Боги приговорили Тантала к вечным мукам за гордыню. Никогда этот фригийский царь был их любимцем. Будучи сыном Зевса, он был обласкан, отмечен божественным благоволением и даже вхож в олимпийские чертоги. Согласно преданию, Тантал был зван на пиры и даже принимал участие в тайных сборищах, где боги решали судьбы неугодного им человечества. Неудивительно, что такая неслыханная милость вскружила голову бастарду с горы Сипил. Тантал воровал амброзию, которую, вероятно, украдкой сливал в захваченный на Олимп кувшин, разглашал тайны богов, укрывал краденное, лжесвидетельствовал и, в конце концов, обезумев от попустительства и безнаказанности, подал на стол в качестве главного блюда собственного сына Пелопа, якобы для того, чтобы убедиться в тонкости обоняния и вкуса своих бессмертных гостей. Олимпийские боги не пожелали быть уличенными в каннибализме, и Тантал был разоблачен и наказан. Как и следовало ожидать, неблагодарный бастард оказался в аду, и мука ему досталась изощренная. Стоя по горло в воде, он вечно страдал от жажды. Едва ли не касаясь спелых плодов над головой, он мучим голодом. Стоит ему склониться к воде, чтобы сделать глоток, как вода уходит, обнажая каменистое дно. Стоит протянуть руку за нависающим фиником или гранатом, ветвь строптиво отклоняется. А еще выше, выше деревьев и гарпиевых гнезд, шатается скала, усугубляя его муки неизбывным страхом.
Она вспомнила это предание в одну из сентябрьских ночей, когда лежала без сна рядом со спящим Геро. Впервые за много лет с ней случилось невероятное – ей приснился сон, кошмар, унылый, черно-белый. Во сне она испытывала жажду, тянулась к воде, но никак не могла напиться. Вода была ненастоящей. Она серебрилась, отражала то луну, то звезды, перетекала, набегала волной, но природой была как призрак, как дым, бесплотной. Жажды она не утоляла. Клотильда безуспешно ловила эту воду ладонями и губами, и даже глотала, но язык оставался сухим. От отчаяния и обиды она проснулась.
В действительности жажды она не испытывала. Ей не раз приходилось слышать, что сон порой осуществляет сиюминутную потребность. Голодному снится кусок оленины на ломте хлеба, а замерзающему – пылающий очаг. С ней самой подобного никогда не случалось, и она воздерживалась от прямого опровержения или согласия, поддерживая мнение тех, кто подозревает подлунный мир в изобретательности и притворстве. Более того, у нее не было таланта сновидения. Сны ей, разумеется, снились, но под утро теряли свою сюжетную основу. Она не могла их вспомнить. И вот, — о чудо! – она помнила сон! Этот сон был ярок, жизнеспособен, полон красок и ощущений. Этот сон ее испугал. Она угадывала в нем предостережение, странный намек. Сюжет указывал на некое пугающее сходство. Но с чем? История затертая. В этом она уверена. Она эту историю знает. Та же неутолимая жажда. Та же призрачная вода. И еще голод. Да, именно так, кроме жажды были еще голод. И страх. Были призрачные плоды, финики и оливки. Была нависающая скала.
Она вспомнила низвергнутого в Аид царя Тантала.
Вот о чем предупреждал ее сон. Судьбы их схожи. Она дочь короля, он побочный сын бога. Вознесены на вершину, обласканы фортуной. Оба гордецы, одурманенные, ослепленные могуществом. Разве она, принцесса царствующего дома, не воображает себя допущенной в олимпийский чертог? Разве она не состоит участницей тайного совета власть предержащих? Разве ей не видится мир игрушечным, расчерченным полем, где она беззаботно передвигает фигуры? Но она еще не утратила рассудка и не подала своего сына на стол, запеченным в тесте. Но она уже проклята. Тантал был наказан после смерти, а ей мука послана при жизни. И мука ее горше танталовой. Грешник в темном Аиде только созерцает воду тоскующим взглядом, лишь догадываясь о том, какова она на вкус, а ей дано право эту воду попробовать, даже сделать глоток. Геро не призрак. Он из плоти и крови. Вот оно, ее прижизненное наказание. Геро лежал с ней рядом, покорный, доступный, как та вода у подбородка страдающего Тантала. Ее любовник желанен и прекрасен, как те плоды, что нависают над головой грешника, суля блаженство сытости. Но это обманчивая доступность. Она не утоляет, но усиливает жажду. Удесятеряет муку. Лучше бы она, подобно несчастному Танталу, могла только смотреть, воображала бы сладость утоления. Но ее пытка задумана тоньше, изящней. Ее мечты осязаемы. Сулимое блаженство не витает бесплотным видением в ее сна, оно имеет все признаки воплощения. Все ее пять чувств задействованы, и даже пресыщены. Она ни в чем себе не отказывает, не обделяет свои руки и губы. Она вправе насытиться. Но на исходе трапезы ее голод и жажда будто обретают новые силы. Они подобны лернейской гидре, у которой взамен отрубленной голове отрастали две.
В тот вечер, когда он, как добросовестный заёмщик, явился к ней в кабинет, она боялась к нему прикоснуться из-за воображаемых фигурных ран на его теле, которые оранжево тлели, будто угли. Она стыдилась задуманного и тайно желала, чтобы и та, первородная, рана исчезла бы, как решающая улика. Теперь, по прошествии недель, она желала обратного. Ожесточенная своей танталовой мукой, она хотела бы все его тело покрыть этим узором власти. Она воображала, что каждый ее поцелуй оставляет на его коже отметину в форме ее монограммы. В одну из ночей Геро был слегка изумлен ее внезапной пылкостью, когда она мечтательно погрузилась в свою затею. Ей казалось, что каждое касание ее губ жарко светится в полумраке, и взялась протягивать эту светящуюся дорожку от его пальцев к мягкой впадине на сгибе локтя, а затем по плечу. Она хотела, чтобы эти знаки покрывали его спину и грудь, голени и бедра, чтобы горели и отпугивали тех, кто мог бы покуситься на ее собственность. Геро попытался было отнять руку, но она не позволила. Схватила второе его запястье, будто вторым ее тайным помыслом было обратиться в оковы на этих руках. Геро счел благоразумным подчиниться.
В те дни, после визита дочери, она вела себя, как ревнивая жена, заставшая в доме любовницу. Без права затеять ссору, она принялась бороться с соперницей единственно ей доступным способом – взымая супружеский долг. Если она не может завладеть его чувствами, она будет властвовать над телом. Рассудок шептал, что избранный ею метод нелеп, ибо соревнуется она не с женщиной, искусной в любви, а с невинным ребенком, с маленькой девочкой, чье существование лежит в ином летоисчислении или даже в иной вселенной; что соперничать с этой девочкой все равно, что соревноваться с птицами в искусстве летать. Любой человек, бескрылый двуногий, был бы смешон, попытайся он, взмахивая руками, бросить вызов этойсиничке.
Но ей было не до сентенций рассудка. Она признавала их справедливыми, она не спорила, не срывалась на крик. Она покорно кивала головой на монотонное жужжание тихого голоса, сыпавшего один довод за другим. Но что ей до них? Она знает цену всех увещеваний, но отклоняет их, как упрямый подросток. Она готова навредить себе, движимая демоном разрушения. Это происходит с ней не в первый и не в последний раз, как это случается со множеством других смертных, на вид благоразумных, кто внезапно лишается рассудка и становится игрушкой страстей, тех разрушительных стихий, что заложены в самый фундамент человеческой природы. Как дикие лошади, они срывают постромки и несутся, не разбирая дороги. Они ни признают законов и правил, они знаю лишь пожирающую их потребность и немедленное ее удовлетворение, пусть даже это удовлетворение будет оплачено кровью, смертью и разрушением. Они живут в каждом, эти чудовища. И в ней они обитают. Она давно слышит, как они ворочаются с боку на бок, как глухо негодуют, подобно изгнанным в Тартар титанам. Их повелитель и тюремщик – разум, но он не всесилен. Временами он способен лишь увещевать в ответ на сокрушительные, требовательные удары, доносящиеся из глубин подземелья.
Что он предлагает ей, этот жалкий миротворец? Вновь набраться терпения и ждать. Действовать медленно и осторожно, сглаживать прежние зазубрины, уступать. Но она уже не в силах ждать! Внутри нее что-то клокочет, взрывается. Она хочет забраться к нему под кожу. Нет, покрыть фигурными знаками его тело уже недостаточно. Она хочет, чтобы ее печать сияла на гладкой, перламутровой мышце его сердца, чтобы там проступило его имя, как проступает имя Христа на сердцах праведников. Она слышала, что такое случается, что те, кто проводит дни и ночи в молитве, в особых удаленных монастырях, в таких как Сен-Мишель на скале, отрезанный от суши многодневным приливом, получают стигматы не только на ладонях и ступнях, но в самом сердце. Там проступают кровавым рубцом первые буквы имени: Christus. Богохульство даже мечтать о подобном, но она ничего не может с собой поделать. Она желает заместить собой эту девчонку. Потому что она, эта крикливая зверушка, всегда там, с ним, в каждом его порыве, в каждом сне. Каждая его мысль отмечена ее именем и присутствием. О чем бы он ни думал, чем бы не был занят. Эта девчонка будто огромный паук в самом центре сверкающей паутины, держит в своих чувствительных лапках многочисленные нити, нити его рассуждений, его забот и планов. Ухватившись за эту нить, он всегда придет к ней, к ее настоящему и возможному будущему. Герцогине никогда не удавалось остаться с ним наедине в истинном значении этого слова. Их всегда было трое, как бы отвратительно и непристойно это не звучало. Даже за их ложем всегда стоял этот невыносимый ребенок. Как бы ей хотелось прогнать эту маленькую шпионку. Шикнуть на нее, как на собачонку. Чтобы она убежала, обливаясь слезами, чтобы спряталась за портьеру и сидела бы там, затаившись, не подавая голоса. Но она не молчит, эта назойливая зверушка, она подает голос, поскуливает, хнычет и щебечет. Она требует, она предъявляет права.
0
0