Киборг DEX-6 ХХ-модификации.
2188 год.
Она не любила время на изломе зимы, когда вроде бы и снег с морозом приелись уже, но и до теплых дней еще долго. И дело тут не в погоде. Не в нудной стылой сырости, от которой не спасает тонкое одеяло. И не в ледяном ветре, что пробивается во все прорехи длинного, в пол, вытертого до дыр бесформенного платья. Просто осенью, летом и особенно весной в общине полно забот — и не до скуки, от которой и происходят все беды. А зимой работы почти никакой нет. Ну, печи растопить, да воды натаскать. Женщинам в готовке помочь: чаны там переставить или тесто вымесить. Полы отскрести, запасы в кладовых разобрать. Так это и не сложно вовсе, и займет от силы полдня. Еще пару часов на обязательные утренние и вечерние молитвы… и все. Остальное время люди просто не знали, куда себя девать. Ладно еще женщины: могли рукоделием заняться. Мужчины некоторые, впрочем, тоже. Но занятие себе находили, в основном, только хорошие. А плохие искали себе развлечение — и потому звали ее.
Хуже всех был сам Благодетельный, прописанный у нее хозяином первого уровня. То, что он использовал ее как Irien’a — это нормально, программы нужные ей инсталлировали сразу в точке продаж. И даже умудрились впихнуть ограниченную утилитку от Маry. И оставили почти весь блок телохранителя. На всю общину она была единственным киборгом — и потому работала в две смены. Днем по хозяйским поручениям, ночью — несла охрану территории. О том, что кибердевочке для нормального функционирования положено спать, ее хозяин как-то не подумал. Она продержалась без сна полторы недели, четко выполняя приказы. А потом, наверное, произошел сбой процессора, и она отключилась прямо во время совета. Тогда ее публично высекли прутьями первый раз. Ей было все равно — она спала во время порки, а люди вошли во вкус.
Училась она медленно, но больше одного раза ни одной ошибки не допускала. Высыпаться она стала во время молитв — несколько раз по часу-полтора. Нормально. Тем более, что такой порыв — простоять всю службу на коленях, с благочестивым выражением, аналогичным типовому №17, уткнувшись в пол лбом — люди одобрили, а проводивший чтение главный даже поставил ее в пример пастве. Плохо было то, что ей все время хотелось спать, и эти часы отключений помогали слабо.
Первый раз она отважилась нарушить приказ об охране территории, когда свирепствовал буран. Ветер с такой силой ломился снежной круговертью в стены, что дома стонали и тряслись жалобно. Обойдя территорию и замерзнув так, что и повышение температуры не помогало согреться, она решила забраться на сеновал. Холод просачивался сквозь прорехи крыши, но можно было закопаться в сладко пахнущие летом сухие стебли. А еще там валялось много дерюг, которыми надо было прикрывать охапки, чтобы их не подмочило натекающей сквозь щели дождевой водой. Она выставила охранный периметр, закуталась во все найденное тряпье и затем заползла в прокопанную норку. И выспалась. И ей было тепло и хорошо. Только вот утром пришлось быстро побегать по сверкающим белым сугробам, протаптывая следы от ночного караула.
С тех она часто стала так спать, главное было запрограммировать себя на своевременное обнаружение теплокровных объектов. Когда сено закончилось, она стала проскальзывать в хлев к козам. С ними тоже было неплохо. Можно было даже поесть из кормушки оставшейся от капризных тварюшек мешанки и нарубленной капусты.
С едой дела обстояли хуже. То ли хозяин плохо изучил инструкцию, то ли попросту забыл, что она не машина… хотя машины ведь тоже подзаряжать надо… но ее вообще не кормили. А когда она докладывала о критическом уровне питательных веществ, то хозяева злились и наказывали. В общине не было ни одной банки с кормосмесью. Но сообразив, что если снова выключится, то хозяин будет недоволен, она стала пить колодезную воду сама. Все равно таскать приходится. А питалась тем, что оставалось на мисках и в чанах после человеческой трапезы. Все одно посуду мыть ей приказывали. Так кому какая разница, если она перед этим хорошенько ее вылижет?
Когда выданное ей платье разлезлось на нитки, ругалась уже хозяйка. Размахивала руками, призывала в свидетели богов и какой-то бюджет. Причем, судя по ее интонациям, этот последний был самым грозным из всего пантеона. Но одежду все-таки выделила — видно, ей не понравилось, какими жадными глазами обшаривали голого кибера общинные мужики. Хотя и не только глазами. Было бы на что смотреть? Дефицит массы тела 34% от нормы, синяки везде, а на ускоренную регенерацию жаль тратить крохи драгоценной энергии. Спина и ягодицы в мелких белых шрамах. Зато все кости целы, и ни одного серьезного ранения — и это за два с половиной года эксплуатации.
Правда один раз ее покормили… отдали полный горшок разваренных в каше овощей. Это когда она, услышав подозрительное шуршание, отправилась на звук и задержала неидентифицированную программой ХУ-особь. Человек долго и проникновенно уговаривал ее, убеждал в своей безопасности… и ведь не обманывал: он действительно был безопасен, поставленный на колени с завернутыми перпендикулярно позвоночнику руками. Приказа сообщать хозяевам о происшествии у нее не было, поэтому пришлось так дожидаться утра и тащить объект хозяину только после того, как ее позвали. Выспаться в ту ночь у нее не получилось, зато ей дали много еды. И это было хорошо.
Люди иногда принимались жаловаться. Что «дни однообразные», что «меня тут ни в грош не ставят», что «она совсем распустилась», что «он внимание обращать перестал»… — тем она насчитала всего одиннадцать. И у каждого человека они периодически повторялись. Жаловались и рассказывали ей, вернее ее программе имитации личности. А потом она перестала подключать программу, самовольно. И ей разрешили задавать вопросы. Иногда за них били, но чаще люди задумывались и как-то объясняли. Просто зимняя скука способствовала словоохотливости.
Каждые пять дней надо было делать большую уборку. В этот раз хозяйка велела разобрать мусор на чердаке гостевого дома. Работа сама по себе несложная, зато под таким предлогом можно на полдня спрятаться подальше от человеческих глаз и рук. Не то, чтобы она обращала особое внимание на прикосновения или удары, просто они ей не нравились. Вот этот критерий у нее появился тоже недавно. До этого было как-то без разницы, а тут какие-то предметы и дела стали вызывать положительную реакцию, а другие, наоборот, категорически отрицательную. И вот таких негативных хотелось избегать, по возможности.
На чердаке было не очень холодно, просачивающееся через потолок тепло от жилого отапливаемого дома позволяло температуре быть на девять градусов выше, чем на улице. Общий свет не включался, приходилось довольствоваться только фонариком на д-элементах. Но для нее и такого освещения вполне хватало. Уборки оказалось немного. Гнилое замшелое тряпье собрать в узлы да скинуть через наружную дверь, чтобы потом отнести в утилизатор или в костре спалить. Второе было бы круче — сидеть возле танцующего огня ей нравилось. Подходящую утварь собрать в коробку и отнести хозяйке на сортировку. Смести мусор и пыльные комья с освободившегося пола.
Удалось добраться до самых дальних ящиков. Большие герметичные пластиковые контейнеры, только слишком грязные. Правильный и послушный киборг доложил бы о находке хозяину, оголодавшая кибердевочка после предварительного сканирования принялась быстро вскрывать верхний ящик. Когда удалось сорвать запаянную крышку, то сердце, тревожно выбивавшее больше положенного, в первое мгновение как будто бы замерло. Консервы — стройные ряды банок со сроком годности, истекшим четыре года назад. Выхватить банку, провернуть открывающийся клапан. Да чего же так руки-то трясутся? Банка миролюбиво фыркнула и стала нагреваться.
После четвертой, опустошенной в считанные глотки, четырехсотграммовой банки киборг почувствовала, как приятная наполненность живота превратилась в тяжелую давящую боль. Пищеварительная система отвыкла от калорий, тем более поступающих в таких объемах. Но производить очистку желудка через рот было жалко, хотя полных ящиков оставалось еще четыре штуки, и в каждом было по шестьдесят три банки, уложенных в три ряда.
Захотелось прилечь, но стандартная поза для отдыха вызвала новый болезненный спазм, зато полежать, свернувшись калачиком, оказалось неожиданно приятно. Даже болеть стало вроде бы меньше.
Как была активирована охранная система она не помнила, но процессор поднял ее при первых же человеческих шагах на лестнице. Хозяин, чем-то недовольный, скрипя половицами и ругаясь, поднимался на чердак. Она успела закрыть ящики и замаскировать их. Вот только пустые банки прятать было уже некогда.
— Чего возишься-то? — Благодетельный подозрительно нахмурился, оглядев рассортированный мусор и ползающую со щеткой по полу кибердевочку.
— Выполняю приказ, полученный от лица с правом управления и записанного как хозяин второго уровня.
— Медленно выполняешь, — буркнул хозяин, кряхтя разворачиваясь, — Иди со мной. Посеку тебя малость, чтоб проворнее была.
Киборг прищурилась: на внутреннем экране хозяин был по контуру обведен мерзкой зеленой линией. Но если бы сделать один бросок, и дернуть рукой, то…. непроизвольный мышечный спазм. Кибердевочка встряхнула головой. То, зачем позвал ее хозяин, — это не страшно. А если нарушит приказ, то ее запросто убьют приказом или вызовут DEX-компани. А ведь у нее теперь есть консервы. И жить можно.
По скрипучим ступеням лестницы абсолютно бесшумно спускался за хозяином очень послушный и правильный киборг женской модификации.
Позже, уже в Аласонском дворце, она подумала, что этот контраст был задуман не случайно. Как не случаен был выбор ее платья. Красное — цвет подвенечного платья Маргариты Наваррской. Она занятна, эта рыжая девчонка. Как она наслаждалась легкостью своих движений, теми взглядами, что притягивала. Она умеет чувствовать, по-настоящему, до дна, до корня, она чувствует ток самой жизни, ее дрожь, колебание, трепет. Поэтому ей ничего не страшно. Она жадно ловит само свое присутствие на этой земле, ничтожное касание пятки, тесноту корсета, щекотку сползающей на грудь пряди, холодок камня в колье, скрип накрахмаленного полотна. Клотильда вдруг испытала приступ смертной тоски. У нее сжалось сердце. Тоска приговоренного, чья жизнь через минуту прервется. И зависть, ревность, недоумение. Зависть мертвого к живому. Зависть подгнившего стебля к юному пробившемуся ростку.
Было уже далеко за полночь, когда она позвонила и приказала вошедшему лакею, чтобы немедленно послали в Конфлан за Геро. Те ее слуги, кто жил в столичной резиденции, мало что знали в любовнике ее высочества, не были с ним знакомы, а приказ герцогини прозвучал почти как приговор. Со стороны это выглядело, будто она обнаружила за своим фаворитом непростительное деяние, тайную измену и спешит его разоблачить.
Она слишком поздно вспомнила об этом. Геро уже стоял перед ней, полуодетый, испуганный и… босой. Это в первую очередь бросилось ей в глаза. Его босые ступни и цепочка темных отпечатков от самой двери. Видимо, когда его, по причине служебного рвения, гнали по лестнице, он наступил на острый обломок мрамора или поломанную шпору. Почему это вновь случилось? Она этого не хотела. Она хотела его увидеть. Убедиться, что и у нее есть собственное доказательство жизни, что эта жизнь изловлена и порабощена. Она пыталась спастись от тоски, которая как жук-червоточец, грозилась сожрать ее изнутри. Но все ее усилия и надежды были затерты этим силуэтом босой окровавленной ступни.
Геро взирал на нее с покорным недоумением. Он успел кое-как одеться, волосы спутаны, смяты. Край длинной сорочки, поверх которой он натянул камзол, с детской неряшливостью торчал из-за пояса и даже вываливался треугольным лоскутом. Похоже, что одежду ему милостиво швырнули, но одевался он уже на бегу. Его гнали как преступника, как разоблаченного вора или изменника. Ей спешили услужить. Мерзавцы! Анастази не позволила бы с ним так обращаться. Но Анастази не было в Париже. Она отправилась с поручением в Ангулем.
Одному Богу известно, что Геро успел себе вообразить, пока его везли сюда, нахлестывая лошадей. К тому же, он слишком хорошо помнил, что пережил в этом столичном дворце. Сюда его приволокли сразу после смерти жены и епископа. Во дворе этой роскошной цитадели он стоял на коленях, ожидая смерти. Затем был брошен в подземелье и там тоже ждал смерти. Он боялся этого дворца. Однажды герцогиня уже пыталась поселить его в Аласонском дворце. Ей предстояло оставаться в Париже несколько недель. Она не могла отлучиться и, затосковав, она тоже послала за ним. Но тогда ее приказ исполняла Анастази. Для него приготовили апартаменты, протопили, зажгли свечи, но Геро все равно будто попал под магическое заклятие. Не мог говорить, не мог есть, даже глоток воды давался ему с трудом. Казалось, стены этого дворца излучают некую темную силу, которая его погружает в вязкую полужизнь. Герцогиня тогда приказала отвезти его обратно. И вот она снова заставила его пережить этот ужас. Обстоятельства обнаруживали печальное сходство. Грубость, насилие, израненная ступня.
— Что мне сделать, чтобы ты простил меня? – сказала она, изумляясь собственным словам.
В ту ночь она исполнила бы все, о чем бы он не попросил. Она жаждала прощения. Но Геро, оглушенный этим ночным происшествием, ничего не понял. А если и разобрал ее слова, то принял их за ее очередное шатание, проявление скоротечной слабости. С ней не раз это бывало. Когда трескался монолит ее воли и убеждений, и на свет выступало жалкое подобие женщины, когда она выбиралась из своего панциря, чтобы вдохнуть свежего воздуха, она всегда произносила нечто подобное. Геро знал эти приступы слабости. Но он так же знал, что приступы скоротечны, и все милости, которыми его одарят, очень скоро обветшают.
О чем он мог ее попросить? Какой бы просьбы она не исполнила, ей не воскресить мертвых. Чтобы заслужить прощение, она должна была еще три года назад отослать его прочь из библиотеки. Он бы вернулся к своей беременной жене и спал бы до утра, не тревожась о будущем. Его разбудил бы стук колес отъезжающего экипажа. Он подошел бы к окну, бросил бы сонный взгляд во двор, пожал бы плечами в ответ на странный каприз благородной дамы: вызвать его в полночь на свидание, а затем, без видимых причин, это свидание отменить. Мысленно он посетовал бы на женское непостоянство, а затем, счастливо вздохнув, забыл бы о ней, о принцессе крови, почтившей его поцелуем. А еще четверть часа спустя он сидел бы за столом старика епископа и просматривал бы почту, откладывал бы в сторону важные послания, делал бы торопливые наброски. Его жена, проснувшись позже обычного, ступая с осторожностью, боком, цепляясь за шаткие перила, принесла бы ему на завтрак кусок сырного пирога и жесткое зимнее яблоко. Жизнь шла бы своим чередом, передвигая дни и ночи, как стрелки на циферблате вечности. Он бы учился в своем университете, читал латинские книги и растил бы своих детей, девочку и мальчика, а может быть, еще одного мальчика или девочку. Своим прилежанием, своим искусством, своими прекрасными руками он мог бы спасти немало жизней. Но ничего этого не случилось. Это возможное, бесцветное, но безгорестное будущее погибло в утробе вселенной, как вырванный заточенной спицей плод. И чрево вселенной до сих пор кровоточит. Вон она, эта кровь, темнеет на паркетном узоре. Каким деянием, пусть даже безумным и благородным, возможно было бы остановить эту кровь?
Время не подвластно даже тем, кто в тщеславии своем мнит себя богом. Как жалок должен быть император Август со своим притязанием на божественность, на все возведенные им храмы и статуи, в глазах Бога истинного, рядом со смертью, болезнями и старостью. Как он ничтожен, этот смертный, отравленный гордыней. Мнит себя живым богом, а уступает могильному червю. Со всем своим могуществом, с легионами и золотом, он не вернет утраченного. Никто не вернется в прошлое и не исправит ошибок. Они уже содеяны, занесены на вселенские скрижали.
Геро все смотрел на нее с тихим усталым недоумением.
— Иди спать, — вдруг сказала она. – Я распоряжусь, чтобы тебя проводили в твои апартаменты. Утром тебя отвезут обратно.
На ее звонок явился заспанный паж. Герцогиня коротко объяснила, что от него требуется. Паж испуганно поклонился.
— Иди, — повторила она, вновь обращаясь к Геро.
Он бросил на нее еще один долгий взгляд, в котором мелькнуло нечто, очень похожее на жалость, и, чуть прихрамывая, отправился вслед за пажом. Кровь уже свернулась в ране, и новых кровавых отпечатков на паркете не появилось.
После того, что Каролина узнала, она совсем не могла работать. Нет, она не чувствовала зависти или злости, она просто сильно удивлялась. Такие суммы! За что? Почему? Но чем дольше она думала об этом, тем больше сомневалась. Может, это шутка? Или ошибка? А если все это – правда? Тогда получается, что «приближенные» Уиттона действительно шиковали. Но почему тогда они снимают такой скромный офис здесь, даже не в центре города? И кто, а главное, за что платит им такие сумасшедшие деньги? Каролина пожалела, что не посмотрела этот документ внимательнее, не распечатала, не сохранила на флешку… Теперь шанс был упущен.
Каролина до самого конца дня была как в тумане, ничего не замечала вокруг, и только когда Рита громко попрощалась с ней, пришла в себя и огляделась. Все быстро собирались домой. Уиттон вышел из кабинета и стоял в дверях, будто следил, все ли уходят. Особенно пристально он смотрел на Каролину. Но та сразу все выключила, тихо попрощалась и вышла в коридор.
Она спустилась на первый этаж, затем какое-то время просто стояла возле комнаты охраны, не зная, как лучше спросить. Наконец, один из охранников вышел к ней.
– Вы чего, мисс? – спросил он. – Что-нибудь потеряли? Если что, то я ничего не находил, но я могу узнать у других…
– Нет, я ничего не теряла, – поспешила ответить Каролина. – Скажите… Вы знаете всех, кто работает на пятом этаже?
– Не по именам, но наглядно – да, всех знаю, – подтвердил охранник.
– И мистера Уиттона знаете?
– Конечно! Как не знать! Очень хороший человек! Иногда мне то десятку, то двадцатку долларов на пиво дает.
– А вы не обращали внимания, во сколько времени он обычно уходит из офиса? Хотя бы приблизительно?
– Зачем приблизительно? Уходит он всегда в одно и то же время. В пятнадцать минут восьмого, точно, как по часам.
Каролине показалось, что она ослышалась.
– Вы уверены? – переспросила она. – То есть, он всегда уходит после семи?
– Ну да, каждый день, а по субботам после трех…
– По субботам? – удивилась она.
– Ну да, – кивнул охранник. – И еще эти двое по субботам обычно приходят, не знаю, как их зовут… Парень и девушка.
– Парень и девушка, – повторила задумчиво Каролина. – Каждую субботу приходят? Вы точно это знаете?
– Как же мне не знать, я каждую субботу дежурю, и видел их много раз. Такие красивые, как артисты!
– А как они выглядят? На кого похожи?
– Говорю же, как артисты! Девушка такая эффектная, с длинными темно-красными волосами. Ну как будто только что из салона красоты вышла! Я таких ярких здесь больше не видел. И парень внешне на нее похож, разве что блондин – брат, наверное.
«Вряд ли он ее брат, – подумала Каролина. – Фамилии в списке у них разные. Наверняка это Барбара и Грегори. Но зачем они приходят?»
Пока она думала, охранник отошел от нее. Но Каролина даже не заметила этого.
«Я должна разобраться, что здесь происходит по вечерам и по субботам, – думала она. – Если надо, даже пожертвую один раз выступлением и приду… Но что мне это даст? – спросила она себя. – Увидеть их мало. Вот бы подслушать их разговор!.. Но скорее всего, я ничего не пойму… Эта их манера говорить на иностранных языках… Но почему? Разве им есть, что скрывать? А если и правда есть? Тогда… может, мне лучше донести на них в полицию?.. – и тут страшная догадка поразила ее. – А вдруг… вдруг все они преступники? Вдруг во всем этом есть какое-то преступление?..»
Она вздрогнула от этой страшной мысли и даже несколько раз невольно обернулась, будто ожидала, что на нее могут напасть из-за угла и ударить ножом. Но рядом никого не было. Каролина заставила себя рассуждать спокойно и логично.
«Мне нужно разобраться, что тут происходит, – подумала она. – Может, мои страхи напрасны. Но я могу выяснить, разузнать… Просто быть внимательнее ко всему, что происходит вокруг меня. И может, я проникну в эту тайну…»
И – странное дело! – ее страхи отступили на второй план, уступив место сильному любопытству. Желание раскрыть секреты перевесило даже страх перед возможной преступной группировкой. У Каролины аж дух захватило от мысли, что она может самостоятельно разоблачить опасную банду, притворившись, что она приняла их правила игры. Ее сердце бешено застучало от азарта и приятного возбуждения, чего никогда не случалось с ней раньше.
«Я готова, мистер Уиттон! – почти радостно подумала она. – И посмотрим, кто из нас окажется хитрее!»
…Утром следующего дня Каролина пришла на работу, как ей казалось, во всеоружии. Она была вежливой и деловитой, а сама во все глаза следила за коллегами по офису. Но все выглядело обыкновенным, ничего не вызывало подозрения. Каролина уже начинала сердиться на себя – может, все очевидно, просто она не замечает этого?.. Ближе к обеду в офис вошел молодой человек и подошел к ее столу.
Каролина сразу обратила на него внимание – не только потому, что ее обязанностью было встречать посетителей, а потому, что он выглядел очень эффектно – высокий, стильный, одетый по-деловому и вместе с тем очень стремительный, будто он зашел не в офис, а в спортзал. Внимательный взгляд Каролины сразу отметил в нем хорошего спортсмена, и она смутилась, потому что незнакомец к тому же еще был очень симпатичный. Парень заметил ее смущение. Он улыбнулся ей в ответ наглой улыбкой и сказал несколько высокомерно:
– Я к мистеру Уиттону. Мне назначено.
– Хорошо, – Каролина спрятала глаза и быстро позвонила боссу.
– Проведи его немедленно, – велел тот.
– Проходите, пожалуйста, – сказала Каролина, открывая дверь кабинета.
– Спасибо, девушка, – ответил незнакомец, исчезая в дверях, и Каролина замерла, будто пригвожденная к полу. Она узнала этот голос…
«Да это же… телефонный хулиган!» – пронеслось у нее в голове.
Несколько минут она тупо смотрела на дверь, за которой скрылся посетитель, и только затем вернулась за свой стол. Она была потрясена. У нее не укладывалось это в голове. Затем она рассеянно оглядела офис, и новое открытие снова удивило ее.
Ни она из трех девушек, что сидели в офисе, вообще никак не отреагировала на такого эффектного мужчину! Рита и Сьюзен продолжали обсуждать какой-то фильм. Агата болтала с кем-то по телефону. Каролине показалось это странным – неужели только ей одной он показался таким интересным, тогда как другие девушки его даже не заметили? Каролина даже покраснела от досады на саму себя.
«Не хватало мне еще флиртовать с клиентами фирмы, – подумала она рассерженно. – Неужели после расставания с Марком я готова пойти на такое? Чтобы падать в обморок от восторга при виде любого симпатичного мужчины? Какой позор мне!»
Она сердито отвернулась к компьютеру, но все-таки не смогла удержаться, чтобы не взглянуть пару раз на чуть приоткрытую дверь. Оттуда доносились негромкие голоса. Мужчины что-то обсуждали, но что именно, не было слышно. Прошло совсем немного времени, и дверь в кабинет открылась. На пороге стояли Уиттон и молодой посетитель. Они весело разговаривали и, похоже, были довольны друг другом. Посетитель попрощался с Уиттоном, пожал ему руку, коротко кивнул Каролине и быстро пошел прочь, заложив руки в карманы.
Каролина выразительно посмотрела на Уиттона, но тот только радостно потирал руки, как обычно делал, когда получал хорошие новости. Похоже, он был действительно чему-то очень рад.
– На следующих выходных идем в ресторан, – сказал он. – Ну что, девушки, согласны пойти вместе со старым боссом, а?
Рита и Сьюзен радостно завопили. Уиттон повернулся к Каролине.
– А ты какое вино любишь? – весело спросил он.
– Вино? – удивилась Каролина, но больше ничего не успела спросить.
Дверь в офис распахнулась, и в нее со скоростью торнадо влетела Линда. И она была в бешенстве!
Никого не замечая, она быстро подошла к Уиттону… и разразилась таким потоком отборных ругательств, что тот отшатнулся от нее. Он невольно отступил назад в свой кабинет, а Линда продолжала наступать и ругаться. Она не останавливалась ни на секунду. Она громко обвиняла его в чем-то, кричала и угрожала… Каролина в страхе поднялась, заглядывая в кабинет босса… И вскрикнула от страха.
Ей показалось, что руки Линды как-то неестественно вытянулись и стали тонкими и гибкими, как резиновые. И этими странными руками она вдруг схватила Уиттона за шею и, повалив на стол, начала душить… Каролина закричала, но тут же ее крик прервался. Она увидела, как Рита со Сьюзен уже каким-то чудом оказались в кабинете босса. Рита решительно обхватила Линду за ноги, а Сьюзен – за талию. Агата тоже уже была здесь. Она подняла над Линдой маленький предмет, похожий на авторучку с шариком на конце, и коснулась этим шариком шеи Линды. Мелькнул электрический заряд, и Линда, отпустив Уиттона, молча рухнула на пол.
Уиттон, тяжело дыша, потрогал шею и сел на стол, глядя на Линду скорее сочувственно, чем сердито. Затем он заметил Каролину, и только тогда в его глазах отразился страх.
Каролина стояла в дверях и с нескрываемым ужасом смотрела на происходящее. Линда открыла глаза и медленно села на полу.
– Как тебе не стыдно, – укоризненно сказал Линде Уиттон. – После стольких лет знакомства, и вдруг такая несдержанность!
– Ты сам виноват, – буркнула Линда в ответ. – Ты же прекрасно знаешь, какие мы импульсивные! Прости.
– Поздно извиняться, – ответил Уиттон. – Каролина все видела, а она не в курсе.
– Что? – Линда поднялась, взглянув на Каролину, и девушка отпрянула от ее взгляда. – Она не знает? И вы держите ее здесь, вместе со всеми? Как глупо, Уиттон! Ты самый глупый представитель своего вида из всех, кого я знаю! И кажется, со временем только тупеешь.
– Да ладно тебе, – Уиттон слабо улыбнулся. – Мы же всегда друг друга отлично понимали.
– Это в прошлом, – Линда вдруг гордо выпрямилась. – Я ухожу. Смотри, Уиттон, ты нарываешься на крупные неприятности. Мы разгоним весь ваш бизнес так быстро, что ты и пикнуть не успеешь.
– Я тоже был рад тебя видеть, – ответил Уиттон.
Линда повернулась в дверях и посмотрела на Каролину.
– Надеюсь, у тебя хватит ума не оставить все как есть, – сказала она Уиттону. – Ты знаешь, как поступать в таких случаях.
Она гордо удалилась. Каролина, которая отпрянула, когда Линда проходила мимо нее, и почти не дыша, приникла к стене в коридоре. И вдруг она тоже бросилась к дверям. Но Рита проворно схватила ее за руку и удержала.
– Далеко собралась? – хитро спросила она.
Агата приблизилась и подняла над ней парализатор.
– И не вздумай кричать, – предупредила она.
– Тише, девочки, она и так напугана, – сказал Уиттон. Он подошел к Каролине и решительно взял ее за руку. У Каролины так сильно дрожали ноги, что не было сил вырваться и убежать. Уиттон чуть придержал ее, и вместе с Ритой они завели девушку в кабинет и усадили в кресло. После этого все остальные молча вышли, плотно закрыв дверь и оставив Каролину наедине с Уиттоном.
Каролина смотрела на своего босса. Как она сейчас жалела, что сразу не пошла в полицию! А теперь? Что будет с нею?..
– Вы меня убьете? – спросила она.
Уиттон копался в ящике своего стола.
– А? Что? Естественно, нет, – ответил он спокойно.
– Я вам не верю, – заявила Каролина. – Я теперь знаю, кто вы!
– Знаешь? И кто же мы, по-твоему?
– Преступники, – выдохнула она.
Уиттон откинулся на кресле и весело рассмеялся.
– Мы – туристическая фирма, – ответил он. – У нас есть разрешение правительства США заниматься тем, чем мы занимаемся. У нас есть все необходимые документы на это.
– Я все равно донесу на вас, – сказала она. Уиттон сощурился, глядя на нее.
– А ты смелая, – заметил он. – Думаешь, что я могу тебя убить, а сама угрожаешь…
– Мне уже нечего терять.
– Зачем терять, ты можешь наоборот, приобрести, – Уиттон вытащил на стол толстую папку с бумагами. – Нам нужны такие умные и смелые люди, как ты.
– Я не пойду на преступление, – нахмурилась она.
Уиттон тяжело вздохнул, закатив глаза.
– Выслушай сначала, – сказал он. – Мы не преступники. Мы действительно туристическая фирма. Только наши туры необычны. Мы отправляем людей в путешествия туда, куда не отправляет ни одна другая турфирма планеты.
– В Эльдорадо? – съязвила Каролина.
– Эльдорадо не существует, – ответил Уиттон. – Но есть кое-что не хуже. Вот здесь полный перечень всех наших туров. Марс, Юпитер, Венера, а может, Нептун? Выбирай, что больше нравится, – торжественно добавил он. – Я открываю тебе великую тайну. Мы – единственная турфирма на планете, которая предлагает круиз практически на любую планету Солнечной системы.
— Где девка?!
Просыпаюсь, меня Мудреныш за плечи трясет. Только-только небо просветлело. Вскакиваю, головой верчу — шалашик пустой, девки нет.
— ПОДЪЕМ!!! — командует Мудреныш.
Дура девка, ох дура! Не только сама убежала, но еще и копье Мудреныша унесла. Мое бы взяла, я бы простил. Или Верного Глаза, новое, без наконечника. Но у Мудреныша-то зачем? Ох, дура… Теперь только о трех полосках речь.
Мы бежим обычным строем. Кремень — слева, Хвост — справа, Мудреныш по центру. Фантазеру Мудреныш велит убрать шалашик девки и прикрыть наши следы.
А у девки хорошо чувство направления развито. Бежит прямиком туда, где ее летающая рыба-волокуша упала. По берегу реки было бы проще бежать, но намного дальше. А так — вверх-вниз по предгорьям. Короче, но утомительнее. Я бы вдоль реки бежал.
Ну вот, прибежала, а как на тот берег переправиться — не знает. Нет, знает! Хочет сосну повалить. Сосна на склоне обрыва корнями за камни цепляется, кажется, толкнешь — сама упадет. Девка камнем по корням мутузит. Того и гляди, в речку свалится. Вместо сосны.
Мудреныш делает нам знак, чтоб не высовывались, выходит на берег, идет к девке. Та настолько увлечена, что не слышит и не видит. Ну, Мудреныш нагибается, берет ее за волосы, вытаскивает на ровный берег и ведет в лес. Заметила. Ругается. Слов не понять, но ясно, что ругается.
И вдруг — я даже не понял, что произошло — только ноги Мудреныша в воздухе мелькают, и он спиной вперед в куст летит. А девка даже убежать не пытается. Лицо красное, злое, на тот берег рукой показывает, слова выкрикивает. Мудреныш из куста вылезает, на девку идет. В этот раз я все отлично вижу. Она его за руку хватает, спиной к нему поворачивается и
резко нагибается. Мудреныш через нее летит, опять ноги выше головы.
Не заметил, как, но мы все уже кругом стоим, как зрители на поединке. Да почему — как? Поединок и есть. Вопрос, что делать будем, если девка Мудреныша одолеет?
Мудреныш поднимается, плечами поводит — видно сильно об землю приложился — и опять на девку идет. А девка ноги широко ставит, чуть приседает руки вперед выставляет. Тело — как рысь перед прыжком. Напряжено, и мышцами играет. Я сразу представление о чудиках меняю. Беспечные они,
но драться умеют.
Только не с Мудренышем. Девка опять его за руку хватает, спиной к нему резко разворачивается и… ничего. А Мудреныш ее свободной рукой за одежку на заднице берет — и поднимает как ребенка. Девка вопит, брыкается, а толку-то? Сила есть сила. Мудреныш ее отпускает, чтоб на землю шлепнулась, поудобнее перехватывает — за пояс и за волосы, над головой
поднимает и к лесу идет.
Тут Кремень что-то на земле примечает.
— Это не ты потерял? — протягивает копье, пополам сломанное. И наконечник тоже сколот. Видно, девка пыталась копьем как рычагом сосну повалить. Мудреныш только зубами скрипит. Девку на плечи опускает, словно тушу оленя, бросает на ходу:
— Убери следы на берегу.
А я все прикидываю, мозгую, что с девкой сейчас будет. Она с Мудренышем дралась — сама и виновата. А после нее — я самый виноватый. Мудреныш мне приказал за девкой присматривать, а я проспал.
Полсотни шагов идем, сотню. Тут Мудреныш командует:
— Привал. Клык — второй, Верный Глаз — третий. И в сторону распадка с девкой на плечах топает. Мох там глубокий, мягкий. Садимся мы, я все мозгую, почему он меня вторым назвал. Верный Глаз летающую волокушу сбил, это понятно. Я девку на плече принес. Так ведь, недалеко нес. Не я, так другой бы… По закону, я принес — у меня и прав больше. А по понятиям…
И вчера мне девку поручал. Неспроста это.
Что неспроста — понимаю, а вот почему неспроста — не могу понять. Но Мудреныш просто так ничего не делает. На ребят смотрю — все слова Мудреныша как надо принимают, никто не спорит. Кто садится поудобнее, кто решает последний сон досмотреть. Фантазер на утес лезет, с утеса отлично видно место, где волокуша разбилась.
Тут девка за кустами заголосила. Дошло до бестолковой, чего добилась. Мудреныш рычит.
— Она его укусила, — комментирует Хвост. Все оживляются, обсуждать начинают, за какое место, да до крови, или так. И пошло… Каждый звук обсуждают да гогочут. Девка визжит как поросенок, Мудреныш взрыкивает, парни гогочут. Кремень на нас по этому гоготу и находит. А девка сначала визжит, потом затихает.
— Поздравляю, братья, в нашем дружном сообществе на одну бабу больше стало! — комментирует Хвост.
— Клык! — зовет Мудреныш, и я иду. Голова и так не на месте, а как девку вижу, ее и вовсе сносит. Мудреныш с нее одежки стянул, но не до конца. Получилось как бы и ноги, и руки спутаны. А она уже не сопротивляется, только всхлипывает. А титьки — как звезды. Сам не понимаю, как на ней оказался…
Оттягиваюсь по полной. А когда голова на место возвращается, вновь соображать начинаю, представляю, как ее сейчас Верный Глаз под общий гогот… А она рядом со мной лежит, всхлипывает. Беззащитная, теплая, родная…
Родная. Вот за это слово я и цепляюсь. Родная. Может, она уже моего ребенка носит. Не дам ее ни Верному Глазу, никому другому. И три полоски не позволю. Моя женщина!
Вскакиваю я, привожу одежду в порядок, девку сажаю, утешаю, одежки на ней в порядок привожу. К синяку на ребрах добавился синяк на левой скуле. А она вместо того, чтоб успокоиться, скулит тихонько, да норовит калачиком у моих ног свернуться. Пришлось три оплеухи отвесить, только
тогда шевелиться начинает. Стараюсь несильно, с правой стороны, чтоб не по больному месту. Оделась — опять утешаю. Словами, губами да поглаживаниями. В глаза мне смотреть не хочет, но я лицо ее в ладони беру, больше не отводит взгляд. Даже говорит что-то грустно на своем языке. Говорить начала — значит, в норму пришла.
Веду ее за руку. Послушно идет, не вырывается.
— Моя женщина, — говорю. — Никому не дам! Моя женщина!
Верный Глаз теряется.
— Мудреныш, — говорит, — как же так? Она же… Ты ее… Она твое копье сломала, с тобой дралась!
— Ты мне скажи, она оружие на кого из нас поднимала? — хитро так спрашивает Мудреныш.
— Нет.
— Ты один в чудиков копье бросил, троих убил. Она тебе ничего плохого не сделала. Их племя с нашим не воюет.
— Но ты ее…
— Она мое копье сломала, вот и наказал. Клык ее принес, его девка. Хочешь, попробуй у него отбить.
Верный Глаз сразу сникает. Не ему со мной тягаться. Но тут Кремень поднимается, Верного Глаза небрежно так в сторону отодвигает.
— Я тоже бабу хочу. Раз Верный Глаз не будет, я вместо него.
Против Кремня мне ничего не светит. Но без боя не отдам. Так ему и говорю. Пригнулся, драться приготовился.
Мудреныш морщится словно клюквы полный рот набрал.
— Кремень, у тебя же две бабы есть. Ты третью хочешь?
— Да не насовсем. Я ее сейчас хочу, распалился сильно, — отвечает Кремень.
— Не видишь что ли, Клык на нее запал? Он сейчас ради нее на смерть пойдет. Ты хочешь убить Клыка ради бабы чудиков?
— Да не хочу я никого убивать, — смущается Кремень. — Я бабу хочу.
— Клык! Сзади! — кричит Хвост. Я оборачиваюсь, девка слева от меня, в каждой руке по камню. На Кремня показывает, злые непонятные слова говорит. Отбираю у нее камни, на землю бросаю.
— Видишь, у них уже мир и понимание, — говорит Мудреныш. — А ты хочешь семью разбить.
— Умеешь ты запутать простые вещи, — делает вид, что возмущается, Кремень. — Клык, когда она тебе надоест, Верному Глазу не давай. Ко мне веди.
— Не надоест, — улыбаюсь я во весь рот.
— Тихо! — поднимает руку Ворчун. И мы слышим отдаленный рокот. Как вчера.
— Все в лес, — командует Мудреныш, и мы прячемся под деревьями. Мудреныш смотрит на девку, снимает куртку и накидывает ей на плечи, поверх ее белой куртки. — Клык, не отпускай ее. Попытается убежать — убей.
Летающая волокуша пролетает в стороне от нас. Мы ее отлично видим. Эта больше вчерашней, намного больше. Летит прямо туда, где вчерашняя разбилась. Покружилась — и садится там, где вчерашняя сидела. Мы все забираемся на утес, который Фантазер присмотрел.
Из большой волокуши много чудиков вылезает. Кто в зеленой одежде, кто в оранжевой, кто в белой. Эти все озабоченные, дурью не маются, знают, что делают. Мы на утесе удобно устраиваемся, одни головы торчат. Утес
лесом порос, до чудиков далеко, нас не видно.
— Вот и медведица, — говорю я. Ворчун не понимает.
— Где?
Я на волокушу показываю.
— Мудреныш этих вчера ждал. Сказал, где медвежата, там обязательно медведица будет.
— Мудреныш мудр. Весь в отца, — кивает Ворчун.
Люди из волокуши поднимают тела мертвых наверх, трое идут вниз по течению. Другие трое переодеваются в черное, обвязываются веревками, лезут в воду. А когда вылезают, большая волокуша поднимается в воздух и вытаскивает из реки маленькую волокушу. Люди толпятся вокруг нее.
Девка моя засуетилась. Я ее руку не отпускаю, так она меня к Мудренышу ведет. И начинается у них беседа знаками. Девка на себя указывает, пальцами изображает идущего человека, указывает на людей у реки. Мудреныш жестом отказывает и подносит кулак к ее носу. Тогда девка указывает на себя и меня, мол, вдвоем к ее людям пойдем. Мне интересно стало. Но Мудреныш нам обоим кулак показывает. Девка предлагает ему вместе с нами идти. Он опять отказывает. Девка всех нас рукой обводит, себя кулаком в грудь бьет. Мудреныш долго печально на нее смотрит, по волосам гладит, словно она его женщина, а не моя. Но все равно отказывает. А мне говорит:
— Свяжи ей ноги. Она теперь убежать попробует.
Я связывать не стал, к себе покрепче прижимаю, глажу как младшую сестру. А девка свою одежку обхлопала, странную штуковину достает, к глазам подносит. Что-то говорит на своем языке, Мудренышу вещицу протягивает. Показывает, что нужно к глазам поднести. Мудреныш подносит — и даже присвистывает. Долго прижимает, потом мне передает. Девка
помогает вещицу правильно взять. И тут я обалдеваю. Все, что на берегу делается, как будто в ста шагах от нас. Три парня, что вниз по течению пошли, назад идут, а в руках у одного — белая шапка, которую Мудреныш у девки отобрал да в реку кинул.
Девка опять знаки Мудренышу показывает, мол, вещица нам остается, а девка к своим уходит. Мудреныш у меня вещицу отбирает, ей в ладонь вкладывает. У девки опять лицо каменеет. Как вчера, когда мы не дали мертвых похоронить.
— Почему ты не хочешь ее отпустить? — спрашиваю я. — Тебе ее не жалко?
— Жалко, — говорит Мудреныш.
— Тогда почему?
— Потом, может, сам отпустишь. А сейчас рано. Она нам о своем племени расскажет, когда говорить научится. Я знать должен, чего от них ждать.
— Ничего хорошего! — говорю я. — Мы троих убили, девку похитили.
— Это сегодня — ничего хорошего. О том, что это мы их убили, только девка знает. Через зиму она за нас будет.
— Точно?
— От тебя зависит.
Я опять убеждаюсь, что мне до Мудреныша — как до неба. Обнимаю девку, поглаживаю. Она застывшим взглядом на своих смотрит. Из глаз слезы текут, с подбородка капают. Жалко ее.
Волокуша поднимается в воздух, над самой водой медленно вниз по течению летит. Я уже понимаю — чудики девку ищут. Думают, утонула, а она здесь сидит. Ничего они не найдут.
Так и случилось. Долго ищут. А когда волокуша возвращается, в нее тела заносят, все чудики забираются. Она поднимается, маленькую волокушу поднимает — и улетает. Моя девка тут не выдерживает. Глазами волокушу провожает — и воет в голос. Взахлеб, как степнячки, как наши бабы покойников оплакивают. Я ее к себе прижимаю, утешаю, она у меня на груди и рыдает. Мудреныш на это дело смотрит, смотрит и говорит: Сегодня ищем место для стоянки всего общества, завтра охотимся и идем назад. Темп движения будет максимальный, чтоб мясо не испортилось. Так что отдыхайте
сегодня.
К обеду находим пещеру. Хорошая пещера, но вход слишком широкий, ветром продувается. Грот — не грот, а как навес. И лишь в глубине грота пещера начинается. Все общество в такую не вместится. Но от дождя под навесом укрыться все смогут Ничего, сначала можно и в такой, а к зиме
лучше найдем. Ворчун оленя приносит. Костер разводим, наедаемся досыта. Девка моя проплакалась, тоже ест. А после еды делом занялась. Начала язык учить. Указывает пальцем на все подряд, по-своему называет, требует, чтоб я назвал. Упорная! Скоро надоедает мне этим заниматься, но Мудреныш просит ее быстрее обучить.
Вечером я в пещеру мха натащил, еловых лап. Маленький шалаш складываю. Девка с опасением на меня посматривает. Весь день за руку держалась, следом таскалась, а теперь снова дичится. Но тут Фантазер подходит, ей на колени сверток бросает. Это ее прозрачный шалашик и подстилка. Разворачивает она подстилку, надувает, долго что-то взвешивает, губы кусает, на нас косится, что-то с подстилкой делает — та вдвое больше становится. Охотники вокруг толпятся, щупают подстилку, надо мной подшучивают. Девка краснеет, вырывает у них подстилку, в мой шалашик запихивает. И сама лезет. Я еще немного со всеми у костра сижу да и лезу в шалашик под соленые шутки.
431 год от основания империи, 25 день ягодника
Фьонадири, столица империи
Его высочество Люкрес Брайнон, третий сын императора Элиаса Брайнона, ворвался в кабинет Светлейшего главы Конвента Магистров без доклада. Даже без стука.
— Вы это видели?! — Он бросил на стол целый ворох газет, повалив вазочку с солеными фисташками. — Я требую, чтобы вы прекратили это безобразие!
— Полнейшее безобразие, — согласился Светлейший, небрежным жестом возвращая орешки в вазочку, а вазочку на место. — И как только они посмели, ай-ай-ай… что, неправду написали? Как нехорошо!
— Я не желаю, чтобы мою личную жизнь трепали всякие писаки! — его высочество навис над Светлейшим, хмуря фамильные сросшиеся брови и гневно сверкая бирюзовыми глазами.
— Так правду или нет, ваше высочество? — мягко улыбнулся Светлейший, раскладывая газеты веером перед собой. — Например, вот это: «Сумрачный дар – миф или реальность?» или вот, «Темных магов уравняют в правах с нормальными людьми». Не вижу здесь ничего, задевающего личную жизнь вашего высочества, всего лишь обычные сплетни и паникерство.
— Ах, не видите… — в голосе принца послышались шипящие нотки. — И вот здесь не видите?
Он ткнул пальцем с массивным перстнем в другой заголовок: «Его высочество Люкрес идет ва-банк!»
— Ничего противозаконного, — с видом усталого дедушки покачал головой Светлейший. — И чистая правда. Вы сильно рискуете, ваше высочество, делая ставку на девушку с нестабильным сумрачным даром. Если ваша жена вдруг станет темной колдуньей, вы потеряете все права на трон империи.
— Ее дар стабилен больше десяти лет. Я читал отчеты ваших же подчиненных, они утверждают, что дар ее высочества Шуалейды – на девять десятых светлый. Никакого риска.
— О, смотрите-ка, ваше высочество, какая интересная статья, — Светлейший взял в руки одну из газет и зачитал: — «Темнейший глава Конвента заявляет: дар сумрачного мага нельзя определить до совершеннолетия. Принцесса Шуалейда вполне может оказаться темной». С вашей стороны весьма смело игнорировать мнение моего уважаемого коллеги.
Принц Люкрес пробормотал что-то гневно-нецензурное в адрес Темнейшего Паука, вечно плетущего свои сети, и опять потребовал:
— Прекратите это. Немедленно! Это безобразие не должно попасть в руки ее высочества Шуалейды! Наш брак будет союзом любящих сердец, а не торговой сделкой!
На «любящих сердцах» русые, без малейшей седины брови Светлейшего скептически поднялись, но спорить он не стал. Союз, так союз.
— Не могу прекратить, ваше высочество, — развел руками Светлейший. — Я бы с радостью, но еще ваш прапрадед гарантировал подданным свободу мысли и свободу слова. Кстати, я ему говорил, что газеты – зло, но он же звался Справедливым… хм… Так что уничтожить все тиражи всех газет – не в моей компетенции. Вот если Совет Семи Корон примет новый закон, ваш батюшка его одобрит и мой Темнейший коллега не наложит вето, вот тогда…
С каждым его словом принц Люкрес мрачнел, его фамильные бирюзовые глаза темнели, и без того тонкие губы сжимались все крепче.
— Это ваше упущение! — дослушав, почти выплюнул он. — Магбезопасность должна обеспечивать порядок и безопасность, а вы…
— Что я, ваше высочество?
Серые глаза Светлейшего так и светились добротой, и улыбался он в точности как любящий дедушка непутевому внуку. Даже непонятно, с чего его высочество Люкрес осекся и сбавил тон.
— Это ваш ученик допустил утечку конфиденциальных сведений в газеты. Никто, кроме полковника Дюбрайна, не знал о моем намерении сделать брачное предложение принцессе Шуалейде!
— Или же ваше высочество были недостаточно осмотрительны в выборе слуг. Я гарантирую вам, что полковник Дюбрайн здесь ни при чем, и рекомендую проверить ваших… хм… допустим, вашего секретаря на лояльность. И его помощников. А заодно уборщиков, лакеев, гвардейцев… но сначала все же секретаря.
— Моего секретаря?! Этого не может быть! Виноват однозначно Дюбрайн!
— Вы так категоричны, мой светлый принц. — Светлейший покачал головой и взял из вазочки пару фисташек. — Это пройдет лет через сто.
Принц Люкрес снова пробормотал что-то похожее на «шисов изворотливый ублюдок». Или просто подумал, Светлейший не дал себе труда вникать в несущественную разницу.
— На вашем месте я бы больше ценил дружбу вашего брата и не называл его ублюдком. Вам, одаренным сыновьям императора, стоит держаться вместе.
На яростное сверкание глаз принца Люкреса Светлейший опять же не обратил внимания, как на несущественную деталь, и продолжил:
— Хм… а вот еще интересная статья! «Принцам закон не писан», да-да… здесь пишут, что со смерти вашей супруги прошло всего полгода, обстоятельства этой смерти весьма подозрительны… ай-ай-ай, нехорошо-то как! Мы же знаем, что ее высочество погибла стараниями собственной родни, но ваши старшие братья по-прежнему не желают ничего слушать. Законные братья, замечу я. И думается мне, в ближайшее время Магбезопасности поручат заново расследовать гибель вашей супруги. Как считаете, ваше высочество, полковник Дюбрайн справится?
— Несомненно, справится, — процедил принц Люкрес.
— Вот и хорошо, вот и чудненько. Хм… а оставьте мне эти газеты, ваше высочество. Что-то давно я не читал свежей прессы! А ведь мир не стоит на месте, ох, не стоит.
Светлейший мягко улыбнулся и закинул в рот несколько фисташек.
— Читайте на здоровье, мой светлейший шер, — кивнул принц и удалился, даже не хлопнув дверью, хотя ему несомненно этого хотелось.
— Ну, мальчик мой, а теперь правду: твоих рук дело? — продолжая все с той же мягкой улыбкой глядеть на закрывшуюся дверь кабинета, спросил Светлейший.
— Не моих, — отозвались от широкого окна, выходящего на парк Магадемии, голосом, удивительно похожим на голос принца Люкреса.
На взгляд нормального человека, около окна никого не было. Светлейшему же и смотреть не надо было, чтобы знать: едва принц Люкрес открыл дверь кабинета, стоящий у окна полковник Дюбрайн исчез. А сейчас снова появился. Простейшая иллюзия, доступная любому менталисту хотя бы второй категории. Но не принцу Люкресу с его слабенькой третьей. Увы, Светлейший немного слукавил насчет «одаренных сыновей императора». На самом деле одаренным у его всемогущества получился лишь один, и тот – бастард.
— Вот и хорошо, вот и чудненько, — кивнул Светлейший Парьен. — Итак, ты готов отправляться в Валанту и сватать своему обожаемому брату принцессу?
— И сватать принцессу, и проверять кое-чьи делишки. — Полковник Дамиен Дюбрайн, императорский бастард и лучший ученик Светлейшего Парьена, подошел к столу и с любопытством заглянул в газеты. — Надеюсь, мне не придется давать интервью.
— Тебе придется позаботиться о том, чтобы твои личные интересы не встали поперек государственных.
На этих словах ярко-бирюзовые глаза, так похожие на императорские, гневно вспыхнули. Само собой, Светлейший это проигнорировал и продолжил:
— Будь осторожен с сумрачной девочкой, такой дар встречается не каждый день.
— Разумеется, я буду осторожен, — Дюбрайн ухмыльнулся, зачерпнул горсть фисташек и тоном пай-мальчика добавил: — Шапку надену и леденцы на базаре тырить не стану. Еще ценные указания, Светлейший?
— Наглый мальчишка! Иди уже.
Коротко кивнув, полковник Дюбрайн покинул кабинет, на ходу щелкая орешки. А Светлейший откинулся на спинку любимого кресла, пережившего трех императоров, и совсем тихо сказал вслед ученику:
— Вернись живым.
Но этого полковник Дюбрайн уже не слышал.
Тот сидит на мостках с удочкой и иногда оглядывается на освещенное окошко. Перед ним молочно-белый туман тонет в малиновом киселе заката.
– Чего?
– Кто из нас самая красивая?
Он не долго думает.
– Наташка!
Она тоже подбегает к окну.
– Ну ты и гад же! Они теперь отдадут меня водяному!
– Не бойся. Я и есть водяной.
– Ты ещё не водяной! – усмехается Аля. – Вот утонешь – тогда и станешь водяным.
– Я не утону.
Девы выходят на берег в самой середине самой короткой ночи в году. Серебрится воздух, над тёплой водой поднимается пушистый парок и затягивает туманом лес на другом берегу, и ажурный мост, и насыпь… Они юны и прекрасны, как речные нимфы, и одеты только в венки из васильков. Смирнов подглядывает за ними из-за коряги, стоя по пояс в воде. Этот сон будет сниться ему всю жизнь, пока он не утонет, но это случится нескоро.
Девы снимают венки и зажигают свечи, заходят в воду и пускают венки по реке – четыре огонька качаются в серебристом тумане, расходятся по сторонам. Венок Зои с красным маком замирает на месте и возвращается, остальные течение несёт вперёд. Алин венок прибьёт к другому берегу, венок Тани уплывет вдаль, а венок Наташи затянет водоворот под мостом. Но они об этом не узнают, потому что огоньки скоро скроет туман. Об этом будет помнить только река. Но никому не расскажет.
* * *
Ковалев проснулся от грохота поезда за окном. Комнату наполнял призрачный красный свет, стоял жуткий холод, расстегнутые джинсы сползли, отчего ногу больно колола застежка ремня, а от малейшего движения глазами к горлу подкатывала тошнота. Ходики показывали половину седьмого утра.
Ковалев сел на постели – голова затрещала и едва не лопнула, очень хотелось обратно под одеяло. Ледяной пол обжег пятки, а тапок он нащупать не смог – они нашлись потом, запутанные в простыне.
Кошмар… Свинство… Да ещё и перегаром будет разить весь день – в детском учреждении.
Он босиком прошлепал в кухню и трясущимися руками ухватился за банку с остатками огурцов. Выпил весь рассол до дна. Холодно было потому, что вечером он не задвинул вьюшку. Да и дров в печку не подкладывал.
От рассола с привкусом браги его тут же вырвало. Он долго чистил зубы и порезался, когда брился, – руки тряслись. Подумал и всё же сжевал засохшую горбушку хлеба с груздем – стало немного легче.
На улице снова было ясно и морозно, Ковалев вышел за калитку, стараясь ступать твёрдо и дышать поглубже, – вдруг в голове прояснится от свежего воздуха? Он так сосредоточился на этом, что дёрнулся от неожиданности, когда из темноты к нему шагнула давешняя черная старуха. Он едва не сбил её с ног…
– Извините… Я… вас не заметил… – пробормотал он, отступая на шаг.
В тусклом свете фонаря только и было видно, что её лицо, – одежда сливалась с темнотой. Даже жутко стало. Старуха ничего не говорила, лишь смотрела и моргала часто-часто.
– Вы что-то хотели? – спросил Ковалев, немного досадуя на задержку: ведь снова опаздывал!
Старуха продолжала моргать.
– Простите, я спешу.
Ковалев хотел её обойти и двинуться дальше, но тут она наконец заговорила:
– Внучек, тебе, наверное, одному тяжело за домом смотреть. Уходишь рано, возвращаешься поздно…
– Да нет, всё нормально. Я только ночевать прихожу.
– Я бы печку могла стопить, прибраться…
В прислугу, что ли, нанимается?
– У меня сейчас денег нет, простите. Я как-нибудь сам.
– Нет-нет, – бабка испуганно замахала руками, – какие деньги? Не надо никаких денег. Я так.
Делать ей, что ли, нечего? Впрочем, наверняка нечего. Но подобного благотворительного акта Ковалев всё равно понять не мог. На воровку она не похожа, и живет скорей всего поблизости.
– А вам, простите, зачем это нужно?
Старуха помолчала, заморгала снова.
– Скучно мне, внучек, одной. Никому я, старая, не нужна. Никого у меня теперь нет. Так хоть с кем-то словом перекинуться, да и доброе дело сделать.
Прозвучало это неубедительно. А впрочем, Коля ради разговора литр водки купил и закуски принес… Может, им здесь в самом деле так скучно? А тут – новый человек. Любопытно. Ведь стояла же позавчера эта старуха, издали Ковалева разглядывая…
Ковалев вздохнул – если отказаться, она не отстанет, а время идёт… Да и жалкая она была, несчастная… А дом к вечеру опять промерзнет, и топить придется до завтрашнего утра.
Он достал из кармана ключ и протянул старухе:
– Вот. Вы только печку мне стопите, а то я совсем не умею. Больше ничего не надо. И чаю там попейте. У меня печенье есть и конфеты шоколадные. Обязательно попейте чаю. И конфеты ешьте, не стесняйтесь.
Лицо её посветлело, и вместе с улыбкой на глазах выступили слёзы.
– Спасибо, внучек… Спасибо… Дай тебе бог здоровья, и доченьке твоей…
– Это вам спасибо, – пожал плечами Ковалев. – Мне идти надо, извините. Я опаздываю.
Она закивала, и две слезы выкатились на желтоватые щеки.
Ковалев двинулся вперёд, отошел на несколько шагов и оглянулся – старуха смотрела ему вслед.
– Как вас зовут?
– Баба Паша меня зови. – На лице её вместо слёз появилось умиротворение, спокойная радость. Нет, Ковалев бы ни за что не поверил, что бабуля прячет камень за пазухой.
Перед завтраком Зоя Романовна напутствовала детей на предстоящую исповедь, и, надо сказать, очень убедительно. Этого у неё было не отнять – её голос имел гипнотическое действие, почти волшебное. Она подбирала красивые слова и произносила их не проникновенно, а непринужденно, будто приглашала очутиться в сказке. Ковалев видел, как Аня смотрит ей в рот – и тоже хочет в эту сказку, и верит, что окажется в ней… Интересно, чья же сказка победит? Страшная сказка Инны или сладкая сказка Зои Романовны?
Он думал, что хуже манной каши и молочного супа ничего быть не может, но ошибся – на завтрак подали постное (по случаю исповеди) морковное суфле. Ковалева и без того мутило, и, положив в рот кусочек, он долго не решался его проглотить. Рядом прыснула Инна, Ковалев закашлялся и едва не выплюнул вареную морковку обратно в тарелку. После этого он больше не экспериментировал.
Инна стояла в стороне и непринужденно болтала с инструктором Сашей. Сегодня на ней была теплая вязаная юбка длиной почти до щиколоток, узкая и обтягивающая даже колени. Интересно, как в этом ходят и не падают?
– Хотите, пойдем ко мне в кабинет? – спросила Инна с блуждающей улыбкой, когда Ковалев вышел из-за стола. – У детей процедуры…
Он собирался спросить, что ему делать в её кабинете, но она опередила его вопрос:
– Я расскажу вам о проблемах дошкольников в новом коллективе.
Её кабинет был маленьким, завешанным картинками из детских сказок, но кроме рабочего стола в нем стояли два скромных кресла перед чайным столиком размером с табуретку – для непринужденной беседы ребёнка с психологом, надо полагать.
– Хотите бутерброд? – спросила Инна, включив пол-литровый дорожный чайник. – По четвергам я всегда беру с собой бутерброды, потому что на завтрак подают невообразимую дрянь.
– Не откажусь, – кивнул Ковалев, вспомнив, что закусывать никогда не поздно.
– Представьте, они собирались устроить постные дни по средам и пятницам… Но мой папа пояснил Татьяне, что существуют нормы суточного потребления ребёнком мяса и молока, которые нарушать не стоит – можно не только потерять место главврача, но и заработать дисквалификацию. Теперь они суточные нормы не нарушают, но четверговый завтрак – это нечто…
– Я вас не объем? – спросил Ковалев, принимая половинку багета с сервелатом, тонюсеньким кусочком сыра и салатным листом.
– Ни в коем случае. Я позаботилась о вас заранее.
– Спасибо. Ещё три дня назад я считал, что ем всё подряд.
– На здоровье. Вы как-то помято выглядите сегодня. Мне показалось, вы плохо себя чувствуете.
Впившись зубами в багет, Ковалев совсем расслабился.
– Вчера ко мне приходил сосед… Мы с ним выпили немного.
– Наверное, Коля? – Инна снисходительно улыбнулась.
– Ну да, Коля…
– Коля – прелесть! – Она улыбнулась ещё шире. – Зануда, конечно, но я так люблю его послушать! Он вам показывал своего чистокровного волкодава?
– Ага.
– У него ещё есть стопроцентная русская голубая. Пушистая и полосатая.
– Ещё он мне рассказывал про настоящее динго – плод генной инженерии.
Инна вдруг переменилась в лице:
– А что это он «настоящее динго» вспомнил?
Ковалев не обратил внимания на эту перемену.
– Это я его спросил, что за пёс бродит по ночам у моста.
Инна отложила бутерброд и откинулась в кресле. И спросила тихо-тихо:
– Вот как? Вы его видели?
– Только хвост. А что, это в самом деле плод генной инженерии?
– Нет. Конечно нет. – Она почему-то посмотрела на дверь.
– Неужели местный жеводанский зверь?
– Жеводанского зверя не было. Было много крупных волков. Такие аномалии случаются, у нас после войны волки тоже часто нападали на людей. Кстати, никогда не поворачивайтесь к нему спиной – он считает это слабостью. Или провокацией.
– К кому? К жеводанскому зверю? – улыбнулся Ковалев в ответ на её серьёзность.
– Вообще ни к какому зверю нельзя поворачиваться спиной. Кроме бешеного – от бешеного надо бежать.
– Они и справку предъявляют? О бешенстве?
– Бешеный бросается сразу, здоровый подумает, прежде чем напасть. На вас, по крайней мере. Не смотрите так, мой дед был охотоведом.
– Вы мне скажете, наконец, что это за «настоящее динго» или так и будете ходить вокруг да около?
– Если я вам скажу, вы мне не поверите и посмеетесь. – Взгляд её снова стал рассеянным, а лицо – задумчивым.
– Вы всё-таки скажите, а я посмотрю, смеяться или нет.
– Это хтон, демон смерти.
– Потрясающе… – Настала очередь Ковалева откинуться в кресле. – Вы в самом деле считаете, что над этим не стоит смеяться?
Она не спешила ответить, снова заговорив о своём:
– В Европе много поверий о призрачных собаках, в православной традиции собак тоже считают нечистыми животными. Появление хтона лично для вас – это знак, но к добру или к худу – не знаю.
– А вы не сомневаетесь, что мне встретился именно хтон? Вы не пробовали предположить, что это обычная дворняга?
– Я знаю, как выглядит хтон.
– Хорошо. Если я ещё раз встречу это «настоящее динго», я непременно его изловлю и приведу вам показать.
В гостинице «Паллада» портье вручил детективу толстый конверт. Шеф Свенсон пришел на помощь, видимо, прислал инструкции молодому детективу. Хью отложил их чтение на потом, а сам, придя в номер, первым делом обработал похищенный стакан дактилопорошком и обнаружил несколько отпечатков пальцев. Все они были частичными и смазанными. Хью аккуратно перевел их на скотч и приклеил к бумажному листу картона. Теперь осталось связаться со Свенсоном и попросить помощи в экспертном деле. Казалось бы, работа закончена и можно уезжать со спокойной совестью. Однако, это означало бы, что Хью Барбер не познакомится со странным Борисом Казариным, больше не встретится с Лаурой и не увидит ей рисунков Лауры и … и вообще его миссия закончена. Хью это никак не устраивало, к тому же он сказал себе, что если отпечатки пальцев будут непригодны к идентификации, то его задание будет провалено. Нужно все-таки проникнуть к Борису Казарину и утащить что-то, что могло бы принадлежать Юю Майер.
А для этого надо было написать очерк. Миссию Петера Петерса нужно было завершить достойно.
Хью вскрыл конверт и прочел короткое послание шефа Свенсона:
«Дорогой мой мальчик, надеюсь, что твое расследование близится к завершению. Дважды секретарь Лилиан звонил мне и осведомлялся о ходе поисков. Несмотря на то, что на поиски нам отвели значительное время, я вижу, что госпожа Майер нас поторапливает. За скорость мы могли бы рассчитывать на денежный бонус, помни об этом. Посылаю тебе материалы о Борисе Казарине. Самое интересное – в начале. Обнимаю тебя крепко, береги себя, Свен Свенсон».
Хью невольно улыбнулся, читая строки о деньгах и о том, что надо бы беречь себя. Видела бы его мать – с ярким синяком, в порванном пиджаке….
В конверте содержался документ в виде финансовой выписки об имуществе Бориса Казарина. Он указал в декларации свой доход за прошлый год в виде пятнадцати тысяч марок, сообщил, что в его владении находится автомобиль «Порше 924», квартира площадью 200 квадратных метров в особняке «Шарлахрот». «Эх, вот и адрес Бориса», — подумал Хью. — В случае, если не получится попасть туда законным способом – попробуем на манер Карлссона – через окно под крышей».
Потом, подшитая аккуратной рукой Ханны, следовала подборка статей немецких изданий за разные годы о Борисе Казарине. Хью прочел их от корки до корки, тем более, что они представляли немалый интерес. Если писать очерк, то нельзя демонстрировать профессиональную непригодность и неинформированность. Хью Барбер переживал не только за репутацию мнимного Петера Петерса, но и за исполнение обещанного Лаурой. Она сказала, что обещает пригласить журналиста в дом Казарина только в случае, если ей понравится очерк.
Итак, что же представлял собой Борис Казарин?
О Борисе Казарине впервые заговорили немецкие газеты в 1962 году, когда его со скандалом выставили из СССР. Печально известная выставка художников в Манеже закончилась полным разгромом студии авангардистов. Казарин был одним из тех, кто не хотел и не умел рисовать по заказу коммунистической партии. Учли и дворянское прошлое, и даже родство с каким-то протоиереем. Казарину дали неделю на сборы, и он оказался в Будапеште, откуда перебрался в Берлин. Всё это Хью Барбер почерпнул из короткого интервью Бориса Казарина относительно первой персональной выставки в Берлине. Судя по всему, выставка не имела большого успеха, так как следующая вырезка, датированная мартом 1968 г. начиналась словами: «Спустя несколько лет после творческого кризиса и молчания Борис Казарин открывает новую страницу своего творчества. Где его прежний пыл и задор? Где его рьяный авангардизм? Мы видим совершенно другого Казарина – мудрого, вдумчивого, спокойного. Серия пейзажей и портретов, предстающих зрителю на выставке «Зрелые плоды совершенства», удивляют своей гармоничной простотой и следованию традициям русского ренессанса начала 20 века. Но мы помним, что и Валентин Серов был не чужим Мюнхену. Обретет ли свое второе «я» Борис Казарин на нашей гостеприимной земле…». Далее шел фотопортрет мастера в профиль на фоне неясно виднеющихся картин.
Затем в подборку статей Ханна умудрилась сунуть невесть откуда взявшееся интервью декана факультета истории и теории искусств Мюнхенской академии художеств Теодора Бритца, который сообщил, что на их факультет прибыл новый сотрудник – художник с русскими корнями Борис Казарин, на мастерство преподавания живописи которого рассчитывает факультет.
Последней была заметка «Русского Мюнхена», из которой Барбер почерпнул, что Борис Казарин был уволен из Мюнхенской академии художеств в связи с тем, что вел политическую агитацию среди студентов.
Борис представился Хью Барберу скандальным и неуживчивым типом, что весьма осложняло контакт с ним. Но почему-то детективу казалось, что поиски Юджины Майер близки к завершению.
Хью Барбер принял душ и принялся за очерк. Просидев до поздней ночи, он, увлеченный своим желанием понравиться Юю Майер, написал его начерно.
На следующее утро Барбер поднялся в бодром настроении, рассмотрев себя в зеркале, с удовлетворением отметил, что синяк уменьшился. Ощупывание бока и затылка также порадовали Барбера. Болей не было. Барбер прочитал очерк, исправил по тексту кое-что и понял, что заняться ему совершенно нечем.
На часах было только девять утра, до шестнадцати часов, когда со слов Бриджит собиралась «тусовка» художников было еще ого-го сколько времени.
Хью прислушался к своему внутреннему «я», и оно настойчиво подсказывало посетить место жительства Бориса Казарина, указанное в документах, присланных Ханной.
Хью решил взять в прокат другой автомобиль, интуитивно чувствуя, что белый «БМВ-700» уже был замечен Виктором Шиловым, и наверняка о нем было известно и Казарину, и направился в контору проката. Через час Хью катил на серебристом «Фольксвагене» по улицам Мюнхена, справившись по карте о маршруте.
Район Людвигсфорштадт представляла собой живописнейший уголок Мюнхена. Борис Казарин должен был неплохо зарабатывать, чтобы позволить себе содержать здесь особняк. Хью медленно ехал по дороге и глазел по сторонам. Живые изгороди и вьющиеся клематисы, дикий плющ и виноград. Создавалось впечатление сельской пасторали, что никак не сочеталось с обликом мятежного русского художника в изгнании. Дом Бориса Казарина был выкрашен белой фасадной краской, мансарда под красной крышей и уютные занавески в цветочек на окнах. «Тут обитает Юю Майер», подумал Барбер и сбавил скорость. Калитка была кованой, как и решетка забора, и, видимо, не запиралась. У крыльца встречали гостей два зеленых пса – подстриженные вечнозеленые кустарники. Дорожки посыпаны цветным песком и мелкой галькой. Явно Борис обосновался тут надолго, так как заботился об уюте и домашнем покое. Вдруг дверь открылась, и из дома вышла Лаура. Хью пришлось проехать вперед, чтобы она не заметила детектива. К лицу Хью прилила краска, он вспомнил, что Лаура просила его не следить за ней. Разумеется, Хью не мог отказать себе в этом и напялил на голову шляпу с полями, которую всегда таскал с собой, как заправский детектив из сериала. Шляпа сама по себе отвлекала внимание и могла помочь в таком случае. Лаура вышла на улицу через пару минут, ведя за собой на поводке крупную белую собаку. Лабрадор. Барбер вспомнил дневник Юю и усмехнулся. Юю Майер была верна своим вкусам и привязанностям. Лаура-Юю неспешно двинулась по улице, у нее шевелились губы, она разговаривала с собакой. Пару раз она остановилась, почесав пса за ухом. Потом Лаура-Юю скрылась за поворотом. Хью вздохнул и поехал дальше.
Лаура была не похожа на психопатку, хотя Хью не знал, как те себя ведут в стадии ремиссии. И уж тем более она не была похожа на человека, который скрывается. Больше всего она была похожа на хозяйку милого домика, в котором живёт любящая семья, и Хью неприятно кольнуло в груди. Он так мало походил на обитателей вилл и особняков, всё детство прожив на съемных квартирах, а теперь ютился в кондоминиуме в двух комнатах с матерью, да и аренду этой квартиры оплачивало отделение полиции, в котором служил когда-то его покойный ныне отец. Хью ходил в обычную школу, занимался борьбой и мелким хулиганством. Ему чужды были интересы Лауры – живопись и искусство в целом, компания молодых художников, разведение цветов и собак… Хью неплохо знал пару языков кроме своего родного – немецкий и французский, благодаря матери – учительницы на пенсии. Хью сносно учился в школе, благодаря колотушкам той же матери, приобрел поверхностные навыки «воспитанного человека». Однако, он не любил читать, не утруждал себя походами по выставкам и музеям. Откровенно скучал в кинотеатрах, если случайно попадал на «авторское кино».
Мы приехали в город в преддверии майских праздников. По пути в аэропорт, мы заехали на один из местных рынков Бишкека. Было холодно, почти все прилавки были пусты. И вдруг яркий мазок холодного, переходящего в алый, красного цвета приковал мое внимание.
Я двинулась к этому чуду, не видя ничего вокруг, кроме солнечного всплеска-призыва. Нелепый странный наряд, меня не смущал. Представьте черный ватник, опоясанный офицерским ремнем, широченные целинные штаны, подвернутые и закрепленные выше щиколотки, огромные черные туристические ботинки, болтавшиеся на стопе, не смотря на толстые носки. Либо сумасшедшая, либо обкуренная.
Сначала продавец дернулся — рынок почти пуст, на помощь придти некому. Я же завороженно уставилась на прилавок. На деревянном дощатом столе лежали ЯБЛОКИ. Какие выбрать? Разные, почти полностью красные с редкими вкраплениями желтых и зеленых пятен. Хороши и те, у которых красный бок переходил в коричневатые полоски. Или вот эти, полностью желтые, они несли на этой желтизне продольные полоски вуали из красных точек и пятнышек. Легендарный Алма-Атинский Апорт! Я купила два.
Я до сих пор не знаю, что заставило восточного человека отдать мне яблоки по малой цене, не торгуясь. Потому ли, что сумасшедших здесь чтили. Может быть прочитал эмблему, вышитую сакральным для средне — азиатов тамбурным швом, или заметил внушительную фигуру Павла Петровича, оглядывавшего рынок в поисках меня.
Мы приехали в аэропорт заранее. Надо было встретить Иру, нашего лаборанта. Ждали выдачи ее багажа и объявления регистрации на рейс Миши.
Ирина оказалась очень симпатичной, открытой девушкой. С ней было легко. Пока мы были в ожидании, я решила подойти к Мише со своей личной просьбой. Ира пошла со мной и стала невольной свидетельницей сцены, для меня очень горькой. Подошла к Мише и попросила захватить яблоки в Москву и передать их для сына моему свекру. Михаил отказался. И ушел. Я приняла отказ, просьба личная, и спрятала яблоки.
По дороге на Иссык-Куль мы остановились пообедать. Павел Петрович, в отличном настроении, рассказывал об Александре Македонском, его армии, которая совсем немного не дошла до великого озера, так была опасна торная дорога. Оползни, сели, плюс землетрясения, которые их вызывали. Показывал бетонные высокие стены — заградители ущелья, по которому шла дорога вглубь Киргизии. На десерт я подала, нарезанные дольки Апорта.
— Откуда яблоки?
Вмешалась Ира.
— Лена купила яблоки для сына, Миша отказался их взять.
Павел Петрович помрачнел, приподнятое настроение у всех пропало.
— Пора ехать, собираемся.
И был день на берегу озера, заросшего колючей облепихой. Вершины гор в снежных шапках. Нашелся проход к воде и мы с Павлом Петровичем попробовали войти в прозрачную воду, закатав штанины «целинных» костюмов до колена. Холодная вода меня отрезвила и выгнала из головы мысль о купальнике. Зато мы вымыли ноги. Ира, вдохновленная нашим примером, почти окунула свой розовый пальчик с ярким педикюром, и, как котенок, отдернула его от обманчивой воды.
Сашка схватил, скорее облапил, девушку. Ирина завизжала! Она попыталась вырваться, и они вместе заскользили в воду. Павел Петрович успел схватить Сашку за шкирку и удержал обоих от падения.
Почему я пишу об этом дне на Иссык-Куле. Не потому ли, что, начав вспоминать, я «проявляю» плёнку прожитых лет? Или оттого, только с такого удаления ко мне пришло понимание — этот день стал поворотным в жизни отряда? Именно с него начались, сначала не очень заметные, изменения отношений в отряде. И причины этих изменений могут не понять люди 21 века.
У машины уже толпились остальные, но самой Таари почему-то не было. Как и…
— Тетсуи заблудился, — тихо сообщил Юки. — Она его искать пошла. Вон в ту сторону. Я думаю, может, мы могли бы помочь?..
— Лучше оставайтесь здесь, — Акайо представлял себе последствия одновременной попытки найти друг друга в огромном городе. Заблудившихся тут же станет намного больше. Но…
Юки, как нарочно, спросил:
— А если ты один пойдешь? Мне кажется, ты не заблудишься.
Акайо кивнул, хмурясь. Он тоже надеялся, что не заблудится.
***
В указанном переулке было темно, фонарь, реагирующий на движение, разгорался медленно и неохотно. Акайо прислушивался, надеясь уловить звук шагов — если не Тетсуи, то хотя бы Таари. Первый отходящий в сторону проулок оказался тупиком, второй — большим двором, занятым влюбленными всех полов и возрастов. Акайо, на всякий случай обходящий двор, чтобы убедиться, что Тетсуи не стал членом ни одной из парочек, едва не споткнулся на ровном месте, обнаружив, что на одной из лавочек самозабвенно целуются две седые старушки. Те заметили его, тихонько засмеялись и тут же зашикали друг на друга.
— Не пугай мальчика! Смотри, какой скромный.
— Ой, да он же абориген, только посмотри! Потерялся, наверное. — и громче, обращаясь к нему, спросила: — Тебе помочь, юноша?
Акайо отступил назад, выставив перед собой руки и извиняясь, что нарушил их уединение, но старушки продолжали наблюдать за ним, пока он не покинул двор. Насколько он успел понять эндаалорцев — они скорее беспокоились о возможно заблудившемся рабе, чем стеснялись при нем целоваться дальше.
За то время, пока он осматривал двор, фонарь в переулке успел совершенно погаснуть, и пока не собирался зажигаться вновь. Акайо подождал, привыкая к темноте, и отправился разведывать видневшийся за следующим домом перекресток. Справа снова оказался тупик, а вот слева…
Он отпрянул назад, стараясь слиться со стеной. Сцена, разворачивающаяся на улице, явно не предназначалась для чужих глаз, но не смотреть оказалось выше его сил. Фонари, горящие вдали, резко очерчивали контуры фигур, и словно еще два крохотных, злых фонаря горели глаза Таари.
Странная обида прошила сердце, была поймана, будто юркий дух, распята и зарисована в свитке разума. Акайо отвернулся, собираясь вернуться к машине до того, как его заметят, но донесшееся эхо слов Таари заставило его вновь поднять голову.
Удивление. Смущение. Непонимание. Акайо сгреб эти камни с доски, обещая себе подумать о них после. Стараясь ступать насколько возможно бесшумно, вернулся в переулок под начавший разгораться фонарь и, слыша приближающиеся шаги, поспешил к машине.
Он успел вернуться и сказать, что в ближайшем дворе никого не нашел, когда из переулка вышла Таари, ведя перед собой за плечо Тетсуи.
— Ну, никто не успел потеряться, пока я за ним ходила? — она сама видела, что нет, и вопрос прозвучал наиграно весело. — Тогда поехали!
***
Пока они ехали домой, Акайо извлек из памяти только что испытанные чувства. Повертел в голове, разобрал на составляющие.
Обида. Таари была не просто недоступной и прекрасной гейшей, она была его недоступной и прекрасной гейшей. Он сам понимал, что это невероятно глупо, ревновать к кому-то такую женщину, свою хозяйку, у которой гарем из девяти человек, но тем не менее, это чувство было.
Удивление. Она повела себя необычно? Да, в чем-то, но скорее он удивился именно её словам. И своей обиде, которая после этих слов ушла. К чему он ревновал, к её злости? К её резкости?
Подсмотренная картина миражом висела в его голове, начиная спорить за главенство с образом Таари в саду, и вызывая соответствующий телесный отклик. Акайо постарался взять себя в руки. В машине всех развлечений — вид из окна и лица других рабов, так что его реакцию на собственные мысли могли заметить, а он этого совершенно точно не хотел. Впрочем, хватило самой мысли, что кто-то может обратить внимание на его состояние, чтобы проблема исчезла сама собой.
Ему хотелось разобраться до конца, что же с ним происходит, но пока было неподходящее время и место, так что он представил себе холодильник, тот, что стоял на кухне и, невольно думая, как ругалась бы Нииша за долго открытую дверцу, осторожно сложил в дышащее холодом нутро все чувства, которые клубились внутри. Постоял, наблюдая, как медленно покрываются инеем эмоции, которые он изобразил разноцветными шарами, и чувствуя одновременно приходящее к нему ледяное спокойствие. Каких-то три месяца назад это была самое частое его чувство… Каких-то три месяца назад он назвал бы этот промежуток времени тремя полными лунами.
Ему вдруг очень захотелось захлопнуть мысленный холодильник, обмотать веревками и сбросить куда-нибудь в самое глубокое и холодное из всех озер, о которых он знал.
Но какой смысл? Эмоции все равно остались бы в нем, хоть и запечатанные, скрытые. И, переродившись, будто сгнившие фрукты, стали бы ядом, который мог уничтожить его куда вернее, чем…
Он остановился, не позволив себе додумать слово. Оно висело в нем застывшим на взлете зарядом фейерверка, замерзшей вдруг бурной рекой. Акайо мысленно присел, потрогал лед пальцами.
Он на самом деле уже знал, что под ним. Давно знал. Вопрос лишь в том, хотел ли он следовать за этим знанием.
Подо льдом в его воображении плыли рыбы, били хвостами и исчезали в бурлящем потоке. Вдруг оказалось, что между льдом и рекой — целый мир, и там, далеко внизу, в лодке без весел плыл человек с закрытыми глазами.
Акайо не удержал лицо, улыбнулся, признавая — вопроса нет. Выбора нет тоже. Есть только река, которая уже несет его. Вопрос лишь в том, возьмет ли он в руки вёсла.
Лёд треснул.
Машина остановилась.
— Наконец-то приехали! — взволнованная Нииша, как обычно, уже ждала на пороге. — Таари, купи себе, наконец, телефон! Я же волнуюсь, хоть предупредила бы, а то прямо как вчера…
Таари только отмахивалась, смеялась и требовала ужин. Нииша стушевалась:
— Вы не поели в городе? Вот же я старая дура! — но тут же взяла себя в руки. — Ну ничего! Мальчики, быстро-быстро, давайте на кухню, сейчас мы с вами мигом сообразим, чем поужинать!
Нииша дала им свободу фантазии, так что стол получился очень кайнским. Рис, рис, еще немного риса, и, неожиданным гостем из южного региона империи, курица с овощами в глазури от Шоичи и Джиро. Сама Нииша навертела рулетики из ветчины и сыра, и критически изучала получившийся стол. Таари, все время готовки сидевшая на кухне и читавшая что-то с планшета, наконец подняла голову.
— Интересно. Нииша, а если дать им только рис, сколько блюд они сумеют приготовить?
Кто-то фыркнул, Иола серьёзно задумался, Тетсуи покраснел. Гордо задрал подбородок Джиро, единственный из всех рабов не любящий рис. Тихо сообщил Акайо:
— Только из риса и воды — два. С сахаром — три.
Таари поддела вилкой рисовый шарик, укусила прежде, чем готовивший их Юки успел её остановить. Сообщила, жуя:
— Вкусно. Но, по-моему, я начала с десерта.
Засмеялась Нииша, подтолкнула в спины стоявших рядом с ней рабов:
— Садитесь, рисовые люди! И рассказывайте, что есть что, и как это все едят.
***
Ужин прошел странно. Акайо впервые видел, чтобы рабы так свободно разговаривали с Ниишей и Таари. Это было, наверное, весело и приятно для большинства, но ему самому долго было неловко. Казалось неправильным, что хозяйка вдруг оказалась настолько рядом с ними, пока он не заметил, как она на самом деле управляет разговором. Задает вопросы, делает паузы, улыбается так, что в ответ вынужден улыбаться даже Джиро. А потом Акайо заметил, как нелегко ей даётся этот разговор. Как на крохотные мгновения морщится лоб, проглядывает в глазах усталость, а иногда, почти незаметно, блестит в них та дикая, опасная злость, которую он увидел в переулке. И как Таари тут же эту злость гасит. Смеется громче, говорит веселей — до следующего тревожного огонька.
Это было так отчаянно неправильно, что, когда ужин кончился, рабы помыли посуду и Нииша отправила их спать, он пошел искать Таари.
Дом был пуст и темен. Ложилась спать Нииша, заплетая свою копну мелких кудрей в косу, кто-то из рабов плескался в гаремном душе. Акайо вошел в комнату, признавая свое поражение, и остановился, ошеломленный простой, очевидной догадкой.
Он толкнул потайную дверь, и она открылась.
***
— Пришел, — тихо сказала Таари, даже не глядя на него. Акайо показалось, что хриплый низкий голос растекся по залу, заполнив его жаркой, влажной дрожью воздуха тропического леса.
Она сидела на высоком деревянном столе, поджав одну ногу под себя, и перебирала в руках длинный кнут.
Акайо подошел ближе. Опустился на колени, затем склонился, коснувшись лбом пола. Таари засмеялась — странно, отрывисто, будто кашляя смехом. Пробормотала:
— Ты даже не знаешь, на что соглашаешься, глупый.
— Я знаю, — ответил Акайо в пол. Хотя в том смысле, который Таари вкладывала в слово “знаешь”, он лгал, в то же время он говорил правду.
Его спины коснулся развернувшийся кнут, Таари, спрыгнув со стола, встала над ним. Наклонилась к самому уху:
— Врешь. Плохой мальчик.
Вцепилась в воротник его рубашки так, что ткань впилась в горло… И вдруг отпустила. Отошла неверными шагами.
— Глупый, глупый мой Акайо. Так на самом деле нельзя. Ты ничего не знаешь о том, на что соглашаешься…
Он приподнял голову, решившись взглянуть на нее. Сказал так уверенно, как мог:
— Я знаю, чего я хочу.
Сказал — и, сглотнув, снова уткнулся в пол, дрожа от предчувствия удара.
Кнут обжег спину даже через рубашку, прокатившись волной чуть правей позвоночника. Таари, подойдя, вздернула его на ноги.
— Хочешь? Этого?
В её глазах полыхало два безумных зеленых костра, в которых сгорало его благоразумие. Он выдохнул в такие близкие и желанные губы:
— Быть твоим.
Она оттолкнула его от себя, рванула собственный ворот, будто задыхаясь. Ожгла Акайо взглядом, и он понял вдруг, как отчаянно она старается погасить этот огонь в себе. Пытается защитить своего раба от того, чего боится сама. Но…
Говорят, люди боятся неизвестности.
Говорят, нужно знать, чего боишься.
Акайо снова опустился на колени. Он не знал, что может сказать ей. Как может доказать, что говорит правду.
Человек в лодке крутился в водовороте и не решался взять весла.
Дана исподтишка подглядывала за Саатом. Увидела и мгновенную радость, когда оказалось, что проблема с «глушилкой» решилась сама собой.
И легкое ощущение вины в голосе, когда он сказал:
— Ну, вот. Теперь проблема со связью не так актуальна. Сеть работает. Пойдемте отсюда.
В поселок прокрались быстрые сумерки.
— Люблю это время в пустыне, — признался Саат.
Небо стало фиолетовым с алыми всполохами перистых облаков. Вершины гор вдали все еще сияли отраженным солнечным светом, а ближние скалы завернулись в тень, как в мантию.
Дана кивнула:
— Красиво.
— Дана… меня ждут. Алекс сейчас разрабатывает план обороны поселка. Я там должен быть. Хотите пойти со мной?
— Я не знаю… а зачем оборонять поселок, если в нем все равно никого не осталось?
— Чтобы задержать бандитов.
Она задумчиво склонила голову. Сказала тихо:
— Еще ничего не кончилось… а здесь так тихо, будто ничего и не начиналось.
— Это кажется. Ну, я пойду… не заблудитесь?
— Нет, я хорошо помню дорогу.
Саат быстрым шагом направился к зданию администрации. Вот уже и площадь пересек. И все-таки, когда и где она могла с ним встречаться раньше?
Здания вокруг площади осветились яркими фонарями, должно быть сработала какая-то автоматика. Удушливый зной тоже словно выключили. А может, она привыкла к Рутанской жаре, и теперь любой просто теплый день в любом из двух десятков виденных ею миров покажется прохладным. Фонари — словно осветители. Площадь — словно арена. И даже зрители есть: несколько кхорби пристроились на крыльце администрации. Нет, тут не только кхорби, есть и те, у кого плащ блестящий. Лица только у всех усталые. И печальные. День был такой, что не до радости…
Дана огляделась, нет ли под ногами еще чего-нибудь… соответствующего обстановке. Что-нибудь бы блестящее… и круглое…
— Бродяга! — окликнула она андроида. «Глушилка» уже не мешала связи, и робот отозвался мгновенно.
— Привет, Дана. Как у тебя дела?
— Я на площади. Найди мне что-нибудь круглое, штучек пять, но чтобы одинаковое по размеру. И еще ножи захвати. И стул, а то я долго стоять не могу, нога болит. И тащи сюда.
— Ты что задумала?
— Хочу потренироваться.
— Есть перед кем?
— Бродяга!
— Иду, радость моя. В качестве чего-нибудь круглого тарелки подойдут?
— Вообще-то, я какие-нибудь шарики имела в виду. Но и тарелки сгодятся. И поторопись! Будешь ассистировать.
— Хотела шарики, и говори, что шарики. И не морочь голову бедному антропоморфу.
Дана отключилась и стала ждать, выбирая на площади место для тренировки.
Бродяга появился меньше чем через четверть часа. Сгрузил у ног хозяйки целую гору барахла. Поставил складной стул.
Девушка кивнула, вынула из горы имущества стопку разноцветных тарелок. Достаточно тяжелые, отлично. Подбросила на пробу одну, другую, и почувствовала, что все получится. Это то, что надо.
— Бродяга, тащи стул на середину, туда, где посветлее. Мне нужно все видеть…
Жонглировать пятью предметами на ходу с непривычки оказалось трудно, но выполнимо. Дана добрела до стула, села, удерживая в воздухе все тарелки. Сказала:
— Бродяга, вставай напротив, будешь принимать. По первой схеме!
Этот трюк означал, что Бродяга должен сыграть неумеху. Все время терять тарелки, падать, но вовремя запускать их обратно Дане, чтобы ни одна не оставалась лежать на земле. Вообще-то неумеху обычно играла Дана. Но попробуй-ка покатайся по площадке, когда нога почти не слушается?
Потом в дело пошли ножи. Их всего было шесть. Дана начала жонглировать тремя, а Бродяга подкидывал ей их по одному. Девушка ловко ловила и запускала в воздух еще одно сверкающее в свете фонарей лезвие. Когда над головой артистки порхали все шесть ножиков, трюкачи сорвали первую порцию аплодисментов. А через какое-то время обнаружилось, что на площади собрались все, кто остался в поселке и не занят срочными делами.
А потом из здания администрации вышли и командиры отряда пустынников. Саат. Высокий бородач, которому желтый плащ пустынника был даже слегка маловат, коренной кхорби, не молодой уже, бритый на лысо. Круглолицый горожанин, ростом чуть выше Саата. Дана увидела, что они никуда с площади не пошли, остались тут же, на ступенях. От этого на душе стало отчего-то совсем легко.
Единственное, что смущало, трюков для такого ограниченного набора инвентаря, у нее было совсем мало. И усталость уже стала подкрадываться. А вот боли в ноге дана практически не ощущала. Боль стала неважной, второстепенной. Так, легкая помеха. Нужно ее учитывать, когда прыгаешь и крутишь сальто, только и всего…
На исходе часа она раскланялась.
Шоу на поселковой площади имело бешеный успех, и странный эффект: зрители не покинули площадь, а разбрелись по ней группами в несколько человек. Зашуршали разговоры.
Стоило только присесть, и на девушку обрушилась вся та усталость, которую она старательно прогоняла во время представления. Дана едва доковыляла до зарослей за невысокой оградкой. У оградки можно было сесть и отдышаться, не наблюдая вокруг себя коловращение людей. Ну, вот, и по тебе дело нашлось, а, артистка?!
И вдруг услышала:
— Алекс! У нас беда. Этот парень, Риммер… он сбежал.
Дана открыла глаза и увидела, как бородач спрыгнул с крыльца навстречу невысокому кхорби.
— Когда? Как?
— Нуч ему еду понес. А он, видимо, уже ждал его с ножом. Ударил и сбежал…
— А Нуч?
— Не знаю, он крови много потерял. Мы его перевязали, но…
Рядом с ними откуда-то сам собой возник Саат. Сказал:
— Я к коттеджу.
Алекс после секундной паузы согласился:
— Пойдем.
— Минуту.
Саат вышел на площадь и крикнул:
— Не расходитесь! У нас ЧП.
Продолжил уже почти обычным голосом:
— Сбежал один из бандитов, Нуч ранен. Тяжело. По счастливой случайности нам пока удавалось избегнуть потерь. Хотя все мы знали, что потери будут обязательно. Но я не желаю терять людей из-за их собственной дурости и неосторожности. Шутки давно кончились…
Дана нашарила взглядом андроида. Тот придвинулся ближе, чтобы ей не пришлось повышать голос. Девушка поежилась, словно от холода:
— Так вот он какой, на самом деле… он на Рэма похож.
— Кто это — Рэм?
— Мой дядя. Глава семьи Тэн. Я ведь не просто циркачка. Я из Семьи Тэн. Ты не был у нас, не знаешь… Помимо всего прочего, нашей семье принадлежит одна из самых древних цирковых школ зоны Лойка, она же, кстати, одна из самых закрытых… Рэм был моим наставником. Он тоже никогда не повышал голос, зато любой, кто его слушал… ощущал себя полным ничтожеством.
Сзади послышался тихий голос Алекса:
— Не думаю, что Саат получает удовольствие от этого представления. Но он прав. Такое не должно повториться.
Дана обернулась, но Алекса сзади уже не было. Ушел.
Трудно сказать, когда Джет обнаружил, что сеть снова работает. Было уже темно. Первым делом попытался связаться с городом, и обрадовался, когда попытка увенчалась успехом.
Усталый и больной голос инспектора Гуса прозвучал радостной мелодией:
— Джет! Слава богу! Я боялся больше вас не услышать.
Стараясь не очень шевелить губами, Джет ответил:
— Со мной все в порядке. С Даной и андроидом тоже. Но у меня для вас куча неприятных новостей…
Инспектор выслушал хронику событий молча. Потом заметил:
— Я, конечно, предполагал, что будет плохо, но чтобы настолько…
— Мэр должен был еще днем узнать подробности, Саат разговаривал с ним по сети. Правда, судя по реакции, ничего не добился. И я сам писал записку, отправил ее с ранеными.
— Записка… — смущенно протянул Гус. — Нет, мэр ее не получил. Ваша записка у моих экспертов. Изучается на предмет наличия отравы. А что касается разговора… кто такой это Саат? Мэру круглые сутки надоедают паникеры самого разного толка. Он мог просто не принять всерьез предупреждение.
— Саат — что-то вроде предводителя у пустынников. И он умеет быть очень убедительным.
Гус вздохнул.
— Наш мэр излишне осторожен и не склонен доверять незнакомым людям. И в большинстве случаев я с ним совершенно согласен. Тем более что в городе происходит форменный дурдом.
— А что именно?
— Что… народ бежит. Кто-то в Бэст, кто-то и вовсе с планеты. Келли вот улетел. Вместе со всей семьей. Порт для туристов закрыт. Кхорби просто снимаются семьями и уходят в пустыню. На полицию, как всегда, навешены все собаки.
— А что военные?
— Мэр считает, что мы, раз добившись автономии, должны сами ее поддерживать. Другими словами, против бандитов он звать помощь не намерен. Но если дело касается ФСМ…
— Без вариантов.
— …то мне нужны, кроме вашего слова, материальные доказательства их участия в нынешних событиях.
— Об этом можно подумать. Часть бандитов мы уничтожили. У них слишком новое, качественное, а главное — одинаковое, пустынное снаряжение. Возможно, там есть марка производителя. Но всем было бы спокойней, если вы сможете убедить городское начальство, что шутки кончились.
— Попробую. Когда вас ждать?
— Надеюсь, что завтра утром. Было бы неплохо, если бы за нами кто-нибудь приехал.
— Буду иметь в виду, но… хорошо. Я сейчас сам попытаюсь связаться с мэром… хотя, час уже поздний, он может и не подключиться… Если не получится, завтра попытаемся сделать это вместе.
— Лучше бы получилось.
Джет вышел из сети. В который раз повертел в руках тюбик, принесенный Алексом.
Свинтил крышку. Гордость — гордостью, но здоровье дороже. Мазь приятно холодила обожженную кожу, и сразу впитывалась.
Через какое-то время неприятный зуд прошел, и стало возможным подумать о других благах цивилизации. Смыть пот, например…