, ибо эти вольности он оплатил слишком дорого. Она сама ему задолжала. Знала, что придет срок взыскания, но решиться и установить этот срок все никак не могла. Он установил его сам. Со свойственной ему щепетильностью.
Как бы ей хотелось усомниться в причинах! Подобно большинству женщин, она желала быть обманутой, желала вязкой, усыпляющей пелены слов, желала грубого и даже неуклюжего опровержения всех нелицеприятных догадок, желала всего того, что расцвечивает жизнь всякой дочери Евы, как цветной полог украшает нищенский альков. И по сравнению со своими товарками она оказывалась еще менее требовательной, еще менее разборчивой в том обмане, что ей предлагают. Те, на кого она стремилась походить, требовали иллюзорных покровов для плотского желания. Они пробовали укрыться от греховной истины за балладами и стихами, за подвигами и клятвами. Они требовали, чтобы их возводили на пьедестал, твердили о любви и красиво лгали.Зачарованные, эти дамы и сами благополучно себя обманывали, воображая немыслимые сценические постановки для оправдания своих ветреных возлюбленных. Женщины наделяли мужчин несуществующими достоинствами во имя собственной слепоты, для удержания этой слепоты, для укрепления волшебной искажающей повязки, которая позволяла им видеть мир иначе, приукрашенным, подновленным. И разоблачения они страшатся, ибо узреть истину означало крушение и погибель. Избавиться от повязки означало признать, что подвиги совершаются и клятвы даются с целью сугубо утилитарной, земной и постыдной. Ибо для мужчины нет возвышенной и утонченной богини, а есть пригодная к совокуплению плоть с округлыми формами.
Эти пустоголовые шлюхи не понимают своего счастья! Они не богини, они всего лишь упругие и крепкие тела, разжигающие похоть, не ведающие, что есть удел еще более унизительный, еще более тяжкий: быть даже не женщиной, не пригодной самкой, а кредитором, ростовщиком, с которым расплачиваются по условиям сделки. Как смеют они роптать, эти глупые дочери Евы! Что знают они об истинном унижении, о подлинном разочаровании, что познает женщина, чья красота и молодость бездейственны как холодный фарфор. Разве дано им, счастливицам, оценить тяжесть жертвы, которую она, герцогиня, принцесса крови, готова принести, чтобы оказаться тем угольком, что распалит желание? Если бы она могла надеяться, что его привело к ней это желание! Пусть это будет безличное желание плоти, мужской природы, по сути безразличной к самому предмету, если этот предмет отвечает ее аппетитам! Пусть бы он пришел потому, что его молодость хотела женщину, любую, первую встречную, дешевую шлюху, подвернувшуюся горничную, смазливую селянку или пышнотелую вдову! Пусть бы он, движимый похотью, не различая лиц, гнался за своим желанием, как дворовый пес за сукой. Но это не так. Она знает. Желание осталось там, с воображаемой горничной или смазливой селянкой. А здесь, с ней, с принцессой крови, есть только долг.
Что ж, ей пора к этому привыкнуть. Долг, что их связывает, пожалуй, покрепче уз плоти. Желания истощаются, а долг остается, вечный, с нарастающими процентами. И не долг ли, с выгодным вложением средств, держит большинство брачных союзов? Этот мужчина принадлежит ей, и не все ли равно, какова причина, приводящая его в спальню. А там, в спальне, вдохновение, даруемое долгом, не отличить от того, что даруется страстью.
0
0