Шеррская сторожевая
Март 2190 года
Вечер был неожиданно теплым, тихим и приветливым. После смешанной со снегом и дождем мокреди, что длилась почти всю неделю, такая погода была почти благодатью. И люди повыходили на территорию, и живность повыбиралась из домиков-укрытий на подсохшую землю вольеров.
Анджер и Шенк медленно шли вдоль клеток. У них был отличный питомник, лучший по рейтингу ДЖИС. Каждому животному полагался хороший домик, площадью двенадцать квадратов. С двумя — в обе стороны — выходами в вольер и на просторное поле, где зверью можно было вволю побегать. Да и живность была ухожена и к рукам приучена.
— Хорошая сука, шесть щенков привела. — Капитан еще не был старым, но, если бы не питомник, давно бы чувствовал себя списанным и бесполезным. А так вроде как и нужен, пусть не людям, так собакам. Анджер небрежно провел пальцами по решетке вольера, где позавчера ощенилась гордость питомника: Хаша — самая крупная и мощная собака. Сто девять в холке, восемь баллов по тестам, шеррская сторожевая и просто красотка.
Сопровождающий его лейтенант прильнул к решетке, стараясь рассмотреть в глубине просторного домика-будки его обитателей. Получалось плохо, из лаза высунулся только влажно блестящий нос матери и ее же предупреждающе оскаленные клыки.
— Уже известно кто: сучки или кобельки? — Лейтенанта этот вопрос волновал больше всего, потому что именно он заведовал распределением помета. В этот раз был заказ на четырех девочек в охранную службу президента одной из мелких планет. Отказывать такому покупателю и, таким образом портить с ним хорошие отношения, не хотелось.
— Да кто ж тебе скажет? Вот ходить начнут, вылезут из конуры — и увидим.
— А что шесть… как узнали?
— Да наш кибер-работник посчитал. Так, мол, и так, наблюдаются семь тепловых объектов.
— Он же и пол может определить, у людей-то определяет.
— Так то у людей. Определение пола собак в программу у них не заложено.
Мать, которой то ли наскучили нудные человеческие разговоры, то ли она поняла, что знакомые люди не несут опасности, вылезла из будки, потянулась всем телом, растопырив пальцы на мощных лапах, и снизошла до того, чтоб подойти поближе к решетке и подставить шею для почесывания. Капитан просунул руку между широко раздвинутых прутьев и принялся скрести слой жесткой шерсти, добираясь до кожи жмурящейся от удовольствия собаки. На лейтенанта псина царственно не обращала внимания — редко появляющийся человек, который со своими служебными обязанностями не входил в число ее жизненных приоритетов.
Но долго наслаждаться лаской псине не довелось: в домике требовательно пискнул щенок — и Хаша, ловко извернувшись, прошлась мокрым языком по ласкающей ее руке и, с удивительной для такой махины грацией, исчезла в лазе.
***
Темнота. Темнота и запахи. Теплое большое рядом, оно родное и без него не получится ни дышать, ни вообще существовать. Стук. Гулкий и редкий: тук-тук, тук-тук. И еще много, звонкие и частые, перебивающие друг друга: туктуктуктук… туктуктук… И внутри тоже туктуктук… Внутри меня. Я есть, и они тоже есть, которые туктуктук. Той частью, которая дышит, чувствуется запах. Запах заставляет дышать чаще и сильнее, для этого приходится приоткрыть то, которое мокрое. И тут же всовывается что-то, которое пахнет, пахнет так, что хочется втянуть этот запах в себя и не отпускать. Сжимаю это в себе и внутрь вплескивается что-то, заполняет всего… густое, горячее и вкусное, оно несет в себе жизнь, я глотаю это. Мне тепло и хорошо, я существую.
***
Еще четыре дня она просидела почти безвылазно в своем укрытии, согревая новорожденных теплом тела, тем более что погода опять перестала радовать. А на пятый день распогодилось — весна все больше вступала в свои права, и Хаша вылезла из домика и по одному вытащила к себе на улицу щенков. Материнский инстинкт ей подсказывал, что прогулка под солнцем пойдет им на пользу. Хотя прогулкой это неспешное ползанье назвать, конечно, нельзя — скорее сон на свежем воздухе, но солнце исправно грело и саму мать, и ее шестерых отпрысков, сушило волглые пушистые еще шубки, заставляло еще слепых щенят поднимать мордочки к теплому небу. Солнечный ультрафиолет также убивал бактерии, которые могли попасть на шерстку. Дождавшись, пока щенки, сбившись в сопящую кучку, заснут, Хаша вернулась в домик. Тщательно обнюхала подстилку. Здесь отсырела, но гнили нет, дезинфекция не нужна, здесь остатки родильной крови, здесь щенячий помет. Хаша целенаправленно поскребла лапой, отодвигая подстилку от края — автомат-уборщик вечно этот угол пропускал. Вышла и, приподняв носом защитную крышку над кнопкой, надавила на выпуклость. Этому простейшему действию ее научили давным-давно: еще тогда, когда выделили собственный вольер. Пол теплого мягкого пластика опустился всей своей площадью, по нему прошлось острое лезвие скребка, сбрасывая старую подстилку в мусоропровод, пол поднялся на обычное свое место и в потолке открылся люк, откуда высыпалась порция свежей подстилки. Хаша поворошила ее носом, разравнивая, удовлетворенно принюхалась: хорошо, стебли сухой травы мягкие, чувствуется полынь и ромашка, ни одному паразиту не понравится. Перетащила сонных щенков обратно, на первый раз хватит прогулки.
***
Я иду. Те, которые туктуктук, — мои сестры и брат. Которая тук-тук — моя мама. Я иду к маме, вокруг мамы. Она большая. Ее запах везде. У нее язык, она меня им умывает после того, как покормит. Молоко. Оно вкусное. Сестры друг на друга подвизгивают. Кому-то не досталось молока. Нет, досталось, просто сразу не нашли. Брат рядом. Сопит и фыркает. Вокруг мамы не идет. Не хочет. Врет. Не может. Пузо наел и не может. Спит. И я сплю. Под боком у большой теплой мамы.
***
Толстый пушистый щен всего-навсего с локоть длиной вывалился через слегка приподнятый порог лаза и замер, смешно покачиваясь на нетвердых лапах. Рыжая с черным шубка топорщилась щенячьим пухом, только что открывшиеся голубые глаза рассматривали окружающий мир с восторгом: какое оно все большое! А чувствительный носик уже пытался втягивать все многообразие запахов этого большого мира. Потом внимание щенка привлекла она. Большая, размером с голову щенка, жаба сидела неподалеку, принимая дождевые ванны и шумно дышала, покряхтывая. Щенок издал невнятный звук, который, пожалуй, на человеческий язык можно было перевести междометием «Вау!» и, разинув еще беззубую пасть, грудью пошел на страшное чудище. Впрочем, далеко он не ушел: мать ловко втянула его за холку обратно в домик.
***
О! Оказывается, я могу смотреть! Вокруг так много всего! И здесь близко, и там далеко! И далеко-далеко, там где свет. Яркий. Я вижу все, всего много-много-много! И мама, и сестры с братом, и свет яркий, и ты… Ты… ты кто? Ты чужая, мокрая и скользкая, уходи, не хочу, чтоб тебя сестры увидели, не пугай их! Ну вот, мама забрала меня обратно. Но я еще вернусь и прогоню тебя, запомни!
***
На следующий день за первопроходцем потянулись остальные малыши. Хаша, развалившись и поводя боками, разлеглась в шаге от лаза, щенки бестолково ползали вокруг, поскуливая и то и дело тычась носами ей в бока: то ли в поисках молока, то ли для того, чтобы убедиться, что мать никуда не делась — вот она лежит, большая и теплая. И только вчерашний щенок, выделяющийся присутствием серого окраса в шерсти, недолго покружил вокруг, а потом целенаправленно взял курс на решетку вольера. Мать некоторое время обеспокоенно наблюдала за забавно ковыляющим шустрым отпрыском, а затем встала, стряхнув с себя детей, с намерением вернуть путешественника. Но в калитку уже шагнул Анджер.
Подхватив щенка поперек толстенького брюшка, капитан поднял и перевернул его спинкой вниз: надо было все-таки узнать пол.
— Кобель. Значит, в разведку пойдешь.
Щенок, вначале опешивший от происходящего: как это? То, по чему ходят, так далеко, а он почему-то кверху лапами? Отчаянно заскулил и завозился, выворачиваясь из человеческих рук.
***
Ты где, чужая-мокрая-скользкая? Я иду тебя прогнать. Ага, струсила и прячешься? Где же ты спряталась? Тут нет, и тут нет. Может быть, ты там, где кончается дом? Вот я тебя сейчас! Ай! А ты кто? Какой большой! Не поднимай меня так высоко. Еще и перевернул. Пусти, мне так не нравится! Пусти, тебе говорю! Мама, ты меня забираешь? Это хорошо, а то там высоко очень. Кто это? Человек? Хозяин? Все равно нельзя меня пузом кверху носить, даже если и хозяин.
***
Хаша все-таки подошла, пригнув голову, ткнулась носом в беспокойного щенка, лбом боднула Анджера. Тот едва устоял на ногах, засмеялся:
На, забери свое чадо, нервная ты наша, — протянул ей сына на ладонях. Собака аккуратно прихватила малыша зубами за шкирку, отнесла к остальным, положила. Улеглась рядом, оградив с двух сторон лапами, чтобы не сбежал. Анджер тихонько подошел, присел, поворошил-погладил остальной помет под ревнивым взглядом матери.
— То, что доктор прописал, четыре сучки и два кобелька. Молодец, животное, понимаешь, что требуется, — он с силой потрепал довольную псину между ушами, та забила длинным гибким хвостом, тем не менее зорко следя за своими отпрысками.
Анджер еще раз ободряюще похлопал собаку по боку, вытащил из кармана кусочек специального собачьего печенья, на открытой ладони протянул угощение, подождал, пока подачку аккуратно подцепят зубами размером с палец. И ушел, дел в питомнике и кроме Хаши хватало.
***
Весь мир делится на кусочки: одни темные, а другие светлые. Когда начинаются темные кусочки мира, мама укладывается на бок, подставляя теплый, сладко пахнущий едой живот. И в него хорошо уткнуться, прижаться. И спать, вдыхая тепло, спокойствие и счастье. А вот светлые кусочки открывают вокруг невообразимый простор, где светит ласковое солнце или идет дождь, он смешно щекотится по носу и шерстка становится мокрой и мама ее потом сушит языком. И надо все успеть, пока светло. Надо, пока не видит мама — а то будет рычать, посмотреть, что происходит там, куда не пускает вредная решетка, и где ходят большие двуногие человеки. Надо познакомиться с гостями. Их много: и летающие, которые с перьями, и которые мелкие полосатые, и не летающие, и гладкие мокрые, и в чешуйках. И с братом-сестрами надо поиграть. И попробовать на зуб то, что ест мама. И еще много-много дел вокруг.
***
Анджер наблюдал, как самый крупный щенок на нетвердых еще лапах деловито осматривается и внюхивается в окружающие запахи. Хороший рабочий пес будет. И девчонки все как на подбор — одинаковые, как горошины в стручке, активные, голосистые и жизнерадостные. Второй кобелек, правда, немного подкачал: на левой передней лапе белый носок, и характер посмирнее, но в остальном такой же крепенький и ест хорошо. Уже вон материнскую похлебку лакает, извозился по уши. Кобельки будут Хеш и Хем, а девчонок пусть заказчик называет — у нас они все равно только полтора месяца проживут.
Из-за спины подошел Шенк, тоже всмотрелся в щенков.
— Хороши, мерзавцы. По высшей цене пойдут. Надо глянуть на них поближе, — с этими словами лейтенант направился ко входу в вольер.
Анджер предупредил его:
— Я бы на твоем месте так не рисковал.
— Но Шенк словно бы не услышал, прикоснулся к сенсорному замку и вошел.
Хаша недобро проворчала ему навстречу, но глупый самоуверенный человек подошел к щенкам и принялся их тормошить, рассматривая. Этого материнское сердце уже перенести не смогло: прихватив сидящего на корточках наглеца за куртку на уровне талии, подтащила к оставшейся открытой калитке и лбом в пятую точку придала надлежащего ускорения.
Анджер, созерцая процесс выволакивания Шенка, постарался спрятать улыбку — уж больно забавно это выглядело. Капитан знал, что Хаша не причинит вреда человеку, даже очень назойливому, без специальной на то команды, поэтому за физическую целостность лейтенанта не боялся, а ущемленное достоинство… ну, сам дурак, нечего без спроса к молодым матерям лезть.
Шенк вскочил, развернулся было высказать все, что думает о таком поведении, но наткнулся на хашин довольный взгляд и вываленный язык. Языком этим псина прошлась по лицу человека, умывая. А когда, отплевавшийся и утеревшийся рукавом, лейтенант продрал глаза, то увидел только покачивающийся хвост с пышной кисточкой.
Анджер протянул парню носовой платок, затертый по сгибам, но чистый и сухой:
— Юмористка девочка, не обижайся на нее. А к щенкам еще с пару недель не стоит подходить. Когда есть будут уже нормально из миски, тогда и посмотришь. А пока можешь подогреть азарт будущего владельца голографиями. Пошли — я тебе скину.
Люди ушли, а Хаша, нервно покрутившись и убедившись, что ее драгоценным чадам ничего не грозит, успокоенно вздохнула и уже привычно легла на бок.
***
Дни, такие долгие для щенков, насыщенные открытиями и познанием большого мира, для людей протекали очень быстро. Пушистые колобки с наивными голубыми глазками подросли, вытянулись, щенячий пух стал облезать клочьями. Голенастые хитрые девчонки неожиданно обзавелись кисточками на ушах — «в дедушку» отметил Анджер. Хем подкупал своей неторопливой уверенностью в происходящем и настойчивостью. Хеш совал свой мокрый нос куда попало, за что уже неоднократно получал как от матери, так и от хозяина.
К двум месяцам в свой личный архив с меткой «результаты шилопопости» он мог бы занести: застревание головой в решетке, так что людям сначала пришлось выпиливать, а потом приваривать прут обратно; знакомство со шмелем, закончившееся раздутым носом для щенка и гибелью в пасти для насекомого; падение в мусоропровод, откуда Хаша едва успела вытащить малыша за шкирку; катание и валяние в случайно найденной единственной грязной луже, которое было веселым и интересным, но последствия — мокрыми и неприятными.
Кульминацией проказ стало то, что щенок вытолкнул все семь мисок, шесть маленьких и одну большую, на тропинку возле вольера и на них наступил курьер пиццерии, несший заказ. Что ж, пицца была вкусная, хотя и пришлось потрудиться, подгребая ее лапами к себе через решетку. Анджер, собрав миски, одобрительно похлопал уже вымахавшего выше колена щенка по крупу:
— Хулиганишь? Хорошее дело, будем тебя к науке приставлять.
***
Эгран считался хорошим кинологом. Он работал уже три года и не имел ни одного нарекания. Да и собаки после его рук были идеальными: быстро выполняли команды, не огрызались на хозяев, давали высокий результат по тестам. А что временами из тренировочного бокса, где он работал слышался визг — ну, так все знают, что псам иногда и силу человека надо показать. А то когда вырастет такой милашка во взрослую метр с лишним в холке махину, то уже уже дрессируй не дрессируй, а сладу не будет. Порвет меньше, чем за минуту, даже подготовленного профессионала.
Доносившиеся из тренировочного бокса рычание привлекло внимание Шенка. Пусть он напрямую и не работал с собаками, а только распределял щенков по заказам, но парень сообразил, что так бешено тявкать и страшно выть собака во время обучения не должна. Тем более, судя по звукам, кинолог работал с кем-то мелким. Лейтенант нажал сенсор, отодвинул створку.
— Ах, ты сука!
Когда парень кинулся на кинолога он даже не подумал, что в боксе находится щенок шеррской сторожевой, который вполне уже может быть обучен команде «взять». А отдать приказ — дело секунды, и тогда бы от лейтенанта осталась только строчка в личном деле, и то не лестная — погиб при исполнении служебных обязанностей, в связи с пренебрежением к правилам безопасности. Лейтенат также и не подумал, что кинолог на голову его выше и гораздо шире в плечах, да и работает не с болонками. Просто, в понимании лейтенанта, собак можно учить, но не издеваться над ними.
Ярость оказалась сильнее: если бы Эгран не успел активировать красный маячок помощи, то отправился бы не в госпиталь, а прямиком в морг. Лейтенанта от кинолога отрывали трое прибежавших на вызов сотрудников. Анджера, который узнал о методах дрессировки, едва смогли удержать двое. Капитану очень хотелось завершить начатое Шенком, но пришлось взять себя в руки и расправляться с мерзавцем законным способом.
Пока люди дрались друг с другом, Хеш тихонько поскуливал, прижавшись спиной в угол. Он не забился туда от страха, просто в таком положении человеку было сложнее его достать. И удобнее было огрызаться. Из-за чего так зло сцепились люди, Хеш не понял, но терпеливо ждал, что будет дальше. Когда злого хозяина убрали, а в боксе остались добрый хозяин и редкий хозяин щенок тявкнул. Угрожающе оскалился на приблизившихся к нему людей — после злого хозяина, он и остальным перестал доверять.
— Шенк, придется тебе его брать в работу. Больше отдать некому, — Анджер сокрушенно покачал головой. — Зря эту мразь не прибили, такого пса чуть не испортил.
— Я не умею, — лейтенанта пошатывало — все же от кинолога крепко досталось, да и кровь заливала глаза и наполняла рот, мешая сосредоточиться.
— Значит, учиться будешь. Вместе с ним. И не обижай парня.
***
— Хеш! Хеш! Иди ко мне хороший.
Дрессировка застопорилась. Подтягивать щенка на поводке, заставляя выполнять команду было бессмысленно; он упирался всеми лапами и грозно рычал. Шенк проштудировал кучу книг по психологии животных, и понял, что нихрена авторы не понимают в жизни вообще и в собаках в частности. Пришлось учиться… у Хаши.
Когда с него стали ржать остальные сотрудники, лейтенант спокойно пообещал их отправить туда, где переодевают в цельный комбез черного цвета. В открытую цеплять перестали, за глаза посмеивались. Но парень продолжал упорно дни напролет проводить в хашином вольере, наблюдая, как собака управляется с подросшими щенками. Когда девчонок забрали, стало проще, по крайней мере разгулявшаяся мелочь перестала так часто его сбивать с ног. После недели наблюдений, лейтенант взялся отрабатывать курс начальной дрессуры… с самой Хашей, в присутствии обоих мальчишек.
После яростного спора с начальством на три дня пропал голос, и команды пришлось отдавать жестами. Но главное, что эксперимент разрешили, хотя и сообщили, что, если щенки не пройдут в год тестировку по всем параметрам — с него снимут полную стоимость самих собак, а заодно и вычтут все расходы по их содержанию за это время. Связки он уже сорвал, поэтому только кивнул и подтвердил биометрией свое согласие. На сумму, которую ему предлагалась в случае неудачи возместить, он предпочел не смотреть.
Хаша к закидонам и непонятным человеческим поступкам уже привыкла. Ей было пять лет, и она была действительно умной и хорошо обученной собакой. Ну хочется человеку, чтобы она выполняла элементарные команды за вкусняшки, она сделает, ей не трудно. Щенки стали копировать поведение и действие матери. Хеш, правда сторонился человека, но это было не такой уж больше проблемой. Обещанную в награду вкусняшку можно и бросить в охотно распахнутую пасть. И каждый день бросать на все меньшее расстояние, заставляя псинку подходить все ближе. Вечер, когда Хеш опасливо ухватил угощение из пальцев можно было считать почти победой.
***
— Хеш, пошли погуляем.
— Это было еще одно нарушение правил питомника. Работать с собаками можно было только в тренировочных боксах или на просторном поле за вольерами. Шенк забирал щенков на прогулку за территорию, поначалу тоже в компании с Хашей. Потом и на индивидуальный выгул. В личном деле новоявленного кинолога было: два взыскания, один выговор и один раз по морде за отсутствие пиетета по отношению к начальству.
— Капитан, ты дал разрешение на экспериментальную методику тренировок? Дал! Я договор подписал? Подписал! Вот и не надо теперь пить «Боржоми», почки уже отвалились.
— До тестирования шесть месяцев. Имей в виду, юморист…
Гулять Хешу нравилось. Хозяин с ним бегал, играл, много рассказывал разных слов и показывал жестов. Да и сами прогулки были интересными, потому что они ходили то к лесу, где было много разных запахов и зверья, за которым можно было погоняться. К водоему, где хозяин разрешал ему плюхаться в воде. В сторону города, откуда доносилось много неприятных ароматов и неизвестного шума.
***
— Да ты совсем чокнутый! — Анджер подумал, что проще прибить парня самому. По крайней мере это для него обойдется в меньшее количество повреждений и шансы на последующее восстановление будут выше.
— Нет, я все просчитал. Поэтому и попросил тебя ассистировать.
— Ему семь месяцев, он весит центнер, и вымахал тебе по пояс. Как ты собираешься с ним драться? — капитан устало потер виски. Похоже, тут даже к психологу обращаться уже бесполезно, только связать и отправить куда подальше в безопасное место, где водятся собачки размером с ладошку.
— Я уже с ним дрался, и тогда он понял, что я главный, а сейчас опять пытается права качать.
— Тогда он с тобой еще игрался, и было ему четыре месяца. А сейчас собака после боевого курса. У тебя что, вообще мозги отказали?
— Капитан… Анджер… пожалуйста… подстрахуй только…
— Да ты вообще соображаешь, что творишь?
— Если что-то пойдет не так, можешь сам потом по стенке размазать… — пожал плечами лейтенант.
— Если будет что размазывать…
В мягкой защитке Шенку двигаться было непривычно и неудобно, но пришлось пойти на уступки, иначе Анджер вообще не давал разрешение на «очередное безумие».
Хеш действительно возмужал и начал качать права. А от стандартного способа объяснения «кто тут главный» Шенк отказался. Когда пес попробовал в очередной раз огрызнуться, человек шире расставил ноги и приглашающе хлопнул руками по бедрам. Давай, песик, потягаемся. Главное было увернуться с линии атаки, потому что сбить человека пес мог запросто. Тем более, что Хеш уже осваивал спасательный курс и учился переносить людей. Но вот если поднырнуть под морду, перехватить огромную башку и завернуть вниз, наваливаясь всем телом… Получилось. Лейтенант завалил пса, сжал руками горло, и когда зверь покорно признал главного, сам обессиленно улегся на жесткую шерсть.
— Сукин сын, — Анджер в жесткой защитке быстро подошел к развалившейся группе и тоже повалился на псинку. — Еще одна такая выходка и ты у меня пойдешь вручную вольеры убирать. Автоматику всю специально отключу.
— Тебя собаки не поймут, — хмыкнул Шенк.
— Ничего живности как-нибудь объясню…
***
— Отдай, скотина!
Справиться с годовалым шеррским сторожевым кобелем, после бутылки джеркинса — тридцатиградусного пойла с кофейным привкусом, — оказалось невозможно. Хеш осторожно отобрал вторую, почти полную, отнес в утилизатор и, повиливая хвостом, вернулся к хозяину. Этому трюку Шенк пса не учил. Да и не пил он вообще-то. Значит, личная инициатива умной собаки. Запах, наверное, не понравился.
— Гад ты! И бессовестный! — Шенк сграбастал своего питомца за охотно подставленную голову, притянул к себе. Уткнулся лицом в жесткую шерсть.
Тестирование Хеш и Хем прошли с самым лучшим результатом по питомнику, хотя проверяли их вдвое строже. По интеллекту вообще выдали результат в десять баллов — а такого показателя еще не давала ни одна собака за все двадцать лет работы питомника.
А потом лейтенанту пожали руку, обрадовали премией и приказом отдать ему в обучение шестую группу из десяти щенков. И, словно обухом по голове огорошили новостью о том, что послезавтра Хеш и Хем уезжают в боевую часть. Просить, кричать, угрожать было бесполезно, но лейтенант все равно попробовал оставить себе хотя бы одного… Хеша. Даже припомнил договор и свое право на выкуп. Парня ткнули носом в пункт 21.3 «в случае неуспешного прохождения тестирования кинолог, работающий по экспериментальной программе, обязан возместить все расходы; с объектом эксперимента после окончательного расчета он имеет право поступать на свое усмотрение». Завалить тестирование его парни не могли. Новая модель дрессуры признана успешной и будет рекомендована для внедрения после проверки второй партии экспериментальных объектов….
Оставалось только сидеть возле вольера и бешено надираться.
— Хеш, хороший мой, ты только не пропадай. Я найду способ тебя себе забрать. Обязательно…
Анджер, прятавшийся в тени и отдавший команду Хешу о запрете демаскировки, только покачал головой. Ничего, пусть парень напьется и порыдает в теплую собачью шерсть. С первой собакой всегда сложно прощаться…
https://vk.com/wall-123772110_1806
Art by Dostochtennaja
Анна Матвеева
#GoodOmens #благиезнамения #Crowley #Кроули #Aziraphale #Азирафаэль
— Ты топором работать умеешь? — уточнил староста. Закат кивнул — дров для отопления даже одного зала в замке нужно было много, один Пай с ними бы не справился. — Тогда возьми из сарая его, пару охапок соломы, и иди к частоколу. Видел небось, что там половины кольев не хватает? Это мы стройку затеяли.
Уточнять, зачем на стройке солома, Закат не стал, решив, что разберётся на месте. Нашел инструмент, для соломы взял с одобрения старосты тачку. Покатил по улице в указанном Горляной направлении. Задумавшись, чуть не сшиб Пая, который при виде него разве что не разрыдался.
— Господин! Что же вы… Черной работой…
— Будто я в замке камни не таскал, — хмыкнул Закат, поудобнее перехватывая оглобли. Последние жизни на рабочих денег не хватало, а рабов он не держал, так что латать осыпающиеся стены приходилось самому.
Пай, однако, был с ним не согласен, и увязался следом, пытаясь заодно отнять тачку. С учетом не самого крепкого сложения шута, совершенно бесполезное занятие.
— Так замок хотя бы ваш! Своё чинить — руки не пачкать. А здесь… Господин, вы же не… Не…
Закат засмеялся — искренний ужас шута его веселил.
— Нанялся батраком. Именно так.
— Но вы же Тёмный… — осёкся, поймав мгновенно потяжелевший взгляд, даже рот себе для верности руками зажал. Договорил шепотом, — Господин, вы благородны…
Закат вытер взмокший лоб плечом, заодно убирая лезущие в глаза пряди. На лице у него было поразительно умиротворенное выражение.
— Знаешь, в чем главное достоинство благородного происхождения, Пай? — Дождался, пока шут помотает головой, прежде чем самому ответить. — Можешь делать то, что хочешь. Всегда об этом мечтал.
— И вы хотите чинить этим селянам забор? — Удивление в голосе Пая могло соперничать только с печалью.
— Хочу. Никогда раньше этого не делал, — он остановился. За разговором они добрались до конца улицы, упершись в кипящую стройку. — Эй, куда разгружать?
Из-за сложенных бревен вынырнул давешний баечник, хекнул удивленно, узнав. Крикнул, высунувшись за частокол:
— Лист! Тут солому притащили. И работник новый, который вчера пришел.
К ним вышел Лист, больше похожий на маленькую передвижную крепость. Критически оглядел Заката и тачку, поручил коротко:
— Затолкай между кольями, которые уже поставили.
Кивка ждать не стал, ушел, подхватив по пути стоявший у брёвен топор. Закат слышал, как кому-то тут же влетело за головотяпство, и снова размеренно застучало железо, полетели щепки с будущих кольев.
Пай не ушел, так что Закат припряг его к работе. В четыре руки тачку разгрузили быстро, укладывая пучки хрустящих остьев. Баечник, назвавшийся Редькой, показал, как их утрамбовывать, протягивая между бревнами веревку, а затем — как забивать мхом щели. Тут вернулся Лист, обозвал всех троих лоботрясами, послал обратно к старосте за новой соломой. По пути баечник покаялся — штуку эту он придумал сам, и по-хорошему запихивать мох в щели надо было после того, как установят все колья.
— Но тогда кто ж мне даст! А сейчас милое дело, все вокруг частокола крутятся, все время работа есть. Если я вместо отдыха с мхом вожусь — кому какое дело?
Редька соловьем разливался, описывая достоинства утепленного мхом частокола, Закат слушал — как того соловья, ничего не понятно, но звучит красиво. Пай задавал каверзные вопросы — а ну как дерево загниёт? Баечник горячился, объясняя, как он сушил нити мха… Так дошли до старостиного забора, Пай придержал калитку, помогая закатить тачку во двор…
— Эй, селяне!
Закат медленно обернулся, понимая, что жить ему осталось не дольше вздоха. За спиной улыбался молодой рыцарь в белом плаще, подкручивал щегольские усики. По людям он едва скользнул взглядом, попросил вежливо:
— Воды нальете герою?
Закат кивнул молча, глянул на Пая, который тут же понятливо перехватил тачку. Подошел к колодцу, быстро крутанул ворот, доставая ведерко. Зачерпнул ковшиком, стоявшем тут же на деревянном срубе.
— Вот спасибо!
Рыцарь принял ковш обеими руками, выхлебал воду, отфыркиваясь. Закат отошел к открытому амбару, надергал пару охапок соломы, бросил в тачку. Покатил вверх по улице. Спина закаменела в ожидании ещё одного окрика, удара, но вместо них донесся вопрос:
— А что, сложно было Темного победить? — конечно, Редька не мог не попытаться выяснить подробности из первых рук. Закат подобрался, догадываясь, что его история сильно разойдется с версией рыцарей…
Но баечника разочаровали.
— Чего там говорить, понятно, сложно. Но это наш долг!
Закат криво улыбнулся, приналег на тачку.
Двадцать на одного. Невероятно сложно!
Он, кажется, даже ранить никого не успел.
Всколыхнулось в глубине черное, вязкое — вызвать этого рыцарёнка сейчас, одного. Высмеять. Убить.
Мальчишку, гордо подкручивающего куцые усики.
Мальчишку, недавно мародёрствовавшего в его доме. Того самого, который попытался рубануть врага по шее, но чуть промазал и клинок увяз в наплечнике, запрыгала по полу подвеска на перерезанном шнурке…
— Куда несёшься, с ума сошел?!
Закат остановился, переводя дыхание. Улыбнулся через силу.
— К вам же и несусь. Лист просил вторую тачку соломы.
Мужчина, остругивавший колья, засмеялся.
— Так убедительно просил? Запихивать-то её пока некуда. Ладно, вываливай тут и помоги с кольями. Если ты топором так же быстро машешь, как тачки возишь — к вечеру закончим!
***
К вечеру они, понятно, не закончили, но, судя по одобрительному кивку Листа, поработали неплохо, хотя баечник так и не вернулся на стройку. Напарник Заката, прозванный за острый язык и любовь к рыбалке Щукой, сказал, что с ним всегда так. Возвращались вместе, упарившийся за день Щука даже зазывал выпить бражки — «Пробовал вчера? Так то ещё не самая лучшая!», но Закат отказался, пошел к старостиному дому.
И понял, что зря. Три белые лошади, привязанные к хлипкой ограде, сулили очень большие неприятности.
Закат осторожно открыл тяжелую дверь, постоял в сенях, слушая, как на кухне рыцари рассказывают о своем Светлом Ордене. Тихо прошел на второй этаж, вытянулся на лежанке. Живот печально урчал — днём сердобольная жена Щуки накормила и его, но после долгой работы требовался ужин. Снизу сладко пахло варёной свеклой, сквозь щели в полу пробивался свет, доносились голоса. Закат прислушался. Староста отвечал на участливый вопрос, не слишком ли тяжело живется у Черного замка, и не хочет ли Залесье откочевать поближе к Белой цитадели.
— Мы, вроде как, привыкли. Вы ж его, не в обиду будет сказано, только на время убиваете. Годок тишина, а потом по новой приезжает дань собирать, как ни в чем не бывало.
— И вы слушаетесь?
Голос рыцаря прозвучал странно. Не то поверить не мог, что люди могут жить под владычеством зла, не то размышлял, не зло ли сами эти люди.
— А чего нам делать. Мы ж не герои, чтоб Темного убивать, — Закат улыбнулся невольно, вспоминая давнишнюю лесную встречу. Да уж, не герои… — К тому же в последние годы он всего десятину урожая брал, даже подушный налог отменил. Да и поля у нас тут, избы, куда нам отсюда.
— Понятно. Однако если бы нашелся способ избавиться от Тёмного Властелина навсегда, вы бы вряд ли стали отказываться?
— Э… То есть да, конечно!
Закат мысленно согласился — лучше не говорить рыцарям, что предпочитаешь Тёмного Властелина с регулярным освобождением от дани Светлому герою с подушным налогом. Не поймут.
— Тогда, староста, вам и только вам я сообщу тайну…
Рыцарь понизил голос, Закат усмехнулся. Великая тайна, Тёмного Властелина больше нет и не будет — потому что вышеупомянутый Тёмный Властелин пытается заснуть этажом выше рыцарей. Станут теперь каждый год наезжать, тоже дань собирать. Может, ещё и сторожку ордена поставят, с мечом на маковке. Окончательная победа добра над злом, надо же…
Скрипнула дверь, заглянула Горляна с тарелкой, прикрытой куском лепешки.
— Так и думала, что к себе ушел! Ты поесть-то не забыл, работничек? Ой, на кровать в одеже! Как дети, право слово, и муж мой такой же…
Закат встал, улыбаясь. Взял миску с кубиками свеклы, помог старостихе перетряхнуть простыню. Она села рядом, умиленно глядя, как он ест. Вздохнула.
— Говорят, Тёмного больше нет. Не воскресает. Даже где тело, не знают.
Посмотрела на него внимательно. Закат продолжал невозмутимо жевать свеклу, разом потерявшую весь вкус. Поднял на женщину глаза:
— А я так понял, это большой секрет. Его только что вашему мужу внизу открыли.
Старостиха тихонько засмеялась.
— Это их главный думает, что секрет. А мальчишка, тот, с куцыми усиками, уже девкам все разболтал. Еще и подвеску подарил, а они мне принесли.
На мягкой ладони блеснул амулет, черный камень на дважды завязанной веревочке. Закат отвел глаза. Он до последнего не продавал оникс. С ним была связана смутная история, ожидание, суть которого Закат успел позабыть за прошедшие годы, но камень хранил. Теперь вот мальчишка, умудрившийся в бою перерубить не только плечо врагу, но и веревочку амулета, подарил трофейный камень крестьянке. Крестьянка передала подарок Горляне — интересно, зачем? — а Горляна показывает ему. Опять же — зачем?
Не дождавшись ответа, старостиха положила подвеску на подоконник. Посидела, щурясь в окно, где в небе все ярче становилась половинка луны, похожая на свернутый вдвое блин.
— Выходит, будем мы теперь под светлыми жить. Или, может, кто из других соседей позарится.
Закат нахмурился, пытаясь припомнить — какие соседи? Кто ещё тут правит? Подумал — да, наверное, кто-то должен быть. Мир большой, его владения маленькие, у Героя несколько смертей назад и вовсе никаких не было.
Горляна тем временем рассуждала:
— Северные вряд ли придут, у них со своей Королевой забот выше головы. Югу, понятно, не до нас, у них своя история… С востока вестей давно нет, в последний раз говорили, что у них девица, которую волкам отдавали, в город вернулась у того волка на спине. Свет знает, что там теперь, может, оттуда стаю волков надо ждать, а не людей. Вот и выходит, что только рыцарям к нам и идти.
Свекла кончилась. Закат сидел с пустой миской в руках, невидяще глядя в окно. Королева с севера… Она вспоминалась смутно: высокая, статная женщина в ледяной короне с изогнутыми зубцами, почти такой же, как у него самого. Он видел её когда-то, давным-давно… Где? Как? Не вспомнить. Да и про волков знал, но за давностью лет забыл, как о том, что не имело отношения к борьбе с Героем.
Бессмысленной борьбе.
Снизу донесся голос старосты:
— Конечно, конечно, сейчас. Горляна!
Старостиха встала, посмотрела на Заката долгим, пронизывающим взглядом. Спросила тихо:
— Как думаешь, бывает добро без зла?
[1] Робеспьер имеет в виду Уильяма Питта (Младшего). Питт — премьер-министр Великобритании.
[2] Революционеры заменили недели декадами. Декада — это десять дней. Декади — десятый день декады.
[3] Отсылка на восстание 10 августа 1792. На парадной лестнице дворца Тюильри состоялась перестрелка между национальной гвардией, поддержавшей народ, и швейцарской гвардией, которая занималась охраной короля.
[4] Азирафаэль упоминает о событии, которое только произойдет. Лурд стал центром христианского паломничества с 1858 года после того, как маленькой девочке Бернадетт являлась Дева Мария. В течение только 1858 года было зафиксировано семь чудесных исцелений с помощью вод источника в городе.
[5] Намек на комедию "Слуга двух господ" Карло Гальдони. Кроули ассоциирует себя с Труффальдино.
[6] Меренга — десерт из взбитых и запечённых яичных белков с сахаром и сливками. По сути то же безе на красявенький французский лад.
[7] Шарль-Анри Сансон — самый известный палач из династии Сансонов, получил прозвище Великий Сансон, казнивший во время Великой Французской революции сотни людей, включая короля и королеву.
За свою сильно затянувшуюся земную командировку Кроули успел отвыкнуть стоять, вытянувшись по струнке, перед начальством. В общем-то не было никакой разницы в том, где шаркать ножкой — по раскаленным плитам Ада или по начищенному до блеска паркету Тюильри. Оба места объединяла одинаково гнетущая обстановка, которая так и подначивала Кроули бросить все и прыгнуть в приоткрытое окно, за которым шелестели кроны лип регулярного сада.
Вот уже как год местные липы были предоставлены сами себе и, будто тоже почуяв дух революционный свободы, отпустили побеги ввысь и вширь, протестуя против навязанной им квадратной формы. Но протесты протестами, а когда тебя вызывают на ковер к первому человеку в республике, самое разумное — держать рот на замке, пока тот не отопрут.
— Есть что доложить во благо республики? Выкладывайте, — на миг оторвался от бумажной волокиты Максимилиан Робеспьер, но тут же снова опустил веки, на которых будто висел пудовый груз навалившейся усталости и бессонницы. Гусиное перо снова методично заскрипело.
Всесильный глава революционного правительства, скромно прикрывавшегося названием «Комитет общественного спасения», на вид мало чем отличался от представителей власти «эпохи тирана». Приставка «де» так и проступала на апатичном и холодном, как Луна, лице. Крутой лоб его, видимо, забитый одному Дьяволу ведомыми мыслями, обрамлял аккуратный белоснежный парик «а-ля катоган» с рядом буклей по краям.
«Слышал от кого-то, что нынче парики повадились делать из шевелюр казненных аристократов. А что если… Вот выйдет анекдот!»
Увы, сам владелец парика был явно не в том настроении, чтобы шутить. Сложно было придумать лучшее олицетворение строгости и порядка. Правда, весь грозный эффект сводили на нет драпированные нежно розовой тканью с узором в цветочек стены — единственное напоминание о прежней хозяйке этой комнаты — безвременно почившей мадам Дефицит.
— Прошу прощения, но мой рапорт назначен на конец декады. Я был вызван вами по одному… экстраординарному вопросу.
— Гражданин Серпэн, что это за «прошу прощения»? — обратил на него туманный взор Робеспьер. — Оставьте лучше эти роялистские штучки. Просить идите в комитет призрения, в этом же кабинете сентенциям не место. Лучше потрудитесь объяснить мне вот это! — И он придвинул к Кроули бумагу, содержание которой было и без того ему известно.
— Ну… — Кроули едва не отпустил словечко «извольте-с-с». — На мой взгляд, очевидный оговор, сделанный только лишь из зависти к успеху конкурента.
— В таком случае вам не мешало бы поменять очки. Потому что я вижу тут натуральную измену и пособничество врагам республики.
— Полагаться на показания только одного свидетеля…
— Нет, любезный, немые свидетели говорят лучше любых иных. Ливры с профилем низвергнутого короля. И это в ту пору, когда наши солдаты на всех фронтах проливают кровь за республику. Когда внутри страны цены взлетают в четыре раза. Народ снова голодает. Единственно возможный путь — замена старой валюты новыми ассигнатами с гарантией покрытия в будущем и твердые цены на товары первой необходимости. И что в ответ? Прихвостни Питта [1] засыпают страну фальшивыми деньгами и поощряют спекуляцию.
«Тут и Питта никакого не надо. Ну не берет народ твои деньги-пустышки, пойми ты это!»
Видимо, из своей особой ненависти к Питту Робеспьер шлепнул печатью чуть сильнее положенного, отчего слова «Свобода. Равенство. Братство» на оттиске слились в одну синюю кляксу.
— Вся трагедия в том, — снова чинно продолжал он, — что по правде врагов внутренних у нас больше, чем внешних. Будь это не так, я бы не сидел сейчас здесь. Думаете, я бы вызвал вас сюда из-за одного жалкого спекулянта? Его дело решенное, им займется Уголовный трибунал.
— Тогда я теряюсь с ответом.
— Дело в вас, комиссар. Вас рекомендовали как преданного заступника революции. Но моя уверенность в вас тает на глазах.
— Позвольте…
— Не позволю!
— Простите…
— Не прощу! То, что я простил бы другому, не дозволено вам. У вас за плечами целый год безукоризненной работы. Ни одного роялистского волнения. Полное выполнение плана по набору рекрутов. Я ставлю десятую секцию в пример всей Парижской коммуне, да что там, всей Франции! И всю эту прекрасную картину рушит в одночасье один единственный донос со стороны.
— Да, — потупив взор, каялся Кроули, — сознаю, я был слеп. Это преступление против революции.
— Много хуже, Серпэн, — Робеспьер наконец отбросил перо и, откинувшись на спинку стула, теперь сверлил Кроули карающим взглядом, — Это преступление против меня! Вы — один из немногих, кому я доверял, и вы меня в этом доверии обманули.
Все это до боли напоминало допрос с пристрастием. Взыскания Вельзевул уже давно стали жужжанием навязчивой мухи, которую хотелось прихлопнуть сложенной в трубку газетой. В Аду было непринято вдаваться в чьи-то мотивы, наказывали по простой схеме «не выполнил — получай». Но с этим Дьяволом от юриспруденции все обстояло иначе. Кроули всерьез казалось, что его демонический мозг детально препарируют под микроскопом. Классические ужимки тут бессильны, оставалось одно — слепая покорность.
— Я искуплю свою вину перед республикой. Прошу вашего позволения лично руководить казнью изменника. В назидательных целях голова казненного будет размещена на рыночной площади в течение недели.
— С головой — это лишнее. Тут у нас не сентябрь девяносто второго года. А вот руководство казнью, пожалуй, позволит обелить вашу репутацию в глазах Отечества. И моих, конечно.
— Не возражаете, я тогда при вас составлю соответствующее прошение для трибунала?
— Разумеется, — призрак улыбки мелькнул в уголках тонкого рта. — Держите лист, а вот перо и чернила.
Пока Кроули выводил завитушки своей незатейливой подписи, он успел немного рассмотреть содержимое стола. В бумагах, окруживших Робеспьера, как враги — Францию, прослеживался строгий порядок. Справа высилась стопка с приказами об отстранении от должностей, следом другая — уже о назначении какого-нибудь генерала или комиссара, третья, самая объемная — «политические дела» особой важности, на обложке одного из которых Кроули в любой момент ожидал увидеть свое имя.
Робеспьер вернулся к прерванному занятию, стук его печати о стол болезненно напоминал грохот падающего ножа гильотины. Стоило отдать Робеспьеру должное, третья стопка уменьшалась крайне медленно — за все время их аудиенции он смотрел только одно единственное дело.
— Готово? Хорошо, будьте покойны, я позабочусь о формальностях, — Робеспьер разложил непросмотренные бумаги по ящикам стола и достал из самого нижнего немного соленых галет.
— Вы правильно меня поймите, — гораздо теплее продолжал он. — Это вам же во благо. Зрелище будет, что и говорить, не из приятных, но в глазах народа вы не будете таким же изменником. Как отбудете эту неприятную повинность — приступайте к своим прежним обязанностям.
— Как? Даже в отставку не отправите?
— Ни в коем случае. Вы — незаменимы для революции и для меня в частности. О, как неучтиво, не хотите попробовать?
— Спасибо, я не голоден, — Кроули не прельстился солеными галетами. Он уже очень давно не отправлял в рот ничего, кроме алкоголя разной степени крепости.
— Да, — задумчиво протянул Робеспьер, — совсем недавно, будучи еще депутатом Национального собрания, я ратовал за полную отмену смертной казни, а сейчас вынужден подвергать ей своих соотечественников. А что делать, если иначе наши враги бесцеремонно втопчут в дорожную грязь все идеалы свободы, равенства, за которые уже сложили немало голов. Кстати, об идеалах. Буду рад видеть вас на заседании клуба в это декади [2]. Повесткой дня будет вопрос о религии и ее тлетворном влияние на неокрепшие умы.
— Очень постараюсь, если дела секции позволят. Нужно многое наверстать, многое исправить.
— Обязательно приходите! Из моего окружения никто лучше вас не дискутирует на религиозные темы.
— Не думаете ли вы, что я скрываю сан-какой под гражданским платьем?
— Конечно нет. Да мне, по большому счету, безразлична ваша прежняя жизнь, важно только одно — преданность делу Революции. Если и ее не сохраним, то все сущее потеряет смысл.
Едва сохраняя самообладание, Кроули неверной поступью спускался по парадной лестнице дворца, где всего год с небольшим назад развернулась одна из самых фатальных битв Революции [3]. Специально не убранные выбоины от пуль на благородном мраморе до сих пор свидетельствовали о кровавой плате за республику.
Как ни старайся, Кроули не мог избавиться от ощущения, что, прислуживая режиму Робеспьера, он попал в новую кабалу, только уже на Земле. Правда, Кроули хоть убей не видел в нем «Врага рода человеческого», каким его в красках расписывали в салонах Лондона. Да, этот самый человек с железным хладнокровием отправил его наблюдать чужую смерть, да, одно слово Робеспьера могло стереть Хлебный рынок с его обитателями с лица земли. Все это так, но… Кроули не мог дать определенного ответа, поступил бы ли он иначе, окажись он в шкуре главы Комитета общественного спасения. Может, именно поэтому настоящая шкура его полностью устраивала.
Его ангел был дома. Они так нехорошо расстались, когда он, очумевший от злости, понеся на экстренную аудиенцию с Робеспьером, так и не сопроводив свою главную драгоценность до Нотр-Дама… Едва ли Кроули что-то знал об этом соборе, но наверняка Азирафаэль смог бы подать информацию под сладким соусом — он был тем еще ценителем архитектуры. Одним словом, момент прогулки был упущен (может быть, устав, Азирафаэль на обратном пути снова решился бы взять его под руку?.. Теперь уже никогда не узнать).
— Ох, ангел, — выдохнул Кроули с порога, едва заприметил молочный хохолок, который вышел его встречать (а он было раньше подумывал, не взять ли домашнего кота!). — Ну и дерьмо у меня вечер. Ты… ты нормально добрался сюда? Париж такой город, что тут с непривычки легко заплутать.
Азирафаэль сосредоточенно мешал ложечкой какую-то бурду в чашке. Судя по запаху, он пытался сварить кофе. Кроули осторожно повел носом и посмотрел в направлении маленькой кухоньки. Вроде пожара не случилось.
— Да-да, все в полном порядке, Кроули! — сказал Азирафаэль, не отрывая взгляда от чашки, — Я… можешь сварить мне кофе? Как утром? У меня не получилось.
— Сложно не чудесить, ага? — Кроули повесил верхнюю одежду на вешалку, и рубашка, словно в насмешку над ограниченным в магических ресурсах ангелом, стекла с тела, сменяясь домашней — белой.
Азирафаэль не опустился до завистливых взглядов, лишь удрученно покачал головой:
— Не то чтобы… я привыкну. К тому же я могу прибегнуть к силам, если чудеса относятся к миссии. Но в мелочах я скован, увы. Не хватало только нового выговора с занесением в личное дело.
— Так Ада боишься? — Кроули не оценил сгоревший кофе на стенках турки, стоявшей на столе рядом с двумя новехонькими Библиями. Одна из них была открыта на первых страницах. Мельком пробежавшись глазами по строчкам, Кроули поджал губы: на французском. Азирафаэль решил расширить свою коллекцию экземплярами на языке, которого толком не знал? Странный он все-таки, на кой черт покупать то, чем не будешь пользоваться?
Кроули очень надеялся, что его не попросят читать вслух с переводом. Он ведь не сможет отказать…
— Нет. Нас и за большие грешки не сокращали. Много хуже: могут приставить к какой-нибудь молельне, где заставят на постоянной основе освящать воду. Знавал я одного беднягу, который по-крупному сел в лужу, так у него вплоть до двадцатого века теперь график забит. В девятнадцатом в Лурд отправят, Деву Марию играть [4].
— Кошмар какой, — содрогнулся Кроули и, очистив турку, заново наполнил ее водой. — Ну, тогда так и быть, чтобы тебя не отправили играть Деву Марию, я сварю тебе кофе. Едва ли тебе пойдет женская оболочка.
— Так… какие у тебя неприятности? — спросил Азирафаэль, присаживаясь на стул и занимая удобную позицию наблюдателя.
Кроули быстро начал насыпать в турку кофе и специи.
— Уже никакие, ангел. Ты же со мной, — беспечно отозвался он. — Какие могут быть неприятности, когда у меня такая очаровательная компания?
На самом деле огромные. И еще горстка сверху.
Лавировать между Вельзевулом и Робеспьером, пытаясь угодить обоим начальствам, не перепутать отчеты и не задушить на корню собственные принципы — задача не из легких. Одно дело надрывать живот от смеха над неряшливым героем пьески Карло Гольдони [5], и совсем другое — воплотить этот образ в суровой реальности. Увы, стиль комедии дель арте плохо вязался с драматургией революции.
Но Азирафаэлю об этом знать необязательно.
Его покой был слишком дорог Кроули. Ведь даже о таких заботах невольно забываешь, когда эта меренга [6] расплылась от брошенной фразочки в смущенной улыбке и порозовела, как небо перед рассветом.
Перед Азирафаэлем не надо было пресмыкаться, лебезить и кривляться, лишь бы сбить с толку. Покоряться и отчитываться тоже. Зато с ним можно вести задушевные беседы, невинно заигрывать в меру своих сил и пытаться…
— Разбавить кофеек чем-то покрепче? — задорно предложил Кроули, открывая дверцу маленького буфета и доставая тяжелую стеклянную бутылку. — А то у меня зря простаивает.
— А давай, — без боя сдался Азирафаэль.
Еще со времен Рима в пятом веке Кроули разузнал, что Азирафаэль неравнодушен не только к пище, но и к хорошему спиртному (благо люди тогда уже научились его делать). Кроули не мог не воспользоваться этим.
Спустя полчаса они заменили кофе с коньяком на просто коньяк, чтобы было честнее. Кроули было лень идти за бокалами или, что хуже, варить еще (для притворства, что это все еще невинное кофепитие!), так что они разливали столетнее пойло по грязным чашкам и пили не чокаясь.
Алкоголь развращал и наполнял тело не этанолом, а пьяной отвагой.
В отблеске пары зажженных свечей, которые с одного мановения пальцев появились на столике, так и не убранная кровать манила воспользоваться сделкой.
Плевать, что Азирафаэль ни хрена не знает. Научится. Он же умный, наверняка что-то читал по теме. Да и во времена Древней Греции разглагольствовал с Платоном, и только Бог знает, насколько расплескался тогда ангельский гедонизм. Едва ли Азирафаэль мог быть целомудрен и невинен, как неаполитанский мальчик-хорист. А если даже Азирафаэль умудрился сохранить чистоту под грязью лет, то для сношения не требовалось много извилин.
Ляжка Азирафаэля как раз маячила в зоне досягаемости — только вытяни руку, — облизываемая колышущимся пламенем свечи, хотя уже давно должна быть вылизана его языком.
— Так сходим завтра вместе где-нибудь отобедать? Кроули?
Кроули с трудом перевел взгляд с ноги на лицо Азирафаэля:
— Ч-чего?
— На обед-то сходим, гов-рю? Я зайду за тобой, и мы пойдем… куда-нибудь. Куда поведешь.
— Обед… А. Ну. Ладно. Жди меня у Консьержери… около двух.
Мозг работал лениво, словно с пинка. Алкогольная дымка тяжелела и сгущалась. Кроули будто вживую слышал мучительный скрип несмазанных шестеренок.
Но ничего! Еще сверкнет молния!
Сейчас он вытянет руку, положит ее на колено, сожмет и … ух. Понесется на бешеной скорости. Только сознание проклюнется через пьяную негу, и вот тогда он покажет Азирафаэлю, что такое демонский пожар-р-р. С-с-с-страсть! Похоть! Сам Асмодей уважительно кивнет при встрече, а, может, и вовсе напишет увольнительную!
А его полная ляжка вдруг встала, мелькнула оголенной лохматой щиколоткой, виднеющейся из-под штанины, и пошатывающейся походкой отчалила к кровати. Будто бы не знала, что на нее объявлена охота!
Нес-с-слыханно!
Добыча довольно крякнула уже с кровати, скинула туфли и, минуты не прошло, как засопела.
Невостребованный хищник уткнулся носом в пустую чашку.
Кажется, хищник был всего-навсего хорошо маскирующимся агрессивным травоядным. Или как еще объяснить то, с какой легкостью он упустил вторую возможность за день?!
Все-таки Кроули горазд предлагать места для встреч. Уж где-где Азирафаэлю меньше всего хотелось находиться, так это у стен той самой темницы, где гнил некогда он сам. Да к тому же толпа оголтелой публики безнадежно заблокировала все подступы к зданию.
«Кроули, ну где тебя черти носят!»
И черти принесли. Даже привезли на грубо сколоченной телеге с веселой компанией из десяти связанных узников и угрюмого вида мужчины в длинном сюртуке и широкополой шляпе. При виде последнего санкюлоты и их благоверные бурно ликовали, то и дело выкрикивая «Сансон [7], Господарь Парижа…» — дальше этих слов Азирафаэль еще не продвинулся. К счастью, Кроули не был связан и вел себя непринужденно, чего не скажешь об осужденных. Забитые и исхудавшие, они жались друг к другу выводком дрожащих цыплят, пока толпа заботливо осыпала их дождем объедков. Если бы не замыкавшие телегу спереди и сзади гвардейцы, одним Небесам была бы ведома судьба несчастных.
«Что он забыл здесь? Неужели… это тоже входит в его обязанности?!»
Строго говоря, Азирафаэль слабо представлял, куда могли конвоировать заключенных, потому просто последовал за телегой, теснимый улюлюкающей толпой.
Запряженная в телегу, потасканного вида гнедая кобыла стоически переносила все невзгоды, с видимым надрывом покрывая пядь за пядью. Миновав Мост менял, голова процессии повернула направо, в сторону обширной площади.
Азирафаэль несколько раз вскидывал руку и выкрикивал имя Кроули, но тот вряд ли что-то расслышал сквозь оглушительный рев толпы.
Наконец повозка подъехала к месту назначения. Если раньше Азирафаэля еще мучили сомнения в участи заключенных, то теперь они окончательно развеялись.
Прямо перед окнами четырехэтажного особняка в стилистике позднего ренессанса (при ближайшем рассмотрении это оказалось городской ратушей) был заботливо обустроен высокий эшафот, увенчанный уже до боли знакомой Азирафаэлю машиной. Тот, кого толпа величала Сансоном, резво перемахнул через бортик телеги и устремился в объятия своей возлюбленной. В ответ на его трепетный взгляд возлюбленная только холодно блеснула острием косого ножа.
Первый осужденный отправился в последний путь, поддерживаемый за локти двумя рослыми гвардейцами: он едва волочил ноги. За ним по пятам шел Кроули, держа черную кожаную папку под мышкой.
Когда все участники действа заняли свои места, Кроули, стуча каблуками, вышел на авансцену и громко, чтобы перекричать толпу, зачитал с листа… обвинение?
Как бы Азирафаэль ни хотел обижать Кроули, но все вышло как-то скороговоркой, совсем не так, как он представлял себе кульминацию судебного процесса. Однако весь остальной народ послушно замер, внимая каждому слову, а некоторые заботливые родители взгромоздили своих чад к себе на плечи. Видать, чтобы дитяти с младых ногтей приобщались к «демократическим» традициям якобинцев.
Но вот, судя по всему, приговор был оглашен, Кроули захлопнул папку и тактично отошел в сторону.
Гвардейцы схватили первого осужденного — коренастого мужчину лет сорока, кажущегося совершенно безобидным, — и, как неотесанную болванку, бросили под нависший нож гильотины.
Громовой раскат барабанной дроби, железная рука Сансона нажала на рычаг, и сила тяжести доделала свое. Во мгновение ока дух маленьким светящимся облачком отлетел от обезглавленного тела и, немного поколебавшись в воздухе, растворился без следа.
Против всяких суеверий никакие ангелы не спускались с Небес, что уж говорить о демонах. Тут стоял только один — его — и тот, кажется, собирался отделаться ролью простого свидетеля. А впрочем, как знать, что кроется за этими непроницаемыми стеклами да еще на таком расстоянии.
Далее — по-новой.
Кюре, гвардейцы и палач исправно играли в статистов, пока гильотина исполняла арию смерти, благо публика не скупилась на овации. Азирафаэль поймал себя на неприятной мысли, что испытывал облегчение, когда настала очередь последнего осужденного.
Побагровевший нож в последний раз со стуком занял позицию, половинки люнетов жадно сомкнулись. Животная ярость толпы хлынула через края пеной от шампанского.
Кончено.
Хотя. Постойте.
«Что, опять?»
В полном безмолвии Азирафаэль, обходя застывших на месте зрителей (некоторых приходилось теснить из-за сильной давки, отчего те качались и падали) все-таки пробился к эшафоту.
— А нельзя было остановить время чуть пораньше?! Глядишь и отобедать бы успели.
Кроули беззастенчиво не отвечал.
Поднявшись по скользким ступенькам наверх, Азирафаэль застал его за очень странным занятием. Широко раздувая ноздри и ежесекундно чертыхаясь, Кроули вытаскивал тело из-под ножа гильотины: тот как раз застыл на полпути к своей цели.
Спихнув спасенного с роковой скамьи, Кроули, ничего не объясняя, спрыгнул вниз к деревянным грубо сколоченным гробам, где лежали уже обезглавленные тела, и, нарушая все приличия (конечно, что еще ждать от демона) принялся вытаскивать одно прямо из гроба. Азирафаэля всего передернуло от этой картины.
— Кхм, Кроули, если это очередная фантазия, навеянная твоей книжонкой, то я пас!
— Брос-с-сай уже разглагольствовать, — сквозь зубы прошипел Кроули, вытирая пот со лба, — Помог бы лучше! Я почти выдохся.
— Я? Помочь? Чем? — тем не менее Азирафаэль верно спустился к Кроули.
— Так… Тащим эту тушу на эшафот… Я беру за ноги, ты — за руки. Что не так?
Азирафаэль даже не пытался скрыть чувства отвращения перед еще кровоточащим срезом шеи.
— Крови испугался? Тоже мне!
— Не то чтобы испугался, — протянул Азирафаэль, не осмеливаясь прикоснуться к трупу, — просто… я в целом не в восторге от любых человеческих жидкостей.
— А черт с тобой! Бери за ноги — времени в обрез!
И они с Кроули, дружно отдуваясь, потащили тело наверх по ступенькам.
— Фу-у-ух, тяжелый, как боров! — помаленьку сердился Азирафаэль, — За что его так?
— Отъявленный спекулянт… а теперь на доску его, поближе к колодкам двигай… цену на муку накручивал раз в пять… крови из моих ребят выпил будь здоров… отлично, так и оставь… допрыгался, попался на недопоставках в армию. Не в моей секции, конечно.
— А с ним что? — Азирафаэль показал носком ноги на чудесно спасенного осужденного, чье лицо только сейчас пробудило воспоминания о недавно задержанном еврее на рынке.
— Грузим в открытый гроб.
— Охох-хо-хо-хох! — но делать было нечего, уж больно возбужденный вид был тогда у Кроули. То и дело он с тревогой выуживал из кармашка жилета брегет на цепочке, поглядывая на циферблат.
— Положили… Теперь давай заколачивать.
— Зачем?
— Чтоб никто не догадался! — рыкнул Кроули и загнал несколько невесть откуда взявшихся гвоздей в крышку гроба. Ограничившись девятью, Кроули вскочил на ноги и оттащил Азирафаэля на значительное расстояние от эшафота.
— Вроде все, — устало вздохнул он и громко щелкнул пальцами.
В тот же миг нож гильотины с грохотом упал вниз, толпа взревела в пьяном восторге, и только палач озадаченно смотрел на тело, прибавившее около пуда весу. Престарелый гробовщик тоже почесал затылок, видно, недоумевая, когда это он успел заколотить первый гроб, но творившееся повсюду копошение народа не располагало к долгим размышлениям. «Последнее» тело с грохотом швырнули в гроб, отделенные головы на удачу раскидали по гробам (не короли какие-нибудь, чтоб одаривать каждый кочан вниманием), после чего оставшиеся гробы заколотили.
— Вот тебе и «общественное благо». — хмыкнул Кроули. — Был человек — нет человека, и все счастливы до усрачки.
Только сейчас Азирафаэль окончательно разгадал наивный замысел Кроули.
— Кроули, ты гений!
— Ой, перестань!
— Не-е-ет, это надо же подложить им такую свинью… вернее, борова. Только вот боюсь, как бы он не запаниковал там, в гробу и все не испортил. Да и что подумают на кладбище…
— Обижаешь! Я вообще-то и оцепенение насылать умею, так, между прочим! А о кладбище — гробы повезет мой человек, надо только вывезти его за город, а там — свобода. Всучат ему новые документы — и айда к родне в Прагу, пока тут все не уляжется.
«Откуда он знает, что все уляжется? Даже на Небесах ставки не торопятся делать, а он… Вот опять водит Ад за нос, спасая этих торгашей от гильотины. Или все это какой-то хитрый план?»
Наконец в телегу вернулись все ее прежние пассажиры, с той лишь разницей, что теперь не все целиком. Кроули прошел мимо сидевшего на козлах возницы, и обменявшись с ним многозначительными кивками, облегченно выдохнул:
— Ну все! С трудами покончено, теперь я весь в твоем распоряжении, ангел! Ты уж прости, поверь, я не забыл про наш обед и время… Просто какой-то урод передвинул время казни, а я не успел…
— Ни слова больше! Ты и так потрудился на славу и заслужил воздаяния! Проси, что угодно!
— Звучит не по-ангельски соблазнительно, А-А-А-ХМ, — Кроули неумело скрыл зевок рукавом карманьолы, — Знаешь, я бы ограничился простым променадом. Кажется, я обещал тебе показать Нотр-Дам? Теперь не вижу никаких препятствий. Поедим возле где-нибудь.
— Я весь в нетерпении!
До острова Ситэ было рукой подать, но Азирафаэль попытал счастье, решившись по пути порасспросить Кроули о его миссии в Париже. Как диктовали железные правила этикета, он начал издалека:
— Я только никак не возьму в толк, за что схватили этого малого?
— А, ты же еще не знаешь… Всему виной все те же твердые цены. Идея-то хорошая, восстановили цены дореволюционные, да только вот деньги с тех пор обесценились раза в два. Эти придурки якобинцы возьми да и напечатай новые бумажки, только толку то: те и шиша не стоят. Говорят, мол, вы держитесь, вот выиграем войну против всего мира — и заживем! Только за твое чувство патриотизма хлеб тебе никто продавать не станет. Хоть под страхом смерти запрещай старые деньги — народ все равно пойдет по пути выгоды. Вот на моем рынке и в ходу старые бумажки с королем на фоне: взамен мои коммерсанты приторговывают из-под полы вяленым мясом, сыром, овощами. Реальный товар за реальные деньги. Никакого обмана, ну, якобинцы не в счет. Все были довольны, пока…
Тут руки Кроули со скрипом сжались в кулаки, и все его тело забило мелкой дрожью — только почти невесомое касание Азирафаэля в районе плеча помогло унять приближавшуюся бурю.
— Ничего, — продолжил Кроули гораздо спокойнее, — я найду эту крысу, а там она у меня сама прямиком в Ад запросится.
— Кстати, об Аде, — не унимался Азирафаэль, который так ничего толком и не выведал, — твои вообще в курсе, чем ты тут занимаешься?
— Не то чтобы… О, вот и твой собор… Только вот… Постой, какого дьявола?
Азирафаэль многие годы провел в предвкушении этого момента. Только подумать — ему предстоит прикоснуться к камням, которые еще помнят зубила мастеров двенадцатого века! Увидеть воочию статуи древних королей в сиянии окна-розы, послушать хоровые песнопения в деамбулатории, прикоснуться к библейским сюжетам, вырезанным из редких пород дуба, а в завершении подняться на самый шпиль, чтобы оттуда узреть панораму Парижа с высоты птичьего полета… Только вот величественного шпиля не было. Совсем. Обезглавленный шедевр ранней готики мрачной твердыней нависал над ними, щетинясь башенками на контрфорсах. Часть бесценных витражей этой солнечной палитры была варварски выбита, а то, что осталось, безнадежно повисло на зыбких свинцовых ободках. Главный вход в собор был опечатан и только престарелый гвардеец охранял покой древнего собора.
Теперь настала уже очередь Азирафаэля потрясать кулаками. Вне себя от гнева он буквально налетел на гвардейца, сбивчиво воспроизводя адскую смесь из английских и французских слов. Гвардеец, недолго думая, наставил на него ружье, но Кроули быстро загородил собой от опасного, как черная дыра, дула.
Волшебный клочок бумаги заставил гвардейца встать навытяжку. Кроули спокойным тоном стал его расспрашивать, гвардеец чеканил ответ за ответом.
Когда поток вопросов иссяк, Кроули, отпустив гвардейца и дальше нести службу, сочувственно произнес:
— Ангел, как бы тебе сказать… В общем, твой Нотр-Дам сносят на следующей декаде.
Не бывает такой правильности, чтобы добычу – и чужакам.
Тем более – наглым таким, рванувшимся в пещеру поперёд Ямы. Яма тоже хотел в пещеру, в глубине завсегда самая ценная добыча. И Яма совсем уже хотел было позабыть про приказ охранять вход. Но вспомнил тяжёлую руку сержанта. И передумал.
— Третья группа! Внимание! Активность на нижнем уровне! Высока вероятность выброса! Повторяю! Третья группа, надеть маски!
На этот раз Яма вопль координатора проигнорировал. Газ он не любил, хотя и не верил слухам, что от него перестаёт тянуть на баб. Враки всё это. Видел он у Матушки Крольчихи совершенно синих клиентов, и всё у них отлично работало, и тянуло их куда надо. А в респираторе дышать трудно. Яма не слепой, выброс заметит и маску натянуть успеет, а заранее нефиг.
Что же там такое шевелится в трещине? Медленно так. Неторопливо. Но вроде как точно шевелится. И ближе уже. Почти совсем у поверхности.
— Группа три, отступаем! Слышите меня? Группе три – отступить! Огнемётчики на подходе, двухминутная готовность!
Яма почти автоматически снял москита – мелкая тварь даже не пыталась напасть, просто выскочила в неудачном месте и попыталась тут же нырнуть в основной ствол шахты, но не успела. Вот ведь тоже загадка – твари-то совсем безмозглые, умники из лаборатории руками разводят – нету мозгов! А завсегда словно чуют, когда дело керосином запахнет. Сразу же суетиться начинают и удрать пытаются. Что там эти ростовские медлят? Сказано же – отступаем! Через две минуты тут будут ребята с огнемётами, и уж они-то медлить не станут. И что это за тварь такая, уже почти вылезшая из-за камней, но по-прежнему плохо различимая в пещерном сумраке…
Стрельба на позиции союзников, ранее редкая и довольно размеренная, вдруг резко усилилась, превратилась в беспорядочную и истеричную. Жахнул взрыв – несильный, но близкий, осветив на мгновение пещеру и всех тех, кто в ней находился. Но буквально за миг до этого Яма вспомнил, кого из монстров называли алармом шесть – и понял, почему так дёргался голос дежурного координатора.
В глубине пещеры шебуршился и медленно разворачивался для новой атаки тарантул – тварь неторопливая, но от этого ничуть не менее опасная.
Яма вжался в камни, радуясь собственной предусмотрительности и аккуратно выцеливая нарост на спине твари, похожий на виноградную гроздь. Если пробить несколько виноградин одной пулей – тарантул взорвётся на собственной гадости, проверено. Но пробить нужно сразу несколько, чтобы наверняка. Ростовские больше не стреляли, оно и понятно – даже если не задело взрывом, наверняка задохнулись, они же ниже тарантула, а отрава, которой он пердит, тяжелее воздуха, как раз понизу обычно стелется. И респираторы от неё не спасают.
— Группа три! Отступаем! До подхода огнемётчиков пятьдесят секунд! Группа три! Ответьте!
Яма задержал дыхание и аккуратно потянул на себя спусковой крючок. Отдачи почти не почувствовал – это тебе не граната, от которой в плечо каждый раз словно зубр копытом. Пулька – она ведь меньше пальца. Яминого, правда, но всё-таки…
Земля снова взбрыкнула под ногами, но теперь Яма заранее стоял на колене, удобно пристроив винтовку между двух камней, и падать было уже некуда. Из пещеры дохнуло плотным раскалённым ветром, с потолка посыпались каменные глыбины. И всё кончилось. Лишь в глубине что-то горело, потрескивая и воняя удушливо, чёрный дым мешался с голубоватым – выброс всё-таки начался. Хотя какой там выброс, так, мелкое просачивание. Был бы выброс – тут бы всё уже заволокло.
Яма встал и с победной улыбкой шагнул навстречу огнемётчикам, бегущим неровной шеренгой и выглядящим почти смешно со своими шлангами и баллонами. Они, конечно, не подавали и вида, но Яма знал, что они злятся и завидуют. Ещё бы! Ведь Яма отобрал их добычу. И какую добычу! Причем с обычной винтовкой, безо всяких баллонов и шлангов. Не они, а Яма. И это правильно. Потому что у Ямы есть цель.
Сержант говорит, что только армия может сделать из штатского слюнтяя настоящего мужчину и человека. Мужчиной Яма был давно, это вам любая девка в деревне подтвердит. Но вот человеком… Ради такого стоило постараться. Сержант – он очень умный. И Яма когда-нибудь обязательно станет таким же. Настоящим человеком. Как сержант. И это будет правильно. Медленной трусцой преодолевая расстояние до пункта сбора, Яма слышал, как шипит за спиной пламя и улыбался, предвкушая бонусные плюсики за уничтоженных сегодня монстров. Носорог – ладно, но вот за тарантула сержант наверняка отвалит много. Может быть – даже очень много.
Про оставшихся в пещере ростовских он уже забыл. И это тоже было правильным – зачем помнить о дураках, ни один из которых никогда не сможет стать настоящим человеком?
Очнулась она в кресле.
Каролина подняла голову и с удивлением огляделась. Она была в маленькой круглой комнате с одним длинным круговым окном во всю стену, за которым сейчас была абсолютная темнота. В комнате царил полумрак – свет шел только от маленьких лампочек, расположенных по кругу в потолке. Вокруг было тихо, и только откуда-то из-под сиденья звучала легкая очень тихая музыка.
«Где я? – подумала она. – Я в ракете?» Тут она увидела Энтони. Он сидел в таком же высоком кресле неподалеку от нее. Рядом с ним, как и рядом с ней, было еще три свободных кресла. Энтони о чем-то думал, наклонившись вперед и положив голову на сцепленные перед собой руки. Увидев, что Каролина смотрит на него, он выпрямился.
– Тебе лучше? – холодно спросил он.
– Да, – тихо ответила она. – А где мы?
– Летим на орбитальную станцию к Луне. Там у нас будет пересадка.
– Мы в ракете? Почему тогда совсем не слышно звука двигателей? Мы действительно летим? – Каролина с трудом приподнялась, но встать не смогла. – Да что это со мной? В ракете есть врач?
– Нет, – Энтони отвернулся. – Это лекарства так действуют. Сиди спокойно, скоро пройдет. Если не полегчает, врач найдется на станции.
– А долго еще лететь, не знаете?
Энтони посмотрел на свои часы на руке.
– Мы летим почти двадцать минут. Значит, еще полчаса.
– Откуда вы знаете?
Энтони шумно вздохнул.
– Я спрашивал, – грубовато ответил он. – Ты можешь некоторое время помолчать? Хочется немного тишины.
– Могу, – обиженно ответила она. Ей самой не хотелось говорить – во рту начало неприятно щипать, будто она ела лук с перцем. Каролина терпела несколько минут, затем начала кашлять. В горле стояла нестерпимая горечь, которая все усиливалась.
– Что с тобой опять? – усталым голосом спросил Энтони.
– Не могли бы вы… кого-нибудь позвать, – прохрипела она. – Мне нужно воды!..
– Вода не поможет, – Энтони вдруг с усилием поднялся, подошел к ней и что-то насыпал в ладонь. Каролина увидела горсть конфет.
– Но ведь это ваши, – проговорила она. – У меня были мои…
– Которые остались в сотнях километров на Земле,– усмехнулся Энтони. – Бери уж. Лучше самому потерпеть, чем на тебя, такую, любоваться.
Он вернулся в свое кресло. Каролина торопливо положила конфету в рот. Горечь сразу отступила, но когда конфета закончилась, вернулась снова. Каролина взяла следующую, затем еще… И так постепенно съела все. Ей было немного стыдно, но Энтони сидел в кресле неподвижно и, может, дремал, так что Каролина не видела его лица. Он повернулся к ней только тогда, когда ракета слегка затряслась, а огни под потолком засверкали ярче.
– Подлетаем, – сказал он тихо.
Каролина встала, радуясь, что ноги снова слушаются ее и что горечь, наконец-то, прошла. За окном стало немного светлее, и Каролина, приблизившись к нему, вскрикнула. Она с трудом могла поверить своим глазам.
Прямо перед ней сверкала поверхность Луны. Внизу были отчетливо видны кратеры и каньоны, острые скалы, блестящие словно пики. Энтони тоже подошел и стал смотреть.
– Как красиво, – сказала Каролина.
– Да, – тихо ответил Энтони. – Но вид Земли был еще красивее, когда взлетали.
– Жалко, что я пропустила, – огорчилась Каролина.
– Ничего, увидишь еще, – немного высокомерно ответил Энтони. – Идем, нам еще вещи надо забрать.
Дверь в комнату открылась, и Энтони сразу вышел. Каролина поспешила за ним. Ракета, казалось, не двигалась. Навстречу им вышел парень в светлом серебристом костюме с выгравированными на груди и плечах маленькими символами Луны.
– Состыковка прошла успешно, – доложил он. – Добро пожаловать на станцию «Селена», господа.
Он пригласил их следовать за собой. Они пошли по длинному светлому коридору, который спускался немного вниз.
– Ваши вещи будут погружены на корабль примерно через два часа, – продолжал докладывать сотрудник станции. – Корабль отправляется через три часа. Пока что вы можете немного отдохнуть. Меня зовут Луис, я буду вашим гидом на станции. Здесь живет и работает сто пятнадцать человек высшей квалификации, и все они…
– На вашей станции есть место, где можно перекусить? – перебил его Энтони. – Я проголодался.
– Конечно, сэр, у нас есть все, – сразу ответил Луис, вежливо улыбаясь. – Станция оснащена по последнему слову техники. Я покажу вам.
Они вышли в большой светлый зал, напоминающий помещение аэропорта, только с потолками всего три или четыре метра высотой. Луис рассказал им, где находятся ресторан и комната отдыха, а также объяснил, где и как будет проходить их посадка на корабль. Еще он сказал им, что они могут ходить по всей станции или смотреть со смотровой площадки на поверхность Луны, если не хотят сидеть в комнате отдыха, в которой, кстати, есть превосходное вино, экзотические фрукты, телевизор и даже интернет. Но Энтони отправил Луиса по своим делам, сказав, что они сами решат, что им делать, и что придут перед самой посадкой. Луис послушался и ушел, а Энтони посмотрел на часы.
– В нашем распоряжении еще два с лишним часа, – сказал он. – Пойдем пообедаем.
Каролина спорить не стала. В ресторане выбор блюд был небольшим, но Энтони не огорчился и заказал им двоим самое лучшее. Похоже, у него было хорошее настроение – он с аппетитом поел и даже угостил Каролину легким вином, затем они пошли прогуляться по смотровой площадке, и Энтони говорил почти без умолку. Он, похоже, увлекся и стал рассказывать Каролине про какие-то алмазные шахты, которыми владеет его дядя, затем про свою поездку в Африку и про экскурсию на какой-то затерянный экзотический остров в Тихом океане. Он был очарователен, и со стороны они выглядели как мило воркующая парочка. Однако Каролина ни на миг не забывала, кто перед ней, и вспоминая строгое лицо Уиттона, ни разу не нарушила субординации. Энтони, похоже, это очень забавляло. Когда подошло время посадки, они пришли в фойе и сели там в удобные кожаные кресла, а Энтони даже сбегал куда-то и принес мороженное.
– Похоже, здесь целый городок, – сказал он, разворачивая свою порцию. – Я думаю, рабочий персонал не просто работает, но и живет здесь постоянно. А ты бы хотела тут пожить немного?
Каролина растерянно взглянула на него.
– Я не знаю, – ответила она. – Наверное, это сложно – быть так далеко от Земли.
Энтони рассмеялся, глядя на нее.
– Ты очень боишься первый раз лететь в космос, – сказал он немного насмешливо.
– Почему вы так думаете? – Каролина немного растерялась. Ей совсем не хотелось, чтобы он знал это, потому что иначе он мог потерять к ней доверие как к переводчику. Но Энтони, похоже, и так все понял. Он поднялся, презрительно глядя на нее с высоты своего роста.
– Пойдем, – почти приказным голосом сказал он. – Скоро посадка. Подождем у выхода.
Каролина тоже поднялась, и Энтони, заложив руки в карманы и не оглядываясь, пошел вперед.
…Корабль, который должен был отвезти их на Нептун, был огромен. Он был плоский и блестящий, как серебряная тарелка, и немного вытянутый в форме овала. Даже при искусственном свете он сверкал, будто драгоценность, и сложно было поверить, что его создали люди, а не мифические боги. Корабль гордо возвышался на тонких серебряных ножках, которые, казалось, с трудом могли удержать его такой огромный вес. Во всю ширину корабля тянулся ряд окон, и у Каролины захватило дух от мысли, как много можно будет через них увидеть. Корабль стоял в огромном ангаре, в который можно было попасть только через одну единственную двойную дверь со станции. Луис подвел их к кораблю. Энтони и Каролина поднялись по роскошной и изящной лестнице, а уже в самом корабле их встретила бортпроводница в золотистой униформе.
– Добро пожаловать на «Звездный экспресс», – сказала она и сразу провела их в гостиную. Каролина шла медленно, все время оглядываясь по сторонам. Роскошь внутреннего убранства поразила и даже подавила ее. Все комнаты, залы и коридоры походили на номера лучшего пятизвездочного отеля, все вокруг дышало богатством, комфортом и королевским изяществом. Энтони выглядел спокойным и хладнокровным, и Каролина подумала – естественно, что наследник алмазных шахт не считает это чем-то особенным, тем более, раз его средства позволили ему оплатить самый дорогой круиз космического агентства. Горничная показали им их комнаты – очень роскошные, обустроенные по высшему классу, комфортные и современные. Им также доложили, что их вещи уже доставлены в каюты. Но Каролина не задержалась в своей комнате, а вернулась в гостиную – большую светлую комнату, где играла легкая приятная музыка и стояли дорогие кресла, а в вазах на столах лежали отборные экзотические фрукты. В гостиной также был большой бар, заполненный дорогими винами на любой вкус, начиная от шампанского и заканчивая крепкими ликерами. Через какое-то время в гостиную вышел и Энтони – он переоделся в легкие брюки и футболку и уже не выглядел таким строгим.
– Я не хочу пропустить старт, – заявил он.
– Старт через десять минут, сэр.
Каролина обернулась и увидела мужчину средних лет в темно-синем костюме капитана. Он зашел в гостиную и чуть поклонился им. Вместе с ним зашла бортпроводница, которая их встречала.
– Капитан Эндрюс к вашим услугам, – сказал он. – Надеюсь, полет вам понравится. В каждой из комнат и в гостиной есть кнопки связи напрямую со мной или с главной бортпроводницей Дианой. Мы к вашим услугам в любое время дня и ночи на протяжении всего нашего полета. Напоминаю, что весь наш полет продлится десять земных дней, считая сегодняшний. Также сообщаю вам, что здесь вы находитесь в абсолютной безопасности. Мы будем далеко от Земли, но новейшие технологии исключают вероятность несчастного случая. Однако для вашей уверенности в безопасности есть одноместные спасательные капсулы, в которые вы сможете попасть прямо их своих кают, пульт управления которыми вы найдете на стене в каюте. Капсула полностью автоматическая. При необходимости воспользоваться ею вы открываете шлюз, заходите внутрь, и капсула отсоединяется от корабля. В каждой капсуле есть запас воздуха, воды и еды на тридцать дней. Капсула оснащена мощным двигателем и в течение пятнадцати дней доставит вас на Землю. Но будьте спокойны, за все существование корабля еще ни разу не было необходимости пользоваться ими. На «Звездном экспрессе» все оборудовано по высшему классу, и надеюсь, вы останетесь довольны.
Он снова поклонился и вышел, следом за ним ушла и Диана.
«Они решили, что я тоже миллионерша, – подумала Каролина. – А я всего лишь переводчица… Или они всегда такие вежливые с персоналом агентства?»
Энтони уже стоял возле окна и с нетерпением поглядывал вниз.
– Взлетаем, – сказал он, но и без этого было видно, что корабль стартовал. По всему кораблю раздался мягкий и мелодичный звук гонга, который, очевидно, возвещал о начале полета. Внизу, под ногами, заработали двигатели, и через несколько секунд корабль стал медленно подниматься. Одновременно шлюзы ангара на потолке стали медленно открываться. Каролина увидела черную мглу космоса и сбоку от них – ослепительно яркое солнце. Каролина невольно ухватилась за толстую раму окна. Но корабль двигался так плавно и легко, что они даже не чувствовали, что летят. Корабль повернулся так, что солнце осталось где-то сзади, и полетел. Глубоко под полом Каролина услышала тихий гул разгоняющихся двигателей.
– Полетели, – сказала она, все еще с трудом веря в происходящее.
– Да, – тихо ответил Энтони. – И этот космический дворец станет нашим домом на ближайшие десять дней.
– Молча слушай, впитал? – рыкнул Витька. – Слона за яйца дернул. Утром все просыпаются, а этих двоих кенгуру нету. Переполох, конечно: Зоя орёт, Татьяна в своем кабинете валидол кушает, воспиталки волосы на заднице рвут. Подождали до после обеда, пацаны не появляются – тогда ментов вызвали, из этого третьего душу вытряхнули, он и рассказал всё, как было. Ну, менты ту дорогу через лес знали. И знали, что там лучше не ходить, потому что место гиблое и люди там не раз пропадали. Но пустили собак по следу, народ собрали, чтобы лес прочесать. Три дня по лесу толпой с собаками ходили – ничего не нашли. Вертолет реально подогнали – типо, дети пропали, это вам не фиги воробьям в форточку показывать. С вертолёта и увидели одного, сверху болото хорошо видно. И вот прикол: он голый был вообще, в одних носках, и шел по болоту, как зомбак контуженый. А осень же, без трусов трое суток грустно бегать, холодина. Его на вертолет забрали и прям сюда в санаторий доставили. Хотели дознаться, где второй, а этот двух слов связать не может, трясется только и повторяет: «Бабка Ёжка, бабка Ёжка, не ложитесь у окошка».
Один из третьей группы хихикнул глупенько, и Витька повернулся на голос:
– Кого это тут на «хи-хи» пробило? Ты бы этого дятла заикастого встретил, тебе бы не до смеха стало. Я тогда видел, как его в изолятор тащили. Он синий весь от холода, как мертвяк, головой во все стороны крутит, в своих ногах путается и как заведенный повторяет эту муть про бабку Ёжку, то себе под нос, то наоборот – орёт как резаный и подвизгивает. Его в изолятор уложили, сначала менты его расспрашивали, потом Зоя – а он твердит «бабка Ёжка, бабка Ёжка» и всё. Позвали из области врача-гипнотизера – второго-то надо найти. Зоя слюной брызгала, как говномолотилка с электроприводом, – батюшку надо позвать, да отчитать, да всё такое по диагонали зигзагом… Типо, гипноз – это неправославно.
– Гипноз – это обращение к темным силам, – многозначительно и угрюмо вставил Сашка Ивлев. – Смертный грех.
– Греби ушами в камыши, ондатра тоскливая, – вздохнул Витька. – В общем, под гипнозом этот тормоз паровозный вроде как заново всё стал переживать и говорить, что тогда говорил. Менты на диктофон это писали, а потом гадали, что там произошло. Я эту запись слышал года три назад, её кто-то у Татьяны с ноута списал, но потом её у всех потерли. Ведьма из Блэр нервно курит в сторонке. Я три ночи не спал, когда послушал. Он, конечно, только за себя говорил, но можно догадаться, что ему второй отвечал. Ну, как слушать, как кто-то по телефону разговаривает. Сначала, вроде, нормальный такой базар шел ниочемный, пока они по дороге шли, потом они с пути сбились, приссали конкретно, истерили и метались по лесу. Медведи им там глючились и волки. А потом на болото вышли, обрадовались, что недалеко идти осталось, но в темноте не поняли, что на самое гиблое место вышли, и поперли напрямую. Идут, а болото ни хрена не кончается. И тут видят – огонёк на горизонте. Думали, что это Заречное, и на огонёк пошли. Подходят, а там посреди болота островок и на нём домик стоит, за забором, что интересно. И забор не штакетник и не сетка, а сплошняком колья, в землю забитые. Тут он шептал больше – трудно разобрать было. Про свечку что-то и про дверь – стучаться или не стучаться. Не знаю, как они решили. Потом молчание такое – слышно только, как он дышит. Редко дышит, но тяжело. Потом вопль – и опять дыхание только, но частое, будто он бежит. Потом такое: «Ты видел?» Значит, друган его ещё рядом был. «Бабку понятно, а девку видел?» Потом: «Сам ты Баба-яга, козёл. Видел, видел я, чего они жрали. Мотать надо отсюда по-быстрому». Потом опять только дыхание. Но, похоже, они на то же место прибежали, потому что про колья он сказал и орал ещё, что нет никаких голов на кольях, что другану его мерещится, – опять истерит, короче. Всхлипывает и тихонько так говорит, не шепчет, а пищит: «Ты ваще, что ли? Это не наши головы».
– Фигасе… – шепнул кто-то.
– Вить, а чего они жрали? – шепотом спросил Аркан.
– Человечину, конечно, – просто ответил тот.
– А как это их головы на кольях были, если они ещё разговаривали? – не унимался Аркан.
– Это глюк такой с ними случился. В темноте примерещилось, – пожал плечами Витька.
– Перекрестились бы – ничего бы не примерещилось, – опять сунулся Сашка.
– Ага, и «Отче ваш» почитали бы без ошибок, – захихикал Витька. – Но я скажу, тут лучше всего матерщина помогает, если что-то страшное. Только материться надо с чувством, со злостью, а не просто так.
– Наоборот! – вскинулся Сашка. – На грязные слова бесы слетаются.
– Так и хорошо, – не смутился Витька. – Одни бесы против других бесов, самое поездатое. А ты, унылый, читай «Отче ваш» без ошибок. Короче. Дальше там все невнятно было. Похоже, что у второго крыша с места тронулась, а этот дятел ревел белугой и всё уговаривал его – пойдём да пойдём отсюда. «Вовка, ну вставай, – ноет. – Ну чё ты сидишь-то? Они идут уже». Потом он ныть перестал и опять побежал куда-то. Другана бросил, понятно. Менты так предположили, что он до утра по болоту бегал. Ну, гипнотизер ему и говорит, что утро уже, светло совсем, что, спрашивает, ты видишь? А этот конь тыгдымский сначала говорил, что ничего не видит, что туман кругом, потом девку встретил посреди болота, спросил у нее дорогу на шоссе. Я так думаю, она как нормальная девка выглядела, потому что он ссать и истерить перестал сразу.
– А чего это нормальная девка по болоту будет ходить с утра пораньше? – скептически спросил Сашка Ивлев.
– Клюкву в это время собирают, укурок…
– Сам ты укурок, клюкву в это время не собирают.
Витька пропустил его слова мимо ушей и продолжил:
– Так вот, шел он с этой девкой, болты болтает ни о чем, а она ему и говорит: «Повторяй за мной». И эту фуету про бабку Ёжку ему грузит на уши. А он как дятел повторяет и повторяет. И идет за ней. А она его обратно к этому домику с забором из кольев выводит, только светло уже и все видно. Тут он орать начал благим матом, гипнотизер его разбудил. Спрашивает: помнишь что-нибудь? А тот на окно оглядывается и шепчет еле слышно: голову Вовкину, на кол насаженную. И опять вслух погромче заводит: бабка Ёжка, бабка Ёжка…
Витька сделал многозначительную паузу, но никто ничего не сказал, даже дышали тихо и на пол плевать перестали. И он продолжил:
– Гипнотизёр велел везти заикастого в больничку, но поскольку скорая была на вызовах, его до утра в изоляторе оставили. Зоя там всё святой водой облила, молитв поначитала, икон чудотворных наставила…
– Чудотворные иконы – в церквах, – перебил Сашка Ивлев.
– Уйди в туман, унылый. В общем, утром заходят в изолятор – а там нет никого. Дверь заперта была снаружи, окна гвоздями забиты – а заикастый исчез. Менты обшарили все болото, искали этот домик, но домика не нашли, а нашли посреди трясины два кола, а на них головы этих двоих насажены. До колов добраться было не просто, но достали. Ни капли крови вокруг не было, а головы не отрублены, а оторваны.
Все продолжали молчать, и только через некоторое время Аркан нервно хихикнул:
– Да ладно, ты про бабку Ёжку младшей группе грузи!
– Лось ты египетский, в этом домике реально ведьма живет. Пошли отсюда, что ли, – зевнул Витька и повернулся к ребятам из третьей группы: – Вы через пять минут после нас, ясно? Чтобы толпами не шататься.
Он спрыгнул с окошка и направился в темный и тихий холл.
– Какая такая ведьма? – хмыкнул Аркан уже в холле. – Бабка Ёжка?
– Натуральная ведьма. Хочешь – пойдем и ты сам увидишь.
– Куда пойдем-то? Ты чё, знаешь, куда идти?
– А вот знаю, – усмехнулся Витька.
Они собирались повернуть к лестнице, как вдруг от фикуса у входа раздался старушечий смешок – Аркан аж подпрыгнул, а Сашка креститься начал. Павлик тоже испугался здорово, схватил Витьку за руку. Но это была нянька, вышедшая из процедурки за чем-то.
– Попались, черти полосатые? Вот я вас! – Она погрозила им пальцем, но так, вроде как шутила. – Ведьму им посмотреть захотелось! Вот я Юлии Михалне-то скажу, чтобы она вас получше стерегла.
– Какую ведьму? – Витька сделал честное лицо. – Мы в столовку, за хлебушком.
– А то я не слыхала, что вы тут балясили. Ведьму посмотреть! – Нянька хмыкнула. – С ума вы сошли, что ли? К этому дому нельзя ходить, обратно не вернешься. А если и вернешься, то долго не проживешь. Туда только по приглашению ходят, от сильной надобности.
– По большой нужде, типо? – прикололся Витька.
– Ты глумись, глумись… – покивала нянька. – Заберет тебя ведьма, узнаешь…
– Не, а в чем пафос? – хмыкнул Витька. – Где бояться-то?
– А ты не бойся, а радуйся, что тебе никому на тот свет ничего передать не надо.
Именно в эту минуту громко хлопнула тяжелая парадная дверь – и нянька тоже с удивлением оглянулась: в санаторий вдруг опять вернулась Зоя! Она ничего не сказала, наоборот – прошла к себе в кабинет так, будто никого в холле и не было. И Витька пробормотал довольно отчетливо:
– Нам хлеба не надо – работу давай…
В общем, Витька с Арканом всё равно договорились, что в понедельник пойдут на болото искать дом ведьмы, и Сашка тоже с ними напросился. А потом Павлику надо было идти в группу – за ним Люля сама пришла, напомнить.
– Вить, а в чем Сашка Ивлев талантливый? – спросил Павлик напоследок.
– О, есть у унылого один талант! Он по карманам шарит так, что никто ни сном, ни духом… – рассмеялся Витька. – Руки не дрожат, потому что совесть чистая: покаялся – и гуляй с чистой совестью. Православный позитив!
* * *
Вечер Ковалев намеревался провести в одиночестве: то ли из-за нервотрепки прошедшего дня, то ли из-за вчерашних возлияний он чувствовал себя усталым и разбитым. Но стоило ему подойти к реке, как от усталости не осталось и следа.
Так и пошло. Сначала вперед идем, груз несем, потом за старыми с носилками возвращаемся. Медленно идем. Но никого не потеряли. На четвертый день охотники из-за перевала мясо приносят. Головач с Мудром долго шепчутся. Затем Головач к нам подходит, Ксапу долго рассматривает.
У моей синяк на щеке пожелтел, сама грязная, пепел с потом по лицу размазывает. Мы все такие, но Ксапа — особенно.
— Это ты ее приласкал, — спрашивает.
— Нет, — говорю. — Мудреныш. Она его копье сломала. Без спросу взяла и сломала.
— Мои бабы тоже жалуются. Шесты вамов отняла и поломала на носилку. Ты не давай ей озоровать.
— Она бы спросила, да слов не знает, — заступаюсь я.
— Носилка — вещь хорошая, но не давай ей озоровать, — повторяет Головач и уходит.
Только перевал прошли, одна баба, три полоски, рожать вздумала. Моя — к ней. Я даже не удивляюсь. За повитухами иду. Пока привел, все кончилось. Обе довольные, обе тараторят — и, вроде, друг друга понимают. Я ни одну не понимаю — каждая на своем языке говорит. Моя по пояс голая,
малыша в свою одежку кутает. Хорошие у моей сиськи. Не то, что у баб степняков.
Повитухи меня, конечно, сразу прогоняют. Вечером узнаю, что зауважали мою сильно. Все правильно сделала, хотя сама не рожала. Откуда знают, что не рожала? Я с ней живу, я не знаю, они знают.
Слышу часть разговора между Мудром и Мудренышем. О Ксапе говорят.
— … Так, значит, плохо сделала? — напирает Мудреныш.
— А ты ей объяснял? По ее понятиям, по ее образу жизни — хорошо.
— Значит, хорошо?
— Но ты-то лучше девки знаешь, к чему это приведет, — смеется Мудр.
Пристаю к Мудру. Что на этот раз Ксапа учудила?
— Я старый. Мне интереса нет такие вещи объяснять, — смеется Мудр. — Ты у молодого спроси.
Пристаю к Мудренышу. Тот кривится, словно горьких ягод в рот набрал.
— Расскажи, — вступается за меня Мудр. — Клык — парнишка толковый.
— Когда мы от голода бегаем? — спрашивает Мудреныш. И сам отвечает:
— Плохой, голодной зимой. Общество идет, старые да слабые отстают и замерзают. Возвращаться смысла нет, кто отстал — тот замерз. Охотникам легче, меньше ртов кормить. Первый раз летом от голода бежим.
— Так летом никто не замерз. Ксапа правильно делает.
— Ты же слышал, о чем мы с отцом говорили, — устало произносит Мудреныш. — Долина маленькая. Через два года голодать будем. Лишние рты не нужны. Ксапа этого не знает, как лучше старается.
Я оглядываюсь на Ксапу. Слова учит. Пристает ко всем, пальцем тычет и спрашивает: «Как это назвать?» Или: «Можно подержать?» Ребятишки за ней хвостом бегают. Бабы побаиваются — сильная, драться умеет. Хмырь к ней пристал, два раза его об землю бросила, коленом на грудь встала, кулак
занесла. Но бить не стала, отходчивая. Поднялась, ему подняться помогла, еще раз кулак под нос сунула и по-своему обругала. На баб прикрикнула, которые над Хмырем посмеяться хотели. Теперь бабы ее побаиваются. Но уважают. За то, что злобствовать не стала. И другим не дала.
Плохо у нее со словами. Я больше слов из ее языка запомнил, чем она из нашего. Но старается. Некоторых девок степнячек заставлять надо.
Хью полюбил прогулки по набережной. Изар был красивой в любое время года, но конец августа сам по себе был хорош, и раскрасил Изар яркими солнечными пятнами уходящего лета. Вечер был теплым, мягким и обещал приятную встречу с Лаурой. Хью остановился у цветочницы и купил букет белых астр, завернутых в упаковочную бумагу. Хью сомневался, понравится ли букет Лауре, но разве есть девушки, равнодушные к подаркам? Хью не знал, в какое время освободится Лаура от забот по дому и решил прийти к шести часам, полагая, что именно с этого времени следует отсчитывать понятие «вечер». Пока Лауры на набережной не было, Хью прогуливался между газетными киосками и изучал свое отражение в витринах. Светлые щегольские джинсы, крупной вязки жакет и полосатая рубашка – все куплено на аванс старухи Майер, что вызвало невольную улыбку Барбера. Никогда еще слежка за убийцей не превращалась для него в романтическое свидание, и никогда еще Барбер не был так увлечен девушкой. Несмотря на приятную внешность, Барбер очень сомневался в своих мужских чарах. Ему казалось, что в облике не достает мужественности, брутальности. Слишком мягкая линия подбородка, никаких шрамов, серые глаза слегка навыкате. Ему бы хотелось иметь миндалевидный разрез глаз с небольшим прищуром, чтобы одним взглядом буравить насквозь подозреваемого. Мускулатура не перекачана, но угадывается под свободной рубашкой, а Барберу хотелось одним своим видом устрашать противника. Как бы хотелось иметь не пухлые девчачьи губы, а надменную полоску губ, которые бы кривились в глубокомысленной, всезнающей усмешке. И, конечно, возраст, вот главная проблема Хью Барбера. Никто не воспринимает всерьез человека, которому от роду двадцать шесть лет. Не будешь же при знакомстве говорить о себе: «О, это я, тот самый Хью Барбер, знаменитый детектив, разыскавший похищенную Сьюзен Далли и раскрывший аферу Мюллерсонов».
Вдоволь насмотревшись на себя в стекло витрины киоска, Барбер с глубоким печальным вздохом двинулся вдоль набережной и подошел к стайке художников. Парни и девушки только начали размещаться, зазывая прохожих позировать для карандашных портретов. Фрёкен Голл стояла поодаль от всех и рисовала один и тот же пейзаж. Вот уже два месяца непокорная чайка бороздила небеса на неоконченном полотне, фрёкен Голл регулярно затирала холст, поэтому ее чайка перемещалась из центра картины попеременно то влево, то вправо, в этот раз она и вовсе находилась в углу картины, причем походила на свежеощипанную курицу. Фрёкен Голл скосила глаза на Барбера и с усмешкой сказала: «О, цветы для Лауры!». Барбер снова рассмотрел букет и спрятал его за спину.
— Добрый вечер, фрёкен Голл. Прекрасная погода.
— Отучитесь говорить дамам банальности, мистер Петерс, и тогда у вас будет больше шансов покорить их сердца, — со знанием дела ответила ему фрёкен Голл.
— Спасибо за совет, — буркнул мнимый мистер Петерс и уже было собрался уйти.
— Лаура вряд ли придет сегодня, когда погода безветренная, она гуляет в Английском саду с Борисом Казариным, везет его коляску. Он любит поглазеть на книжные развалы и выпить рюмочку на свежем воздухе.
— Лаура мне назначила свидание, — независимым тоном произнес Хью Барбер.
— О, вот как? Ну, желаю удачи, — с сомнением в голосе произнесла фрёкен Голл и окинула собеседника оценивающим взглядом. Рассматривая его примерно с минуту, она одобрительно кивнула головой и вернулась к работе над пейзажем.
Барбер почувствовал себя идиотом, вправду сказать, при общении с женщинами он зачастую себя чувствовал так. Немного помолчав, он решился задать вопрос фрёкен Голл.
— Фрёкен Голл, вы не поверите, но мне удалось встретиться с Борисом Казариным, — встретив удивленный взгляд художницы, сообщил Барбер. Мы очень продуктивно поработали, побеседовали о выставке «Лица и лики», и мне этот человек, поистине мэтр, показался очень интересным собеседником.
Фрёкен Голл фыркнула то ли презрительно, то ли неопределенно, и ответила:
— Я –то о нем невысокого мнения. Хотя и не скрою, что мало его знаю. Этот Казарин такого туману о себе напустил… Приехал лет десять назад в Мюнхен, отрекомендовался русским диссидентом. Да никто и слыхом не слыхивал о таком диссиденте. По-немецки, правда, говорит отменно, да и на других языках тоже. Образован, полиглот, явно небедный…. Что еще сказать? Живет уединенно, с нашим братом-художником дружбы не водит. По крайней мере, я не знаю, чтобы у него кто-либо дома бывал… Инвалид-колясочник, сварливый и мизантроп. Вся его жизнь – это Лаура. Она без него – никуда, и он без нее тоже.
— Значит, за ней никто не ухаживал из молодых парней? – ревниво осведомился Барбер.
— Нет, многие ухлёстывали. Да только она не принимает их ухаживаний. Посмотрит как-то презрительно, так и охота пропадает за ней ухлёстывать. Других девчонок много. – фрёкен Голл резко повернулась к Барберу и спросила, глядя в упор, — вот объясните мне, чего вы в ней все находите?
— Она красивая, — неуверенным голосом сказал Барбер и покраснел, — и в ней есть какая-то загадка.
Фрёкен Голл разразилась неприятным смехом, да так, что на них стали оглядываться прохожие.
— Всей красоты – только и есть, что молодость. А загадка? Чую я, что загадка только в том, что живет она со старым пердуном Казариным и крепко от него зависит, — резко перестала хохотать фрёкен Голл и сказала, как отрезала. Хью Барбер некоторое время наблюдал за тем, как художница перебирала кисти, и, остановившись на самой тонкой, стала ставить микроскопические белые точки в углу картины. Это было так похоже на медицинские манипуляции, что Барбера даже передернуло, и он отвернулся. Немного помолчав, Барбер спросил у фрёкен Голл.
— Вы, похоже, недолюбливаете Лауру?
— С чего вы взяли, мистер Петерс? – удивилась фрёкен Голл, — мы с ней — подруги.
«Странное представление о дружбе», — подумал детектив, но промолчал. Его хорошее настроение улетучилось, но он не уходил.
— Знаешь, что я тебе скажу? – фрёкен Голл в упор посмотрела на Барбера. – Не такой ей нужен парень, как ты. Не молодой хлыщ и бездельник, что шатается туда- сюда. Девчонка – сирота, защитить её совсем некому. Судя по всему, у нее и нету-то никого, кроме старого пердуна Казарина. Я сроду не слышала от нее о каких –либо родственниках. Когда о матери спросила, то она сказала, что мать ее умерла давно, да и отец не то есть, не то нету. Одна она. Не знаю, куда социальные службы смотрят, — фрёкен Голл покачала головой. — Что Казарин может? Старый хрыч он, — безапелляционно сообщила художница. – Одной рукой дает миску с похлебкой, а другой – поводок придерживает. И никуда Лауре от него не деться. Подчинил ее себе полностью. Играет на ее жалости, на ее доброте. От нее только и слышно: «Борис то, Борис сё… Борису надо… Я и Борис…». Ненормально это.
Хью Барбер молчал, машинально и бездумно постукивая букетом по ноге.
— Ей нужен этакий рыцарь на белом коне. Который приедет и увезет ее в другую жизнь, — сделала безапелляционный вывод фрёкен Голл и стала яростно смешивать краски на палитре. – Рыцарь, а не хлыщ с амбициями и залакированным чубчиком. Да-да, это я о тебе говорю, мистер Петерс, прими к сведению бесплатный совет.
— Спасибо, леди, — картинно откланялся Хью Барбер и вальяжно удалился, демонстрируя пренебрежение. Но на душе было гадко, весь романтический настрой пропал напрочь. Фрёкен Голл подтвердила, что нет в нем ни капли мужественности, и совсем он не подходящая пара для Лауры. Пройдясь по набережной в оба конца, Хью Барбер спиной всё время ощущал взгляд противной фрёкен Голл, хотя дважды обернувшись, не заметил, чтобы та смотрела в его сторону. Она была погружена в свою бессмысленную титаническую работу. Посмотрев на часы, Хью Барбер убедился, что уже половина восьмого, а Лауры все не было. Он был чрезвычайно расстроен, и решил было уже пойти в гостиницу, выбросив букет, как увидел её. Лаура медленно шла по набережной навстречу Хью Барберу и улыбалась ему. На ней была пестрая длинная летящая юбка, толстый свитер «оверсайз», который только подчеркивал хрупкость ее тела. Длинные волосы были высоко приподняты и закручены в прихотливый узел с яркими блестящими шпильками. Все в ней было мило, просто и безыскусно. Увидев открытое, словно светящееся изнутри лицо Лауры, Хью мгновенно забыл о том, что он детектив, а она – опасная психопатка, что фрёкен Голл только что сообщила ему о непристойной связи Лауры и Бориса, забыл о том, что ожидает результатов экспертиз. Он был просто очень рад видеть эту девушку. А как любой ревнивый ухажер он сразу стал допытываться, где была Лаура, почему она долго не приходила. На все его вопросы Лаура отвечала спокойной улыбкой. Присев на скамейку, она достала из заплечной сумки блокнот и карандаш.
— Я хотела показать тебе свой альбом с рисунками, но подумала, что и показывать-то нечего. Неоконченные работы и наброски – небольшая копилка. — сказала она. И немного помолчав добавила, -Мне нравится этот букет, я хочу его нарисовать.
Совершенно бесполезная затея была допрашивать о чем-либо Лауру. Её поведение было таково, что она в любой момент без объяснения причин могла уйти и не сказать ни слова в свое оправдание. Настроение у Хью улучшилось и он без всяких расспросов стал просто наблюдать за тем, как Лаура делала набросок. Удивительно точными движениями, то резкими, то плавными штрихами Лаура нарисовала букет, не забыв об одной печально поникшей астре, которую сломал Барбер, похлопывая себя букетом по ноге. На рисунке была также рука Барбера, и Хью удивился, как потрясающе точно она отразила её абрис, линии контура ладоней и пальцев. Лаура с улыбкой вручила рисунок Барберу, вырвав листок из блокнота.
— Тебе, на память, — пояснила она, — вдруг тебе захочется взять какой-нибудь мой рисунок.
У Барбера кольнуло в груди, но он сделал вид, что не понял прямого намека.
— Спасибо, Лаура, похоже мне нравится быть натурщиком.
Лаура привстала на цыпочки и неожиданно поцеловала Барбера.
Хью несколько ошалел от неожиданности, а фрёкен Голл зааплодировала. Оказывается, она наблюдала сцену с нескрываемым удовольствием.
— Ты скоро уезжаешь? – спросила Лаура у Барбера.
— Нет, с чего ты взяла? – с деланным удивлением поинтересовался Барбер.
— Ты допишешь свой очерк, и делать в Мюнхене тебе будет нечего, — грустно ответила Лаура, взяв Хью под локоть, и уводя его от зевак по набережной в направлении кафе «Веселая устрица».
— А что ты будешь тут делать, Лаура, -спросил Хью.
— То же, что и раньше, — спокойно посмотрела в его глаза Лаура. – Буду писать и рисовать, совершенствоваться в технике. У меня есть длинный список непрочитанных книг. К тому же я планирую посетить несколько книжных презентаций. На зиму мы уедем с Борисом в горы, у нас там есть небольшой домик. Будем варить кашу и суп, я буду кататься на лыжах и санках. В общем, буду жить.
— Лаура, а разве тебе не хочется учиться, получить высшее образование, путешествовать по миру? Ты ведь такая талантливая, такая интересная? – продолжал допытываться Хью.
— Нет, Петер, это мне ни к чему. Мне нравится спокойная и размеренная жизнь. Я не хочу перемен, не хочу лишнего общения. Всё, что мне нужно, я могу найти в музее, книге, публичной лекции, советах Бориса. – Лаура запнулась на несколько секунд и продолжила, — в наблюдениях за людьми, природой, животными и птицами. Я хочу посвятить свою жизнь искусству, и для этого мне совершенно не нужно знать о принципах итальянской бухгалтерии, Пунических войнах и закате Европы.
— А если ты захочешь написать эпическое полотно «Закат Европы?» — пошутил Хью Барбер.
— Ну, тогда я прочту Шпенглера, — ответила ему со смехом Лаура.
— Мне будет очень тебя не хватать, — сказал Хью, остановившись и взяв Лауру за плечи. Девушка не сопротивлялась, ее плечи были такие теплые и мягкие, такие хрупкие, что Хью не решился поцеловать ее, а прижал девушку к своей груди, и они стояли, обнявшись на набережной.
— Ты всегда можешь приехать ко мне в Мюнхен, Петер, — прошептала Лаура.
Игорь пропустил, когда закончилось совещание на мостике — приводил в порядок кабинет. Только когда к нему зашел замученный начальством капитан, он понял, что все освободились, включая Калымова.
Капитан рассказал:
— Нас зовут принять участие в изучении корабля чужаков. Обеспечивать работу группы ученых, которые будут изучать. К археологам для охраны уже отправлен военный корабль. Туда теперь рвется помимо ученой братии все начальство Бюро.
— Дим, скажи, а Калымов еще на борту?
— Нет. Отбыл пять минут назад. Ну так, что ты думаешь по части этого предложения?
— А это было предложение?
— Да. С альтернативой. — Димыч поморщился. — В качестве альтернативы — рейс в Белвер.
Белвер означает, что придется брать на борт несколько человек пассажиров и климатическое оборудование, а потом еще непредсказуемо долго болтаться на орбите, выступая в роли спутника связи.
— Соглашайся на чужака. Мне интересно, кто им рулит. Извини, мне срочно нужно поговорить с Калымовым. Странно, что он не зашел.
— Лаура на мостике. Она пустит тебя к пульту.
Так и получилось.
Калымов на экране, увидев Игоря, не потратил и минуты на дежурные приветствия и вопросы. Сказал обыкновенным голосом:
— Как будет минута, зайди ко мне. Надо поговорить.
И отключился.
Обеспокоившись, Игорь по кому связался с капитаном и попросил разрешения ненадолго покинуть борт. Тот согласился.
И вот, доктор вновь ждет в приемной, когда его пригласят в кабинет к заместителю директора Первого отдела Бюро. Секретарь, неодобрительно окинув его взглядом, сухо сообщила, что Валентин Александрович скоро прибудет. Ну, скоро так скоро. Можно позволить себе выпить стакан воды и посидеть на мягком диване.
Калымов появился через пару минут, стремительно пересек приемную, на ходу успев сделать Игорю знак следовать за собой.
— Садись, — мрачно сказал он.
— Что случилось?
Уже в самом поведении Вака чувствовалось недоброе. Можно было даже догадаться, с кем именно это недоброе произошло.
— Сядь. В общем, не очень хорошие для тебя новости. Но только не торопись с выводами. В общем, Саша пропала.
Игорь почувствовал, как кровь отливает от лица. Неожиданно, резко. Пропала. Это может означать все, что угодно. Ушла. Умерла. Сошла с ума.
— Как? Когда?
— Я же говорю, сядь.
На этот раз Игорь послушался.
— Ну вот. Это случилось через несколько дней после того как «Корунд» ушел в рейс. Однажды она пришла на работу и уволилась, сославшись на то, что память ей все больше изменяет. Потом она вышла на улицу, встретила свою напарницу и поговорила с ней. Вполне приветливо и спокойно. Но до дому так и не дошла. Есть свидетель, который утверждает, что видел, как пен-рит заталкивали во флаер. Свидетель — сотрудник местного социального министерства. Мы склонны ему доверять. По его словам, похитителей было несколько. Тут заканчиваются точные сведения и начинаются догадки и допущения. Майкл сейчас в составе министерской проверяющей комиссии осматривает все медицинские центры и организации, хоть как-то связанные с пен-рит программой. Отрабатывается версия, что девушку похитили, чтобы продемонстрировать населению успешный результат трансформации нормального человека. Здесь через полгода выборы, и такая сенсация добавит политических очков любой партии.
Игорь все это выслушал молча.
В голове вертелось глупое «почему». Сашка. Пропала. Исчезла. Давно.
Как, когда так случилось, что чувство вины и чувство долга переросло в какое-то другое, куда более глубокое чувство? Почему понимание случившегося отражается в груди физической болью? «Почему я так поздно понял все это, почему тогда, когда был шанс выбраться из переделки вместе, я ее послушал и ушел один. И как ушел. Просто сказал «До свидания». Ведь мог, идиот, кретин, не послушаться. Мог просто взять на руки и унести во флаер, и гори оно огнем все, и Гилоис, и трансформация. Неужели мы здесь, на спутнике, не придумали бы, как ей помочь? Неужели наша медицина так уж уступает их медицине?»
— Успокойся, — вздохнул Вак, — ну что ты, как баба, ей богу. Девушка ничего не помнит. Возможно, Сашу просто приютили какие-нибудь люди, которые слыхом не слыхивали, что ее ищут.
Игорь потер виски. Да, так могло быть. Она ведь и вправду ничего не помнит. Опять же, Майкл…
У Калымова забренчал ком, тот подключился — почему-то не через сеть, по обычному, внешнему каналу. Звук был громкий, голос разнесся на всю комнату. Игорь узнал в говорившем Майкла.
— Вак, — произнес тот, — Я жду вас у телепорта. Тело долго пролежало в снегу, но, по словам Гилоиса, скорей всего, что это она. У старика истерика, Курт отпаивает его у себя в кабинете, но через четверть часа он будет дееспособен.
Игорь отрешенно смотрел, как медленно-медленно падает из рук Вака пакет с только что сваренным кофе. Как медленно-медленно волна брызг, отразившись от пола, окрашивает темным матово-серую стену кабинета, ковер, ботинки самого Калымова. Сколько раз вот так вот координатор Первого отдела уже пачкал предметы обстановки своего кабинета?
Почему-то Игорь сразу понял, о чем идет речь. О каком теле. И глаза Вака, полные раскаяния и испуга, яснее ясного говорили — он прав.
Сашка, не погибшая во время взрыва на борту собственного корабля. Сашка, пережившая пен-рит трансформацию и три года вынужденного одиночества. Сашка, которой я обещал, что вернусь. Зачем сейчас? Зачем, когда я уже рядом?
— Игорь, мне жаль…
— Я полечу с вами.
— Не стоит.
— Вак, я полечу с вами. Я должен знать.
Дальше возражать Калымов не решился.
Всю дорогу до телепорта молчали. Долго они шли, почему-то коридоры спутника удлинились в десятки раз. Воздух казался густым и с трудом проникал в легкие. Было трудно дышать, и смотреть тоже было трудно из-за рези в глазах, из-за желания кричать во все горло. В зале у телепортов пришлось подождать несколько минут, когда освободится хоть одна кабина.
Вокзал же ничуть не изменился за прошедший месяц с небольшим. Все то же огромное зеленоватое пространство, все те же редкие пассажиры, тот же хвостик очереди у телепорта. Как домой вернулся. Только дом на этот раз пустой. Сашка…
У выхода уже ждал большой темный флаер со значком социального министерства на дверке. Калымов забрался на переднее сидение, предоставив Игорю весь огромный и мягкий диван сзади.
Машина взлетела совершенно бесшумно. Мелькнули дома у площади, центральный сквер с неработающим фонтаном, который единственный был увенчан шапкой снега. По правую руку осталась большая флаерная стоянка.
Куда мы летим? Зачем? Что найдем там, в конце пути? Там, на другом конце, вполне возможно, ждет бездна.
Поднялись выше здания вокзала, теперь кроме неба и спешащих по своим делам флаеров, смотреть стало не на что. Игоря вновь начало затягивать в воронку мрачного отчаяния, которое отступило ненадолго, когда пришлось куда-то спешить и что-то делать. Мысли зациклились на одном месте, и стронуть их оттуда было уже невозможно. Круг замкнулся. Кто ты за пределами круга, Игорь Седых? Теперь уже совершенно не важно. Для Сашки ты человек, который обещал вернуться и не успел. И для себя — тоже. И какая разница, что об этом маленьком предательстве не знает никто на свете. Ты знаешь. Этого хватит.
Флаер опустился возле приземистого круглого здания на окраине. Здание, украшенное сбоку большой серой трубой, было обнесено забором. На флаерной стоянке — всего три машины.
Выбравшись на холод, Игорь поежился. День не был морозным, но почему-то вид здания, его бледно-голубой цвет и снежные наносы вокруг прокатились по телу ознобом.
От соседней машины им махнули рукой. Игорь узнал Майкла. Рядом с ним стоял бритый наголо координатор Второго отдела и держал под локоть пожилого человека, который периодами вытирал лицо платком. Игорь догадался что пожилой — это Гилоис.
Калымов с кем-то коротко пообщался по кому, и сразу в голубом здании открылась невидимая до того дверь. Все пятеро быстрым шагом направились к этой самой двери. Поравнявшись с Игорем, Майкл поприветствовал его как старого знакомого.
Внутри здания горел свет, довольно яркий, но не сравнимый с тем, который остался снаружи. Человек в светло-серой униформе, ни о чем не спрашивая, проводил группу на второй этаж, где ждал министр и его помощник по связям с общественностью.
Министр поздоровался в своей обычной мягкой манере и поинтересовался, готовы ли присутствующие к процедуре опознания тела.
В светлую, просторную комнату их провели всех вместе. Почему-то первое, что Игорю бросилось в глаза — это тапочки у входа. Кто-то из сотрудниц, очевидно, переодевает здесь верхнюю обувь. Тапочки были из мира живых.
А Сашка…
Игорь попытался взять себя в руки. Уговаривал: ты же врач, ты же специалист. Сам вскрытие проводил. И покойников видел не мало, и тех, с кем доводилось встречаться при жизни.
Не помогало. Помощник министра собственноручно расстегнул застежки синего пластикового мешка. Вывалились, рассыпались по столу светлые кудряшки. Эти кудряшки стали той гирей, что пригвоздила доктора к полу. Он не мог сделать три шага вперед, чтобы убедиться — да, она. Ощущение, что это действительно она, было таким сильным, что Игорь зажмурился на миг, поспешно избавляясь от непрошенной мысли. Курт с Гилоисом прошли вперед. Бледный старик только глянул на лицо покойницы, и сразу уткнулся в платок.
Вак смотрел на Игоря с неприкрытым сочувствием. Это почему-то разозлило его и, наконец, сдвинуло с места. Разве не правда, что все пен-рит — блондины?
Как же трудно было сделать эти шаги. Три шага — три жизни.
Молодая пен-рит погибла не менее недели назад. Она и на самом деле чем-то напоминала Сашку. Овалом лица, волосами…
Игорь потер глаза, чтобы убедиться, что те его не обманули, и это какая-то совсем другая пен-рит. Не обманули. Доктор медленно отошел от стола. Теперь на него безмолвно смотрели все участники опознания.
— Не она, — сообщил он. Голос подвел, оказался хриплым, как простуженным. — Не она. Это точно.
Гилоис возразил:
— Я знал Сашу несколько дольше, молодой человек…
Игорь кивнул, признавая это. Но боги, какое облегчение — не она.
Вак подошел, тряхнул его за плечо, всмотрелся в глаза. Потом покачал головой и переспросил:
— Уверен?
— Без сомнений, Валентин Александрович. Очень похожа, но — не она.
— Ладно. Полетели отсюда.
Через час Игорь вновь сидел в кабинете у Калымова и молча наблюдал, как тот расхаживает из угла в угол.
Потом зашел и Курт с Майклом на пару. Уселись, на свободные места.
Калымов, по привычке, пристроился на краешке кресла, словно готовился немедленно вскочить с него и куда-то бежать. Спросил, обращаясь к Игорю с мягкостью лечащего врача:
— Все-таки Гилоис признал в ней Сашу. И министр готов с ним согласиться. Почему ты уверен, что это не она?
— Овал лица. У Саши скулы немного шире. Проведите анализ снимков, это же быстро делается.
— Да. Расхождение есть. В двадцать пять процентов. Но погибшая девушка… ее лицо повреждено не только из-за долгого лежания в снегу. Перед смертью ее избили, я видел патологоанатомический отчет. Это могло стать причиной расхождения.
Игорь кивнул. Все правильно. Но это — не Сашка. «И что бы вы сейчас не решили, я буду продолжать искать».
— Это не она, — ровным голосом повторил он то, что уже повторял несколько раз.
Калымов выпрямился в кресле:
— Значит, продолжаем поиски. У нас еще не проверена одна клиника и реабилитационный центр.
Вак посмотрел на Курта, и координатор Второго отдела согласился:
— Продолжаем поиски.